Текст книги "Приманка"

– Ага! А ты утешаешь, ангелофил. А сам, утешая, ничего не лишил?

Мисюэль подняла голову, глаза ее гневно сверкнули.

– Выбирай выражения, девочка… – начала говорить ангел.

– А то что? – перебила ее суккуб. – Мечом огненным голову мне срубишь? Нет у тебя меча больше, да и не было никогда, наверное.

– Юль! Чего ты злишься? – снова завязывая на себе мокрую толстовку, сказал я. – Ты же понимаешь, что у меня с госпожой Мисюэль ничего не было.

– Не было, – кивнула дьяволица. – Но могло быть! Я же вижу, как ты на нее смотришь! Грешник.

– Дура ты, – спокойно сказала ангел, поворачиваясь на другой бок и демонстрируя нам израненную спину.

– Сама дура, – так же спокойно и безразлично ответила суккуб и вдруг сорвала с меня толстовку. – А ты чего забаррикадировался, грешник? Это моя одежда, – она натянула мокрую толстовку и сделалась еще соблазнительней, так как сразу стало непонятно, есть на ней трусы или нет.

– Я девушка скромная, – натягивая на попку подол толстовки, сказала Юленька, – это она пусть голыми сиськами трясет.

Ангел молча, одной только спиной сумела выразить свое презрение.

Суккуб, передернув плечами, повернулась ко мне.

– О, вижу, грешник, ты взволнован. Давай, я постараюсь успокоить тебя, – сказала она, опускаясь на колени.

Я подхватил маленькую развратницу на руки и потащил в воду.

– Юлька! Ну что ты все время ее дразнишь? Оринас вернется, тебе задницу надерет. И прав будет. Действительно, девушке плохо, была ангел, стала никто. Чего ты ее цепляешь?

– Не люблю ангелов, архангелов, праведников и святых. Козлы они все выхолощенные.

– Она уже не ангел, – роняя девочку в воду, сказал я.

– Это-то и опасно, – пробулькала из-под воды Юленька.

«Как же удобно, что теперь не надо дышать», – подумал я, на дне стаскивая с суккуба толстовку.

Я выходил из воды, Юленька, придерживаемая мною за попку, висела на плече. Мы были наги. И толстовку, и трусы утащило коварное морское течение. Мы были наги прекрасной наготой античной скульптуры. Старый сатир и юная нимфа. Соната опыта и невинности. Солнце, преломляющееся в каплях на ее шелковистой коже. Я поцелуями слизываю искрящиеся светом соленые бриллианты с алебастровых ягодиц юницы.

Маленькие кулачки в шутку колотят меня по спине. Не то поцелуи, не то укусы чувствую я своей лопаткой.

– Отпусти! – захлебываясь смехом, кричит Юленька. – Отпусти, чудовище!

– Это моя добыча! – рычу я, стаскивая с плеча и подхватывая на руки девочку. Она обнимает меня за шею, закрывает мне рот поцелуем.

– Это ты моя добыча, – оторвавшись от моих губ, шепчет она мне в ухо. – Любимая.

– Юль, а ты меня как любишь, как мороженое или как шоколадку?

– Как апельсин.

Я заржал так, что чуть не уронил девчонку. И тут же мне стало не до смеха.

На берегу, поигрывая кнутом, стоял Оринас. Гримасу на его демонической роже принять за улыбку было трудно.

– Блин, – одновременно проговорили мы, и суккуб соскочила в воду, тут же схватив меня за руку.

«И кто кого защищает?» – мелькнула у меня мысль.

– Тебе что сказали делать, грешник? – Оринас выразительно щелкнул кнутом.

– Охранять ангела, – покосившись на кнут, ответил я.

– А ты что делаешь, сука грешная? С малолеткой трахаешься?

– Э-э-э… – испуганно начал я.

– Мешают тебе яйца, как я вижу. Отрежем?

– Э-э-э, господин Оринас, пришла суккуб, они снова начали ссориться, я увел девушку в море. От греха, – попытался оправдаться я. – А что с ангелом, все в порядке? – я тревожно взглянул на Мисюэль.

– От греха, – повторил демон. – Нет, Мисюсь, ты слышала? От греха! – демон оглянулся на ангела. Мисюэль грустно усмехнулась.

– Выпороть бы тебя, да Мисюсь не велит. Из нее эту дурь гуманистическую еще не всю выбили, – Оринас постучал себя кнутом по бедру.

Я облегченно вздохнул. Юленька, отпустив мою руку, пошла подбирать джинсы.

– Что слышно, Оринас, в сферах? – спросила она, вынимая из воздуха майку.

Демон негодующе взмахнул крыльями.

– Подтвердились самые дикие слухи. Ад закрывают, всех гонят в воплощение, нижние уровни запечатывают.

Народ не понимает, что лучше: в воплощенку, вниз к Гагтунгру или на Сатурн, под кольца, в изгнание к Люциферу. И никто не понимает Замысла. А по-моему, старик просто чокнулся.

Ангел недовольно кашлянула.

– А что Верхние? – суккуб надела майку, и я прочитал принт: «Хочешь похудеть? Спроси меня как!»

Демон покосился на Мисюэль.

– Судя по воплям, что доносятся сверху, тоже в панике. Столько времени занимались сегрегацией, отделяли овец от козлищ, и вдруг все опять в кучу.

– Юль, – попросил я, – мне бы тоже. Плавки какие-нибудь, что ли?

– Не, грешник. Так ты мне больше нравишься. А-ля натюрель, – усмехнулась суккуб и, повернувшись к демону, спросила:

– А сам что думаешь?

– А что мне думать? У меня девушка на руках, – Оринас шагнул к ангелу и опустился рядом на песок. – Мне с ней только в воплощение, – он наклонился и поцеловал Мисюэль.

– А я ведь должна сообщить о ней, куда следует, а не прятать здесь под своим полем, – улыбнулась Юленька, глядя на демона.

Демон пожал плечами.

– Чего хочешь? – спросил он.

– Не знаю еще, подумаю. Но ты мне должен.

– Должен, – кивнул демон.

– Как воплощаться будешь?

– С этим тоже жопа, кто хоть раз воплощался, у тех канал есть. Все остальные только с человеческой душой в обнимку. И еще по времени всех рассыплет, иначе Земля лопнет.

– Не поняла.

– А чего тут понимать? Я думаю, Он проект закрывает.

– Типа конец света?

– Типа, – кивнул демон. Поцеловав ангела и подобрав кнут, он снова поднялся на ноги.

– Нет никакого конца, – заговорила Мисюэль. – Просто очередной виток развития. Все по-новому будет. Никто не понимает, как. Но пока это «как» не настанет, никто и не поймет.

– Оптимистка, – фыркнула суккуб.

– Мне положено, – улыбнулась ангел.

– А ты знаешь кого-нибудь, кто воплощался? – спросила Юленька у Оринаса.

– Нисрок в прошлом цикле.

– В прошлом цикле, это когда? – подал я голос.

– Когда у вас Атлантида была, до потопа то есть, – любезно пояснила ангел.

Землю снова тряхнуло. Мы все посмотрели в сторону исчезнувшего после извержения вулкана. Опять дымило по всему острову. За лесом дымовых столбов уже не было видно подросших пальм.

– После извержения образовалась кальдера, – пояснил Оринас, – мы стоим на бомбе. Келли, у тебя тут лодка нигде не спрятана? По-моему, островку конец.

– Когда начнется исход? – спросила Юленька, делая пассы руками. Задул ветер. Дым стало сносить в сторону.

– Уже начался, – мрачно сказал Оринас. – А у нас один проводник на двоих.

– На двоих? – удивилась суккуб. Ветер задул сильнее, по небу полетели черные тучи, скрыв фальшивое солнце, резко потемнело и похолодало.

– Почему на двоих? – повторила Юленька.

Ударила молния, и снова тряхнуло. Я еле удержался на ногах.

– Потому что я могу воплотиться только с ней! – Оринас подхватил ангела на руки и сделал шаг ко мне.

– А я? – воскликнула Юленька. – Я тоже хочу с ним.

Послышался подземный гул, весь остров затянуло дымом, который уже не сносился ветром, в воздухе летел песок, толчки следовали один за другим. Я закашлялся и прикрыл рукой глаза.

– Тебе-то зачем? – спросил демон, вставая рядом со мной. – По-любому воплотишься. Какая разница, как?

Песок больно сек кожу, волны накатывали на берег, заливая колени.

– Я хочу с ним, ты мне должен! – крикнула суккуб.

– Отвали, – беззлобно сказал Оринас.

– Нет! – Юленька прыгнула ко мне и схватила за руку.

– Отвали! – крикнул демон, прижимая к себе ангела и замахиваясь кнутом.

Суккуб дернула меня, и мы повалились в воду. Опять тряхнуло. Демон ударил кнутом, Юленьку откинуло в сторону, она закричала. Демон ударил снова и наступил на меня ногой, я попытался вывернуться. Закричала ангел.

Юленька, встав на четвереньки, оскалилась. Ее зубы стали удлиняться, словно у вампира. Раздался жуткий грохот, и тряхнуло так, что демон, не удержавшись на ногах, упал в воду вместе с ангелом. Юленьку накрыло волной, я попытался вскочить, но волна сбила с ног и потащила по берегу.

Мы все барахтались в воде, когда кальдера рванула. Остров подпрыгнул. Вода отхлынула. Юленька в преображенном виде, в служебной форме, кинулась ко мне, я попятился от рогатого монстра. Оринас стоял и прижимал к себе ангела. Бросив кнут, он схватил меня за плечо и рывком поднял на ноги. Когти глубоко вошли в тело, я закричал. Суккуб прыгнула, демон ударил ее ногой, и Юленька по-жабьи плюхнулась на песок. Она зарычала, демон в ответ тоже, он руками обнял нас с ангелом и расправил крылья.

– Дай мне твоей крови! – истошно крикнула Юленька, я протянул руку, челюсти суккуба сомкнулись на моих пальцах, я снова заорал от боли, и тут огненная волна смела нас с острова. Последнее, что я видел, – горевшие крылья демона и кувыркавшийся в воздухе суккуб. Потом стало темно.

«Бли-ин! Правда яйцо», – подумал я, когда способность видеть вернулась ко мне. Передо мною в темноте пространства висели два огненных яйца. Одно горело темно-бордовым огнем, другое светилось золотым. «Демон и ангел», – решил я. «А я? Как я выгляжу?» – подумал я.

Я не выглядел никак. Скорее всего, был таким же яйцом, но себя не видел. Вроде как меня не было вовсе. Только сознание, созерцающее два этих яйца.

«Ну, и что дальше? Как воплощаться будем?» – подумал я, любуясь переливами пламени. Действительно, было очень красиво.

Бордовое дрогнуло и стало увеличиваться, двинулось ко мне, золотое осталось на месте.

«А ангел? – подумал я. – Мы же еще ангела забрать должны. А Юленька, она где?»

Часть вторая
Земля

1

На обочине дороги, на земле, в пыли, сидела пятнадцатилетняя армянская девушка. Изнасилованная турецкими солдатами, но по какой-то прихоти оставленная в живых. Она не плакала, молча водила по земле пальцем. За ее спиной горела деревня. Турки ушли, криков больше не было, живых людей тоже. Выли собаки, кое-где выли страшно, до визга, сгорая заживо вместе с домами. Некому было спустить их с цепи.

С заходом солнца пришло оцепенение. Положив голову на согнутые колени, девушка замерла. Без движения, в забытьи, просидела ночь. Первые солнечные лучи, пробившиеся сквозь утреннюю дымку, осветили неподвижную, скорчившуюся фигурку, закутавшуюся в лохмотья, оставшиеся от платья. Поднявшийся легкий ветерок принес горький запах пожарища.

Девушка вздрогнула, приходя в себя. Пошевелила разбитыми, в запекшейся крови губами, кашлянула, выплюнув выбитый зуб, но головы не подняла и позы не переменила. В сгоревшей деревне собаки больше не выли, там лишь жизнерадостно перекликалось воронье.

Одна из ворон опустилась рядом, склонив голову, поглядела одним глазом, потом другим, вперевалочку подошла ближе, два раза скакнув, оказалась около босой ноги. Клюнула в палец, девушка не пошевелилась. Ворона клюнула второй раз, каркнула, но, видимо, поняв, что девочка еще не готова, торопливо захлопав крыльями, взлетела, заложила вираж и, продолжая каркать, ушла в сторону деревни.

С трудом шевеля губами, девушка что-то неслышно бормотала. Она читала молитвы и ждала смерти.

Неожиданно для самой себя девушка вдруг помочилась в обрывки платья, глаза ее закатились, и, теряя сознание, она завалилась на бок. Растрепавшаяся черная коса повисла на придорожных кустах. Девушка судорожно вздохнула и затихла.

Увы, бедняжка не умерла. Обморок перешел в спокойный, глубокий сон. В полдень ее разбудило нехарактерное для апреля совершенно нещадно палившее солнце. Девушка очнулась, огляделась и закричала. Ей повезло. Ее дикий, безумный крик услышали трое монахов, бежавшие из разоренного турками монастыря.

Переглянувшись, они молча развернули своего нагруженного церковной утварью ослика и двинулись на крик.

Когда они нашли девушку, та пыталась ногтями разорвать горло.

Девушку связали и перенесли в тень. Попробовали напоить, но она выплюнула воду.

Один монах остался читать молитвы над несчастной, двое других пошли в сожженную деревню.

Деревня сгорела, но не полностью. Монахи вернулись с найденным там платьем и с кое-какой едой.

Молитвы помогли, девушка согласилась попить, и ее развязали. Когда она увидела платье, прошептала:

– Это Егине, – и заплакала. Она плакала долго. Монах, который читал молитвы, держал ее за плечи и говорил:

– Плачь, дочка, плачь. Сейчас тебе помогут только слезы.

Монахи смыли грязь и кровь с тела, переодели ее, нашли подходящую обувь. Девушка не противилась.

Монахам пришлось задержаться в деревне на несколько дней, чтобы похоронить и отпеть всех убитых. Для девушки соорудили навес из остатков плетня: возвращаться в деревню она отказалась. Под ним и прожила то время, пока монахи работали.

Потом монахи закопали в приметном месте снятую с ослика утварь и посадили на него девушку. Живой человек важнее, чем подсвечники и потиры.

Они пошли в Карс, где стояли русские войска.

Недалеко от города был монастырь, рядом село, в котором у одной бездетной вдовы девушка получила приют.

Она вспомнила, что ее зовут Арпеник и что у нее есть родственники в Баку. Родственников разыскали и им сообщили. Те согласились забрать девушку. А через месяц пришло письмо, что для Арпеник нашли жениха.

Когда еще через пару месяцев за девушкой приехали, она как раз только поняла, что беременна. Шел 1915 год.

Жених был маленьким, толстым и плешивым. Звали его Ашот Вазгенович, и было ему слегка за сорок. Ашот Вазгенович был небеден и приходился Арпеник каким-то исчезающе далеким родственником. Однако оказался прогрессивных взглядов: когда-то учился в Петербурге в университете, правда, курса не окончил. Прогрессивные взгляды позволили ему высказать согласие жениться на Арпеник после того несчастья, что с ней произошло. Согласия самой невесты спросить, само собой, никому в голову не пришло. Да Арпеник было все равно: что замуж, что в петлю.

Она рассказала про беременность. Столь далеко прогрессивные взгляды Ашота Вазгеновича не распространялись. Воспитывать ребенка турецкоподданного он оказался не готовым. Женитьба расстроилась, и делегация родственников отбыла на родину, оставив вдове некоторую сумму на содержание девушки.

Потом приходил русский доктор и сказал, что будет двойня.

Вдова приняла Арпеник как дочку, а вот с названным внуком оказались проблемы.

Демонское яйцо наехало, и мы теперь превратились в луч света. Странно ощущать себя светом. Лучом или столбом, имеющим определенную протяженность от источника до конца. Конец света наступал там, куда этот луч упирался. Разобрать, во что же он упирался, я не мог. Но здесь свет кончался, дальше – тьма. А я не кончался, я длился. И чувствовал рядом это чудовище – Ориноса, в этом же луче. И мы вроде и вместе, но в то же время отдельно. Слов нет, в прямом смысле хрен поймешь, хрен опишешь. И еще болела рука, укушенная Юленькой. Ваще пипец, меня нет, а рука болит.

Потом что-то щелкнуло и картинка изменилась. Появились тени. Красный свет и тени. И ощущение тела. Невесомость, но тело есть: руки, ноги, голова, даже сердце бьется, и пошевелиться могу. Но только пошевелиться: ни встать, ни сесть. И не дышу, но не дышать я уже привык. И глаза: у меня что-то с глазами, вижу только тени, красные тени. А вот со слухом все в порядке, слышу: стучит сердце. Мое. И еще одно, но реже и глуше, и еще, но это частит. У меня три сердца?

– Освоился, грешник? – раздалось в мозгу, и я почувствовал, как на меня что-то навалилось.

– Оринас? – мысленно спросил я.

– Я, грешник, я, – ответил демон. – А вот ты давай-ка назад, за девушкой нашей.

– Как назад? – удивился я.

– Мне нужна Мисюсь. Пока не родился, давай за ней: одна нога здесь, другая там.

– Там – это где?

– В п…е! Хотя нет, в п…е – это здесь, – демон заржал. Его смех больно ударил меня по вискам. – Все, грешник, извини, ничего личного. Отправляйся.

Навалившаяся тяжесть усилилась, сердце застучало как бешеное, свет померк, я начал задыхаться.

«Странно, – мелькнула мысль, – вроде не дышу, а задыхаюсь».

Стало как-то мучительно тошнотно, и вдруг все исчезло.

Тьма и светящаяся точка впереди.

Роды пришлись на Рождество, словно в насмешку. Арпеник кричала и тужилась под звон колоколов и пение монахов. Роды были тяжелые и долгие. Один ребенок родился мертвым. Другой укусил за палец повивальную бабку. Бабка перекрестилась. Младенец был волосат и черен и родился с зубами. Он кряхтел и скалился, вращая глазами.

Пробормотав:

– Чисто антихрист, – бабка перекрестилась еще раз. Арпеник лежала без памяти, тяжелые разрывы, демон постарался. Она не слышала, как старуха сказала, убирая мертвого ребенка:

– Убил Каин Авеля.

Арпеник не умерла и на этот раз. Она месяц пролежала в родильной горячке, у нее пропало молоко. Вдова молилась сама и подавала записки о здравии в монастырь. И молитвы и святая вода помогли снова.

Ребенка назвали Оганесом. При крещении он орал дико, чуть не выбил крест из рук священника.

Сначала вдова кормила Оганеса из новомодной бутылочки с резиновой соской, но потом вернулась к традиционному рожку, соски он рвал зубами.

Когда Арпеник после родов и болезни немного окрепла, она смогла ухаживать за сыном сама и хоть чем-то помогать по хозяйству.

Маленький Оганес оказался очень беспокойным ребенком. Нет, он не плакал, он орал зло и истошно. Стоило матери начать молиться, как сын начинал кричать. И никакие укачивания не могли его успокоить. Пока он был совсем маленьким, тугое пеленание и привязывание к люльке частично решало проблему. Когда же Оганес чуть подрос, то быстро научился выбираться из пеленок и даже из-под ремней, удерживавших его в колыбели. Тогда, укладывая, его стали не просто пеленать, но и связывать по рукам и ногам.

Взять ребенка на руки не мог никто, даже мать. Оганес начинал плеваться, выгибался словно кошка, кусался и царапался.

Отец-настоятель постоянно приходил проводить отчитки над маленьким дьяволенком. В том, что ребенок одержим, не сомневался никто из монахов. Молитвы помогали. После отчитки Оганес становился вялым, сонным, и на несколько дней смолкали его отчаянные вопли.

Хоть Арпеник, как могла, старалась ухаживать за своим бешеным сыночком, но, конечно, она больше боялась его, чем любила. Да и видела в нем постоянное напоминание пережитой трагедии. Она даже как-то раз робко спросила настоятеля, не лучше ли отдать ребенка в приют. Тот только покачал головой, сказав:

– Пока беса не изгоним – нельзя. Он в миру много бед натворить может.

Тем не менее ребенок рос, и его стало уже невозможно держать в колыбели. Пришлось выпустить. Поначалу надели ошейник и посадили на цепь.

Однако вскоре ошейник сняли: Оганес стал спокойнее. То ли действовали постоянные отчитки, то ли демон постепенно адаптировался в человеческом мире. Он уже не орал, как прежде, при виде креста или иконы. Даже мог спокойно находиться в церкви. Не мешал матери во время молитвы.

Оганес рано пошел. И еще он все время смешно шевелил лопатками и постоянно пытался заглянуть себе за спину, словно чего-то там искал.

И так же рано стал пытаться говорить. Правда, первое и любимое им слово оказалось вовсе не «мама», а какое-то непонятное «опа».

Было забавно смотреть, как малыш в короткой рубашонке ковыляет по двору и громко кричит свое: «Опа, опа!»

Когда Оганес научился выговаривать шипящие, стало понятно, что же именно он кричит и что кричит он по-русски. Вдова с матерью крестились, переглядывались и вздыхали. Видимо, отчитки до конца не подействовали.

Наверняка не подействовали. Ребенок никого не слушал, и заставить его делать то, чего он не хотел, было невозможно. Скорее ему удавалось принудить взрослого выполнять свои желания. Никто не выдерживал пронзительного взгляда черных глаз из-под насупленных бровей. Сам настоятель вздыхал и отводил глаза.

– Ладно, ладно, – говорил отец-келарь и отпирал калитку в монастырский персиковый сад. Собак он не привязывал, понимал – не тронут.

Однажды Оганес вылечил разбитого параличом пса, вожака охранявшей монастырь своры. Мальчик просто сидел рядом с обездвиженной собакой, и когда местный полицейский, за которым послал настоятель, чтобы пристрелить несчастное животное, пришел, то уходить ребенок отказался напрочь. Под давлением его взгляда ему уступили. Оганес провел рядом с собачьей будкой всю ночь. Утром его обнаружили сладко спящим внутри, а пес Зинвур бегал вокруг как ни в чем не бывало.

«Господи! – подумал тогда настоятель. – Кого же ты родила, девочка?»

Оганесу исполнилось два с половиной, когда после поражения в Первой мировой войне русские войска покинули Карс.

За два часа до появления турок в монастыре малыш выбрался за ворота. Его исчезновение осталось незамеченным, Арпеник и вдова были в храме на службе. Оседлав заранее спущенного с цепи Зинвура, Оганес направился в город.

На вокзале в страшной толчее бегущего от турок Карса ребенка чуть не затоптали. Спасла собака.

Оганесу удалось влезть в последний вагон последнего уходившего в Александрополь поезда. Он лежал, свернувшись в клубочек, благополучно спрятавшись под лавкой, пока пассажиры с удивлением наблюдали из окон набиравшего ход поезда за большим кудлатым псом, упорно бежавшим рядом с вагоном.

Когда пес, вывалив язык и отчаянно гавкнув, без сил повалился на железнодорожную насыпь, турецкие солдаты как раз входили в монастырь в пригороде Карса.

Еще через час, почувствовав смерть своей матери, бросившейся с колокольни, малыш, прятавшийся в вагоне под лавкой, ухмыльнувшись, пробормотал по-русски:

– Однако как метро в Питере взрывать оказалось неполезно, мама. Гюльчатай ты моя, Гюльчатай.

Впрочем, Оганесу было наплевать и на Гюльчатай тире Арпеник, и на захваченный турками Карс, и на всю многострадальную Армению. Он думал о том, как добраться до Петрограда, колыбели пролетарской революции. И еще о том, кто бы напоил его молоком.

Протиснувшись между чувяками, ичигами и подолами, Оганес выбрался в проход, заваленный и заставленный мешками, корзинами, чемоданами и баулами. Отодвигая свисавшие сверху руки и требовательно стуча по ногам, он лез через горы багажа. Оганес не плакал, только кряхтел и сопел, пробираясь по вагону.

– Ой, малыш, где же твои майрик, хайрик? – услышал он в спину. Не оглянувшись, пополз дальше. В тамбуре его чуть не пришибло дверью. Здесь курили. Оганес закашлялся от едкого дыма.

«Блин, махорку они, что ли, курят?» – подумал он, пытаясь открыть дверь в соседний вагон. Какой-то мужчина любезно помог и даже подержал дверь, пока он пробирался по страшному, прыгающему и клацающему переходу между вагонами. В следующем вагоне была такая же теснота. Также пахло потом, вином, табаком и пылью. Оганес целеустремленно полез вперед. Он искал первый класс. Там он хотел найти себе новую маму.

2

В середине вагона у какого-то человека, похожего на кондуктора, Оганес спросил по-армянски:

– В этом поезде есть первый класс?

– Нет, только второй, через два вагона, – автоматически ответил кондуктор, принимая деньги у пассажиров, не успевших купить билеты на вокзале. Оганес прополз у него между ногами.

В вагоне второго класса были не дощатые лавки, а купе с застекленными дверями, открытыми настежь из-за жары. Проход, как и в предыдущих вагонах, был точно так же завален вещами. Только мешков и корзин стало меньше и больше чемоданов и шляпных картонок.

Оганес, перелезая через чемоданы, заглядывал в полные народа купе. Наконец ему попалось одно, в котором находились только двое: русский офицер и дама в светлом шелковом платье. Оганес пролез в полуоткрытую дверь. Стянув с головы войлочную шапочку и зажав ее в кулачке, он поднял на даму глаза, полные слез.

– Боже! – воскликнула дама и тут же протянула ему один из персиков, лежавших перед ней на тарелке.

Малыш поклонился, принимая из рук дамы персик. – А нет ли у вас немного молока? – спросил Оганес по-русски.

– Боже! – повторила дама. – Николя, – обратилась она к своему спутнику, – ты видишь эту прелесть?

Офицер, оторвавшись от газеты, взглянул на маленького побирушку.

– Сколько тебе лет, малыш?

Оганес вонзил зубы в персик, сок потек по его груди. Он молча показал три пальца, прибавив себе полгода.

– Удивительно, – снова воскликнула дама, – три годика, а такой разумный. А где твои родители, дитя? – спросила дама.

– Турки убили, – проглотив кусок персика, как-то несколько безразлично ответил мальчик.

Офицер с дамой переглянулись, офицер сложил и положил газету на стол.

– Как же ты оказался в поезде? – удивилась дама.

– Ты один? – спросил офицер.

– Меня собака привела, – кивнув на вопрос офицера, ответил Оганес.

– Собака? – в один голос спросили пассажиры.

Тут вагон сильно тряхнуло, дверь за спиной Оганеса поехала, сам он покачнулся, дама протянула руки, чтобы не дать ребенку упасть, и малыш, выронив недоеденный персик, упал точно ей в руки.

Улыбнувшись, дама посадила ребенка рядом с собой на полку. Оганес посмотрел под столик, куда укатился персик. Дама протянула ему другой, офицер ударил по кнопке электрического звонка, вызывая проводника.

– Так как же тебя привела собака? – спросил он.

– Как тебя зовут? – спросила дама.

– Оганес, – ответил Оганес, вопрос офицера он проигнорировал.

– А фамилию свою знаешь? – спросила дама.

Кусая персик, Оганес отрицательно помотал головой.

– Откуда ты? – спросил офицер.

Оганес молча ел персик.

– Николя, не мучай ребенка. Он же совсем кроха. Еще и родителей потерял.

Тут поезд влетел в туннель, стало темно, и грохот залил купе. Оганес заорал. Женщина прижала его к себе. Когда поезд вынырнул на свет, дама спросила мальчика:

– Ты что кричал, испугался?

– Нет, – кладя косточку от персика на стол, ответил тот, – понравилось.

Офицер только хмыкнул.

Приоткрылась дверь купе, и внутрь заглянула носатая физиономия проводника.

– Звали, Ваше высокоблагородие?

У офицера были погоны капитана. Революционные веяния из Петрограда сюда еще не докатились.

– Вот что, любезный, – капитан задумчиво посмотрел на Оганеса. – Не было ли чего необычного при отправлении поезда? Не видал ли кто собаки какой странной?

– Как же, Ваше высокоблагородие, была собака. Здоровый такой кобель, за поездом бежал долго, потом отстал.

– Ну хорошо, – офицер кивнул. – И вот еще что, раздобудь-ка где крынку молока.

– На станции, как остановимся, сразу побегу, – закивал проводник. – Буфета-то в поезде нет нынче.

Офицер отвернулся к окну, проводник взялся за ручку двери.

– Нет-нет, не закрывайте, пожалуйста, – попросила дама, – душно очень. Долго нам еще?

Проводник щелкнул крышкой часов:

– Часика через два будем.

Капитан взглянул на застегнутый на запястье швейцарский wristler.

В общем, когда поезд прибыл в Александрополь, ребенка забрали с собой.

Носильщики, извозчик, долгие поиски номера в гостинице в переполненном после сдачи Карса городе.

На следующее утро Николай Васильевич, так звали капитана, поехал в свой полк, а Дарья Владимировна, его жена, отправилась с маленьким Оганесом по местным лавкам и магазинам покупать ему европейскую одежду. Потом в течение нескольких дней был суматошный поиск няни.

Через месяц Оганес звал своих новых родителей мамой и папой, а Николай Васильевич хлопотал об усыновлении.

Советская власть до Кавказа еще не добралась, закон РСФСР от 1918 года о запрете усыновления здесь не действовал. Местный суд оформил все бумаги, и Оганес получил благородную фамилию Зарецкий и новое имя Алексей.

Алеша говорил по-русски без акцента, матросский костюмчик носил с элегантной небрежностью и был мил, хоть и резов. И лет через восемь-десять обещал стать похожим на Володю Набокова со знаменитой фотографии. Лишь кудри черные, носик с уже намечающейся горбинкой да агатовые, слегка навыкате глаза говорили о южных или восточных корнях мальчика.

Все знакомые Дарьи Владимировны жены офицеров восхищались малышом, не сомневались в определенно благородном происхождении ребенка, поздравляли Дарью Владимировну с таким замечательным найденышем и души в нем не чаяли.

– Вы только посмотрите, как он стоит, какая гордая посадка головы, – щебетали дамы. – Князь, точно князь.

Алеша держался действительно очень прямо, потому что привык таскать за спиной огромные черные кожистые крылья.

Вот только взгляд. Временами у мальчика был очень тяжелый, пронизывающий взгляд, прожигающий до самых внутренностей. Никто не выдерживал этого взгляда, все отводили глаза, а многие старались незаметно перекреститься.

Замечая у приемного сына этот взгляд, Николай Васильевич вздыхал, отворачивался, смотрел на жену, снова вздыхал и качал головой.

Детей Господь им не дал, дал вот это. И что это было за это, капитан Зарецкий начинал задумываться.

А потом русские сдали и Александрополь. Полк ушел в Тифлис и там был расформирован.

Началось краткое существование Транскавказской республики. Какое-то время здесь же находились войска белой Добровольческой армии. С ними в неудачный Московский поход ушел Николай Васильевич, оставив жену с ребенком в Грузии.

Там, где-то на бесконечных равнинах Руси-матушки затявкал за лесом пулемет и срезал идущего в атаку рядовым в цепи пехотного капитана Зарецкого.

Оставшись вдовой, без средств, Дарья Владимировна мыкалась по Кавказу, переезжая из города в город в поисках заработка. От услуг няни пришлось отказаться сразу. Теперь она сама искала место учительницы в школе или гувернантки в богатом доме. Соглашалась на место секретаря в присутствии или даже приказчицы в модной лавке.

Иногда ей везло, и на несколько месяцев Дарья Владимировна обретала кров и стол для себя и своего приемного сына. Но времена были неспокойные, стабильности не было нигде, от места скоро отказывали. И офицерской вдове с маленьким ребенком приходилось в очередной раз трястись в третьем классе.

Правда, Алеша рос мальчиком смышленым и уже лет в пять оказался матери не столько обузой, сколько опорой. Пока мать приказчицей стояла за прилавком или склонялась с иголкой над шитьем, предоставленный сам себе малыш шастал с котомкой по благословенным южным рынкам.

Домой он не возвращался без собранной дани. Как настоящий князь.

– Откуда это? – спрашивала Дарья Владимировна, вынимая из котомки фрукты и овощи, кусок бастурмы или копченой цесарки.

– Соседи угостили, – глядя честными глазами, отвечал Алексей.

Мать удивленно качала головой, но допустить, что дары добрых самаритян на самом деле являлись предметом банальной кражи, не могла никак.

Украденные на базаре деньги Алеша незаметно подкладывал ей в кошелек. Не знакомая с социализмом и не приученная еще к контролю и учету, Дарья Владимировна прибавки не замечала и только радовалась, что удалось дотянуть до получения очередного скудного жалования.

Приход Красных мама с сыном встретили в Батуме. Отсюда последние пароходы еще увозили в эмиграцию. Дарья Владимировна поколебалась, но решила остаться. Ее родители жили в Петербурге. И хоть весточки от них из-за неработающей почты давно не приходили, она подумала вернуться домой.