Текст книги "Двери паранойи"

37

И снова моя душонка отправилась в круиз. Всякий раз, когда я намеревался подохнуть, ее почему-то тянуло в то неописуемое место, где шумела призрачная река и божественные тени давали понять, что каждый из двуногих – всего лишь пыль на ветру. Лучшим доказательством этого являлась моя полная пассивность, неспособность влиять на ход событий, кошмарное бессилие. Похоже, мне пытались намекнуть, чтобы я не лез в дела, находящиеся вне моей компетенции. Что же это за дела? Например, жизнь. Я не знал того, кто дал мне подержаться за нее на время; не знал и того, кто придет объявить об окончании срока аренды. С извинениями или без. В любом случае Свиноголовый не выглядел вежливым парнем.

* * *

…Я снова застал странный маскарад на террасах у престола Господнего. Или в полях Иалу[15]15
  Поля Иалу – древнеегипетский рай.


[Закрыть] – кому как больше нравится. И были тени, и были новые вещие сны. Черная крупа сыпалась с небес – манна для тех, кто уже не испытывает жажды.

На этот раз Свиноголовый нехорошо обошелся с каким-то мертвецом или мумией. Для начала он положил тело в огромный ящик. Гроб, говоря по-нашему. Накрыл металлической крышкой и запаял его шаровой молнией.

(Я будто смотрел любимый фильм детства. Хотелось пустить слезу в припадке ностальгии, но у моей антропоморфной тени не оказалось слезных желез.)

Гроб пронесся надо мной, как железный метеорит, и рухнул в реку.

Брызги взлетели до небес. Некоторые остались там и превратились в сияющие капли звезд.

Наплыв. Чужая смерть, не моя. Моя ждала за спиной – шут без лица, колодец без дна, жутчайший шепот живьем зарытого в землю.

Темнота.

Я «ощутил» сквозь металл присутствие слепых рыб, скользивших рядом в вечном мраке. Но то были не рыбы, а рыбьи скелеты, уносимые струями ледяного течения…

Что-то царапнуло по стенке гроба. Все замерло. Только субстанция потусторонней реки двигалась дальше. «Текла»…

Подвижное в мертвом…

Нескончаемые игры сверхразума…

Неизбежное искажение неизменного закона…

Слабый шум. Касания рук (лап, когтей, крыльев?). Собакоголовый и Птицеголовый возились с гигантским гробом. Их стараниями запаянная крышка консервной банки приоткрылась.

Бессмертный в собственном соку…

В щель брызнул звездный свет…

Из-за реки вернулось еще одно существо – с женским телом и коровьей головой. Достала меня эта кунсткамера! Но я не мог даже удалиться или удавиться…

Бедный мертвец! Мое убогое воображение! Не разобравшись, я принял троих антропоидов за тесную компанию некрофилов. Потом оказалось, что все далеко не так просто. Хотя что-то сексуальное в этом было – как выражался старик Зигмунд, «по ту сторону принципа удовольствия»…

Ритуалы в пространстве и ритуалы в черной земле…

Волосы на теле и ногти на руках и ногах растут после смерти. Как долго? Трое суток, неделю, две?..

Как навязчивы чужие мысли, чужие кошмары, чужая жизнь! Кто-то размышлял вместо меня о зловещих тайнах жрецов, занятых бальзамированием человеческих тел…

Сколько веков сохраняется семя?..

Сколько веков…

Сохраняется…

Семя…

38

Органы чувств – неплохое изобретение матушки-природы, но в канализационной трубе об этом думаешь в последнюю очередь.

Во-первых, я возрадовался очередному воссоединению моей Психеи с телом. Это сулило новые томления духа и услады плоти (правда, теперь я наверняка не красавец, и еще придется поискать любительницу острых ощущений, которой захочется чмокнуть меня в левую щеку, – а все благодаря проклятой лесбиянке!).

Во-вторых, неплохо было бы решить, в какую сторону идти. Даже положение женского тела не могло помочь мне в этом. Мы так увлеченно боролись с Зайкой, что я не помнил, откуда, собственно, притопал. Пришлось определять направление течения дедовским способом и двигаться ему навстречу.

После возвращения из загробного санатория я чувствовал себя так, будто неделю отдыхал в Сочи. Кошмары, оказывается, иногда освежают. К плотному комку в животе я настолько привык, что уже почти не замечал патологии. Мелкие раны, полученные в результате моих каскадерских трюков, быстро затянулись. Даже левая сторона лица не болела. Я опасался притрагиваться к «анху», хотя у меня было такое ощущение, что во впадину глазницы вросла оправа бесполезного монокля.

Начался самый нудный поход в моей жизни. Ох не завидую я «майнерам», особенно нашим, отечественным! Когда идешь согнувшись в три погибели, каждый метр кажется десятью, а минута – часом. В темноте не видно ничего, что могло бы дать представление о пройденном расстоянии. Собственное дыхание заглушает другие звуки, а на зубах вязнет жвачка из страха и надежды, которую нельзя выплюнуть. При этом ничто так не угнетает, как вполне реальная перспектива ткнуться лбом в непреодолимое препятствие вроде решетки или слишком узкого люка…

Не могу сказать, сколько времени прошло. Судя по тому, что я дважды помочился, не меньше пяти часов.

Несколько раз в трубе раздавался низкий гул – будто кто-то играл на замогильном органе. Звуки производили жутковатое впечатление. Казалось, что надвигается волна, распирающая металл. Не хотелось быть смытым фекальными водами, но это мне и не грозило. Возможно, гудели поезда метрополитена – и люди, ехавшие в них, не подозревали, что где-то рядом, под землей, ползает объятый ужасом червяк по имени Макс.

Однако и у червяков бывают праздники – когда они вылезают на свет Божий. И тут важно, чтобы тебя не затоптали.

В конце концов я добрался до какой-то прямоугольной камеры с бетонными стенками и нащупал ступеньки, ведущие наверх. Эти тоже были рассчитаны на дегенеративных усыхающих представителей человечества, но я взобрался по ним, презрев земное тяготение, будто капля ртути по капилляру градусника в заднице у гриппозника.

Моя голова врезалась в крышку люка, и я чуть было не отправился в обратный путь. Когда звездочки перед глазами погасли, я попытался приподнять чугунное изделие, упираясь в него плечами и затылком. Тут я совсем некстати вспомнил приключения русской «пианистки» в сериале «Семнадцать мгновений весны», и меня начал разбирать неудержимый смех. А ведь она еще держала на руках двух младенцев! Кино, да и только…

Я с превеликим трудом приоткрыл крышку, и в награду за настойчивость мой фейс обдало жидкой грязью. Я поплевал и поморгал. Сквозь щель стали видны мокрые древесные стволы, окутанные мглистой пеленой. Приветственных и прочих возгласов не раздавалось, поэтому я с кряхтеньем отодвинул крышку в сторону и высунул голову из люка.

Мутные сумерки. Обреченная тишина…

Было раннее гнилое утро, достойное этого гнилого города и всей этой гнилой страны. Накрапывал мерзкий дождик, попадавший преимущественно за воротник. Где-то вдали протарахтел безумный блуждающий трамвай.

После канализации воздух, разбавленный выхлопными газами, опьянял свежестью и казался нектаром. Я радостно задышал, вентилируя организм, и вскоре начал догадываться, где нахожусь. Это был самый центр Харькова – сквер неподалеку от площади Розы Люксембург и места слияния двух речек-вонючек. Днем или вечером мое появление здесь не осталось бы незамеченным.

Я выбросил на асфальт свои клешни, подтянул ноги, развернулся… и нос к носу столкнулся с лупоглазым лысеющим пекинесом преклонных лет, который уставился на меня так, словно я был ожившей пачкой «педигри пал». Вдобавок этот дряхлый гаденыш пустил голодную слюну, окрысился и истошно затявкал. Вернее, захрипел (говорю вам – столько собаки не живут). Вскоре появилась и хозяйка, судорожно вцепившаяся в поводок.

Я увидел морщинистую мордочку перепуганной старушенции, готовой хлопнуться в обморок. Не хотелось брать лишний грех на душу, поэтому я одарил ее самой ласковой из своих улыбок.

По-моему, она не оценила моего голливудского оскала и попыталась слинять. Приблизительно с минуту бабулька и пекинес занимались перетягиванием поводка. Победила молодость, и полузадушенная шавка наконец убралась к чертовой матери.

Я утвердился на краю люка, затем проковылял к ближайшей скамейке и рухнул на нее, сделав непригодной для культурного отдыха. Что ж это бабулька так перепугалась, а? Эх, не мешало бы мне взглянуть на себя в зеркало…

Я просидел неподвижно с четверть часа, пока не начал стучать зубами от холода. Мыслишки тоже заиндевели и примерзли к извилинам. А ведь надо было подумать о том, где бы смыть с себя дерьмо, постирать одежду или, лучше, найти новую. Если бы я попытался изобразить моржа, искупавшись в местной речке, то наверняка оказался бы в родном городе первым таким придурком за много-много лет. И, кроме всего, речка была ненамного чище той подземной коммуникации, из которой я только что вылез. Возвращаться в психушку тоже не хотелось, несмотря на теплый душ и трехразовое питание.

Порывшись в карманах своего рваного пиджака, я обнаружил уцелевшие документы и деньги. Да и золотые побрякушки кое-чего стоили. Это обнадеживало. Без денег даже при социализме было хреновато, а без документов в полицейском государстве – просто петля.

Я огляделся по сторонам. К скверику подтягивались вездесущие друзья четвероногих, а на аллейках замелькали пыхтящие бегуны от инфаркта. Все они собирались здесь, чтобы успеть глотнуть свежего утреннего воздуха. От меня же разило, как из выгребной ямы. Пора было менять дислокацию.

Поскольку я выглядел вполне бомжеобразно, то решил поискать себе подобных. Первое, что пришло в голову, это вокзал, но вокзал – место людное, и там полно ментов. Поблизости, за речкой, был квартальчик довоенных развалюх. Тудя я и потащился по мокрой набережной, а внизу, под гранитным откосом, плескалась грязная вода, похожая в сумерках на разлившуюся нефть…

39

Народец у нас равнодушный, но въедливый. Никто никому на хер не нужен – до тех пор, пока ты не захочешь, чтобы тебя оставили в покое. Наивное желание! Тут уж людишки вопьются в очередную жертву своего любопытства, как пиявки, и не отпустят, не высосав досуха. Поэтому я обходил их десятой дорогой.

Неплохо было бы соорудить повязочку на левый глаз; впрочем, повязочка – штука не менее заметная, чем увечье. Я осторожненько потрогал щеку, подбираясь к глазнице, и сразу же отдернул руку, предупрежденный коротким импульсом боли.

Без приключений я перебрался через каменный мост, хотя дворники и лоточники бросали на меня подозрительные взгляды. Мой маршрут был довольно сложным, зато самым безопасным. Противоположная набережная представляла собой неокультуренные задворки. Нагромождение покосившихся стен, лабиринт заборов; под ногами – месиво из бумаги, окурков, использованных презервативов и пожухлой травы. Бутылки торчали там и тут, будто стеклянные инопланетные грибы. На фонарном столбе болталась околевшая кошка.

Наступал серенький осенний день. Пейзаж смахивал на старый заштопанный гобелен. Небо накрыло город свинцовым ситом. Птицы мелькали в нем комочками грязи. Из подворотен несло тухлятиной и дохлятиной.

Я подошел к тому месту, где через реку был переброшен узкий висячий мост. С другого берега на мост вступили первые «трудящиеся», которые уныло плелись на работу, уже внутренне готовые принести в жертву бессмыслице еще восемь часов своей неповторимой драгоценной жизни. Я различал лица, обезображенные похмельными припухлостями или выражением рабской покорности.

Все это были овцы, не представлявшие для меня особой опасности в столь незначительном количестве. Сближаясь со мной, они зажимали носы и прятали глаза. Одна перезрелая дева испуганно икнула и застучала каблуками, как скаковая лошадь.

О том, чтобы обратиться к кому-нибудь за помощью, не могло быть и речи. Еще недавно я и сам не помог бы такому сквернопахнущему уроду. Действительно, зачем пачкаться? Так что извини, братец Макс, – тебя же предупреждали еще в роддоме, только ты, возможно, не услышал: каждый за себя!

Но во мне не вовремя проснулось человеколюбие. Я снова вспомнил о борзописце, который теперь не так уж сильно раздражал меня своей трепливостью. Как выяснилось, его книжонка не принесла нам с Иркой ни вреда, ни пользы. Я видел в нем если не приятеля по несчастью, то, во всяком случае, «доброго соседа по камере». Очень уж трогательно он все изобразил. Мы с ним были словно два зверька, попавших в одну ловушку, хотя еще ни разу не встречались друг с другом. Обязательно предупрежу его, глупого, дайте только отмыться и приодеться.

Кстати, давно не жаловался: живот раздулся так, что меня ощутимо клонило вперед. Впервые в жизни я испытывал вполне искреннее сочувствие к нашим беременным боевым подругам. Под туго натянутой тканью сорочки прощупывалось что-то упругое и бугристое. Господи, не дай мне сдохнуть, как неразродившейся собаке! Фариа, фокусник-пакостник, развей мои детские страхи…

Наконец-то я очутился среди аварийных домов, подлежавших сносу, – они пялились на меня настороженно и бессильно, словно парализованные старики. За обвалившимися стенами обнаружилось убожество быта. Жалкое и поучительное зрелище. В обнажившихся интерьерах было что-то слегка неприличное. Добавьте сюда обломки мещанского благополучия, свидетельства краха надежд, загубленной юности, тщетных попыток приукрасить уродство. В общем это был слезоточивый памятник ушедшим поколениям, которые не оставили после себя ничего, кроме рваных обоев. К счастью для памятника, у властей не осталось бабок не только на то, чтобы строить, но и на то, чтобы разрушать.

По статистике, бездомных у нас до черта. Говорят, среди них попадаются опустившиеся интеллектуалы. Встретить хотя бы одного такого чистоплюя – я знал бы, что с ним делать.

Питая агрессивные намерения, я углубился в трущобы метров на триста. Никаких признаков братьев по разуму. Даже бродячих собак не было видно, а это странно. Похоже, здешняя богемная публика еще дрыхла в отключке.

И тут потянуло специфической осенней гарью, отдающей погребальными кострами с берегов Ганга. Время, когда жгут опавшие листья, уже прошло; кроме того, этот новый запах казался гораздо менее вкусным, хотя и содержал влажную горечь.

Мой обострившийся нюх вывел меня к трехэтажному кирпичному дому, у которого был шанс продержаться дольше других – уж очень основательно врос он в грешную землю. На стене возле одного из подъездов трепыхался какой-то листок. До меня дошло, что его прилепили совсем недавно.

Я подошел поближе и расправил пальцами размокший кусок целлюлозы, державшийся на комке пережеванной резинки. Это была рекламная афишка, вырванная из какого-то допотопного журнала. Вначале я уставился на Тину Тернер в весьма сексапильной кольчужке-мини и только потом обратил внимание на гораздо более крупную физиономию Мела Гибсона, которую перечеркивала надпись для самых близоруких и сексуально озабоченных: «Безумный Макс – 3».

40

Я облегченно выматерился, затем издал самодовольный смешок. У моего кореша Фариа обнаружилось нехилое чувство юмора. Логично было заподозрить, что и сам он находится где-то поблизости. Я скатал афишку в бумажный шарик и щелчком отправил его в зияющую нору подвала.

Поднимаясь по выщербленным ступенькам, наглая скотина Голиков почувствовал себя в полной безопасности и уже начал прикидывать, что же делать дальше.

Без Ирки мне жизни нет – хоть в шалаше, хоть в отеле «Националь».

Не то чтобы я от горя на себя руки наложил, а просто пусто без нее.

Существовать неинтересно. Не говоря уже о том, что не с кем заняться любовью. Но как вытащить ее из «Маканды», я не представлял. Воевать в одиночку – безнадежно и глупо; обращаться за помощью к ментам – еще глупее. Попасть на тот свет можно было и менее разрушительным для нервов и зубов способом. То, что моей подруге промыли мозги до полного самозабвения, казалось мне несомненным, однако поправимым. На этот счет я являл собою в высшей степени вдохновляющий пример.

Обычно в жизни все так и бывает: чуть расслабился – получи пистон!

До пистона дело пока не дошло, но последовало внятное предупреждение.

Я осмотрел разоренные семейные гнездышки на втором этаже и уже поднимался на третий, когда заметил какое-то движение внизу, на полутемной площадке. Там пробежало существо размером с крысу. Оно ловко лавировало между обломками мебели, кусками обвалившейся штукатурки, спутанными клубками проводки и залежами сантехнического фаянса. Я видел его лишь мельком; через две-три секунды оно скрылось за дверью одной из квартир.

Конечно, это могла быть и крыса, но тогда уж двуногая и бесхвостая.

С черной головой. И со смуглым безволосым телом. Что-то я не слыхал раньше о дрессированных грызунах, пользующихся эпиляторами.

Дробный стук маленьких ножек показался мне в ту минуту более зловещим и многозначительным, чем все Вагнеровские увертюры, вместе взятые. Даже в полумраке я узнал ожившую статуэтку с черного алтаря.

Глюк? Честное слово, я предпочел бы, чтобы тварь была глюком. Во всяком случае, моя эйфория развеялась мгновенно и бесследно. Я даже приостановился, засомневавшись в том, что именно Фариа является автором этой хохмы с «Безумным Максом». Но каким образом Виктор вычислил меня? Ловушка выглядела неоправданно сложной – ведь размякшего тепленького склеротика можно было кончить прямо на тихой безлюдной улице…

И тут я вспомнил кое-что. Вспомнил голых девок в солярии, Айболита со скальпелем, операцию без наркоза, боль под лопаткой, помеху в теле, едва ощутимую опухоль под кожей. Чтобы избавиться от нее без посторонней помощи, надо было лет двадцать заниматься хатха-йогой и еще изобрести соответствующую асану. Похоже, у меня не осталось и двадцати минут, не говоря уже об отсутствии хирургического инструмента. Я чувствовал себя не более уютно, чем кабан в радиоошейнике, выскочивший по глупости за пределы заповедника.

Я решил, что терять мне нечего, кроме своих цепей, и вспорхнул на третий этаж, словно проснувшийся петух на крышу курятника. Здесь было посветлее, чем внизу, – слепые бельма неба зияли сквозь разрушенный чердак и многочисленные дыры в кровле.

Я увидел перед собой три открытые двери – выбор, как в сказке. И будто сказочный герой-придурок, страдающий суицидальным синдромом, я вошел в ту дверь, на которой болтался проволочный крючок и висела табличка с жизнерадостно улыбающимся черепом и надписью «Стой! Опасное напряжение».

Когда-то это была приличная многокомнатная хата – пока не началась эпоха освобожденного труда и коммуналок. Я совершил слалом по безнадежно испорченному дубовому паркету. В огромном коридоре еще сохранился монументальный книжный шкаф без стекол, слишком тяжелый для выноса. Он был набит книжными томами, разбухшими от воды. Насколько я мог судить, эта печальная участь постигла полное собрание сочинений затейника последней крутой заварушки к востоку от Балтийского моря.

Я свернул в захламленный проход, который вел, как потом выяснилось, на кухню, и тут на меня набросился какой-то бородатый папик с кухонным ножом. В любом случае это был не Фариа – а жаль. Нападение оказалось неожиданным: старикан едва не выколол мне оставшийся глаз. Можете себе представить, как сильно он меня огорчил бы.

– Пошел отсюда, шакал вонючий! – завизжал бородатый, брызжа коричневой слюной.

На последний эпитет возразить было нечего, хотя дед тоже не благоухал туалетной водой. Отступая, я разглядел причину его истерики – вдоль стены выстроилась целая батарея пустых пивных бутылок, которые он защищал, как орел свои яйца.

– Спокойно, дедуля. – Я пытался обойтись с ним по-доброму, однако у него от возбуждения заложило уши. Пришлось, улучив момент, легонько стукнуть его по тыкве. Должно быть, я чего-то не рассчитал. Бородатый хрюкнул и привалился к стенке, а потом сполз по ней, устроив стеклянный перезвон, будто поп на колокольне.

Но запах костра все еще манил меня, и хорошо, что я не повернул назад. Прихватив с собой нож, оказавшийся ржавой хлеборезкой с волнообразным лезвием, я прошел по коридорчику до конца. И замер с отвалившейся челюстью.

Интерьер, открывшийся моему взору, был прямо-таки сюрреалистическим. Большая часть крыши отсутствовала. В раковине, доверху засыпанной землей, торчали стебли конопли с увядшими коричневыми листьями. Посреди кухни стояла чугунная ванна, наполненная водой – по всей видимости, дождевой. (Странно, что в свое время социалисты-мальтузианцы не додумались до устройства совмещенных с кухнями сортиров.) Под ванной был разведен костер из обломков мебели. Именно горящий лак и придавал дыму особенный привкус. Рядом лежала куча дровишек, заботливо укрытых рубероидом. В углу стояла двухлитровая бутылка, в которой покоилась голова черного кота. Как голова попала внутрь бутылки, оставалось непонятным, поскольку горлышко было явно слишком узким для нее. Кошачьи зрачки сверкали зеленоватыми и золотистыми искрами. Но не это показалось мне самым пикантным.

Возле окна, занавешенного большой школьной картой звездного неба, на трехногом табурете сидел Фариа, обнаженный до пояса, а какая-то потасканная пятидесятилетняя шлюха, дымившая косяком, массажировала ему шею и плечи. Под табуретом стояла клетка, в которой тоскливо нахохлился почтовый голубь.