Текст книги "Когда был Лютер маленький, с кудрявой головой…"

Лютер и справедливость

Лютер очень любил справедливость. Справедливость могла бы быть его богом, если бы оным не являлся для Лютера Иисус Христос. Ради справедливости Лютер готов был пойти на любую несправедливость.

Так, например, ещё будучи школяром, Лютер услышал, что некий старшеклассник жестоко оскорбил некоего младшеклассника, оказавшегося ещё и чернокожим. Вскипев праведным гневом, Лютер оклеветал того старшеклассника перед самым искусным в Священной Римской империи дуэлянтом, после чего того старшеклассника – обидчика малышей – полиция нашла в парке с тринадцатью колотыми ранами и семью пулевыми. Не утоливши чувства справедливости, Лютер обвинил перед инквизицией родителей почившего старшеклассника в занятиях генетикой, после чего они были приговорены к ста девятнадцати годам каторги в урановых рудниках, без права переписки. Остальных родственников и знакомых того злополучного старшеклассника по разным уголовным мелочам, стараниями Лютера, ввергли в узилище на сроки разной длительности. Менторов, имевших несчастье учить того старшеклассника, заставили каяться прилюдно в том, что потакали этому врагу германского народа, а потом отправили в пешее паломничество в Иерусалим, для отмаливания столь тяжкого греха пред гробом Господним.

Позже, говорят, появился некий свидетель, утверждавший, что никакой несправедливости тот старшеклассник не чинил, а напротив, младшеклассник облыжно оклеветал старшеклассника в надругательстве над своим чернокожием, дабы получить вследствие этого через суд сатисфакцию в виде мешка золотых дукатов. Этот свидетель никак не вписывался в столь триумфально разворачивавшееся шествие справедливости, и в один, не уверен я, что прекрасный, день дом того свидетеля вдруг загорелся и обрушился прямо на голову хозяина.

Когда Лютер стал вождём германского народа, ему доложили, что в одной кабацко-вольной беседе тот давнишний обиженный чернокожий школяр сильно печалился по поводу сией истории: мол, из-за Лютера не выгорело дело и не удалось получить сатисфакцию в виде мешка золотых дукатов, и теперь приходится влачить жалкое существование.

Опечалился Лютер, и не прошла ещё луна полного цикла, как выслали болтуна вместе с нелегальными иммигрантами на хлопковые плантации Нового Света. В пути на корабль напали берберские пираты, и он затонул со всеми пассажирами.

Последнего, кто вообще помнил о той истории, зарубили ледорубом в стране ацтеков.

Вот как почитал Лютер справедливость… Но вернёмся к прерванному повествованию.

Олицетворением антисправедливости (которую ни в коем случае не следует путать с несправедливостью) для Мартина Лютера был папа ватиканский. Самого папу Лютер готов был объявить сатаной, а обиталище его – стольный град Ватикан – преисподней, если бы для Мартина эти слова не обозначали иное. Поэтому приходилось ограничиваться менее громкими титулами в отношении своих противников: папа был приспешником сатаны, а Ватикан – прихожей преисподней.

Папа ватиканский, в ответ на эти обидные прозвища, анафематствовал Лютера, на что тот дал интервью одной влиятельной саксонской газете, где, помимо прочего, заявил, что вообще не знает, кто такой этот папа ватиканский, и усомнился в существовании Ватикана.

К сожалению для папы, последняя ватиканская газета – «Рупор престола святого Петра» – была продана за долги одному германо-протестантскому дорожно-сталелитейному магнату, и острых интервью папе давать было некому. И он безмолвствовал в медийном пространстве.

Зато вскоре после интервью Мартина Лютера с германских географических карт, атласов и глобусов исчез Ватикан и, на всякий случай, все его окрестности. Вслед за этим были секуляризированы все земли, принадлежавшие Ватикану, как владения несуществующей страны.

Папа ватиканский вскоре от горя запил, а потом и закурил. А спустя немного времени и вовсе женился и стал бродячим философом, отчего и развёлся.

Тем дело и кончилось: Мартин Лютер ликовал, папа ватиканский, путешествуя, философствовал, справедливость торжествовала.

Лютер и тарифы

Однажды Мартину Лютеру пришёл счёт за международные переговоры. Увидев, какую непомерную сумму он должен заплатить, Лютер сначала удивился, а потом вознегодовал. И впрямь, тут было от чего прийти в ярость: после переговоров с папой ватиканским, тот отлучил Лютера от церкви; а по окончании переговоров с королём английским, тот, оказавшись не в меру впечатлительным, вместо того чтобы оказаться под его, Лютера, влиянием, вдруг решил, что теперь всё можно и организовал свою собственную церковь, которую, по недостатку воображения, назвал англиканской; результаты переговоров с японским сёгуном были и вовсе обескураживающими – непонятливый (или слишком хитрый) вождь японского народа, вместо обещания ввести у себя протестантизм, почему-то попросил Курильские острова, на что Лютер ответил, что на данный момент все Курильские острова кончились, но пообещал, что их обязательно завезут в следующем тысячелетии.

С тарифами надо было что-то делать и поскорей. И как учит нас житейский опыт, сформированный фильмами, изобильно поставляемыми из Вест-Индий, чтобы решить проблему, следует уничтожить источник, её породивший. Источником же возникшей перед Лютером проблемы являлся испанский город Тарифа – именно оттуда и произошло ненавистное слово и явление, и именно этот город следовало уничтожить, чтобы избавиться от всеразоряющего бедствия.

Уж что-что, а уничтожение во времена Лютера не являлось чем-то экстраординарным, напротив, многие прибегали к этому, ныне крайнему, средству, как к панацее от всех бед. Как говорили в те мрачные времена – нет человека/города/страны/грамматического правила/природного явления – нет проблем.

И вправду, спустя короткое время мы уже видим город Тарифу совершенно разрушенным и пребывающем в запустении. Что ж, тарифы и впрямь на какое-то время исчезли (равно как и телефонная связь, электроэнергия, газ, горячая вода и прочие буржуазно-католические излишества). А поскольку Тарифа ещё являлась и самой южной точкой Европы, Европа на какое-то время лишилась и своей самой южной точки, и живёт без неё поныне.

Лютер и туземцы

Однажды Лютер с семьёй отправился на отдых в Габон. Надо сказать, что в те благословенные средневековые времена ещё не завелись в общественном организме такие богонеугодные создания, как хваткие дельцы с их перспективными туристическими направлениями и развитой туристической инфраструктурой, и люди, желавшие отдохнуть вдали от родины, выбирали для этого страны со смешными названиями. Да, пожалуй, основным критерием выбора было смешное название страны, а не вся эта нынешняя дребедень, выдуманная ушлыми людьми для людей ленивых. И средневековые туристы ездили в Зимбабве, Лихтенштейн, Вануату, Мьянму, Сычуань… А Лютер с семьёй отправился в Габон.

И вот что приключилось с Лютером в этой стране (такой уж Мартин Лютер был великий человек, что без приключений не мог даже с другом в таверну сходить). Однажды приходит к хижине Лютера делегация туземцев. Тут нет ничего удивительного: имя вождя мирового протестантизма было известно во всех уголках земли. Вошли ходоки, стало быть, в хижину, расселись на стульях, а кто и на полу. Посидели, покряхтели для порядку, а кто постарше, те «вот ведь» и «стало быть» изрекли для пущей важности. Совсем отважные спросили о здоровье близких, поговорили о погоде. Наконец, выступает вперёд самый старший и такую речь говорит:

– Вот, ты как есть человек важный и сурьёзный, знамо, что прославленный. А токмо за всё время, что в наших краях отдохновение имеешь с супружницей своей и детьми малыми, на народ наш туземный никак не повлиял. Это ж, дык, как-то вот так, – подытожил туземный оратор.

– Так ведь, вот так оно, стало быть, – важно ответствовал Лютер.

Он всегда так важнотуманно отвечал, когда не знал, чего от него хотят.

– Что ж, довод твой справедлив, – продолжал старец. – Но рассуди сам: испокон веков так повелось, что белые люди когда к нам приходят, то завсегда стараются что-нибудь у нас взять и взамен что-нибудь дать. Берут они обычно серебро да злато, да каменья самоцветные и бивень слоновий. Дают же, к примеру, Слово Божье да совет благочестивый.

– И вы считаете такой обмен справедливым?! – едва сдержал себя Лютер, чтобы не удивиться им прямо в лицо.

– Нет, не считаем, – простодушно ответил туземец. – Но таков уж порядок… Испокон веков, стало быть… Ещё пращуры наши… И всё такое.

– Но ведь если немного поворотить дело к собственному плезиру, то вреда через это никакого не случится.

– Может, и не случится, а может, и случится – кто его знает? – может быть даже чересчур резонно (как ему показалось) возразил предводитель туземцев, и тут же решил вежливо спохватиться. – Нет, ну всякое бывает. Иные смутьяны, знамо дело, кричат, выступают, требуют перемен, да только у нас с ними разговор короткий, не любим мы здесь таких: хватаем да тем же белым людям их продаём – пущай эти горячие головы за морем-окияном на плантациях охолонятся… А что? Небось с перемен этих окаянных один урон державе будет. А стабильность, она ведь не воробей какой – улетит и не поймаешь.

– Тогда я вовсе не понимаю, – вовсе не понял Лютер. – Зачем вы ко мне-то пришли? Я ж в собственной стране… Да что там! В Европе во всей такие перемены учинил, что, вон, даже в Габоне теперь меня знают.

– Так ты ж человек иноземный, оно другое дело…

Но Лютер уже вошёл в так хорошо всем известный диспутический раж и обрушился на старца, будто он был равноценным оппонентом.

– И как, интересно, сочетается ваша приверженность традициям с принятием всего того нового, что дают вам белые люди? Впервые вижу, чтобы традиции с таким шизофреническим усердием стремились уничтожить самих себя!

– Нет, ну мы, это, принимаем, как велят традиции, всё что белый человек даёт, – бормотал в смущении глава делегации. – Только мы ничего из того не выполняем, чтобы никаких перемен и чтобы всё по-старому.

И увидел Лютер, что люди эти тёмные не только цветом кожи. И уехал он из страны Габона в негодовании, хотя мог ещё жить в своём номере четыре дня.

Как Лютер папу ватиканского единым словом одолел и как через это исполнилось одно пророчество

Шёл однажды Лютер с войском на религиозный диспут во Фландрию – тамошний народ дикий, и есть вероятность, что диспут может перерасти в нечто большее, например, в длительную кровавую войну, и войско тогда окажется очень кстати.

А в то же время мимо проходил со своим войском папа ватиканский – турка бить. Правда, бить турка всё никак не получалось, скорее даже наоборот, но это вовсе не значило, что сие богоугодное дело следовало прекратить из-за такого пустяка.

И вот, встретились так нечаянно Лютер с папой ватиканским и понимают, что правила приличия обязывают их тут же, на этом месте, завязать сражение. Но войска каждому из них жалко – ведь не для этого его с таким трудом собирали. И начали предводители осторожно ругать друг друга, а сами судорожно думают, как же выйти из этой щекотливой ситуации.

Тут в пылу брани Лютер гневно восклицает:

– Креста на тебе нет, ватиканский поп!

Папа, почуяв что-то нехорошее, хвать за пазуху – и впрямь креста на нём нет. Огроменный крест, который обычно поверх одежд висит бесполезным реквизитом и на самом деле ни от чего не спасает, тот на месте, а маленький, нательный, куда-то подевался. Мы-то с вами знаем силу лютерова слова, а вот папа ватиканский не знал, оттого удивился и страшно испугался. Взмолился папа не своим голосом (своего он лишился от страха и удивления, оттого воспользовался голосом, услужливо предоставленным находившимся поблизости кардиналом):

– Не губи меня, Мартынушко, окончательно! Верни мне крестик мой нательный, а я откажусь от всех своих гнусных замыслов и дурных начинаний.

– Маловато будет! – говорит тут Лютер, втайне удивляясь своей дерзости и некогда угнетённой им в глубины характера склонности к торгу.

– Ну, тогда… Ну, тогда забирай в лоно церкви своей еретиче…, тьфу, протестантской, ещё и страны скандинавские и северогерманские – всё равно там моим проповедникам холодно, никто туда в командировку ехать не хочет.

И вспомнил тут Лютер давнишнюю историю с Георгиевым узлом и пророчеством, с ним связанным.

– Да ну! Галеон мне в гавань! – изумившись и забывшись, выругался он по-пиратски. – Вот как, значит, сбылось пророчество!

Понятное дело: при виде такой удивительной мудрости Божией не то что по-пиратски выругаешься, а ещё и спляшешь по-цыгански.

На том и порешили. Юристы все необходимые бумаги подготовили, Лютер с папой ватиканским их подписали в торжественной обстановке, а потом пир примирительный закатили. А после пира каждый пошёл по своим делам, по которым до встречи направлялся. Меня, к сожалению, на пиру не было, мёд-пиво пил я в другом месте и усами тогда ещё не обзавёлся. Тут и сказке Аминь!

Лютер и телевизор

Всем известно, что во времена Лютера телевизоров не было. Но куда же они делись? Причём, так капитально, что вновь появились только спустя несколько веков. Что ж, тут всё не так просто, как может показаться на первый взгляд.

В те далёкие времена мрачного Средневековья в телевизоре было всего три программы, да и те – ватиканские. «Ага! Ну, тогда всё понятно: коль скоро они ватиканские, то есть враждебные, то Лютер, придя к власти, и запретил телевидение – дело закрыто!» – воскликнет «проницательный» читатель.

Но в том-то и дело, что всё не так! Лютер мог спокойно заменить ватиканские, католические, программы на правильные, протестантские, но ведь он этого не сделал. Так в чём же тогда дело? А вот в чём.

Тогда была мода всё свободное время проводить у телевизора – сейчас трудно себе такое представить. Лютер был не чужд этой моды, хотя втайне корил себя за это и тысячу раз клялся выбросить бесовский механизм в окно. Но всё не решался: а вдруг, когда он будет выбрасывать телевизор, в это время под окном будет проходить женщина с ребёнком? И телевизор продолжал стоять на прежнем месте.

Среди прочего Лютера поражало, как отличаются люди из телевизора от обычных людей. На различных разговорных шоу, в беседах в студии или в выступлениях в Рейхстаге герои передач ярились, кричали и требовали, бешено вращали глазами или, напротив, важно надували щёки, а иные словно впадали в помешательство и, наверное, после передачи, когда выключали камеры, их уносили санитары на носилках в душеспасительные лечебницы.

Но когда после изобретения протестантизма Лютер стал знаменитым, у него появилась возможность общаться со многими людьми, которых доселе он видел только на экране телевизора. И в жизни, о чудо, они оказались ничем не примечательнее обычных людей. А многие персонажи, о которых, смотря телевизор, могло сложиться впечатление, что они какие-то нестерпимые дураки, лгуны и пустомели, в реальной жизни оказывались вполне себе симпатичными людьми.

Так недоумевал Лютер, пока знакомый кинооператор не объяснил ему, что всё дело во вредных излучениях от кино– и видеоаппаратов – во время своей работы, они вызывают у снимаемых временное помешательство и преждевременное облысение. «О, да. Всё это парики и маски», добавил оператор со значительным видом человека, пребывающего в теме.

Услышанное поразило Лютера, гуманизм пересилил порочное пристрастие, и он, после того как возвысился достаточно, чтобы совершать масштабные деяния, запретил телевидение совершенно. Бурные события последующих лет заставили постепенно забыть о телевидении, шахты по добыче кинескопов были заброшены, и лишь спустя четыре века на их залежи случайно наткнулся вест-индский учёный Зворыкус.

Лютер – гроза диспутов

Лютер смолоду страстно любил споры, старался не пропустить ни одного диспута, случавшегося в пределах его досягаемости. Став всемирно известным, он охотно пикировался с папскими посланниками и католическими прихвостнями, а один раз разгромил в полемике в пух и прах лучшего во всём Ватикане оратора. Победа эта дорогого стоила в те времена, когда толпа могла вспыхнуть от одной пламенной речи.

Вот как это случилось.

Слава Лютера как непревзойдённого проповедника уже разнеслась по всем германским землям и наконец достигла самого Ватикана. Послушал папа ватиканский пластинки с речами Мартина Лютера и крепко призадумался: ежели не остановить сейчас этого пылкого виттенбергского профессора, то велика опасность, что в скором времени все ватиканцы и прочие добропорядочные католики окажутся распропагандированными в пух и прах лютеровой ересью. И решил коварный папа одолеть Лютера в диспуте. Но не собственной персоной решил выступить, ибо лицемерно рассудил, что негоже самому ватиканскому первосвященнику препираться с каким-то провинциальным проповедником, а вознамерился найти такого искушённого в речах оратора, чтобы тот был способен с пятисот метров сбить тирадой спесь с любого умника, а Лютеру смог бы нанести такое сокрушительное поражение и вообще так выжечь глаголом всю Германию, чтобы в той стороне уже не скоро бы выросли новые еретики.

Впрочем, зачем же было искать такого оратора? Он всё это время находился по левую руку от папы в должности кардинал-диспутанта. Звали его Вербицендий и был он из славного и древнего рода диспутантов, испокон веков служившего словом всем ватиканским папам без разбора и сокрушившего бессчетное множество еретиков, начиная от Ария и Доната ещё во времена римских кесарей, заканчивая Яном Гусом и альбигойцами. Сам же кардинал, поговаривали люди знающие, разгромил бы в словесном поединке самого святого Петра, окажись вдруг один из них не католической веры.

Вербицендий был и так всегда готов к диспуту любой степени тяжести, но чтобы победа была ещё более сокрушительной, кардинал-диспутанта дополнительно тренировали в глубокой тайне самые изворотливые жулики и самые скользкие типы города Ватикана. Так утверждал саксонский посол, большой друг Лютера, а следовательно, человек кристальной честности.

Решив, что всё готово для решающей схватки, Лев X (так звали папу) опубликовал в «Ватиканском холме» —официальном издании престола святого Петра – вызов на диспут.

Поединок решили вести на нейтральной территории – в православной Московии, судьёй же выбрали также человека неангажированного – магометанского муллу из Туниса.

В назначенный день оппоненты сошлись в условленном месте, народу же было всякого вероисповедания тьма тьмущая. Желание противников одолеть супостата в диспуте было столь велико, что, едва завидев друг друга, они уже издали принялись браниться и бросать упрёки. Когда папский кардинал дошёл до воспоминаний о лютеровой маме, судья решил упорядочить спор и предложил отойти от воспоминаний о родственниках друг друга и перейти к критике противничьих и защите своих религиозных убеждений.

Лютер охотно согласился, ибо не знал о маме кардинала ровным счётом ничего, зато гневных вопросов к католической церкви у него накопилось изрядно…

95 раз обрушился Лютер на Вербицендия с гневными обличениями и 95 раз кардинал вынужден был бормотать что-то невразумительное.

Результат поединка был ясен даже глухим, которые могли догадаться по мимике и жестам окружающих, кто вышел из диспута победителем. Вопреки самонадеянным прогнозам папы ватиканского, приготовившего уже торжественную встречу своему «непобедимому» оратору, Вербицендий был разбит в пух и прах. Приговор был суровым: судья постановил, чтобы папский кардинал-диспутант отныне и до смерти своей не приближался к словам ближе трёх километров. Даже заправские отшельники, давшие обет молчания, были поражены жёсткостью арбитра.

Папа Ватиканский, конечно же, счёл приговор несправедливым – ведь на то, кажется, папы ватиканские и созданы, чтобы подвергать сомнениям и гонениям любую здравую мысль: от учения о шарообразности Земли до приговоров арбитров – и вынес свой собственный приговор, согласно которому были подвергнуты отсечению все окончания в словах Лютера.

Приговора папы Льва X никто особенно не заметил и, кажется, он даже не был напечатан ни в одной газете мира, за исключением ватиканских, конечно же.

А незадачливый кардинал вследствие сурового приговора вскорости впал в ничтожество, ибо кроме как говорить он ничего не умел, и рассеялся в пыли истории.

Как Лютер одолел в диспуте хитрого лиса Махьявеля

Сию историю обязательно следует упредить необходимым пояснением, чем являлся в те времена научный диспут. Это сейчас, в изнеженные времена мягкотелого Наполеона, диспуты напоминают бесполезную болтовню, во время которой оппоненты ни разу даже в нос друг другу не дадут, а по окончании оных пожимают друг другу руки и совместно распивают шампанское. Нет, в славные времена Лютера диспут был чем-то средним между спором двух базарных дам за торговое место и рыцарским турниром (кстати, первое на профессиональном языке городской стражи, следившей за порядком, называлось спором хозяйствующих субъектов, а второе – металлопрокатом (вы бы видели, как стремительно прокатываются рыцари в блестящих доспехах вдоль разделительного барьера и, сражённые могучим ударом, катятся в разные стороны, словно кочаны капусты!)).

Как всем известно, у Лютера было огромное количество врагов – неизбежное проклятье всех достойнейших людей. Особой неистовостью средь них отличался флорентиец Махьявель. Хотя итальянцы, коверкая и перевирая его имя, называют его Макиавелли. Это был тот самый Махьявель, который изобрёл самовар и обошёл на лыжах всю Землю вдоль экватора.

Может быть, Лютер и Махьявель никогда бы и не встретились, потому как оба были очень заняты на работе, а по выходным выезжали с семьёй за город. Но богу красноречия было угодно, чтобы эти два непревзойдённых оратора встретились.

Однажды, когда Лютер спешил утром на работу, трамвай, на котором он ехал, сломался. Пришлось Лютеру идти до работы пешком, но в пути он заблудился и попал во Флоренцию. Там-то он и встретился с Махьявелем.

– Ага! – возликовал Махьявель, словно уже победил в диспуте.

– Опа! – удивился неожиданной (даже для сказки – прим. авт.) встрече Лютер.

И начался диспут.

Зашли, как обычно, издалека, вспоминая родственников друг друга в контексте своих срамных частей тела. Затем перешли к основной части: поговорили о политике, о расхождениях во взглядах на религию, о том, что делать с новооткрытыми народами Америки. Несмотря на эпохальность встречи, о том, какие конкретно вопросы задавались и какие ответы на них были получены, известно совсем мало, почти что ничего. Оно и понятно: Махьявель и его соплеменники предпочитали не вспоминать об этом досадном поражении, а Лютер был слишком скромен, чтобы кичиться и чваниться, рассказывая о победе на каждом углу, или хотя бы на одном из них. Выручить нас и донести все подробности того диспута могли бы немецкие купцы, бывшие тогда во Флоренции, но они в тот день все убежали на рынок смотреть гигантскую каракатицу, выловленную в Тирренском море.

Лишь несколько фраз неизвестно каким образом дошло до наших времён. И вот они:

– Что вам, католикам, важнее: Бог или золотой телец? – вопросил Лютер.

– Что за глупый вопрос!.. – попытался возмутиться Махьявель, но Лютер не дал ему продолжить.

– Тогда почему католическая церковь утопает в золоте?! – гневно воскликнул вождь мирового протестантизма.

– Чтобы через блеск и богатство нашей Церкви донести до паствы величие Бога, – нагло ответствовал бессовестный Махьявель.

– Странно, но Иисусу всего этого почему-то не требовалось для прославления Господа.

Но изворотливый флорентиец уже обращался к окружающей толпе:

– Представьте, какой позор будет, если католические храмы станут выглядеть беднее, чем иудейские синагоги или магометанские мечети!

Толпа возмущённо-одобрительно загудела.

– Вот видишь? – обратился уже к Лютеру Махьявель. – Паства не поймёт бедность папства.

– Вы в своём тщеславном невежестве совсем забыли, что тот, кому мы поклоняемся, был нищим! Он был беднее любого нынешнего католического попа, поклоняющегося ему.

Лютер разил оппонента доводами наповал и толпа начала приходить в смущение.

– А тебе что важнее: твои принципы или твоя борода? – язвительно вопросил папский кардинал, не нашедши, что ответить на столь серьёзные обвинения.

– Конечно же, принципы, – невозмутимо отвечал Лютер. – На принципах своих я стою и не могу иначе, а на своей бороде я стоять не могу.

Если бы дело происходило где-нибудь к северу от Альп, вокруг бы одобрительно загудели, но здесь невежественная толпа хранила глупое молчание.

Потом, следуя диспутовой моде тех времён, оппоненты стали одаривать друг друга тычками и затрещинами, за ними последовали пинки и вообще драка, но здесь Лютер быстро одолел, хоть и наглого, как обезьяна, но тщедушного Махьявеля. Флорентиец взмолился о пощаде, а случайно проходивший тогда арбитр с сожалением (ведь он был земляком хитрого лиса Махьявеля) присудил победу в диспуте Мартину Лютеру.