Текст книги "Господствующая высота (сборник)"

Гадина карусель

Приехали люди в золотых фуражках, сказали, что все отменяется, шлепнули коменданта и уехали, захватив с собой ошалевших караульных.

А было лето. Оно плавало в воздухе пьяными медовыми запахами и голосами птиц, резвившихся на колючей проволоке. Оно было голубой пропастью, опрокинутой на огороженную, затоптанную землю.

После того как уехали люди в золотых фуражках и до Гади дошло, что случилось нечто из ряда вон, он смог только вылезти из барака и лечь неподалеку от входа. Голубая пропасть струилась в его глаза ослепительной прохладой. Он собирался с мыслями. Вернее, пытался вызвать их. За это время ему отдавили обе ноги и левый локоть. Он отполз к стене и снова лег.

Раньше ничего такого и помыслить было нельзя: ходили строем, любое неосторожное движение или шаг в сторону могли быть наказаны очередью с вышки. А вышки же тут всюду и видны из любого угла.

Ага. Со стороны фермы послышались выстрелы. Били несколько автоматов и тяжелый пулемет. Гадя узнал их голоса, они почему-то успокоили его. Успокоили так, что в следующую минуту или час он не помнил, не видел и не чувствовал ничего. Он привык к таким превращениям сознания, особенно в последнее время, когда был переведен в списки «3-й категории», но теперь, очнувшись, то есть испугавшись своего странного положения на земле, подтянулся на руках и сел к стене. Как будто заскорузлые, спекшиеся шестерни поворачивались в его несчастной голове: золотые фуражки, «ура», свинячий визг раздетого коменданта, которого ставят к стенке, и безумный, радостный взгляд соседа по нарам Андрюшки, только что размозжившего голову какому-то стукачу.

Подумав еще немного, Гадя побрел в столовую. Столовая была не столовая, а так, одно название – длинный деревянный стол и врытые по обе стороны от него скамьи. Гадя присел на скамью с краю и опустил руку на выщербленную, отполированную миллионами прикосновений столешницу. Еще двое человек сидели на скамьях неподалеку.

– Псих, – говорил один другому. – Ни хрена ж все равно не будет. Слыхал, что сказали золотые? Вы теперь свободные люди.

– А сам чего приперся? – возражал другой. – Свободный?

– А вот потому и приперся – больше некуда.

– Хе!

Гадя подошел к помосту, с которого обычно шла раздача баланды, похлопал по нему ладошкой и поплелся обратно в барак.

В бараке было пусто, и Гадя еще никогда не думал, что здесь так хорошо можно слышать мух и что в солнечных лучах они становятся золотыми брызгами. Он лег на свое место в четвертом ряду сверху. Включенные в списки «3-й категории» – это последние из доходяг, которых не положено ни расстреливать, ни кормить. Но Гадя был на особом положении. Гадю подкармливали, над Гадей издевались, Гадю били, защищали, Гаде исповедовались, не боясь нарваться на привычную в таких делах усмешку. Гадя был нужен и чувствовал это. Но сегодня произошло нечто, сделавшее его присутствие бессмысленным, бросившее его под натиск голубой бездны. Сегодня Гадя в который раз, но уже окончательно понял, что умрет. Сегодня предметы не просто начали терять свой смысл, не просто отказывались от Гади, но и сами становились не нужными никому – в бараке не было ни души, в бараке барахтались золотые брызги, и это было начало пустоты. Гадя закрыл глаза и решил ждать. Он знал, что теперь это будет легко, потому что его настоящее тело уже давно сделалось меньше внешнего тела, сжалось до размеров деревенеющего нервного клубка, нечувствительного к боли, запаху и клопам. Одно лишь ощущение было понятным ему – усыхание, сущность Гади отныне была внутренность стирального барабана, перемалывающего пыль.

Но ему помешали.

Перед ним возникло встрепанное, красное лицо соседа по нарам Андрюшки. Андрюшка толкнул его кулаком, хихикнул и протянул какой-то грязный, в песчинках, корешок. И, хотя это было глупо, Гадя корешок съел. Он не знал, зачем это сделал, но вдруг понял, что сделал что-то очень важное, что-то необходимое и вместе с тем очень страшное. Облизав пальцы, он стал привычно слушать Андрюшку.

Вот что Андрюшка рассказал ему.

Когда стало известно, в чем дело, и когда он свел счеты с ближайшим стукачом, то возликовал, потому что почувствовал себя свободным человеком. Он убежал за территорию и бродил по роще, горланя песни. Потом он устал и проголодался – да так, как никогда еще в зоне. Незнакомые и незрелые ягоды, найденные им, только усугубили пустоту в его желудке. Песни Андрюшка горланить перестал и занялся серьезными поисками провианта. Однако все, что он нашел, – это вот эти корешки, да еще получил в морду от долговязого из первого барака – не хотел вынимать веревку из штанов, которую долговязый собирался употребить на изготовление силка. В результате остался и без веревки.

Рассказ Андрюшки вызвал у Гади волнение, съеденный корешок – мысли о том, что умирать ему еще рано.

– Знаешь что… – Андрюшка подобрался к нему вплотную. – Я вот почему вернулся. На ферме-то, знаешь, сколько скотины осталось?.. Слышал пальбу? Вот!.. Это падла Мохнатый со своими стрелял тех, кто хотел на ферму… оружие достал, падла!.. Знаешь, сколько там скота?.. Ух-х! Моххнатый!.. Я думаю, оружие бы, а? Только где достать? А?.. Не я один вернулся…

А он… – Андрюшка не договорил, потому что снова раздались выстрелы. На этот раз где-то очень близко, так что было слышно, как мяукнули пули. Андрюшку как сдуло с нар.

Гадя подождал и, морщась, тоже поплелся на улицу.

Стреляли со второго этажа комендантского домика. Домик стоял между внутренним и внешним проволочным заграждением, вокруг него росли яблони и кусты смородины. В пыли перед домиком, по ту и эту сторону проволоки лежали потрепанные человеческие тела. Вокруг домика росли деревья, а человеческие тела точились красной кровью, как будто попали в область действия небольших, но яростных тайфунчиков, которые с одинаковым безразличным усердием, без снисхождения, рвали и землю, и плоть. Иногда они забирались на стены ближайших бараков, тогда их усердие проламывало стены, а это было совсем уж не то – за одним из бараков притаился Гадя, а Гадя знал, как могут преображаться предметы. Он подумал, что сейчас произойдет то, к чему он готов уже столько времени, опять стал ждать и поэтому пропустил тот момент, когда окна второго этажа домика окутало облако сочной штукатурной пыли. Пулемет замолк. Стреляли из автомата – по комендантским окнам. Гадя встал и пошел навстречу домику. Тот нервный клубок, что жил внутри него отдельно от тела, потяжелел и как будто стал теплее. Андрюшка опередил его – вооруженный автоматом, радостный, как всегда, он ворвался в домик и побежал на второй этаж. Опустившись на чистые лестничные ступени внутри домика, Гадя тоже принялся карабкаться наверх.

На втором этаже пахло порохом, повсюду валялись стреляные пулеметные гильзы. Большой, прямо-таки огромный, человек в зеленой форме охранника лежал у окна за пулеметом, его пробитая голова неподвижно покоилась по правую сторону забрызганного приклада. Гадя, трепеща на четвереньках, с восхищением и ужасом смотрел на этого сказочного человека. Он уже забыл, зачем оказался тут. Вид огромного сытого тела сбил его с толку.

Андрюшка стоял в глубине комнаты, его трясло, и он почему-то прятал автомат за спину. Затем произошло невероятное: мертвый охранник пискнул и пошевелился. Заорав от ужаса, Гадя увидел, что форменные штаны на нем спущены до коленей, а пушистые дыни ягодиц сокращаются и из-под них вылезают гладкие, белые ноги женщины. Гадя раскрыл рот, потому что никогда не думал, что женщины появляются на свет таким образом.

Минуту спустя Андрюшка держал женщину за плечи, они стояли у стены и о чем-то переговаривались. Охранник лежал на спине. Дуло пулемета задралось в небо, от окна разило пылью и известкой.

Гадя присел в углу. В голове его кружились незнакомые слова. Женщина вскрикнула и засмеялась. Левое плечо и щека ее были в густой крови, она смеялась, и тяжелые груди тряслись, как набитые чем-то мягким карманы. Андрюшкин автомат брякнулся на пол, сам Андрюшка в смущении и бешенстве подтягивал штаны. Что-то было тут не так, и Гадя понял: Андрюшка, наверное, весил в два раза меньше, чем женщина. Женщина обозвала его крючком, сделала неприличный жест рукой и ушла в смежную комнату. Подтянув штаны, Андрюшка подобрал автомат, посмотрел на Гадю и сказал:

– С-сука. – Затем перевел взгляд на лежащего охранника и добавил: – Комендантская шлюха… Шлепну. – Андрюшка решительно вздохнул, зашел в комнату, где скрылась женщина, и глухим голосом приказал: – Одевайся.

Женщина ответила что-то невнятное. Тогда Андрюшка снял с плеча автомат и выстрелил в потолок. Оружие высоко подпрыгнуло в его руках. Женщина заголосила, но быстро вышла. Она была в желтом платье и в тапочках. По ее лицу бродила ленивая улыбка, и Гадя вспомнил, как это называется, – «пьяная». На Андрюшку женщина уже смотрела с уважением и испугом и, проходя к лестнице, переступила через охранника как через бревно.

* * *

На плацу затем собралось человек сорок, все оставшиеся. Шептались, бились в кучу, смущаясь собственного нестроевого вида, смотрели на Андрюшку и стоявшую позади него упитанную бабу. Гадя тоже был здесь, но сидел на земле – Андрюшкой ему был доверен автомат, который он мог держать только на коленях. Сам Андрюшка завладел пулеметом охранника и теперь опирался на него как на посох. Дул тухлый ветерок, отвлекал от важных мыслей, производимых Андрюшкой на всеобщее обсуждение.

– Он, падла, знал, не то что мы, куда идти надо, – срывающимся от волнения и недостатка сил голосом говорил Андрюшка про Мохнатого. – Вот!.. И всю скотину прибрал… А нам всем теперь без этого крышка… Вот!.. И его блатные с ним. Так что теперь один ход – на ферму. Да! Сам он, конечно, не поделится, а у нас есть два ствола. Я так думаю – или подыхать, или спорить. Вот… Ее, – Андрюшка ткнул пальцем в комендантскую шлюху, – на крайний случай. Того. Обменяем. Мохнатый мимо такого не пройдет… Гадя, ты что делаешь!

Гаде, пока Андрюшка говорил, удалось сдвинуть автоматный затвор до половины. Патрон из-за этого застрял в патроннике. Андрюшка отобрал автомат и принялся доставать патрон – он уже не знал, что говорить, люди смотрели на него с выражением сочувствия и столбняка. Пока он занимался патроном, все взгляды обратились к женщине, и она тоже наклонилась к Андрюшке.

Патрон оказался оплывшей, покарябанной золотой каплей – Гадя застал его врасплох. Ужас яростных тайфунчиков и пустоты в бараке с золотыми летающими брызгами был разоблачен им. Он попросил патрон себе и закатал его в рукав. Андрюшка вздохнул и выпрямился.

– Ну и что? – обратился он к толпе.

Заинтересованные, бездонные глаза смотрели на него со всех сторон. Никто ему не ответил.

Цыкнув языком, Андрюшка плюнул. Он закинул пулемет за спину, покачнулся, обозвал всех блядвой и кивнул шлюхе с Гадей: «Пошли!»

* * *

За поваленными воротами зоны было прозрачно. Гадя не знал, как это объяснить, он хлопал глазами и удивлялся тому, что им ничто не мешает и никто не орет держать строй. Потом Андрюшка почему-то опустился на землю и заплакал. Женщина посмотрела на него: «И чего?» Андрюшка хлюпнул носом, погладил пулемет и тявкнул обиженно:

– Блядва, она и есть блядва!

– Не надо! – поспешил успокоить его Гадя и потряс автоматом, который держал обеими руками за ствол и приклад. – Чего там…

– А ну и хорошо! – закричал Андрюшка, злясь не на Гадю и не на женщину, а на ворота. – И хорошо… Не хотите – не надо! Дóхните с живота. Пошли!

И они опять пошли, и дорога впереди, позади и по бокам от них была пуста. Андрюшка продолжал ругаться, женщина подхихикивала, Гадя плелся последним и волновался, боясь отстать.

Метров через сто за их спинами вдруг раздался мягкий топот ног. Их догнали сначала трое, затем и все остальные, табуном, стало тесно, привычно, никто не сказал ни слова, лишь стонал какой-то доходяга в хвосте, которого вели под руки. Андрюшка перестал ругаться, и в его походке явилось даже что-то величественное.

Ферма остановила их запахами и выстрелами. Пахло – оглушающе, вареным мясом. В середину толпы врезалось что-то невидимое и большое, и несколько человек попадали замертво. Остальные бросились врассыпную, залегли кто где, ошалело вращая головами в поисках мяса. Не растерялся один Андрюшка, который выбрал удобную позицию в овраге и немедленно открыл ответный огонь. Гадя брякнулся с автоматом в середину какого-то колючего куста и смотрел на муравьиные дорожки в земле. Его мутило. Ему казалось, что где-то поблизости стоят сто тысяч чанов, набитых доверху дымящимся мясом.

Пальба продолжалась недолго.

С фермы послышался досадный, злой вопль:

– Перестань, дура!.. Скотину бьешь, сволочь!

Андрюшка весь покраснел от напряжения горла:

– А поделишься – не буду!

Гадя с треском вылез из куста, сел на корточки. Он увидел возле ограды фермы множество трупов в полосатых балахонах. Мясной запах в воздухе не пропадал. Некоторое время стояла густая тишина – скрюченные конечности убитых, казалось, цепко держали ее. Запах прибывал, как вода. Нервный комок внутри Гади, разбухнув, жестоко колол тело иглами.

Андрюшка пальнул в воздух:

– Ну?!

Эхо выстрелов прокатилось за горизонт и два раза чем-то хлопнуло там.

Гадя подумал, что ферма замолчала навсегда, что она утонула в разваренных мясных волокнах, но ферма ответила:

– Погодь.

Андрюшка подмигнул лежащей рядом бабе. Гадя прилег на землю лицом вниз.

– А чего ты хочешь? – крикнули с фермы.

– Не сучи! – огрызнулся Андрюшка. – Жрать – чего!

– А-а, жрать… – Ферма задумалась.

Следующий вопрос Андрюшке не понравился:

– А сколько вас?

Андрюшка почесал нос о пулеметный приклад. Он не знал ни того, сколько их, ни того, зачем это нужно знать Мохнатому. И ответил просто:

– А сколько есть, все желающие!

Ферма ответила придыхающим смехом.

Гадя поднял голову и тоже улыбнулся.

– Идите все, раз желающие! – пригласила ферма.

Гадя сел. Сегодня он совершенно спутался в своих мыслях. Золотые фуражки, пустота, золотые брызги в бараке, смех, чаны с мясом – все это не помещалось в нем. Он с надеждой посмотрел на Андрюшку, но Андрюшке было не до него.

– Милости просим! – объявил Мохнатый. – Никого чего-то не видать. Ни одной-ть блохи!

– Вот, – сказал Гадя. – Зовет.

– Отстань, – прошептал Андрюшка и повернулся к женщине. – Пойдешь первая.

Женщина сделала непонимающее лицо, свела губы сердечком, и из ее сузившихся глаз покатились слезы.

– Пойдешь первая, – повторил Андрюшка. – Ничего страшного. Иди смирно, и всё. Поняла?

Женщина согласно закивала, но потом, опомнившись, отчаянно замотала головой, так что волнистые волосы захлестали по ее щекам.

Андрюшка ударил ее кулаком по плечу.

– Пойдешь! – заорал он. – Пойдешь, сука легавая! А не то тут лежать и останешься!

Женщина откинулась на спину и зарыдала. Андрюшка посмотрел на ее голые красивые ноги, проглотил слезы и наставил на нее пулемет. Лицо его сделалось неподвижным, глаза потускнели.

– Господом Богом прошу, баба, – нежно заговорил он. – Вставай.

Пятясь от него, женщина вылезла из оврага, и Андрюшка скомандовал:

– Гадя, за нами.

Втроем они направились к воротам фермы.

– Подъем, подъем! – кричал Андрюшка направо и налево. – Жрать подано. Веселее!

Но никого из залегших уже не было видно. Андрюшка шепнул женщине остановиться и оглянулся. Несколько минут прошли в тягостном ожидании. У Андрюшки дрожали ноги.

Люди стали появляться из-за кустов и деревьев с таким видом, будто им в лица бил ослепляющий свет. Когда они окружили Андрюшку, он хотел сказать им что-то, но только махнул рукой и подтолкнул женщину к воротам.

На скотный двор вошли вместе, кучно, и кто-то пискляво бормотал устав зоны. Мохнатый и еще двое человек с автоматами наперевес стояли у запертых дверей хлева. Их взгляды и оружие были направлены на женщину. В хлеву что-то вздыхало и постанывало. Мясной запах сгустился до такой степени, что его стало видно – скотный двор был окутан мерцающим фосфорическим светом. Гадя закрыл и открыл глаза. Мерцание усиливалось, двор начинал медленно поворачиваться вокруг оси.

– Не стрелять! – неожиданно взревел Мохнатый и добавил спокойным, вкрадчивым голосом: – Не стоит.

Его лицо тоже плыло в сторону, Гадя с усердием смотрел в его середину и думал, что это знакомо ему: старая запущенная карусель, вместо лошадок и ракет на ней хлев, лицо Мохнатого и голые по пояс тела зэков в полосатых штанах и с оружием в красных кулаках.

Мохнатый подошел к женщине, погладил ее по шее и обратился к Андрюшке, подняв руку:

– Мы не будем шуметь. Решите все сами.

Зэк Дудик позади него хохотнул и подмигнул дружку:

– Грета, чуча. Комендантша.

– А чего это решать? – спросил Андрюшка.

Дуло его пулемета почти упиралось в спину женщины.

Мохнатый засмеялся:

– Го-ло-со-ва-ни-ем!

Цокая языком, он обошел безмолвную толпу, остановился около Гади и завопил:

– Гадя! Вооруженный!.. Га-дя!

Гадя робко улыбнулся. Лицо Мохнатого было теперь очень близко от него – странное, безволосое лицо человека, который не знает, не придумал, что делать. Лицо это как бы стремилось вниз, стекало надбровными дугами мимо глаз и погнутого носа к подбородку, и было тяжело ощущать на себе прямой, прозрачный прицел его плоских зрачков. Поэтому Гадя отошел в сторонку и, подсунув под себя автомат, лег на живот. Ухо его оказалось приложенным к земле – он услышал содрогание неведомого механизма и скрежет шестерен. Тело его заодно с травой стало поворачиваться по часовой стрелке. Голос Мохнатого звучал как из бочки, приближаясь и удаляясь, комкая слова:

– Вы все… проголосуете!.. За что?!. За то… На…ех не хватит… а… еперь вы свободные… и… жалуйста выбирайте!.. Что значит… олосовать?.. авильно – подни мать руки… Вы под… те… руки за то, что… ех не… ахтит… авильно?.. авильно —…ашиваю?! Ура!.. Итак!.. Кто за —…ошу… Все!!! Гогласно!.. Андрюха – секи!!! Гогласно!.. Теперь —…аждого в отдельности… Один за всех, все… одного…

Мохнатый и толпа, от которой отделился Гадя, были где-то далеко и вверху. Гадя видел, как Мохнатый выводит из толпы по одному человеку, и вся толпа поднимает руки – то ли голосуя, то ли из страха перед наведенным оружием. В конце концов вся толпа переместилась с одного места на другое, и Мохнатый поздравил ее с окончанием «процедуры». Два зэка вывели проголосовавших за ворота фермы и вернулись. После этого из дверей хлева оглушительно и железно загавкал пулемет. Толпа вздрогнула и расслоилась, от нее полетели красные клочки и брызги. В воздух поднялась жирная туча пыли.

Потом Андрюшка сидел рядом с Гадей и плакал. От Андрюшки пахло мясом, он толкал Гаде в руки испачканный землей теплый, мягкий жирный кусочек с косточками и кричал:

– Нельзя же так! Нельзя, суки!

Гадя съел кусочек, и в его животе, как накануне от корешка, сразу стало происходить что-то важное, его даже зазнобило. Рот его наполнился слюной, и он потребовал:

– Дай еще!

Но Андрюшка продолжал втолковывать ему:

– Я же гад, гад! Я вел ее под стволом, выходит, чтоб нажраться, а всех положили, вот и выходит!

– Дай еще!

– Отстань! – Андрюшка оглянулся на хлев, откуда доносились вздохи женщины и неясное, грудное бормотание, охнул и сник.

* * *

Вечером вернулись в зону. Автомат у Гади отобрали, вместо оружия ему вручили хворостину, и он гнал перед собой двух коров с выпученными глазами и клокастую овцу. Андрюшка молча нес липкий мешок с мясом и шел рядом, Мохнатый и зэки – позади. Зэки весело подбадривали женщину, которая шла как-то через силу и все время оглядывалась. Гадя видел ее испуганные, как у коровы, глаза, и думал, что зэки тоже сейчас возьмут хворостину и погонят женщину перед собой.

В зоне было пусто. Черное, огромное это пятно, осевшее на земле трупным смрадом и гарью, казалось давно померкшим кострищем – звуки, рождаясь тут или залетая сюда, жили до половины. Белые стены и раскрытые настежь окна комендантского домика были похожи в темноте на зарытую голову до подбородка квадратного человека, человек этот кричал про что-то страшное, но его не было слышно.

На первом этаже разместились Андрюшка, Гадя и скотина – коров и овцу и закрыли в комнатке без окон. Мохнатый, зэки и женщина ушли на второй этаж. Зажглось бесстыжее электричество.

Через час снова поели, и сколько Андрюшка ни внушал Гаде не торопиться, Гадя, контуженный событиями в собственном животе, выполз на улицу и спрятался за крыльцом. Он уже сильно жалел, что покинул свой барак с золотыми брызгами – в бараке его тело было пустым и ненужным и ничего не нужно было ему самому, а тут его под огромным давлением накачивали рвотой. Он захлебывался. Потом из-за его губ толчками потекло что-то обильное и ужасное, он подумал, что умирает, переполз на новое место и затих. Андрюшка перетащил его обратно на крыльцо, посадил рядом с собой и назвал уркой. Гадя, чуть дыша, ткнулся лбом в перила. Андрюшка рассказал ему, как убитому охраннику вогнали меж ног швабру и сбросили со второго этажа, но Гадя не слушал. Андрюшка покрякал и замолчал. Гадя отнял лицо от перил. Сумерки подползали к его ногам и заглядывали ему в глаза, как преданные, осторожные собаки. В их беззвучии было что-то запретное, мгновенное, должное вот-вот обрушиться с командой и грохотом ног, и он закрыл глаза. Однако собаки не бросились прочь, напротив, их многоглазый взгляд стал еще пристальней, они принялись о чем-то глухо перерыкиваться между собой.

На крыльце появился Мохнатый с автоматом в опущенной руке:

– Андрюшка, слышь-то?.. Это в бараках. Возвращаются. Сходи разберись.

Вздрогнув, Андрюшка поймал брошенный автомат.

– Понял? – тише спросил Мохнатый. – Ты понятливый, Андрюшка. Топай.

– Дай закурить, – сказал Андрюшка.

Мохнатый вошел обратно в дом, но голос его был слышен хорошо:

– Авансев не выдаем.

Затем лицо его опять появилось в дверном проеме:

– Кормилец. Еще будешь в…ться – пойдешь по четвертой категории. У меня не продбаза.

Андрюшка передернул затвор. Мохнатый пожелал ему удачи и скрылся.

– Вот так, Гадя, – сказал Андрюшка. – Эх!

Он взял автомат за ствол и пошел в рыкающую серую муть. Через несколько шагов он заорал во все горло песню про цветочки и горшочки, еще через несколько шагов муть погасила его тело и голос, потом наступила тишина, которую проткнули несколько длинных, отчетливых автоматных очередей. И Гадя подумал, что так оно и должно было быть – люди зарабатывают свою жизнь в этой серой тишине. Серая тишина скрывает удивительные машины, работающие со звуком автоматных очередей, и поворачивают мир по часовой стрелке. Так было и так есть, это от Бога, место Гади тут и где-то тут же его, Гади, удивительная машина.

Вернулся Андрюшка молчаливый, деловой, прошел мимо Гади в дом, потом подсел, закурил, и от него запахло табаком и порохом. Внутри Андрюшки, наверное, тоже была спрятана машина, кто-то следил, чтобы кончик сигареты в его зубах жирно краснел и хищно пищал, плавясь.

– Нá, – сказал позже Андрюшка, и Гадя, приложившись к сигарете, с удивлением почувствовал свои забытые, раздувшиеся шире ребер легкие – дым входил и выходил из них подобно рабочей смеси.

* * *

Утром им пришлось ремонтировать печь крематория. Ночью у Гретки случился обморок, и Мохнатый решил, что – от трупятины. С Андрюшкой они сошлись на пяти папиросах. Печь насквозь провоняла соляркой и чуть не до трубы была набита смердящей прогорклой кашей. То тут, то там можно было видеть пушистые очертания рук и голов. «Машина жуть», – с уважением думал Гадя, выгребая из нее этот хлам.

Андрюшка был зол и угрюм. Он шептал нехорошие слова про Мохнатого, и Гадя вспомнил, как еще до начала работы Андрюшка насмешил зэков расспросами про Греткин обморок. Сейчас, наверное, он мучился мыслями про то же самое.

– Не то ты думаешь, – сказал Гадя Андрюшке, ворочая лопатой.

Андрюшка опустил гаечный ключ, которым закручивал что-то на перепускном клапане, и вздохнул:

– Заткнись, сука.

Но у Гади были свои мысли, которыми он привык делиться. Он говорил:

– Я живой от и до. Чего уж. Помирать неохота, раз тут. А раз тут, Андрюшка, то нужно делать то, что тут, а не там. Вообще.

– Где – там? – спросил Андрюшка.

– Где… Ну где Гретка.

Тут что-то больно ударило Гадю по макушке. Бак для солярки над его головой проснулся простуженным громом. Это Андрюшка бросил свой гаечный ключ.

– Заткнись, сука, – повторил он.

Гадя сел на землю и обиженно потрогал голову. Андрюшка подобрал ключ и продолжал чинить клапан.

– Ты дурак, – с уверенностью сказал Гадя. – Ты бьешь меня, а сам делаешь не то!

– Заткнись, гад! – бешено крикнул Андрюшка, тыча несчастный ключ себе под ноги.

Он хотел сказать еще что-то, но его оборвали выстрелы. Палили из автоматов. По зоне кто-то бегал, вопя и матерясь. Гадя встал на канистру и выглянул из-за крематорской стены. Он ничего не увидел, но сказал:

– Возвращаются… Чего там. Сюда и возвращаются.

Андрюшка сидел на земле, сжав голову в пальцах, и пальцы его дрожали.

* * *

К обеду печь была готова. Андрюшка включил ее и послушал, как гудит пламя. Гадя было сунул голову внутрь, чтобы убедиться в успехе, но Андрюшка оттолкнул его. Трупы сначала перетаскивали вдвоем, но Гадя быстро выбился из сил, и Андрюшка сказал ему остаться у печи – складывать тела на специальную те лежку-противень. Сам Андрюшка нашел другую тележку и ходил с ней туда-сюда по зоне. Сваленные во дворе крематория тела взволновали Гадю: их неподвижные руки и ноги, их отдумавшие свое головы содержали какой-то подвох. Да и лежали они какой-то несуразной, равнодушной к удобствам и преимуществам машины кучей. Андрюшка, притащив полную тележку, наорал на Гадю за безделье, а Гадя только разводил руками, кивая то на печь, то на кучу.

– Не могу! Фе-фе-фе! – передразнил его Андрюшка, укладывая труп на тележку-противень. Труп гулко ударился головой о листовое железо, это почему-то взбесило Андрюшку. – Да помоги давай, сопля!

В печь влезло пять тел. Гул пламени примолк, стал утробней, и из-за сдвинутых заслонок было слышно, как что-то глухо лопнуло. Андрюшка отрегулировал перепускной клапан и сел на землю, утирая пот. Запахло прогорклой кашей, из трубы вылез грязный кулак дыма.

Гадя долго смотрел вверх, потом тоже сел на землю и вздохнул:

– Жисть…

– Жизнь, – усмехнулся Андрюшка. – Да что ты понимаешь? Жисть… Я вот только понимать начал… жизнь… Сука она, вот что. И ведь знаю, что сука, а не могу. – Андрюшка хлопнул себя по коленям. – Веришь, ни разу такого не было. Были шуры-муры, жениться даже собирался, а так – нет. Сейчас только и понял, что за опала такая. Штука!

Дым из трубы пошел гуще, черный и непрозрачный, как сапог. Открылась левая заслонка, осыпала Гадю белыми хлопьями. Гадя закрыл ее палкой и вдруг сказал:

– Помрешь ты, Андрюшка.

Андрюшка лениво встал и подступил к нему. Он ничего не сказал, зрачки его расширились и сжались, и он отошел готовить для печи следующую порцию тел. А Гадя взмахнул руками и шмякнулся на землю: крематорская стена ни с того ни с сего сдвинулась, поплыла мимо него цветной лентой.

* * *

Люди продолжали возвращаться.

Первые два дня Мохнатый говорил про них одно: стрелять. Задумался он тогда, когда на третий день в кладовке был обнаружен убитый зэк Плинтус, полувыпотрошенная овца и незнакомый человек в полосатой форме, весь в крови, липкий от блевотины. В этот же день Гадя стал свидетелем разговора между Мохнатым и Греткой. Мохнатый все спрашивал про ближайшие поселки и станции. Гретка отмахивалась. Мохнатый ходил по комнате, стучал по подоконникам и со страшным видом заглядывал в зеркало. Патронов мало, говорил он, осталась одна корова, а эти идут и идут. И будут идти. Все, кто не подох по пути, значит – до черта, потому что ушли самые сильные. Гретка хмыкала и пожимала плечами, Мохнатый кричал ей, что ее расфасуют в первую очередь, на что Гретка равнодушно отвечала, что как-нибудь проживет, не впервой. Мохнатый снова ходил по комнате. Час погодя он собрал все немногочисленное свое воинство и приказал:

– Пусть идут. Шлепать, только если будут лезть сюда. Там посмотрим.

Андрюшка получил свой пулемет с дырявым прикладом, а Гадя – автомат с тремя патронами. Плинтуса и его убийцу снесли в крематорий, входную дверь закрыли на замок. Андрюшка, держа пулемет между ног, тихо посмеивался:

– Сам-то тоже собирался дать деру, да говядинка с бабой отяжелили. Теперь будем смотреть, что там. Там посмотрим. Хе!

По небу ползли ленивые облака, яблони бряцали листьями, сквозняки дышали мясом и навозом. Мохнатый, напуганный собственным решением запереться, ходил по дому, что-то проверял, и Гаде опять было видно его лицо – лицо человека, который не знает, не придумал, что делать.

Ближе к вечеру тихо поужинали. На полу в предбаннике второго этажа разостлали рогожу и поставили дымящийся черный таз. Зэки и Мохнатый чавкали, с чувством хрустели хрящами, Андрюшка морщился, Гадя облизывал пальцы. Гретка есть отказалась, ей потом отнесли котелок с бульоном.

Тени сначала были продолжением деревьев и крыш, затем потекли и расплылись. Наступили сумерки. Гадя сидел на кухне под окном. Заряженный автомат лежал у него на коленях, Гадя гладил его по стволу. В последнее время ему снились удивительные сны. Удивительным в них было постоянное присутствие множества одинаковых предметов – например, зонтиков, как сегодня. Зонтики лежали раскрытыми на берегу какой-то реки. Гадя не знал, зачем им тут лежать раскрытыми и ненужными, они вызывали в нем странное ощущение счастья и заброшенности.

Мимо кухни прошел Андрюшка. Послышался его голос и голос Гретки, они шептались, потом что-то стукнулось, и Гретка захихикала. Темнело. В сером воздухе жили полузвуки, что-то таилось в этом сером воздухе, ждало своего часа, чтобы обнаружить себя в лязге и скрежете шестерен, вылезти на обозрение страшными очертаниями правды. Гаде казалось, что он один не только в доме, но во всем свете. Вдруг позади него раздался скрип, посыпалось звонкое стекло. Гадя в ужасе обернулся, автомат в его руках подбросило от грохота и огня. Этой прерывистой вспышки ему было достаточно, чтобы увидеть в провале окна двух полосатых вурдалаков с ощеренными ртами. Гадя закричал, бросил оружие и побежал. Незнакомая земля струилась под ним. «Вот оно! Вот оно!» – кричал он, в ужасе закрывая уши. За ним гнались. Он знал, что это полосатые вурдалаки и что они не пожалеют его – в их твердых головах была не черная и теплая пустота, которой он ждал, а что-то железное, твердое. Задыхаясь, он искал свою ошибку, чтобы объяснить ее вурдалакам, и они бы отстали от него. Он что-то кричал, оборачиваясь и хохоча, надеясь выиграть время. Пространство неожиданно раскрылось перед ним – это была гнилая заводь с огромным мертвым деревом на дальнем берегу. Дерево погибло давно, с его могучих погнутых ветвей свешивалась старая пахучая дрянь и ветошь. Вода была неподвижна и пахла глубиной и гноем. Гадя, обессилев, лег на землю, которая оказалась покрыта досками. Погоня стихла, кто-то кричал вдалеке, бряцало железо. Перед тем как к Гаде подошел Андрюшка, обозвал его привычно и куда-то поволок, он вспомнил, что в момент прерывистой вспышки увидел не только полосатых вурдалаков – там, за окном, заслоняя звезды, громоздилась пыльная часть некоего огромного барабана, перехваченная ржавыми сваями. И он вспомнил, что этот барабан медленно, со скрежетом двигался, и все двигалось вместе с ним, и все было подчинено ему – удивительной ма шине, владеющей секретами серого пространства.