Текст книги "Дипендра"

28

Черный джип остановился в тени деревьев. Белая корова вышла на солнце. Позвякивало ботало, кричали петухи, отобранные на заклание в храме Дурги. Три петуха – красный, зеленый и синий, которые попытаются вскочить с циновки и убежать от своей головы, как будто бы есть другая жизнь – без головы. Белая корова вышла на солнце и облегчилась натужной искрящейся на солнце струей. Об асфальт дороги разбивалась священная моча священного животного. Офицер захлопнул дверцу автомобиля и, почтительно обходя животное сзади, направился к домику палача.

Старый Ангдава спал, держа в руках полузакрытую книгу, свою любимую “Raja Marthandam”. Шезлонг стоял теперь на веранде, где Ангдава отдыхал после обеда, устав ждать там, у поворота дороги.

– Намасте, – негромко приветствовал его офицер.

Старый Ангдава вздрогнул и приоткрыл глаза.

– Намасте, – ответил он, обнаруживая перед собой долгожданного гостя вместе с поспешающей за ним насмешливой мыслью из книги, которую держал перед собою в руках: «То, что мы ждем, всегда приходит к нам неожиданно».

Офицер – темный китель, белые брюки, аксельбант, непримиримое и преданное лицо исполнителя – раскрыл свою черную папку с золотым королевским гербом, смахивая с вензеля капельку священной коровьей мочи, и протянул палачу пакет.

– Уведомление от его величества короля Гьянендры о назначении приведения в исполнения приговора смертной казни через повешение.

Он щелкнул каблуками и сделал еще более официальное лицо. Старый Ангдава поднялся, почтительно принимая пакет.

– На какой день назначено? – спросил он, вскрывая конверт.

– На вторник.

– Значит, через неделю.

Палач пробежал глазами строки письма, уведомляющие его о предстоящей казни.

– Распишитесь вот здесь, – сказал офицер, доставая из папки еще одну гербовую бумагу, на которой было уже отпечатано, что королевский палач Ангдава Меули с почтением исполнит волю короля.

– Кто этот несчастный? – спросил Ангдава, ставя под печатью свою подпись.

– Человек с Запада.

– А что ему вменяется в вину?

– Я точно не знаю, – сказал, слегка замявшись, офицер. Он принял подписанную бумагу обратно и спрятал в черную папку. Официальная часть была закончена, и он позволил себе (своему лицу) слегка расслабиться. – Брамины говорят, что несчастный пытался осквернить священную статую Нандина. А за несколько дней до гибели его величества короля Бирендры он был в буддийском монастыре, где ламы устраивали «Цам гневных божеств».

Офицер сделал многозначительную паузу, как-то странно взглянув на старого Ангдаву и продолжил:

– Вы знаете, что такое «Танец черных шапок»?

Ангдава покачал головой отрицательно.

– Это магический ритуал, в котором буддийский монах, приняв образ свирепого защитника Махакалы, убивает индуистского короля. Одев черный плащ и черную шапку, вымазав сажей лицо и своего белого коня, он привлекает короля своим колдовским танцем на расстояние выстрела и поражает стрелой из лука, спрятанного под плащом, а потом бежит. Спасаясь от погони, он пересекает реку. И, смыв в реке сажу с себя и со своего коня и вывернув свой черный плащ белой подкладкой кверху, так и уходит неузнанный от возмездия.

– А что же наша Кали? – спросил Ангдава.

– А что Кали? – нахмурился офицер.

– Не могла одолеть Махакалу?

– Я вас не понимаю.

– Если сражаются люди, то, значит, сражаются боги. И если один человек побеждает другого, другой веры, то, значит, побеждает его бог?

– Да я же не про то говорю! – с раздражением сказал офицер.

Старый Ангдава поднял руки в почтительно примирительном жесте:

– Конечно, конечно. Я знаю, что эти буддийские ламы всегда рвались к власти с тех пор, как китайцы вытеснили их из Тибета, – проговорил он с едва заметной усмешкой.

– После же мистерии, – важно продолжил офицер, – несчастный звонил его величеству принцу Дипендре и о чем-то с ним договаривался. Ордену стало известно, что они были связаны и раньше, познакомившись еще в Америке.

– Так, значит, этот человек и заколдовал Дипендру? И принц, одержимый намеренно вселенными в него злыми духами Запада и совершил это ужасное дело?

– Наконец-то до вас дошло, – неожиданно расхохотался офицер.

Ангдава молчал, задумчиво складывая и опуская письмо в конверт.

– Кстати, – сказал неожиданно совсем другим тоном офицер, как будто переставая быть офицером и преображаясь теперь в доброго знакомого. – Его величество король Гьянендра просил кое-что передать вам на словах.

– Что? – бесстрастно спросил палач.

– Его величество просил…м-мм… как бы это выразиться… ну, немного потянуть эту процедуру… чтобы… м-мм… не сразу, а… подольше.

– Подольше?! – почти вскрикнул с удивлением палач.

– Да, именно так его величество и имел честь выразиться. Я лишь повторяю это его слово. Его величество хотел бы, чтобы это выглядело как финал магического представления, в котором Кали карает демона Апасмару. Перед повешением несчастному предстоит свидание с якши. Жрецы готовят для него замечательную якши, – офицер похотливо рассмеялся. – Уже два месяца они посвящают ее в Гаруду, тантру смерти.

Он недвусмысленно посмотрел на палача:

– Ну так что?

Ангдава молчал, опустив голову.

– Кем же он родится, этот несчастный, если ему назначено так трудно умирать? – вздохнул наконец он.

– Как кем? – снова засмеялся офицер, но на этот раз злорадно. – Если он искупит свои грехи во время пытки, то, значит… богом.

29

Пустить себе пулю в лоб, чтобы не мучиться, чтобы не рождать в себе больше эту историю… Но вместо этого я рассказал эту историю отцу. Я рассказал ему о своей любви и что все теперь кончено. Он слушал, сидя как-то ссутулившись и смотря в пол, иногда как-то виновато шевелил своими большими руками. Я видел, что ему горько все это выслушивать, словно бы это и его история.

– Теперь и жить не хочется, – тихо сказал я.

Он вздохнул:

– Ну это ты брось… Нечего еще, глупости какие.

– Я ее так… – не выдержал я и заплакал.

– Ну, не надо, Вик, не надо, – положил он мне на лоб свою большую руку и провел по волосам.

Но я уже откровенно рыдал. Отец все пытался меня утешить, гладя по волосам. Его большая горячая рука словно бы согревала мне голову, а может, это приливала к темени кровь. Внезапно я почувствовал облегчение. Как будто то, что давило меня все эти дни, превращая в раздавленного паука, вдруг куда-то исчезло, и мне снова был возвращен естественный порядок вещей, назначенный откуда-то свыше. Вот я, вот эта комната, вот отец.

– Любовь любовью, – сказал он, – но…

И замолчал.

– Что, «но»? – спросил я, вытирая слезы.

– Но может, и хорошо, что все так кончилось, не успев начаться.

– Что ты имеешь ввиду? – подозрительно спросил я, хоть и не сказал ему, что между нами ничего еще не было.

– Ну что не дошло до женитьбы. Судя по тому, что ты рассказываешь, эта женщина рано или поздно принесла бы тебе несчастье.

– Она уже принесла его, – ответил я.

– Ну, это ты брось, – опять сказал он и добавил: – Все кончается.

Я молчал, словно бы глядя сквозь стены своей холодной комнаты туда, где не было горизонта.

– Знаешь, – сказал вдруг отец с какой-то горькой усмешкой, – а я ведь когда-то хотел жениться на Кларе.

Он посмотрел в окно.

Жениться на Кларе?! Вся сцена, как он меня к ней привел, и все, что она потом со мной сделала, встала у меня перед глазами. Что он говорит?! Зачем же тогда…

– Но в церкви, – продолжил он тихо, – куда мы однажды зашли с ней, это было на Пасху, задуло мою свечу. Я зажег ее снова и ее снова задуло.

Он замолчал. Я тоже не говорил ни слова. Довольно долго мы молчали, потом отец сказал:

– Пойди поставь чай.

Я вышел на кухню и поставил чайник. За чаем мы перебросились лишь парой ничего не значащих фраз. Уходя, отец как-то вымученно улыбнулся и сказал, что мне пора возвращаться. Я ответил ему, что я подумаю.

Когда он ушел, меня охватило странное беспокойство. Я буквально не находил себе места.

«Что происходит, Вик?» – спросил наконец я сам себя.

И признался в мучительном желании позвонить Лизе. Я истерически засмеялся. Отец словно бы унес с собой мое поражение. Да, позвонить именно сейчас, когда я еще могу увидеть в окно его спину, пока он не дошел до автобусной остановки. Я опустился на кровать и потрогал ладонью лоб. Ладонь была ледяная, лоб пылал.

«Сейчас или… никогда».

Но что, что я скажу ей? В конце концов, это и не так уж и важно, слова найдутся сами. Важно лишь, что сейчас я чувствую, что хочу ей позвонить. Я встал с кровати и набрал ее номер, в котором я когда-то ошибся на единицу и которую добавил к последней цифре мой друг, с которым после этого я расстался. Лиза сразу взяла трубку.

– Привет, это опять Вик, – сказал я, еле сдерживая бьющую меня дрожь.

– А я думала, что ты хотя бы умеешь умирать, как мужчина, – усмехаясь, сказала она.

– Не волнуйся, – ответил я, чувствуя будто бы вдыхаю кокаин, – умирать я умею. Но хотел бы перед смертью все же представить тебе доказательства, что я не клоун и познакомить тебя с Дипендрой.

Я был абсолютно уверен, что то, что я сейчас сказал, – не безумие.

– Что еще за Дипендра?

– Я же говорил тебе, – спокойно продолжал я, – непальский принц.

– С которым ты познакомился в Америке?

– С которым я познакомился в Америке.

Она цинично расхохоталась:

– Он, что, остановился проездом у тебя дома и ты чай с ним там пьешь, заваренный на тараканах?

– Нет, – спокойно ответил я.

– Тогда, – сказала она с каким-то холодящим весенним сквознячком в голосе, – передай привет своему лечащему врачу и скажи ему, чтобы тебя больше не подпускали к телефону. И вообще! – она вдруг сорвалась, – Не смей сюда больше звонить, мудак!

Она бросила трубку. Я почувствовал нестерпимый озноб. Я сам не ожидал от себя всех этих слов. Я сел на кровать и посмотрел в стену. Но стены по-прежнему словно бы не было, и я снова смотрел туда, где не было горизонта. И я вдруг, как увидел, что это так и будет, что я действительно вскоре полечу с Лизой в Непал. К Дипендре.

Три дня я провалялся с высокой температурой. Почти ничего не ел. На четвертый, еле передвигая ноги, я вышел на улицу. Светило солнце и ослепительно сиял снег. Я взял немного снега в ладонь и упал в обморок.

Рука была белая, желтая, синяя и зеленая. Белой была собственно рука, точнее кожа руки, а желтым, синим и зеленым был чужой свитер, надетый прямо на мое голое тело. Увидев свою руку, я подумал, что именно она-то меня и спасет. Усатый дворник заглянул мне в лицо:

– Ну вот, кажется, порозовело.

Глядя в его глаза, я почему-то вспомнил Криса. «Нас всегда спасает наше тело, – сказал как-то он, – ибо посредством его мы, собственно, и производим все наши манипуляции, включая самоубийство».

Очнувшись в своей каморке, куда принесли меня дворники, я почему-то вспомнил также и женственную, но твердую руку Дипендры. В один из вечеров мы сильно выпили, разговор зашел про женский пол, а потом съехал на религию. Голландец сказал, что любая богиня или бог – это не более, чем олицетворение власти, и рано или поздно становится ясно, что власти не какой-нибудь, а государственной.

– В древности бог также означал счастье и удачу, – попытался вставить я.

– То есть обстоятельства, – ответил Крис, – то, что посередине между причиной и следствием, что опять же приходит извне, дается или даруется.

– Да нет, – возразил Дипндра, – это приходит изнутри, а не извне. Или, если использовать твой западный язык, то это твоя свобода и твоя энергия.

– Ну да, – усмехнулся Крис, – повторяй священную мантру и впадешь в священную кому. Только это еще вопрос – есть ли эта кома твоя свобода.

– А ты попробуй, – сказал Дипендра.

– Я пробовал… Я и так пробовал: «все говно, все говно, все говно…». Помогает еще лучше.

Дипендра нахмурился.

– Не сердись. Я защищаю свой тезис: бог – это насилие над человеком, – засмеялся Крис, – насилие, приходящее извне. Напрасно вы хотите все свести к психике, к состояниям сознания. Свобода, мол, внутри. Да какая внутри свобода?! Тебя же рвут на части желания, мысли, чувства, все твои комплексы и проблемы, все твое безумие. Все в разные стороны тянут. Всё давно разбито вдребезги и нет никакой этой вашей хваленой интуиции, целостности. Может, потому и бог сегодня – это всего навсего фрагмент человеческой психики, да и сам состоит из фрагментов – из Христа, Магомета, Вишну и так далее.

– А что ты знаешь о Вишну? – еле сдерживая себя, усмехнулся Дипендра. – И при чем здесь Христос, Магомет? Если уж занимать твою рациональную позицию, то разные религии, это просто разные языки, говорящие все равно об одном и том же.

Голландец допил виски, и, не спуская с Дипендры своего цепкого взгляда, сказал:

– На вашем – Вишну в своей грезе…

– Творит целые миры, – докончил Дипендра.

– И первые же его создания, выпущенные им в мир, – медленно проговорил Крис, – некие Мадху и Каитабха, надеюсь я произношу их имена правильно, искали и до сих пор ищут своего создателя, чтобы убить его.

– Что ты хочешь этим сказать? – нахмурился Дипендра.

– Ничего, кроме того, что сказал. Знаешь, это еще у Борхеса… последний сюжет… о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя. Германский ‘Один, пронзенный собственным копьем, приносит себя в жертву, подвешенный на мировом дереве. Да и Христос, как известно, тоже загодя знал о своей казни и ничего не сделал, чтобы ее предотвратить… – он вдруг сделал странную паузу и, не отрывая глаз от лица Дипендры, словно бы рассматривая его в первый раз, добавил:

– Кстати, я слышал, что в Непале, последней индуистской монархии, король считается живым воплощением Вишну?

И, вызывающе ковыряя пальцем в носу, он, как ни в чем ни бывало, взглянул принцу прямо в глаза. Принц тяжело посмотрел на меня, но я и сам был ошеломлен этой тирадой, все мое лицо выражало это ошеломление, и принц понял, что я здесь ни при чем.

– И что дальше? – повернулся он к Крису, белки его налились кровью, мелко задрожала левая бровь.

– Ничего, – ответил Крис, как ни в чем не бывало, – Фрейд, кстати, сказал, что каждый создает своего бога по образу своего отца.

Черты лица Дипендры внезапно исказилось, он взял тяжелый бокал из толстого синего стекла, взял в свою тонкую женственную ладонь и стал медленно сжимать. Я видел, как побелели пальцы и костяшки. Прошла, наверное, минута, вдруг бокал с треском лопнул и на пол, звеня, посыпались осколки. Я с криком вскочил. Дипендра спокойно раскрыл ладонь. Она была совершенно чиста, ни одной ранки.

– Вера – это интуиция, – тихо проговорил он, – которая не только ожидает опыта, подтверждающего ее, но и ведет к опыту, как сказал наш Шри Ауробиндо. Верую, ибо это абсурдно, как сказал ваш Тертуллиан.

30

Когда ты очень хочешь, ты получаешь. Надо только решиться отдать что-то в обмен, надо только решить, чем пожертвовать и что вычесть из себя так, чтобы не остаться в минусе, не стать меньше нуля. А еще лучше затаиться и представить, что ты – это не ты, и что вычитается не из тебя, а из другого какого-то иллюзорного человека, чью роль ты только иногда играешь. Тогда можно вычесть гораздо больше, но тогда с одним условием – не признаваться.

Случай не заставил себя ждать. Через две недели я выздоровел и стал выходить на улицу. Однажды вечером мне позвонил приятель и предложил срочно помочь с компьютером «одному богатому». С усмешкой подумав почему-то о корне определения «богатый», я сразу же согласился. Что это было – стечение обстоятельств или моя обострившаяся вследствие болезни интуиция?

Богатый оказался психиатром. Я наладил ему модем и после этого мы немного разговорились. Объясняя принцип работы компьютера, я случайно упомянул словечко «бессознательное», и тут мой заказчик высокомерно усмехнулся.

– Бессознательное, – поправил меня он, – это не совсем то, что вы, наверное, имеете ввиду. Это не скрытая, так сказать, фабула работы прибора и не сюжет, а то, что под ними скрывается. Бессознательное это скорее стиль, – он сделал паузу, внимательно посмотрев на меня. – Например, ледяная невозмутимость, под которой, например, скрывается паранойя. А бессознательное компьютера – это человек с его потребностями власти. Поэтому он и изобрел этот аппарат.

– Вы интересуетесь психологией? – спросил я, слегка ошарашенный этой его неожиданной тирадой.

– Я занимаюсь психиатрией, – ответил он, внимательно взглядывая на меня.

Что-то словно бы вспыхнуло во мне. Так вот, кто может наконец помочь разрешить мне мои проблемы!.

– Вы врач? – спросил я, еле сдерживая дыхание.

– И да, и нет, – сказал он, однако как-то неохотно. – Мы, так сказать, слегка экспериментируем.

– В области психоанализа?

Он засмеялся.

– Нет, в области эриксонианского гипноза и нейролингвистического программирования.

– А это что?

Он помолчал.

– Долгий разговор, но если в двух словах, то… как бы это сказать… ну, методы изменения реальности с помощью слов.

– Разве можно изменить реальность с помощью слов?

– Мы постоянно это делаем, вступая друг с другом в коммуникацию. Так мы изменяем наши взаимоотношения, – он помедлил и засмеялся, – с людьми.

Я вздохнул, вспоминая Лизу.

– Чтобы изменить реальность, нужно нечто большее, чем просто слова, нужна энергия, – сказал я. – А где ее взять?

– Энергия, – ответил он, – это ваше притяжение к цели, сила желания, а коммуникация – способ ее достижения.

Я снова почувствовал, что этот человек может мне помочь, но решил так сразу не переключаться на свои проблемы, а для начала ему понравиться и, прежде всего, его в себе заинтересовать. Я опять заговорил о компьютерах, слегка покритиковал его «машину», кое-что посоветовал, намекнул, что не мешало бы сделать апгрейд (ловя себя на так неожиданно проявляющейся тайной симметрии, ведь на самом деле апгрейд надо было бы сделать моим мозгам, а не его машине).

Психиатр живо интересовался тем, что и как устроено в компьютере, вставляя иногда с усмешкой для сравнения какой-нибудь медицинский термин. Чтобы поддержать интеллектуальный уровень разговора, не уронить чести мундира (а прежде всего, конечно же понравиться своему доктору!), я, в свою очередь, иногда что-нибудь глубокомысленно цитировал из книжечки отца.

– А вы образованный человек, – похвалил меня под конец нашего разговора психиатр и неожиданно спросил:

– Вы, судя по всему, и сами пишете?

– Иногда кое-что пописываю, – смутился я, но с достоинством добавил:

– И даже кое-где кое-что опубликовал.

Слава богу, что я не сказал где и под каким псевдонимом.

Уже в прихожей, одеваясь, я предложил ему взяться за модернизацию его компьютера и он согласился, заплатив мне за уже выполненную работу сорок долларов, как и обещал по телефону.

Было уже поздно, когда я вышел на улицу. Я едва успевал на метро, но почему-то вместо того, чтобы поспешить, решил дойти до своего дома пешком. Мысль моя нуждалась в движении тела.

«Признаться, признаться, выложить, как на духу, выволочь на свет все свои маленькие и большие заморочки. Вывалить все свое дерьмо, чтобы он покопался, поколдовал, помудрил, чтобы… чтобы наконец из этой кучки удобрений (но почему я себя так низко ценил, в глубине души так высоко, а на поверхности так низко?!) выросло мое большое дерево, пусть кривое, но зато со своей фантастической кроной, пусть перекошенной, да, как та сосна, чтобы и я поднялся, пусть сложенный, как из мозаики, пусть ассиметричный, но властелин, да, блистательный властелин, чтобы она, Лиза, увидела…»

Так я и шел по ночной холодной заколдобленной своей столице, иногда поскальзываясь и нелепо взмахивая руками. Намерзло, снег заледенел, бугристый желтый, затоптанный ногами прохожих или возвышающийся по сторонам в получерных отвратительных сугробах, заледенелых, покрытых коричневатой, оттаявшей было и снова замороженной коркой, или в ноздреватых глыбах, отколотых ломами усатых дворников в оранжевых блузах, только и ждущих мятежа, или сбитых с крыш крючьями фашистов-верхолазов. Москва, заколдобленная моя столица в нарядном праздничном сюртуке, сверкающий центр с грязной обледенелой периферией, с бесконечной периферией из замерзшего дерьма, которое никогда почему-то не идет в счет. Было поздно, а может быть, рано. Может быть, это уже начиналась новая заря? Моя вторая заря… ха-ха! Тайная и мучительная работа второго рассвета. И я ее над собой совершу, теперь под руководством врача. Чтобы стать, наконец для этих Лиз не наковальней. А что, тот же Лимонов, там тоже свои быки и свои подстилки. Бог – это же, как научил меня Крис, прежде всего насилие. Стать, становиться, раз изначально не дано быть. А становиться – это всегда через насилие. А над собой или над другими – в принципе все равно. Стать наконец сильным и богатым… И помогать бедным! Ха-ха! Я откровенно расхохотался. Эк же тебя понесло, Вик. Да, ты хорошо знаешь, что такое справедливость, чудовище… Нет, все ради Лизы и только ради нее. Я же должен доказать ей Дипендру, я же должен доказать ей Непал.

Домой я добрался в три. На пол пути я все же взял машину, хотя почему-то думал, что дойду непременно пешком, через все эти торосы и глыбы, как заполярный военный летчик, сбитый над ледяной тайгой. Машина остановилась сама и посигналила. Машина взяла меня на борт, не я взял на борт машину. «Случай», – сказал я себе. Молчаливый грузин, чем-то похожий на Сталина, подвез меня домой на своей «тойоте» за полцены.

Через неделю после апгрейда, который я сделал ему с таким усердием, Лимбасов (такая оказалась фамилия у психиатра) внимательно выслушал мою исповедь. И про то, что у меня не ладилось с отцом, и про Клару. Я сказал, что, быть может, отец даже отдал меня Кларе нарочно, чтобы покрепче к себе привязать, чтобы и я стал, как он, ведь он же хотел, чтобы я был художником, иначе откуда же это мое увлечение фотографией. Я не стесняясь (а чего стесняться-то?) рассказал Лимбасову и про онанизм, и наконец, сбиваясь и глубоко вздыхая, про Лизу, добавил, что она – та женщина, которая может меня спасти, чтобы я не остался бы как отец, никчемным, спивающимся, слабым. «Найти себе какую-нибудь работу по душе и успешно продвигаться в социуме – в общем-то здоровый девиз», – сказал я.

Лимбасов долго и внимательно меня слушал, потом долго и многозначительно молчал, отражаясь в поверхности лакированного стола, как какое-то диковинное насекомое (у него в кабинете стоял большой балетный какой-то стол). И наконец он сказал:

– Начните с конца, Виктор. Танцуйте, как говорится, от цели. Помните, я говорил, что цель – это и есть энергия. Вы хотите получить Лизу? Вы хотите полететь с ней в Непал? Это ведь и есть ответ – вот, мол, какой я богатый и в какой сияющий круг я вписан, не правда ли?

Я помедлил и кивнул покорно:

– Да.

– А она, – властно продолжил он. – именно такая женщина, которой, как говорится, нужен принц. Хе-хе… Это старая песня, все это, увы, старо, как мир… Проблема в том, что вы, Виктор, не принц. Вы сын своего отца и своей матери и потому обусловлены своими наследственными способностями, воспитанием и, увы, должны с этим смириться. Но, – он вдруг приблизил ко мне свое лицо и сделал фантастически обнадеживающую паузу, – вы можете стать принцем или, точнее, сыграть его роль в личной истории Лизы, если… – он внимательно и неподвижно смотрел мне в глаза, приближая и приближая свое лицо, я почувствовал, как он словно бы надувает меня через мои зрачки каким-то газом, какой-то летучей смесью, превращая в воздушный шар. – Да, вот именно! – неожиданно рассмеялся он, резко отодвигаясь. – Если возьмете ее в Непал!

Зрачки его вдруг быстро задвигались, взгляд стал перебегать, словно бы касаясь то одного моего глаза, то другого. Теперь Лимбасов словно бы обмазывал и замуровывал все мое лицо – зрачки, поры, ноздри, рот, чтобы газ не смог просочиться обратно. Он словно бы трогал, как врач, внешне, разумеется, как врач, а не как почему-то привидившийся мне в эти промежутки между его репликами каббалистический, сам исполненнный из глины, Голем, оживляемый вкладываемыми в его рот записками. Мне стало как-то даже физиологически неприятно, как будто как врач, он-таки касался меня каким-то безличным и холодным инструментом, какой-то ушной палочкой или маленькими блестящими щипчиками. А может быть, мне было неприятно, что мое лицо меня выдает и что мои губы искривляются в неприязненной гримасе?

– А чего вам для этого не хватает? – продолжал тем временем он.

– Хм, – вздохнул я, пряча себя, свое лицо, и не в силах спрятаться, но он все же говорил со мной откровенно и я должен был так же и отвечать. – Билет до Катманду, туда и обратно – шестьсот сорок баксов. И это только билет.

– Значит, всего-то навсего баксов? – с усмешкой сказал Лимбасов, словно бы приближая к моему воздушному шарику иглу…

– Да, – ответил я, ловя себя вдруг на мысли, что ведь на самом-то деле «нет», а не «да», то есть на самом деле я должен прежде всего измениться, чтобы заработать эти деньги, а потом уже предстать перед Лизой измененным, да, деньги потом, деньги уже потом, как следствие, а не причина…

– А баксов-то этих у вас, конечно же, хе-хе, и нет, – тем временем злорадно улыбался Лимбасов, поджимая иголочкой.

– Угадали, – мрачно усмехнулся я.

– А всего-то пару тысяч, – продолжал ухмыляться он. – А знаете, сколько, между прочим, стоит работа психиатра? Распутывать такие узлы, как у вас… ну, если методом психоанализа, то дорогая, знаете ли, получится штука, и долгая. По пятьдесят долларов за сеанс, три раза в неделю, не менее года, итого, подсчитайте, у вас же есть, прошу прощения, мозги, семь тысяч двести этих самых баксов. Это я точно вам сообщаю как профессионал, – он вдруг чихнул. – Прошу прощения.

Он весело и внимательно посмотрел на меня:

– И в то же время вы можете решить все гораздо проще и приятнее, всего за две тысячи.

– Но где я их возьму? – не выдержал я.

Лимбасов молчал, но теперь он смотрел на меня как-то по-новому. И наконец сказал:

– А я вам их дам.

Я опешил.

– Вы? Мне? За что-о?

– Разумеется, не просто так, – сказал он, снова приближая свое посерьезневшее теперь лицо, зрачки его опять быстро забегали, он замолчал, мне стало страшно. – Как бы вам это сказать…Ну хорошо, в известном смысле я покупаю этот ваш невроз.

– Что вы имеете ввиду? – спросил я, снова ощущая, словно бы меня нанизывают на иглу.

– Ну, эту вашу личную историю с Кларой, с Лизой, с Дипендрой и, конечно, с отцом-семидесятником.

Я не знал, что ответить и молчал, я чувствовал себя в полном замешательстве.

– Да-да, – как-то неестественно засмеялся Лимбасов. – Если хотите, то в каком-то смысле я хочу сыграть роль бога в вашей истории. Хочу дать вам этот шанс, чтобы вы наконец избавились от своего… э-ээ… с позволения сказать психологического онанизма и вышли в реальную жизненную историю, но, – он откинулся на спинку кресла и нееестественное выражение лица его приняло вдруг естественный и жестокий оттенок, – я дам вам этот шанс с одним условием.

Он замолчал.

– С каким? – настороженно спросил я.

– Ну… э-ээ… я попрошу вас… зафиксировать эту вашу, с позволения сказать, историю болезни, на бумаге. И то, что вы мне уже рассказали, и то, что… м-мм… будет, когда вы попадете в Непал… Вашу встречу с принцем… Развитие отношений с Лизой.

– Но зачем? Вы, что, собираетесь это опубликовать?

– О нет, упаси бог, ни в коем случае, – небрежно махнул руками Лимбасов, и словно бы отделился от своего отражения в столе.

– Тогда зачем?

– Ну… скажем так, для научных целей. Вы, знаете ли, интересный тип. С вами интересно экспериментировать. Эти ваши, с позволения сказать, оппозиции… Запросы опять же. Кроме того, вы хорошо образованы и можете складно выражаться… Эти ваши спасительные цитаты… Нам было бы интересно переварить эти ваши записки.

Он глубокомысленно посмотрел в окно.

– Не скрою также, что мне интересно и то, что вы вскользь упомянули о своем отце. Эти его путешествия по разным религиозным тусовкам… Меня это, знаете, навело на странные размышления, – он откинулся в кресле. – Если раньше верующий изначально, исторически принадлежал к какой-то определенной конфессии, то теперь конфессия, так сказать, выбирается спонтанно. Все мировые религии и персонифицирующие их божества стали в сознании западного человека в общем-то равноправны, и это, конечно же, разрушительное последствие демократии. Но как-то так случается, что все же обращение к какому-то конкретному божеству коррелирует с удачным разрешением ситуации и таким образом происходит как бы спонтанное нарушение симметрии. Кто-то молится то Христу, то Будде, то Магомету и вдруг «обнаруживает», что ему помогает, например, именно Будда, а кто-то, перепробовав с десяток сект и имен, останавливается на Сатане, – он как-то странно замолчал, а потом, как ни в чем не бывало продолжил: – Нам, в общем-то все равно, в кого верить, важна лишь эта наша таинственная потребность. Это, как любовь, нестерпимое желание и случайность встречи.

Он посмотрел на меня и засмеялся:

– Короче, это все входит в сферу наших профессиональных интересов. Мы знаете ли, имеем дело с властью, – он выдержал многозначительную паузу. – И мы хотим, чтобы она научилась пользоваться некими… м-мм… трансцендентностями или, как минимум, иррациональностями.

Он замолчал. Я никак не мог взять в голову, к чему он клонит. Все эти его витиеватые заумные выражения. Я как чувствовал во всем этом что-то не то, что-то глубоко мне чуждое и даже отталкивающее. «Имеем дело с властью». Кто он, этот Лимбасов? Как-то это все было странно и я не знал, что сказать. Молчание мое затягивалось.

– Вы, что, дадите мне деньги, когда я что-то напишу? – спросил я.

– Да нет, не обязательно. Я готов дать вам аванс, скажем, триста долларов. А остальную сумму буду выдавать вам по пятьдесят долларов каждый день, для чего вам нужно будет всего навсего подъезжать ко мне в офис. А когда напишите, тогда и напишите, в смысле тогда и принесете.

– И все?

– Ну, да, – невозмутимо пожал плечами он. – Просто будете подъезжать, я вам буду давать, вы будете расписываться, что получаете, и все. Некое… м-мм… так сказать начало трансцендентности.

Я окончательно запутался. «Он, что, делает из меня идиота? Или и в самом деле считает, что я сумасшедший?» Я не выдержал, вдруг как-то вырвалось само:

– А офис, уж, не на Лубянке ли?

– Да нет, ну что вы, – как-то брезгливо рассмеялся он. – У меня своя консалтинговая фирма. Частное, понимаете ли, дело. Конторка небольшая в подвальчике.

Я молчал.

– Ну, Виктор, решайтесь. Месяц с небольшим и вы с Лизой в Непале.

Я молчал.

– Решайтесь, Вик!

Он почему-то назвал меня Виком.

– Решайтесь! – он опять как-то нервно засмеялся. – И вы тоже станете причастны к истории нашей страны, к сознательной ее, так сказать, части, которую бессознательно творим мы, Штирлицы исторического процесса, – он смеялся уже откровенно, довольный своей шутливо-торжественной тирадой. Что-то было в его смехе такое, от чего по спине у меня побежали мурашки.