Текст книги "Тень"

– Папа обещал, что мы тоже на этой неделе посидим там.

– Ну папа много чего и мне обещал… – автоматически отзывается Кто-то из старших.

– Мама, мама, ну ты понимаешь, где они сидят?!

– Где дочка? Скажи. – сюсюкает в ответ Кто-то из старших.

– Они сидят в тени!

Сэм и я переглянулись. Дальше диалог мы не слышали. Мир толкнул нас лицом в самих себя. Тема пришла независимо от нашего к ней отношения. Через прохожих.

– я беспокоюсь, Кот. – Начал Сэм с маленькой буквы. – Тени приходят. Тянутся. Я не могу их принять. И они обвиняют меня в этом.

– В отказе принять?

– В сожжении, Кот. В сожжении. Обвиняют заметь не тебя. Меня. Я виноват в их глазах. Стали часто приходить последнее время.

– Приходить? Как?

– Во снах. Тебе не снятся сны с тенями?

Я не знал, что ему сказать. Давно не снились. Но снились же. Когда-то давно снились.

– Это невозможно описать, это непонятно как проявляется, и откуда приходит, просто ты сидишь дома, все хорошо, у тебя там отличная аудиосистема, перспективы, учеба, чего-то еще, но тебе… Просто хреново. Просто хочется сдохнуть. И совершенно ничего нет, что может помочь. Деньги – заканчиваются, вещества – отпускают, все проходит… а тебя не попускает. Сначала ты думаешь, что это все потому, что ты живешь в маленьком городе на острове где-то далеко от всего, что называется миром. И ты рвешься в мир, приезжаешь, становишься его частью, и все равно – не попускает.

Замолчал. Я и не пробовал начинать говорить на эту тему. Сэм сам открыл ящик… Сидели в себе. Следовали советам древних – познавали мир, не выходя из дома. Stone In Focus by Aphex Twin.

Телевидение и инет теперь тоже активно пользуются этой древней истиной Лао Цзы. Вчера в книгелиц писали, что некто достиг просветления, смотря телевизор.

В соседнем с хакер-кафе помещении располагался стейк-хаус. Тоже с верандой. Пьянящие запахи мяса на гриле.

Ко входу на веранду стейк-хауса подошел человек в плаще. Худой, высокий. Черные зрачки. Босые ноги. Спортивная сумка в руках. Встал не прямо у входа, а на лужайку между тротуаром и дорогой. Скинул плащ – оказался совершенно голым под плащом. Очень белая кожа. Очень худой. Мог бы сниматься в серьезных военных драмах без грима. Сэм, я, кажется все посетители первых весенних веранд забыли про питание, вытянув шеи в сторону голого.

– Ой, Ромочка, он же голый! – Пискнула дама, наряженная в высокую крашеную в блондинку прическу, тщательно уложенную перед выходом в свет.

– Мужчина, вы что себе позволяете! Оденьтесь немедленно! – Отреагировал Ромочка.

– Да бросьте – просто какой-то нездоровый эксгибиционист. – Примирительно выдал кто-то, кого я не видел с нашего столика.

– Таких теперь художниками называют… – обозначил критическую нравственную позицию хмурый человек с погонами на лице.

Мужчина не реагировал. Он бросил плащ на землю, открыл сумку, а затем достал оттуда компактную бензопилу и свернутый лист бумаги. Вытянувшие шеи затаили дыхание. Кто-то смог достать умнозвук и начал снимать. Реальность – ничто, если между ней и тобой нет цифрового фильтра. Реальности не существует, если ты не транслируешь её в виртуальность.

Голый уселся на землю. Вытянул ноги перед собой. Ни звука. Ни дыхания. Ничего. Дети у пруда перестали возиться в грязном прошлогоднем снегу. Не потому, что снег кончился, или им надоело, но слишком мощной была тишина вокруг, разрушая всю возможную и невозможную суету. Такую бы тишину да мне в детство, в мои медитации у открытых форточек…

Глаза мужчины – открытые форточки его лица зимним морозным вечером. Из них врывался в тёплый летнеющий мир студёный вихрь молчания. Короткая стрижка, слишком короткая, почти налысо, но и не наголо, явно просто чтобы открыть череп, убрать лишние акценты со второстепенных деталей типа прически или цвета волос.

Пила – вот, что имело значение. Крупные зубья неожиданно ладно легли на бедра мужчины. Я чувствовал их холод на расстоянии. Что-то приятное было в их страшной прохладе. Яркий оранжевый цвет держателя, затмевающий солнце, почти ядовитый в своей сочности. Одной рукой он держал бензопилу, второй – развернул лист, расправил его. На листе что-то было написано. К листу булавкой была прикреплена лента от медали участника прошлогоднего марафона Большого города. Перекинул ленту через голову, повесил лист себе на грудь, и мы все увидели надпись: “Трезвый?”.

Все также молча, мужчина приподнял бензопилу, что-то нажал несколько раз, затем, продолжая сидеть, уперся ступней в рукоятку пилы, затем дернул за пусковой тросик, один, второй раз, пила запустилась, выключилась, он дернул снова, наконец все заработало. Мужчина взял пилу в руки, снова вытянув ноги перед собой. Спустил тормоз пилы и нажал на газ. Цепь закрутилась, капли масла полетели в разные стороны.

Я услышал звук погонной сирены. Не все впали в транс – кто-то догадался им позвонить.

Мужчина продолжал смотреть на веранду стейк-хауса. Лицо не выражало никаких эмоций. Ничего. Ровный, стабильный поток пустоты. Опустил ревущую пилу себе на верхнюю часть бедра. Продолжил опускать сквозь плоть дальше на землю. Затем, когда все вокруг было залито кровью, забрызгано осколками кости, а на веранде молчание было прервано ревом содрогнувшейся в ужасе толпы, он опустил пилу на вторую ногу. Лист бумаги съехал на бок, кровь была везде, кто-то сдабривал картину хлюпаньем рвотных масс на заднем плане, добавляя инсталляции интерактива.

Машины погонных прорвались наконец сквозь скопления зевак. Серые формы высыпали на тротуар, подлетели было к мужчине, но пила продолжала работать, греметь, рвать на части пространство. Отрезанные ноги оказались лишь частью процесса. Он принялся резать их на куски. На стейки. Серые формы повалили мужчину на землю. Кто-то кричал – просто матом, кто-то визжал – просто в страхе. Кто-то содрогался в судорогах рвоты. Живая рамка для живой картины. Многомерная интерактивная инсталляция. Скорая помощь. Белые халаты и красные кресты. Банальность ненужной родительской заботы. Ржавые носилки. Обмякшее тело героя сопротивления. Прямая трансляция агонии протеста в социальные сети. Просроченная любовь к жизни.

– Зачем он нарезал себя на котлеты, если посыл был про трезвость? – Попытался я увидеть что-то нелогичное в случившейся инсталляции.

– Зачем он вообще сообщал что-то про трезвость? Кто аудитория его посыла? Мы? Они? Он сам?

– Зачем ему что-то показывать себе самому?

– Чтобы показать самому себе, что он все-таки отличается от всех нас.

– То есть не нам показать, что он другой, а себе?

– Конечно. Все артисты в первую очередь делают что-то для себя. Аудитория вторична.

– Но это же очень эгоистично.

– Именно. Эгоизм – ключ к понимаю любого искусства. Как ты думаешь почему появились эти… Ну кто там сейчас протестует?

– Себясты?

– Вот! Себязм как течение в фотографии, живописи, архитектуре, писательстве… Себязм – наше все. Мы все стали себястами. Хотя нет, я неправ. Мы всегда ими были. Что неудивительно, Кот. У многих даже бог – себяст…

Тишина пришла на веранду. Тихая, ровная, бездвижная тишина. Мы стали её частью на какой-то момент. Тихие, ровные, бездвижные. Труп уехал. Труп уже не беспокоил ни нас, ни окружающих своим присутствием. Труп лишь эхом отзывался в наших сознаниях.

– Однажды и я им стану – трупом… – Пробормотал Сэм. – Приходи тогда – посмотришь, что это такое.

– Знаешь, что странно? Он не поставил шляпу для сбора подаяний. – попытался сместить акценты я.

Сэм удивленно посмотрел на меня.

– А ты не можешь не думать о бабле, так?

– Я могу, но зачем? – уловка удалась. Тема сменилась. Все вернулось в начало. Он и я. Свобода от прошлого лежит в его отрицании. Ты просто говоришь прошлому – смотри какие рыбы летят. И прошлое теряется в реальности преломленного настоящего. И нет больше теней, чтобы беспокоить необходимостью обсуждать что-то действительно важное…

Женщина в ватнике

Танцуя, мы продвигались в горы селение за селением. Иногда возникал вопрос верности направления, но отвечать на него было некому, и мы просто не останавливались, да и разве важно направление в танце, разве возникают сомнения в верности движений, разве есть неверное или верное? Есть только ритм, мерный, хлесткий, жесткий – в нашем случае, по крайней мере.

Мы наряжались в свободное хлопковое. Ровные цвета. Простые решения.

Мы питались чем-то с земли, с неба, с междуними. Твердым и сухим. Не всегда полезным. Не всегда приятным. Практически никогда не насыщающим.

Мы отказывались от городской памяти. Завтраки на верандах, обеды на крышах, ужины на вынос больше не вызывали ностальгии. Лица тех, кто толкал нас особенно сильно в утренних поездах в центр, больше не беспокоили необходимостью мести. Умение разрешения ситуаций с погонными на дорогах тихо исчезло из списка особенно важных для выживания.

Навыки социальной жизни покидали нас. Мы больше не помнили о необходимости размещать посты в быстрограмме как минимум раз в день для обеспечения максимального количества лайков. Мы не беспокоились об отсутствии подтверждения дружбы от Риты ЦыФры в книгелиц. Не стремились проверить не пришло ли подтверждение получения голосового сообщения от нас “ага”, отправленного в ответ на запрос “ну чо?”…

Племена, шаманы, обряды, ритуальные завтраки. Черепа, кости, алтари, селфи с богами. Разговоры за жизнь, счёт звёзд, вычихивание дорожной пыли, чтение настоящей книги по очереди…

Остановки выглядели особенно небезопасно. Да и как можно было доверять остановкам – разве тут мог быть общественный транспорт? На “пятерке” доехать до площади, пересесть на “триста тридцать восьмой”, выйти через две остановки? Нет, тут ходили либо “четвёрки”, либо “одиннадцатые”.

Там, высоко в горах, куда не достают проворные маркетологи, истинная природа человека хватает свое за хвост. Ты наверно еще помнишь, какая там ситуация. Хотя я попробую тебе еще обрисовать крупными мазками – будет обратная связь или даже возражения – не вопрос, валяй, выкладывай. Что ствол? Ну да, ствол. Но я все равно за демократию и этот… Как его… Бля… Плюсквамперфект? Нет. Плюрализм, вот. Старое слово, согласен. Ну я в некоторых вопросах достаточно старомоден. Ладно. Что там у нас по чаю? Наливаешь? Ага… Вот так. Вот, отлично.

Люди значит… Люди живут максимально простую жизнь. Они едят, работают, молятся и умирают. Еще у них дети, козы и кошки, мечты и беспокойства, а где-то далеко в столице – правительство, а на улицах – пыль вместо дорог. У них нет не то, что умнозвуков, нет даже простых древних сотовых трубок. У них нет социальных сетей, новости слушаются по радио, а не читаются с экранов, роль врача выполняет женщина-шаман, а погонных… Их просто нет и никогда не было. В одном селе был как-то строгий полковник, который просто как-то сбился с дороги… но он в итоге разобрался с картами и уехал куда-то в никуда, как все, кто уезжает из.

Местные жители одеваются в старые вещи, доставленные даже не из магазинов вторых рук, но из домов престарелых, где в этих вещах долгие годы старели люди, сидя без движения перед телевизорами, тщательно изнашивая переданную им стесняющимися родственниками одежду. Одежда доставлялась по воздуху – в те места никогда не заезжали живые сотрудники негосударственных некоммерческих неорганизаций. Три-Нэ – как их у нас называли злые проправительственные журналюги.

Маленькие, коренастые жители гор, довольно плотного телосложения, часто переходящего в ожирение. Целлюлит людей гор и деревень ничем не отличался от целлюлита людей равнин и городов. Мы оказались очень даже равны в наших несовершенствах.

Деревни, затерянные в горах настолько, что даже сами жители деревень старались лишний раз не покидать территорию поселения, боясь не найти дорогу обратно. И мы… Мы танцевали сквозь их мир, не вписываясь в него, как холодный нож не вписывается в замерзшее масло.

Танец рвался из нас в мир. Техно, хаус, гоа, транс, всегда максимально отчетливые удары бочки, жужжащие эффекты и сочные, пробивающие любую защиту даже самого профессионального боксера тарелки, разрывающие сознание на части вихри басовых линий. Я же говорю – я за классику.

Я танцевал о своем. Реализуя потребность создать набор слов, отражающий безуспешное решение дипломатическими методами конфликта поколений, продавал чужим детям подержанные мечты на коротких остановках. Демонстрировал стойкое отсутствие интереса к их скучным и никчемным жизням. Стремился таким образом простимулировать их к росту и развитию. Потом слышал, как летели в спину камни, брошенные маленькими слабенькими ручонками, камни не долетали до меня, но показывали ошибочность моих выступлений. Возможно, следовало что-то изменить. Сделать более вкрадчивым тон. Записывать их имена и имена их ближайших родственников, не забывая сохранять строгий вид и бормотать что-нибудь про полицию – страх является лучшим фундаментом для уважения и развития внимания.

– Какая у тебя история? – Орал я в лицо случайно схваченному жителю деревни. – У всех есть история… Давай выкладывай! Не держи в себе!

– Я… Кто? Как… Это…

– За что ты ненавидишь своего отца?

– Я? Но… – Кудахтал случайно схваченный житель деревни.

– За то, что он приковал тебя кандалами вины к этому месту, так? К этой заброшенной, никому не нужной деревне? Даже ему она уже не нужна – посмотри правде в глаза – даже он не нашел никакой иной возможности изменить мир вокруг, кроме как умереть!

В такие мгновения я крепко держал жителя за уши – всегда хорошо держать за уши того, на кого ты орешь. Так со мной всегда мой отец поступал. К вопросу об отцах… С каждым новым схваченным жителем я все больше и больше начинал понимать моего отца, почему он так поступал, зачем. Это удобно – вот почему… Да… О чем это я? Ах… Путь…

Повальная беднота и туры по трущобам для жителей столицы – продажа экзотики нищеты. Единственный местный продукт на продажу. Не для экспорта. Нищету не купить в рафинированном виде в красивой упаковке в соседней с домом кофейне. Нищета поселка А. Тонкие нотки ностальгии по недоетым немецкими путешественниками остаткам шоколада, сохранившимся в глубинах складок грубо разорванной обертки. Бедность деревни В. Ускользающие воспоминания о бутылке колы в мозолистых влажных ладонях проходившего через деревню американца. Разруха села С. Терпкий запах навязчивого страха не получить гуманитарную помощь с легкими оттенками томительного ожидания на камнях под палящим полуденным горным солнцем.

Экстремальный тур в стремление выжить. Я видел этих туристов. Испуганные, зажатые, сбивающиеся в кучи вокруг гида, смердящие тревожной невозможностью отойти на шаг от протоптанной тропы, даже в хижину с сувенирами. Деревенские артисты, продающие рисованные магниты, пробующие упаковывать в них свое наивное искусство, мечтающие сделать его максимально доступным для широкого круга потребителей и вырваться посредством магнитов в невыносимо далекий мир с утюгом и центральной канализацией. Помыслить же о том, чтобы отправиться за пределы деревни самостоятельно было вне пределов полномочий местного рассудка.

Мне предлагали остаться. Заманивали возможностями роста и развития.

– Оставайся, Кот! Будем вместе торговать на улице выцветшим чупа-чупсом, жевательной резинкой и батарейками.

– Хочешь немедленный статус резидента? Без обязательного взноса на счет правительства! Не надо приобретать недвижимость в деревне или вкладываться в развитие инфраструктуры. Вообще за просто так. Бесплатно, то есть. Просто оставайся. Будь.

Еженедельное участие в групповых жертвоприношениях.

Старение в компании рожденных старыми. Тех, кто стал старым еще до рождения. Старые, все в морщинах, зародыши будущих жителей высокогорных деревень. Вместо маленького розового тельца на свет появляется тусклая серая кожа. Тягучая, вязкая, длинная, словно сброшенная кем-то… Её вытаскивают изнутри матери специально обученные собаки-повитухи. Постепенно по мере роста ребенка кожа наполняется изнутри – растягивается и раздувается, но никогда до полностью гладкого состояния, всегда морщины свисают лоскутами со всех частей тела.

Натоптыши на ступнях вместо домашних тапочек.

Искусство правильно бить руками об скалы для отбивания грязи с ладоней перед едой.

– Ты отбил руки перед едой, сынок? Где твоя кучка? Покажи мамочке…

Женщина в рваном ватнике из комплекта помощи молодому жителю деревни.

Когда-то давным-давно местные перестали приносить богам людей в жертву и… развитие прекратилось. Видимо что-то случилось… Мир остановился. Вот уже многие тысячи лет они чтят традиции и скрепы, ведут одинаковый с предками образ жизни, мыслят мысли тысячелетней давности, совершают исключительно консервативные и очень добропорядочные поступки. Истинный глубинный народ.

Они отказались идти вперед в разврат и упадок современных обществ. Законсервировали прошлое и закатали его в банки с солеными огурцами… хозяйки советуют добавлять аспирин в закрутки. Открывают каждый вечер новую банку хрустящего соленого прошлого, и это единственное новое, что тут происходит. Мир вечного Старого Нового Года.

Еще чаю наверно, бро… Хотя… Опасная эта заварка, знаешь? Делает меня сентиментально-искренним…

В общем, в связи со всеми вышеперечисленными причинами, никто не мог нам точно и уверенно сказать, что было верной дорогой.

– Эй, эй ты! Да, ты, в рваном синем полушубке. Да стой же! Стой, блин! – Орал я. – Кинь в него камнем что-ли?! Ага… Вот так. Черт, ты ему в голову же попал… Смотри упал и лежит. Ладно… О! Вон еще один. Эй! Эй, ты! Да, ты, в рваной зеленой болоньевой куртке! Это… Не кидай сейчас ничего – он вроде слышит. Куда нам идти?

– А куда вы идете?

– Мы не знаем…

– Тогда это… Я не знаю куда.

В той части мира самым верным движением казалась остановка. И мы просто двигались дальше па за па, трек за треком. Странной дорогой не "к", а "от".

Наши ослики не танцевали. Они медленно брели куда-то в горы сквозь эту незамысловатую реальность. Так как мы не имели ни малейшего представления о конечной точке нашего путешествия, то оставалось полагаться на внутреннее чутье ослов. Они должны были знать наверняка. Кто если не ослы мог привести нас туда, не знаем куда? Что? Да, у нас были ослы. Трое ослов, если точно.

Интересно, что я не могу пояснить как, мы добыли ослов и почему именно трех. Кажется, однажды нам надо было отдохнуть – вечный танец грозил переутомлением в коленях.

На двух ослах мы ехали. Третий ослик… работал плохим и ненужным, он виновато плелся поодаль, останавливаясь время от времени потыкать копытом землю для придания себе еще большей виноватости… Иногда его отпускало, он подбегал к нам, пробовал играться, мешаясь и толкаясь, что приводило к гневному окрику и новому кругу виноватого поведения. Это подбадривало двух других ослов – они радовались, что не они не нужны.

Очень помогало, что нам надо было просто сидеть верхом на ослах и ни о чём не думать. Что? Да, конечно. Разумеется, мы попробовали играть в нарды. Однако это оказалось не очень хорошей идеей – ослики часто оступались, дергались, шли весьма нестабильно. Маленькие были ослики. Короче, мы потеряли нарды в пути.

Ослики пахли горной простотой, ранними подъемами вместе с солнцем, усыпанным звездами ночным небом и говном. Казалось, мы пропитались этим запахом навсегда, то есть даже спустя годы ежедневных водных процедур нас будут признавать своими переехавшие в города бывшие жители тех мест.

Они будут подбегать к нам и оставаться рядом просто потому, что будут чувствовать себя в безопасности и комфорте, наполняться силами и надеждой, как всегда происходит, когда после долгого отсутствия возвращаешься в родной город. Им больше не придется ездить на родину – достаточно будет побыть подле нас. Может мы даже создадим для них специальное пространство, специально для этого став знаменитыми. Тогда мы будем пускать туда по специальным клубным картам, либо по знакомству, строго ограничивая время пребывания. Там обязательно появятся свои зависимые – подсевшие на ностальгию неуверенные в себе личности, чувствующие целостность лишь краткое время в ходе очередного сеанса валяния у нас в ногах… Они будут пытаться поваляться в долг, приходить рано утром, будучи покрытыми испариной страха и бессонных ночей, обещая заплатить потом… будут стремиться переписать на нас свою недвижимость, свои органы, свои мысли…

Это сам по себе духовный опыт – ослики, камни, песок высокогорной пустыни, соленый оскал послеполуденного солнца, пересохшие губы, пограничники-наверноекиргизы – собери это все вместе и получишь все условия для просветления. То, что мы не постигли сути какого-то сокрытого в буераках знания, не являлось недоработкой туроператора, скорее нашей заслугой, ибо мы проявляли стойкость в защите наших убеждений.

Вот кстати еще тема.

Только сейчас вспомнил! Все этот чай, чувак, понял?

Короче, остановились мы на поминки в одном селе. Мы не знали усопшего, но мы были голодны, а родственникам явно было приятно, что мы сидим с ними, кушаем их еду, пьем их напитки, ходим в их уборные, которые, к слову, размещались прям посередине двора, без стен и дверей, чтобы каждый мог увидеть – гость был настоящем гостем и сполна воспользовался гостеприимством хозяев.

В центре села, на пыльной, заваленной коровьими лепешками площади были постелены домотканые ковры прекрасной ручной работы. На них дородные киргизские женщины выставили разные кушанья. Говоря «киргизские» я не имею в виду реальных киргизов – это лишь способ описания незнакомого мне народа. Ибо я не знаю киргизов в той же степени, в какой жителей, а тем более женщин той деревни. Возможно, такой подход близок к расизму. Возможно нет. Возможно, с точки зрения тех киргизов киргизом являюсь я. Или ты. Ты, кстати, выглядишь очень киргизом. Особенно когда щуришься, глотая свой крепкий чай… А я для тебя киргиз? Я, кстати, не думаю, что мы можем быть киргизами друг другу. Мне кажется, мы уже перешли грань…

Потом принесли огромный жбан, полный риса, раскрашенного шафраном, пропитанного жиром высокогорных коз, что пахнет столь резко, что деревенские мухи не просто не вились вокруг жбана, но собрались и быстро эвакуировались в соседнюю деревню. Я видел удаляющиеся эшелоны мух, их плачущих голых детей-личинок, еле живых старух, укутанных в рваные черные платки крыльев, пожухлых от времени, грозных мясистых женщин, так заманчиво готовых рожать детей, что суетливые крошечные самцы мух десятками лепились то к одной, то к другой самке… Жизнь кипела в их странном жужжащем мире, уходящем эшелонами на запад.

Появились огромные деревянные ложки, кажется, две. Резные, лакированные поверх богатой почти хохломской росписи. В ложки повара накладывали плов из жбана, затем к ложкам подходили по очереди деревенские и брали себе еду, рассовывая по карманам традиционным вороватым движением. Мы ели плов вместе со всеми, схватив несколько горстей, украдкой доставая его за углом из карманов и жадно глотая, обжигая свои внутренности первым с отправления в дорогу домашним питанием.

Постепенно плов разбирался жителями деревни, его становилось все меньше и меньше, ложки наполнялись снова и снова. В какой-то момент в жбане стала проступать основа плова – то, вокруг чего строился процесс приготовления. Сначала показалось несколько костей, обычное дело, не предвещавшее ничего особенного, но, когда главный наполнитель ложок торжественно зачерпнул что-то крупное, явно напрягшись, чтобы это вытащить, а достав, счастливо расплылся в улыбке ртом, никогда не знавшем пальцев дантиста, я понял, что в этой деревне жители действительно чтили предков.

В центре ложки покрытая рисом, пропитанная жиром и специями, памятью и уважением, лежала голова усопшего. Другие части его тела еще оставались в жбане, однако голова явно была самой желанной частью – кто-то даже в сердцах махнул рукой и отправился восвояси.

Неуважение. Кто-то отдал свое тело в корм другим, а эти другие кривятся только лишь потому, что им, видите ли, не досталась определенная часть… Ну как так можно?! Почему мы порой настолько эгоистичны? Или ты тоже считаешь, что кроме головы никакие части тела не представляют интереса? Да ну его. Давай чаю. Лей давай. Пришло время пролога к этой всей истории.

убегающему и почти убежавшему

Встреча закончилась обычным уличным решением. Три выстрела в спину убегающему и почти убежавшему уроду-оппоненту расставили все по своим местам – ему не удалось скрыться, мы смогли не ударить в грязь лицом. Мы ударили свинцом в позвоночник – намного круче альтернатива, ты согласен?

Пришел на район качать за теневую тему – заявил, что в мире теней у него все схвачено, что все теневые операции теневого кабинета под ним. Мы переглянулись – зачем сразу столько упоминаний про тени? Откуда столько потребности в использовании серого и черно-белого жаргона? К чему так стремиться попасть в когорту торговцев пряностями? Да еще через тщательно скрываемый секрет полишинеля. Невозможно, когда такое происходит. Ты прав – ты знаешь это, и тогда ты достаешь ствол и… поясняешь… оппоненту… что он перешел грань дозволенного.

– Ты перешел грань дозволенного.

Выстрел. Еще. Еще. Он метнулся прочь ещё при виде руки, метнувшейся за спину. Он мчался прочь зигзагами – как видел в кино – наивно полагая, что это как-то может помочь. Идиот. Медведь стрелял без промаха. Да, Медведь выглядел… как дебил в своей дурацкой позе черного гангстера из клипов чёрных артистов – вытянутая рука, ствол плоским хватом, но большой палец руки, держащей ствол, четко работал на прицел.

Пахло сиренью и молодым летом. Еще не пыльным, не тяжело знойным и влажно душным, а свежим, долгожданным, яркозеленым. Все только прилетели после праздников обратно в Большой город, все только расселись по кафе маньячить кофе в наконец вернувшиеся вечера на верандах, а тут – такое – работа. Да еще не просто разговаривать, а реально что-то думать. Медведь всегда особенно расстраивался по этому поводу.

– Ну почему вот так всегда? Я же вот буквально вчера еще привычно ругался матом на этого тупоголового мороженщика… Где это мы были, Кот? Чо был за город? Я их иностранные не того, ну ты знаешь же… Кот… – ныл Медведь на своем дворовом наречии.

Я не реагировал. Просто хмуро шел к телу. Слишком много подобной работы случалось в последние дни. Хмурой работы. Когда ты вынужден вести себя хмуро. Не только во время ходьбы. Ты все делаешь хмуро. Хмуро ешь. Хмуро сидишь на унитазе. Хмуро трахаешься. Хмуро дрочишь. Хмуро разговариваешь, сыпя хмурые грубости где попало. Хмурость дней моих тяжелых… Слишком много напряжения для меня, для Медведя, для старших в погонах в кабинетах на Площади. Начинал я уставать, бро. Завершение встречи стрельбой, как бы ни привычно и банально не было это, все сильней и сильней расстраивало, активно продвигаясь к статусу последней капли. Хмурость проникала в меня все сильней и сильней, выдавливая из бизнеса верней конкурентов, погонников, или кого еще недовольного или завистливого. Уродов всяких, мешающих мне не хмуриться.

Тело лежало на дороге. Вальяжно развалилось в свободной позе. Слишком свободной. Слишком наглой. Я пнул тело ногой. Поза тела не изменилась, но смысл моего послания был донесен предельно четко. Мы не соглашались на предложенные нам условия.

– Чо, куда теперь, Кот?

– Поедем пожрем наверно.

Страшно.

В отношении вашей карты и расходов по карте начало расследование. Мы надеемся на полное сотрудничество с вашей стороны.

Да, конечно, всегда рад помочь.

Нервы. Страшно. Неприятные слова. Строгий голос по телефону.

Приходит пустота в грязь лицом. Кто-то за стенкой говорит фас. Семнадцать серых псов врываются в уборную с подследственным. Вам следует подумать о более тесном сотрудничестве со следствием. Нервы ни к черту. Хочется сдаться и забыть все и навсегда.

Кто-то сказал надо готовиться к штурму. Странные дела – дверь никогда не закрыта. В глаза смотрит песья морда. Заглядывает прямо в душу. Снова атака на нервы. Концептуализм текста давит на участников воскресных чтений не меньше лая свирепых овчарок в будние дни.

Надо просыпаться – такие тексты и такие сны заставляют задуматься о направлении. Надо брать строго на юг, а я жму на север. Там опасней. Там ждут. Выходцы с фронтов красных кхмеров. Суровые преобразователи реальности.

Надо вставать. Мыться и смывать прочь. Бежать без оглядки. Разбирать записи прошлого – может там есть ответы на ничто? Кто-то обещал мне правду если я буду врать безбожно. Если пройду тест Тьюринга. Если выдержу накал страстей. Кто бы это мог быть, ведь отец уже умер. Кто бы это мог быть, ведь пустота уже здесь. Вылезла из подвала.

Мы все сидим и ждём. Кто-то ждёт новостей. Кто-то ждёт прибоя. Я жду короткого сообщения. Должны положить денег на счёт. Денег двести, не больше. Этого достаточно на первое время. Ещё бы на сигареты выдали. Хоть немного – я готов снизить дозу и даже перейти на сигареты попроще. Я не готов бросить совсем – я ещё такой здоровый.

Пора выходить. Выходить из тени. Выходить из дому. Перестать писать на умнозвуке – остановиться и не создавать причудливые узоры слов и букв ошибочными нажатиями на экран.

Мне сказали поток нужен. Поток сознания – истинный и чистый. Нефильтрованный. Желательно два – чтобы один оставить на следующее утро. Чтобы было чем начать новый день.

Все иссякло в один момент. Просто выдохлось. Ещё столько всего незаконченного и нереализованного, а ведь уже есть вполне обоснованное беспокойство не успеть все в срок. Никто не будет торговать за меня. Никто не выйдет на сцену. Никто знает, что такое не торговать, когда есть чо. Когда есть что рисовать и чем и на чем, а не рисуется. Цена авиабилета в Прагу на выходные стала совсем невыгодной на этом сайте. Противоречивые люди на юге страны и отсутствие поддержки в Большом городе. Я растерян и сбит. Кто может утончить позицию по себе для себя и под себя. Смена памперсов три раза в день, а также по необходимости. Кто-то будет заботиться о слюне во время сна. Просыпаться менять промокшую газетную бумагу, подложенную под щеку, чтобы не мочить слюнями подушку. Именно газетную – так завещали предшественники. Память им. Память.

Обратно тянет в сон. Сон – безопасен в своей сути до момента пока не начинают смотреть паспорта. А может просто взять и не давать их? Отказать им в праве заглянуть в душу. Мечты… Сны? Разница точно существует?

– Ты мне снишься. Часто. Я вижу тебя в своих снах. Сню тебя.

– Я хочу знать про эти сны. Ты расскажешь?

– Я напишу о них книгу.

– Подари её мне потом, чтобы я могла в них возвращаться.

– Потом… А теперь? Что теперь?