Текст книги "Тень"

– Написано же человеческим языком "тянуть на себя"! А ты на кого тянешь?

– На себя… – виновато и растеряно промямлил я.

– На себя… Ты себя вообще, когда последний раз видел? – Она на секунду замолчала, затем вздохнула, ещё раз посмотрела на меня, и уже не уставшим, а строгим голосом негромко сказала:

– Ну-ка приди в себя! Устроил тут мне.

В глазах вдруг потемнело и…

Я пришёл в себя.

Проснулся. Сны все сильней и сильней прорывались в мою жизнь, я терял грань между сном и реальностью, между воображаемым и воображающим, между собой и Спутником. Спутник был рядом, но однажды, будучи в сумеречной зоне между сном и бодрствованием, будучи в свободной, я бы даже сказал распущенной зоне сознания, я задумался о том, а кто такой этот Спутник? Откуда он в действительности взялся? Как он попал в этот процесс, который был предназначен исключительно для меня? Был ли этот процесс предназначен на самом деле исключительно для меня? Вопросы лезли из серой зоны, из промежутка между двумя состояниями сознания, из самого нутра. Отмахнуться от конкретики сомнений забытьем чайной бодрости становилось все сложней.

Я бы сгонял в туалет. У тебя тут есть туалет? Ведро? Дальняк где? Мужской или женский? Или может он у тебя как в нестранных странах – общий? Знаешь… Каждый раз, когда я смотрю на инфографику пола на двери туалета, я думаю, что через миллион лет учёные будут писать диссертации на тему почему мы постоянно напоминали себе, как именно выглядят особи мужского и женского пола.

Проваливаясь в никуда, нельзя получить результат. Получить результат можно лишь никуда не двигаясь. Первый закон сна, бро. Камень на дороге как символ правильного пути в жизни – все что требуется – тупо лежать. Никуда не двигаться. Никого не беспокоить. Тихо. Никипишуй и все будет ровно. Употребляй вещества и делай то, что тебе говорят. Не пались. Не высовывайся. Не суетись. Не напрягай никого. Вот основные заповеди странников. К чему я это?

Прохождение границы – я ярко помнил этот момент. Помимо нас через границу шёл миллион старух в чёрном из ниоткуда. Куда они шли? Где это их ниоткуда, что на той стороне? Куда они пристроили своих мужчин на время отсутствия? Женщины шли, они шумели, сопели, толкались, возились с сумками и баулами, мешками и пакетами, кряхтели и пыхтели, потели и краснели. Мизансцена у пропускного окна выстроена была с дотошной тщательностью. Пограничники – мастера-повелители управляемого хаоса, сидящие за толстыми, явно бронированными стеклами – уверенно маркировали бумаги проходящих сопящих и кряхтящих. Сопящие и кряхтящие прорывались к стеклу по одиночке, отчаянно манипулируя своим полом и возрастом. Их пропускали – кто не пропустит вперед маленькую чахоточную бабушку в толстых войлочных одеждах? Они проходили к окну… чтобы немедленно вызвать из того самого ниоткуда десяток других сопящих и кряхтящих.

– Познакомьтесь со старухами Шредингера. – Смиренного вида местный мужчина извиняющимся тоном комментировал очередной прорыв войлочной женщины. – Ты пропускаешь одну женщину, никогда не зная наверняка одна ли это женщина. Может быть одна. А может – и пять. А может и… – Мужчина запнулся, чтобы пересчитать количество женщин и старух, внезапно выскочивших к пропущенной им бабушке. Самым удивительным моментом была абсолютная невозможность спрогнозировать сколько и когда появится внеочередных женщин. И совершенное, тотальное, оглушающее бессилие перед этим фактом.

Стояли несколько часов пока все старухи внутренней империи не прошли сквозь штамповочное безразличие пограничника. Стояли без надежды на изменение ситуации. Без права на отказ рвущимся без очереди… Рвущимся из ниоткуда в никуда. Куда они шли? Где это их никуда, что на той стороне?

Не пались. Не высовывайся. Не суетись. Не напрягай никого. Употребляй вещества. Будь как все.

Утром. Сонные лица, мятые после внезапных ясностей снов. Расстроенные скупостью завтраков – что может радовать в ежедневных вареных на воде камнях? Особенно если это просто камни. Вареные на воде…

Мы питались скудно – ничего особенного. Иногда, когда совсем было плохо, довольствовались скромным щебнем с дороги под соусом из пыли. Иногда, когда река была добрее к нам, мы могли получить на ужин целое ведро хорошей круглой твёрдой гальки. Иногда валуны. Когда мы думали, что достаточно голодны. Их мы не варили. Мы их пекли. Мы разводили огромный костёр, полыхающий на десятки километров вокруг. Мы закатывали валуны в самое сердце пламени, и оставляли их там до утра. Утром, когда костёр прогорал, мы выкапывали наши печёные валуны из завалов золы, пепла и недогоревших поленьев, очищали их от сгоревшей в огне кожуры, и…

Путь вдоль реки. Путь между скал. Надежда на путь. Прорваться сквозь страх неверного маршрута все сложнее по мере удаления от станции, пограничников, стяжателей в оранжевых робах, организованных группировок экотуристов, тщательно собирающих помет горных козлов для обучения жителей удаленных деревень базовым принципам закладки компоста.

Сухой воздух высокогорных пустошей чувствовался все сильней и сильней, вода стала расти в цене на нашей внутренней междусобойной бирже, и вот уже мы берегли каждую каплю росы, вели реестр, записывали потребление, вот уже мы бдили друг друга, следя за количеством употребляемой воды.

Иногда жарко, иногда холодно, никогда не комфортно, никогда не радостно. Каждый километр пути дарил новое особенное состояние. Вместе с накапливаемой усталостью и теряемыми каплями воды нарастало напряжение. Какие мы проживали эмоции! Я помню уникальные моменты ослепляющей ярости. Мгновения невыносимого бешенства и отупляющего бессилия. Пиковые напряжения на выходе из сцепившихся в безмолвной злобе взглядов. Да, мы становились ближе друг другу. Скорость узнавания личности другого имеет побочные эффекты на уровне сердца. Чем выше скорость – тем глубже рубцы памяти.

Выбирать кто будет готовить пищу с утра. Решать кто первый пройдет по шаткому мосту через пропасть. Вырабатывать очередность ночного храпа.

Признавать в себе сложности с началом беседы. Видеть неожиданные сомнения в правильности выбора слов. Принимать решение пробовать выстраивать контакт несмотря ни на что. Когда из меня выкорчевали ген коммуникации? Когда я перестал вникать в дела других? Был ли это момент столкновения с вопросом деда? Или все-таки слишком назойливое участие родителей в становление моей личности тогда, много лет назад, в мой третий торговый день, когда отец с воплями видоплясова вырывал у меня из рук расфасованные чутки? Надо ли идти назад в прошлое личной истории книгилиц или быстрограмма, искать недолайканные посты, выявлять созданные этим закрепощения, или можно сразу действовать по-новому, не взирая на привычные схемы поведения? Нужен ли мне профессионал для прокручивания стены в обратном направлении, или я сам смогу разорвать шаблон здесь и сейчас, выйти из ряда вон, встать по стойке смирно, взять первое па?

– Расскажи о себе.

– Что именно ты хочешь услышать?

– Кто ты. Откуда. Зачем. Почему. Я ничего о тебе не знаю. Это расстраивает.

– Сильно?

– Достаточно.

– Хорошо. Слушай.

Слушать… Ну начинается… Сначала он захочет, чтобы я его слушал, затем что? Чтобы я его слушался? Он смеется? Или может попробовать? А оно мне надо? Вот до чего доводит отсутствие социальных сетей и интернета вообще в пути – совершенно невозможно скрыться ни от других, ни от себя. Приходится разговаривать с окружающими. Вступать в контакт. Да-да, именно так – раздельно.

– Я родился в семье плотника. Много лет тому назад. Мы были вынуждены переезжать с места на место в начале моей жизни, так как кто-то сообщил Президенту, что новый президент родится где-то в одной из соседних с нашей деревень. Было очень трудно не попасть под подозрение.

– Я помню эту историю. Кого-то даже нашли тогда.

– Нашли. Конечно тот, кого потом показывали всем по телевизору, не был настоящим найденным.

– Правда?

– Конечно. Кто будет сдавать сразу такую тему? Это же новый президент – сам подумай! Когда последний раз новый президент появлялся в истории? Сколько поколений назад?

Странный закон бытия – реальность представляемая всегда гипертрофирована относительно реальности реальной. Причем нет разницы в какую сторону – положительную или негативную. Вгоняет она тебя в тоску и депрессию или вызывает припадок эйфории – суть в том, что если, несмотря на противодействие восприятия, я вступаю в мир, то мир оказывается отличным от созданной картины. И в итоге – мне стало и правда интересно, о чем мне рассказывал Спутник. Чёрт – вот так я и вляпался! Будем теперь дружить семьями. Ходить в гости домами. Спутник кивнул своем рассказу – типа как лайкнул собственный пост. Помолчал – типа как подумал, насколько это приемлемо. Отлайкать свой пост обратно можно, но откивнуть сказанное невозможно. В жизни нет варианта анду – только мув он. Продолжил.

– Они взяли случайного младенца, достаточно фотогеничного, чтобы можно было по телевизору показать, чтобы всем понравился – серьезные люди работали над этим проектом. Его везде таскали, мучали этим всем вниманием, заботой, пока не поняли, что у него действительно начинает получаться. Уже в три года он умел носить часы на правой руке, закручивать гайки, выстраивать вертикали. К пяти начал увлекаться развивающими силу воли видами спорта – рисованием, лепкой, выращиванием цветов, разведением аквариумных рыб.

– А вот это я помню. Он еще стал призером областных аквариумных игр.

– Да, это его и погубило. Ему надо было менее абстрактными вещами заниматься. Онанизм был бы гораздо выигрышней в плане выбора. Институт прикладной мастурбации плакал по нему.

– Глагол “плакал” в данном случае… чем они там плакали?

– Главное в другом, Кот. Главное, что Президент начал волноваться, что этот показушный младенец станет действительно отличным кандидатом на выборах. А была же ещё проблема настоящего младенца. Истинного кандидата.

– Был другой?

– Конечно был. Настоящий. Им был как раз я. Именно в наш дом вечером сразу после моего рождения пришли три генерала. Внешне правда выглядело так, словно они просили денег на билет до Костромы, но для многих соседей самого факта прихода было достаточно, чтобы заподозрить неладное. Ну и понеслось. Спецшколы, спецкурсы, спецзадания, спецотделы, спецпитание, спецконтроль. Было непросто, но я держался. Лет до тринадцати.

– А что потом?

– Да особо ничего. Я совершенно случайно принял ислам.

– Как это случайно?

– Ну так – купил бутерброд в ларьке по пути из школы, ну а там… запрещенные продукты были. Моцарелла, хамон, ну и ислама немного какой-то “добрый человек” всыпал. Меня и конвертировало. Три дня конвертировало. Очень жестко было. Думал сдохну. Похудел сильно и все такое. Ну и все – скрыть это было невозможно, все выплыло наружу, и меня списали. Решили другого ждать. Еще две тыщи лет. В целом почему и нет – сколько, лет пятнадцать уже прошло? Всего ничего осталось. В итоге многие порадовались, что того чемпиона по аквариумным рыбкам не низложили. В него кстати же и пересадили все из старого президента.

– Невероятно. То есть ты говоришь, что Президент… все тот же?

– Конечно. Причем намного дольше, чем ты можешь себе представить. Это достаточно старая технология. Просто вот конкретно этот эпизод стал достоянием определенной части общественности, да и то – разве ему придали по-настоящему должное внимание? Отнюдь. Все медленно съехало в желто-мистическое русло, а после нескольких правильно составленных репортажей Единственного канала вообще стало никому не интересно. Про меня все забыли – я имею в виду все эти спецслужбы. Стало полегче. Однако иногда тянет к дебатам. Ну и вообще за справедливость я.

А справа и слева какие-то дали бескрайних долин. А сверху – сочное синее небесных глубин. А впереди – какие-то горы. Красивые, конечно, как все горы. А воздух… Тает в груди, а не в носу. А мы… Мы идем дальше. Мы стали ближе, но как показало будущее, по-настоящему сближают не откровения о событиях прошлого, а признания в событиях настоящего.

– Что было потом?

– Потом? Когда?

– Ну как когда? Когда тебя того… В утиль. Верней после этого.

– Депрессия, Кот. О… я вкусил чашу сию сполна. Ты уверен, что хочешь про это слушать? Мы можем и в тишине ехать – у меня нет с этим проблем.

– Я думаю имеет смысл попробовать слушать. В тишине мы уже ехали.

Я поражался своей готовности к переменам. Видимо что-то было в том воздухе. Что-то меняющее. А как еще объяснить такую простодушность с моей стороны? Спутник продолжил.

– Я постоянно плакал. Первоначальный анализ показал, что возможно я просто простудился или аллергию поймал – поэтому и плачу постоянно. Затем я начал подозревать, что сломал сам себе ногу во сне. Случайно. Это могло обьяснить почему я долго не мог встать с кровати. Но с точки зрения статистики – шансы получить все озвученные факторы были слишком малы. Надо было искать иное объяснение.

Теперь откивал рассказ я. Вероятность и правда была ничтожной.

– Помнишь, как правительство решило всех от сезонной депрессии прививать?

Конечно, я помнил – я тогда свой самый большой куш урвал. Мы эшелонами сдавали товар государству. Никаких сложностей выиграть тендер – вы просто говорите, что у вас есть, и вуаля – народ собрался в очередь. Все было легально, просто и прозрачно. Но когда чиновникам нравилось, чтобы государству откатывали законно? Невозможно же контролировать процессы в таком случае. Намного выгодней иметь откаты в необлагаемой налогами конвертной форме. Программу закрыли под предлогом неуправляемого роста числа зарегистрированных случаев депрессии. Во всей истории слабым местом, как всегда, оказалась отчетность – чтобы получить лекарство, надо было вызвать врача, а врач по приезду регистрировал тебя как депрессивного. Это привело к пандемии депрессии, так как одно дело регистрироваться зависимым от веществ, а другое – депрессивным. Депрессивный – почти поэт. Почти прозаик, тоскующий по невозможности выразить себя доступными обычным людям методам. Без пяти минут думающее существо. Такой подарок судьбы для нестранных стран, чтобы опять говорить разное о Странной стране… Пусть это все было на бумаге, к чему мы в Странной стране давно привыкли, но многие международные организации тут же стали бить тревогу – кто там заграницей мог понять как правильно относиться к нашей бумажной отчетности…

– Я благодаря этому понял, что со мной. Меня попустило на пару минут после укола. Я был самым последним из получивших укол по той программе – да, моя депрессия была настоящей, достаточно сильной, чтобы в своих суждениях я руководствовался постулатом “мне все равно ничего не поможет” и “да пошло оно все на…”. Эти же два убеждения легли в основу решения попробовать укол. Удивительно как одно и тоже обоснование может быть применено в совершенно противоположных по смыслу решениях. Хотя в политике это происходит постоянно, не так ли?

Мы стояли где-то у реки. Вечерело. Немного проточной воды для чая. Не у берега, не стоялой, именно что свежей, ближе к середине русла. Заходили специально в самый поток, набирали чистой, прозрачной, ледяной, журчащей. Журчащей даже в котелке по пути к костру. Живой. Спутник продолжал говорить. Я продолжал слушать.

– Двух минут оказалось достаточно. Я успел осознать сложность, увидеть суть проблемы. Часто именно так начинается настоящий рост. И я обрел решение.

– Что же изменилось?

– Я увидел варианты. Я принял себя плачущим. Я стал выходить плакать из дома. Кто-то увидел это и предложил сотрудничать…

– Вечно этот Кто-то…

– Сначала я зарабатывал тем, что, когда в какой семье умирал нелюбимый родственник я приезжал, садился в углу и… и все сразу рыдать начинали. Людям намного легче начать плакать или смеяться, если кто-то ещё это делает.

– Почему же тогда в сериалах не добавляют плач закадровый в таких случаях?

– Ну тема плача сама по себе иначе чем смех работает. Плач он… более ригидный в своей природе. Сложно остановиться. Тогда надо будет сценарии писать с учетом того, что с какой-то минуты все начнут рыдать и уже до конца серии или фильма это будет без остановки.

– Ну ладно. Чего потом было?

– Потом меня стали заказывать для разрушения рабочей атмосферы в недружественных компаниях. Ещё – для убийства вечеринок. Я развивался. Вел семинары какие-то для желающих начать заниматься творчеством. Нельзя творить, будучи счастливым, понимаешь? Ты должен страдать. Мучаться. Убиваться, но внутренне, не внешне.

– Знаю. Я причастен к этому бизнесу.

– Ну да. Можно сказать мой конкурент.

– Странное Акционерное Общество “Внешнее решение внутренних проблем”. – Хмыкнул я.

– Точно. – Кивнул Спутник. Еще ближе друг к другу. Теперь мы разделяли общее понимание общей ситуации. Солнце скрылось за одним из пиков. Лиловые и золотые краски заката заливали вечером нашу стоянку. Закат – как символ пути. Перехода из одного в другое. Дня больше не было. Мир ночи черным покоем окутывал нас. Вместе с ночью приходил холод. Нельзя было сказать, что они были большими друзьями – ночь и холод, однако эта парочка преследовала нас практически до конца. Надо было идти в палатку прятаться и греться. Бросили жребий – кто утром разводит огонь. Выпало мне. Смирение пограничное с безразличием – отличный показатель усталости.

– Что было потом?

– Я рос в профессиональном смысле. Научился влиять на материальный мир в более глобальном масштабе. Помнишь засуху в Калифорнии? Это я. Таяние снегов в Антарктиде? Я. Если ты достоен, ты найдёшь свою нишу в любых обстоятельствах. Стать первым в депрессии? Легко. На основе вытяжки из моей крови даже сделали лекарство против эйфории. Есть такие люди – вечно прущиеся. Им особенно невыносимо. Они только и слышат: “Нет, ну а ты чо жалуешься – ты вон вечно прешься?”

– Что же тебя привело сюда? – Наконец добрался я до главных вопросов.

– Мысли. – Туманно ответил Спутник и снова кивнул – теперь уже словно подтверждая верность ответа для самого себя. Было уже совсем темно. Под покровом темноты, медленно, но верно, пробирался в нашу палатку сон. Кивки Спутника становились глубже и глубже, дольше и дольше.

– Мысли?

– Да. Много мыслей. Хочу от них избавиться. Невозможно так – думаю постоянно. Пробовал разные способы, но все они оказывались либо незаконными, либо нездоровыми, либо одновременно и незаконными, и нездоровыми. – Спутник помолчал. Посмотрел куда-то в темноту. – Правильно ли я понимаю, что ты интересуешься всем этим лишь с целью установления более тесного контакта между нами?

– Возможно.

Снова кивок. Медленный. Глубокий. Без выхода из пике. Говорят, что высоко в горах можно почувствовать, как Земля гудит при верчении. Якобы тишина настолько оглушающая, что включается чувствование на телесном уровне. Ровный, ясный бас. Иногда я ощущал что-то подобное. Но чаще источником гула был странный грудной храп Спутника. Он мог провалиться в полубессознательное состояние практически моментально после того, как мы оказывались на своих ночных местах в палатке. Я пинал его ногой, и приводил его в чувство. Требовал продолжать рассказывать. В поезде такого с ним не случалось. Но горы… Горы творили чудеса с его разумом – тот полностью терял контроль над телом. Хорошо, что он начинал немедленно гудеть – это позволяло фиксировать наверняка причину прекращения рассказа. Вот и сейчас мне пришлось несколько раз крепко стукнуть внезапно загудевшего коллегу по походу.

– Михалыч или Сэм?

– Что?

– Михалыч или Сэм вовлекли тебя в наш процесс?

– Сложно сказать.

– Почему?

– С одной стороны – лень. С другой – надо сказать что-то умное в данный момент, но ничего в голову не приходит.

– Наверно и тут причина – лень, так?

– Ну технически лень не стала причиной моего включения в процесс, как ты выразился. Передай мне подушку, кстати. И воду тоже. Спасибо. Если ты думаешь, что люди по своей воле оказываются где-то далеко в горах, далеко от уютного и теплого мира, где на завтрак подают кофе с круассанами, а вечером можно заказать на дом массаж ступней ног, сделав это с помощью умнозвука, даже не разговаривая при этом ни с кем, то ты ошибаешься.

– Я так не думаю. Я как раз пытаюсь выяснить причину. Должно быть что-то веское. Что-то по-настоящему серьезное.

– Хорошо. Я бы предложил тебе допустить иное в таком случае. Как тебе такой ответ: именно отсутствие причины привело меня к решению пойти.

– В смысле?

– Я ищу свою причину. Причину глобального масштаба. Глобального применительно к конкретной моей жизненной ситуации. Не факт, что тебе это будет сразу понятно.

– Тебе я смотрю нравится это. Умничать. Саркастировать. Даже хамить порой.

– Конечно. Я так чувствую себя более живым.

– Мне кажется, что право хамить кому-то появляется как минимум на второй год знакомства.

– У нас с тобой день за год идет. Можешь считать, что мы дружим с детства. Для друзей детства хамить друг другу – естественный способ общения.

– Знаешь какой самый лучший день моей жизни?

– Нет еще. Расскажи, пожалуйста.

– Когда я отказался от своего имени. – Спутник долго и сладко зевнул.

Было уже совсем сонно. Я видел, как он брал себя в руки, чтобы поделиться со мной главным откровением дня.

– Был ясный солнечный день. Кажется день моего рождения. Мне исполнялось примерно 13 лет. Может быть немного больше – на три-семь месяцев. Я отлично помню, как я стоял в очереди в ларёк за сочниками. Хорошие такие были сочники. Сочные. С соком шли хорошо они. И я сказал себе – больше никогда никто не узнает моего имени и не позовёт меня по нему, ибо я никогда не прощу себе случившегося сегодня в этой очереди…

Голова Спутника окончательно сползла ему на грудь, и он захрапел.

По душам

Что это пролетело? Это жизнь, бро, такое тут часто пролетает.

Гнусная идея, что есть некая свобода, только от чего?

Я никогда не выдам твоих секретов. Я тебя не слушал… Обнадеживающий голос отца. Обрывки утренних печалей. Сказанное важное пряталось в нагромождении бессвязных истин. Возможность помолчать в междуречье образов. Побыть некоторое время кем-то еще, но только не собой. Оглядеться. Увидеть окружающий мир – попробовать укрыться в нем от вызванной древними заклинаниями правды.

– Ты меня форматнул. – Выдохнул Сэм. – Причем каким-то диким и непредвиденным образом. Я был на уровне даже не загрузочного диска, но дальше, словно меня выкинуло за пределы всех программных кодов в уровень процессора. В самую основу всего.

– И что там?

– Там? Там – ничего… Только теперь мне… Я лишился чего-то ценного. Чего-то родного. Как когда выкинули моего плюшевого оленя, видите ли плюш сломался, но я бы мог еще долго с ним играться, его можно было оставить, можно было ничинить.

Кафе где-то в центре Большого города. Напротив кафе – парк или что-то типа сквера. Там – пруд. Можно идти сидеть у пруда, но мы не идём. Мы держимся. Мы – взрослые. Серьезные. Злые. Поэтому вместо пруда мы греемся на веранде. Ветер весны воет в декольте высоких зданий. Дети зимы роются в черных снегах у берегов пруда. Вязкое состояние пробуждения. Мы уже вышли из берлог, но еще не наполнились наши члены антиоксидантами, и не выветрились консерванты из складок сознания.

– Какое у тебя животное силы?

– Свинья.

– Почему?

– Я её жру и становлюсь сильнее.

Говорить на отвлеченные темы. Избегать острых углов. Разводить лингвистических хомячков и черепашек. Ступать по словарям аккуратно, помнить, что кроссовки еще чистые, еще не проникла городская среда в яркий белый подошвы. А с неба крупными хлопьями на нас падал свежий солнечный свет, поливая улицы и уличных сладким тягучим теплом, роскошью послеобеденной неги, дивной утомленностью. Как сделать жизнь ярче зимой? Покрутить настройки экрана… Весной же – просто открыть глаза.

Подошел принимать заказ. Немолодой, опытный, вечный. Страдающий стокгольмским синдромом относительно работодателей и созависимостью к клиентам. Истинный официант. Сорвал голос в тщетных попытках донести до кухни особые пожелания завсегдатаев и разбил сердце в связи с невозможностью донести до завсегдатаев ограничения кухни. Приехавший в Большой город случайно – просто вышел не на той остановке поезда “Санкт Петербург – Ленинград”.

– Стейк из жесткого диска с флэшками фри и салатом из кнопок клавиатуры – это мне. Ты решил, что ты ешь, Кот?

– Стейк насколько битный? – Вежливо осведомился официант.

– Давай средней битности. Кот?

– А завтрак у вас весь день, да?

– Именно.

– Мне тогда два смартфона всмятку и коктейль из гарнитуры.

– Блютус добавляем? Сегодня специальное предложение – двойной блютус бесплатно.

– Нет, не надо – не люблю блютус – кислый он.

– Пить что будете?

– Я двойной биткойн. – уверенно сказал Сэм.

– С утра? – недоверчиво хмыкнул я.

– Я отсюда спать поеду – мне все равно.

– А вы что пьёте? – включился официант.

– Жидкокристаллическую панель. Лимон положить не забудь.

Официант кивнул и ретировался.

Ветер прошлого приносит обрывки воспоминаний. Клочки разговоров. Намеки. Слова. Истины. Рожденное и нет. Проявленное и нет. Сотворенное и брошенное. Найденное и нет. Непоследовавшие извинения. Несказанные слова о любви. Ненаписанные стихи. Честное безразличие к другим. Свобода забывать памятные даты. Бывает, что ждешь, ждешь, ждешь, когда тебе скажут это “главное”, это “важное”, это “основное”, а потом – раз… и похуй.

– Вот люди ходят отдыхать и бухать. И ни о чем не думают. А ты сидишь и потоком сознания захлёбываешься… Тонешь в себе. Забываешь кто ты и откуда. Никогда не знал – зачем. Всегда мучался вопросом “почему?”. Почему это было пожато зипом, когда есть рар?!

Прохожие, сотканные из противоречий, проходили мимо нас, жадными завистливыми взглядами обдавая место, где мы располагались. Запретные слова из журналистских стендапов. Битва с мыслями. Лоскутные поля беседы с другом, заштопанные отвлечениями в книгулиц. Не смотреть друг на друга. Смотреть на небо. Смотреть на людей. Смотреть на иное.

Столик у входа, тип за ним. Один из многих. Один из всех. Из тех, кто не завидуют тебе. Он, конечно, думал, мечтал и стремился, и хотел, но пока лишь страдал и тосковал, и покупал себе новые часы. Он, конечно, планировал в итоге стать мужчиной, но пока был просто… чьим-то зайкой. Длинные волосы служили ему ушами, которые он завивал, заматывал, расправлял и томно складывал на плечи себе или подруге, опасливо поглядывая по сторонам – нет ли где волков или мамы. Он исчезал в умнозвуке, стараясь оставаться трогательным. К таким хочется подходить и бить их в глаза. Зачем? Голубые глаза с кроваво-красными белками. Невероятно красивое сочетание.

– Вот создаешь файл, называешь его "вплнвлжимв", а комп заявляет, что такой уже есть… – Жаловался Сэм, не решаясь перейти к сути нашей встречи.

– Будда предлагал освобождение от страданий, но… Кому это надо?! Освобождение от чего? Тебе не надо ничего достигать, тебе не к чему больше стремиться. Купи луи вуиттон, сгоняй на Бали на иога-ретрит, и ты в дамках!

– Есть гораздо более мощные вещества, чем те, которыми мы торгуем. Их два. Проблемы. Духовность. Ты думаешь – почему государство запрещало вещества? Мешали сбыту основного товара. Так бы и было, но мы научились совмещать рынки.

– Ты думаешь сколько по маленьким городкам по миру реально талантливых молодых людей? Сколько ждут и всегда будут ждать своего шанса? Сдохнут в этом ожидании, сторчатся, сгинут в безвестьи обыденности своих унылых жизней в своих унылых городках....

– Не вписываешься в стадо? По крайне мере ты – не овца…

– Тип с типом мутят – геи. Насрали в подъезде – пидоры. И не важно любили они друг друга перед как насрать или нет. Где логика? – Возмущался Сэм.

– Зачем люди едят? Столько едят? Им же столько не нужно! Они никогда не сожгут все сожранное!

– Я тебе скажу по еде. Это давно уже не возможность выжить. Это шанс на демонстрацию жизни. Теперь – это еще одна возможность показать себе и другим, что живой. – Пытался следовать нити разговора я.

– Суть бизнеса в этой стране в создании прокладки имени владельца бизнеса. Мы не создаём – мы не мешаем. За процент. Миша два процента не помешает работе вашей компании. – Горячился Сэм.

– Концерты старых групп, на которые ходят не ради музыки, а ради воспоминаний. Общага, студенты, секс, наркотики… Выжившие звезды. А ведь именно тут и была совершена ошибка! Чтобы стать настоящей звездой надо сдохнуть. Выжил? Плохо. Упустил свой шанс. Умереть надо до 30! Тогда ты легенда, а иначе ты – лишь мозоль от нового башмака. К тебе привыкают, и тебя просто носят. А знаешь с кого это все началось? Кто стал первой звездой? Правильно его назвали Суперзвездой. Он создал целый архетип! Умри молодым и оставь потомкам новый завет из своего творчества…

– Это всегда гнездилось во мне внутри, в самых закромах моего сердца, разума, души – назови как хочешь. Дикая пустота, которая ныла и требовала чего-то, а потом она снова ныла и требовала еще и еще, и еще. И ничего не может удовлетворить эту жажду. Не стало оправданий, Кот. Совсем. Раньше люди страдали от того, что они – дети великой войны, потом придумали себе, что они – дети незабвенной оттепели, потом – дети глухого застоя, очередной никчемной войны, незаказанной перестройки, предательского развала старой страны, дикой и яростной, но бандитской новой страны, мира реформ, мира дефолта, мира высоких цен на нефть, мира рокировки, поездок в турциютунистаиландегипет, мира низких цен на нефть, мира вставания с колен, мира нам никто не нужен в этом мире, мира все против нас, да и пошли все нахуй… Но по сути… По сути, все поражено инфляцией. Инфляция истины существует, Кот. Когда истины слишком много – она становится не нужной еще больше, чем раньше. Инфляция счастья – не менее частый случай. А что ты скажешь про инфляцию удовольствий? Это же прямой удар по нашей сфере. Кому сегодня нужны простые, я бы даже сказал скромные вытяжки из растений? И тут на сцену выходят “дизайнерские” изыски. Инфляция опыта, Кот. Экзистенциализм обесценивается растущей толерантностью.

Я смотрел проникновенно ему в глаза. Я демонстрировал уверенность в завтрашнем дне. Конгруэнтность интонаций. Синхронность дыханий. Единая вялость животов. И вот собеседник поддается. Расслабляется. Подстройка и ведение. Почему мы не знали об этой процедуре раньше, предвижу справедливый и уместный вопрос. Отвечу ёмко, даже лапидарно – хз.

Новая порция прохожих. Кто-то с детьми. Дети тянули за руку старших в направлении нашего кафе.

– Мама, мама, смотри, где они сидят. Мама, мама, а вот бы нам так.

– Как дочь? Что ты имеешь в виду? – не понимает Кто-то из старших.