Текст книги "Приманка"

– Поедем в Петроград, – говорила она, заглядывая в ясные, черные глаза приемного сына.

– Поедем, мама, – кивал тот в ответ.

К двадцать второму году железнодорожное сообщение с метрополией было восстановлено полностью. Война закончилась, банды на поезда больше не нападали. Но вот беда, билеты купить было невозможно. За деньги они практически не продавались, да и денег таких у Дарьи Владимировны не было. Выписывались по каким-то непонятным мандатам, полномочиям и поручениям.

Дарья Владимировна совсем уж отчаялась когда-нибудь прижать к груди старика-отца, поплакать, обнявшись со старухой-матерью. Но как-то раз, взглянув на Алешу, уныло сидящего на сундуке в их убогой комнатенке под лестницей, с занавеской вместо двери, тряхнула давно немытыми волосами и объявила, что завтра пойдет к начальнику вокзала просить билет.

Ей повезло: она взяла с собой приемного сына. Не специально, просто побоялась оставить одного в доме, рядом с которым был расквартирован отряд красноармейцев, казавшихся ей обычными бандитами.

У кабинета начвокзала толпился народ. Внутрь никого не пускали, естественно. Но Дарью Владимировну с ребенком он почему-то принял. Да не просто принял, а напоил чаем с домашними плюшками. Выслушав просьбу о билете в Петроград, покивал, снял фуражку, надел фуражку, сказал, что ему телефонировали и что он в курсе о товарище Зарецкой, и выписал билет, два раз стукнув по нему печатью.

Ни жива ни мертва, Дарья Владимировна в смятении покинула кабинет. Она поняла, что ее приняли за кого-то другого, и что теперь делать, не знала. С одной стороны, билет – он вот, в руках, с другой – кто их знает, этих большевиков: вдруг, разобравшись, что билет попал ей по ошибке, возьмут да и расстреляют по своей революционной законности?

Из задумчивости ее вывел вопрос Алеши.

– Мам, а поезд когда отправляется?

Дарья Владимировна опустила глаза.

– Ой! Сегодня вечером.

Решение оказалось принятым само собой. Они побежали домой, собирать вещи.

На вокзал приехали с чемоданом и шляпной картонкой, в которой давно уже никакой шляпки не было. Там лежали чудом сохранившиеся от продажи остатки туалетов Дарьи Владимировны и кое-какие вещи Алеши.

Изумление и многократное сличение номера на билете и на вагоне. Страх перед толпившимися у вагона красноармейцами. И только тянущая рука сына заставила «товарища Зарецкую» подняться по ступенькам. Какой-то солдат забрал у носильщика вещи и внес в отдельное купе литерного вагона. Заглянувший проводник обещал принести чай «немедля, как отправимся».

Выяснилось, что Дарья Владимировна ехала в вагоне вместе с какой-то комиссарской шишкой. Все остальные купе были заняты отрядом красноармейцев, составлявшим шишкину свиту.

Сам затянутый в кожу комиссар, зашедший познакомиться с попутчицей, оказался интеллигентной еврейской наружности и носил успокаивающее, вполне мирное пенсне. Тогда еще не знали, что пенсне может быть очень даже пугающим. Он представился Иосифом Ивановичем.

Вжавшаяся в мягкую спинку дивана, робко пьющая чай Дарья Владимировна отчеству не поверила, но этого не показала.

Впрочем, комиссар с разговорами не полез, опасных вопросов задавать не стал. Угостив Алешу трофейным английским шоколадом, он разрешил ему называть себя дядей Иосифом и предложил прогуляться по вагону, познакомиться с бравыми солдатами революции.

Мать вымученно согласилась. Мальчик радостно вскочил, и ей осталось только тревожно улыбнуться выходившему из купе Иосифу Ивановичу. А Алеша выбежал в коридор дергать за усы революционного тигра.

Здесь кисло пахло шинельным сукном, кожей и висел густой махорочный дым.

Закашлявшегося мальчика комиссар завел в свое купе. Познакомил с ординарцем Василием и секретаршей Ривой.

К Василию Алеша сразу залез на колени и стал просить дать подержать маузер. Но вместо маузера вполне удовлетворился протянутым Ривой яблоком. Потом, отчаянно фальшивя, пел вместе со всеми революционные песни, удивляя новых знакомых знанием некоторых еще не написанных хитов.

Когда через час он в сопровождении Василия вернулся в купе, Дарья Владимировна уже не находила себе от волнения места.

– У вас замечательный сын, товарищ Зарецкая, вы очень верно его воспитываете, – похвалил ординарец, закрывая за собой дверь.

– Не бойся, мам, нас не тронут, – Алеша небрежно бросил на диван подаренную буденовку с нашитой красной звездой.

Не тронули, даже подкормили из комиссарского пайка холодной курицей со свежим лавашем. А может, курица и не была пайковой, а просто реквизированной для нужд революции у батумских дехкан. Или в Батуме вовсе не дехкане? Курице это было все равно, Дарье Владимировне с Алешей тоже.

Скользнули за окном короткие южные сумерки, и на холмы Грузии легла ночная мгла. В окне пропали горы и деревья, были видны лишь отражения лиц: все еще взволнованного «товарища» Зарецкой и сонного мальчика Алеши. Туннели теперь определялись только на слух.

Тифлис проехали ночью. Поезд ненадолго остановился. Охрана комиссара возбудилась и забегала. Захлопали двери, зашумел матерок, где-то недалеко стрельнули. Потом поезд тронулся, все затихло, и только колеса мерно выстукивали: в Петроград, в Петроград, в Петроград… И зачем демону надо было в Петроград? Что собрался он искать в северной Пальмире? Ангела? «Ты знаешь, мне плохо без тебя. Мисюсь, ты где?»

Утром поезд весело трусил по потерявшей девственность, ставшей большевистской России. Посвистывал гудком и подымливал густыми, черными клубами. Пролетал мимо сгоревших деревень, не останавливался на загаженных, с разбитыми окнами, вокзалах маленьких городков, осторожно переползал наспех отремонтированные мосты.

После Ростова поезд пошел не на Воронеж, а на Харьков – столицу советской Украины.

Там стояли долго. То ли заливали воду, то ли меняли паровоз.

Алеша с Ривой играли в салочки на перроне, Дарья Владимировна с тревогой наблюдала за ними из окна. Иосиф Иванович куда-то исчез вместе с Василием. Красноармейская свита расползлась по вокзалу.

Остальные пассажиры боялись отходить далеко, толклись у вагонов, дымя табаком и засыпая платформу подсолнечной лузгой, но к литерному старались не приближаться. Кто-то бегал за кипятком, кто-то покупал снедь у ходивших вдоль поезда бабок.

Советских дензнаков у Дарьи Владимировны было совсем мало. Иосиф Иванович, видимо, это почувствовал и, не задавая вопросов, просто, из революционной солидарности, поставил товарища Зарецкую с ребенком на довольствие своего отряда.

Судя по переговорам кондукторов, чего-то ждали. Оказалось, ждали комиссара. Только он появился, кондуктор свистнул, ему ответил паровоз, ударил станционный колокол, и колеса, словно чеховские сестры, весело застучали: «В Москву, в Москву».

Литерный вагон шел до Москвы. Там Дарье Владимировне надо было пересаживаться на другой поезд и перебираться с Курско-Нижегородского вокзала на Николаевский.

Когда поезд прибыл в Москву, Иосиф Иванович затребовал билет Дарьи Владимировны и со словами: «Запад есть запад, восток есть восток, и им не сойтись никогда» что-то размашисто на нем написал, протянул Риве. Та, дыхнув на печать, поставила на билет мудреный оттиск какого-то «Совнаркома».

На Николаевский вокзал мать с сыном отправились в автомобиле в сопровождении ординарца Василия.

Дежурный по вокзалу при виде билета вскочил и едва не взял под козырек, куда-то позвонил, сделал какие-то пометки в журнале, что-то написал и отрапортовал ординарцу в чуть старорежимной манере:

– Не извольте беспокоиться, товарищ, отправим в лучшем виде.

Прощаясь, Василий по-революционному пожал руку Дарье Владимировне, поправил буденовку на голове Алеши и, строго глянув на дежурного, пожелал счастливого пути.

Через час, сидя в буфете депутатского зала и с удивлением разглядывая совзнаки, протянутые ей сыном, Дарья Владимировна спросила:

– Откуда, Алеша?

– Дядя Василий дал, – почти не соврал тот. Деньги действительно принадлежали бравому ординарцу. Вот только о том, что он отдал их сыну турецкоподданного, сам Василий пока еще не догадывался.

– Боже мой! – воскликнула приемная мать Алеши. – Что за чудеса творятся. Едем как в сказке. Билеты – пожалуйста, красные не трогают, наоборот, кормят, провожают, да еще и денег дают. За кого же они нас приняли?

– За жену Ленина, – усмехнулся демон.

– Разве у Ленина есть жена? – удивилась Дарья Владимировна.

– Есть, – ответил Алеша, – Надеждой Константиновной зовут.

– Откуда ты все это знаешь?

– Рива рассказала.

Вагон в Петроград оказался не литерным, обычным вагоном первого класса, таким, в которых и привыкла ездить по просторам Российской империи жена капитана Зарецкого, дочь дворянина, профессора медицины Владимира Сергеевича Рождественского.

Откинувшись на мягкую спинку, закрыв глаза и вслушиваясь в ритмичный перестук колес, Дарья Владимировна погружалась в сладкий сон воспоминаний. Сейчас она мчалась в экспрессе Санкт-Петербург – Ницца в свадебное путешествие с поручиком Николя Зарецким, и ей не мешало ни навязчивое позвякивание ложечки в стакане с чаем, ни ровное дыхание спящего приемного ребенка, ни легкий, почти неуловимый запах пыли в купе.

3

Профессия гастроэнтеролога и талант врача спасли доктора Рождественского от репрессий, а занимаемую им с супругой огромную семикомнатную квартиру на «Большой Морской» – от уплотнения. Ему удалось отделаться легким испугом в виде однократного вызова на Гороховую и прописки под видом племянницы и так проживающей в квартире горничной Вари. Остальную прислугу пришлось рассчитать. Да-с, такие времена.

Дверь на звонок открыла Варя. Девушка и Дарья Владимировна с удивлением посмотрели друг на друга. Дворник Тимофей, поднимавший по лестнице вещи (лифт, естественно, не работал), крикнул:

– Барыню зови, Варька, дочка это ихняя.

– Ой! – воскликнула Варя, прижимая пальцы ко рту.

– Мама! – отпустив руку Алеши, шагнула мимо горничной в дверь Дарья Владимировна.

– Даша! – из глубины квартиры спешила пожилая дама. – Дашенька, доченька!

Женщины обнялись и расплакались.

Варя посторонилась, дворник занес вещи.

– Вот, Елена Палнна, радость-то какая, дочка приехала, да с сыночком еще, – грохая чемоданом об пол, проговорил Тимофей.

– Это Алеша, – Дарья Владимировна оторвалась от матери и оглянулась на мальчика, – я писала.

– Проходи, проходи, Алешенька, – засуетилась Варя, заводя в квартиру и закрывая дверь за спиной мальчика.

Алеша пробежал длинный коридор:

– Бонжур, мадам, – наклонив голову, мелькнул он искусным пробором.

– Я не мадам, я твоя бабушка, – притянув мальчика к себе, улыбнулась сквозь слезы Елена Павловна.

Дворник почтительно кашлянул.

– Вечером зайди, Тимофей, Владимир Сергеевич из госпиталя вернется… ну, там принесет что-нибудь.

– Мы со всем почтением, – поклонился дворник.

– Варенька, устройте нам чаю, – Елена Павловна повернулась к дочери. – Представляешь, Дашенька, у нас есть мед.

– А у нас есть чурчхелы, – важно заявил Алеша.

– Чурчхелы? А что это такое? – спросила Елена Павловна и, не дождавшись ответа, проговорила: – В комнаты проходите, на свет, что же мы тут стоим.

В столовой, в ожидании чая, Елена Павловна разглядывала сидевших на зачехленных стульях дочь с внуком.

– Как вы добрались? Ведь Бог знает, что творится вокруг. Одна с ребенком, как ты решилась?

– Ах, мама, добрались хорошо, меня приняли за жену какого-то их начальника. Оставаться было еще страшнее. Без Николя.

Дамы всплакнули о погибшем капитане. Пока они плакали, Алеша сбегал в переднюю и принес завернутый в «Батумскую правду» сверток.

– Вот, чурчхелы, – сказал он, развернув. – Полторы осталось.

– Ох, Господи, – вздохнула Елена Павловна, промакая носовым платком слезы, – Бог дал, Бог взял. Как Алеша? Хороший мальчик?

– Замечательный. Хоть чем-то Господь благословил, – Дарья Владимировна тоже смахнула слезы.

– Сколько тебе лет, Алешенька? – спросила Елена Павловна.

– На Рождество исполнится семь.

– Пойдем, Алеша, помоем руки с дороги, – поднялась Дарья Владимировна.

– Горячей воды, конечно, нет, но водопровод, слава богу, заработал. Варя сольет вам и принесет полотенца.

Когда, покончив с гигиеной, мать с сыном вернулись в столовую, Варя накрывала на стол. Три чашки, розетки, вазочка с медом.

– Себе чашку поставь, Варенька, выпей с нами чаю. И приборы принеси, нас Алеша угощает чурчхелами, – брезгливо покосившись на сверток, велела Елена Павловна.

– Их можно без приборов, просто кусать, – демократично объяснил Алеша.

– Так скоро все и будут просто кусать, как животные.

Алеша вежливо промолчал.

Ужасная газета полетела в печку, чурчхелы переместились на севрскую тарелку с наядами и были ловко порезаны Варей на кусочки. Правда, ей пришлось изрядно помучаться с веревочкой.

– Как все-таки хорошо вернуться домой, – вздохнула Дарья Владимировна.

– Из чего же, Алеша, приготовлены эти чурчхелы? Я вижу орехи, правильно? – Елена Павловна с усилием наколола кусочек на вилку.

– Орехи поливаются виноградным соком, – кивнул мальчик. – Я в монастыре видел, как их готовили.

– Ты жил в монастыре? – удивилась Елена Павловна. Алеша снова кивнул.

– Очень трагическая история, я стараюсь реже ее вспоминать, – Дарья Владимировна выразительно посмотрела на мать. Как рара? – поставив чашку, спросила она.

– Слава богу, он врач. Болеют все, и эти отвратительные «товарищи» тоже. Он по-прежнему заведующий отделением в госпитале. Нас пока не трогают. Даже паек дали, дрова привозят. Лучше, чем у многих. Ой, Дашенька, – Елена Павловна закрыла лицо руками. – А скольких посадили, выслали, расстреляли. Просто от голода или от тифа умерло. Ужасно, ужасно, – она снова вытерла слезы.

Алеша поморщился. «Сколько тут гавваха зря пропадает, – недовольно подумал демон. – Вот устроили балаган с закрытием Ада. Теперь все переехало в реал, а я потерял способность усваивать гаввах!» – мальчик чуть не плюнул от досады.

– Чай горячий, может быть, налить ему в блюдце? – не поняв причины недовольства Алеши, предложила Варя.

– В этом нет необходимости, требуется всего лишь чуточку подождать, – улыбнувшись, сказала Елена Павловна и быстро взглянула на дочь. Та согласно кивнула. Варя добавила меда в розетку мальчика.

Алеша утопил в меду ложку, потер глаз и подавил зевок.

– Варенька, сходите, пожалуйста, к Тимофею тотчас. Мальчик устал, хочет спать, его надо искупать после дороги.

Горничная, она же кухарка, поторопилась выполнить распоряжение барыни, входная дверь в квартиру негромко хлопнула.

– Пойдем, Алеша, в кабинет Владимира Сергеевича, я дам тебе посмотреть какую-нибудь книжку с картинками, – позвала мальчика Елена Павловна.

– Он уже умеет читать, – чуть с гордостью сообщила матери Дарья Владимировна.

– Какой разумный, – заметила та, поднимаясь с мягкого полукресла.

В кабинете, рассеянно пошарив глазами по книжным шкафам, Елена Павловна достала и плюхнула на колени присевшего на диван мальчика толстый том анатомического атласа.

– Вот, посмотри, как устроено человеческое тело. Тебе должно быть интересно, – и, слегка потрепав Алешу по волосам, оставила наедине с анатомией.

Открыв атлас и пролистнув несколько страниц, мальчик усмехнулся:

– Люди без кожи, расчлененка, видали мы такое.

Потом, заинтересовавшись, стал внимательно рассматривать рисунки.

«При этом он делал длинными пальцами неприятные движения: не то что-то завинчивал, не то что-то вонзал, не то что-то сдирал».

Когда Варя пришла звать его мыться, Алеша разглядывал срезы головного мозга. Он оторвался от книги и, задумчиво взглянув на горничную, спросил:

– А где помещается человеческая душа – в мозгу или в сердце?

Варя вздрогнула, удивившись вопросу, и, пожав плечами, ответила:

– Надо спросить у Владимира Сергеевича, он доктор, должен знать.

– Я думаю, в мозгу, где-нибудь в желудочках, – захлопнул атлас мальчик.

– Желудок в животе, а не в мозгу, – улыбнулась девушка, беря Алешу за руку. – Пойдем, я тебя искупаю.

– И в мозгу, и в сердце тоже есть. У кого где, – кивнул мальчик. – Пошли.

– Дарья Владимировна, – Варя поставила мальчика на кровать в приготовленной ему комнате, – оденьте, пожалуйста, Алешу.

– Он отлично умеет одеваться сам, – улыбнулась приемная мать, кладя рядом с мальчиком сложенную ночную рубашку. – В ванной комнате было жарко? – обратила она внимание на щеки горничной.

– Да, жарко, – кивнув, Варя торопливо вышла.

– Одевайся и в постель. Проснешься, как раз вернется Владимир Сергеевич, познакомишься с дедушкой, – Дарья Владимировна потрепала по чуть влажным волосам выбиравшегося из полотенца Алешу.

Надев рубашку, мальчик послушно укрылся одеялом. Поцеловав его, Дарья Владимировна задернула шторы.

Часы в гостиной пробили пять. Варя сервировала к обеду, когда в квартиру ворвался высокий и шумный доктор Рождественский.

– Дашка! Где ты? – крикнул он с порога. – Дашенька, доченька! – подхватил и закружил он подбежавшую к нему Дарью Владимировну. – Мне Тимофей сказал. Я через две ступеньки по лестнице. Как ты?

Дочь прижалась к груди отца и заплакала.

– Да, да, – обнимая ее, чуть растерянно проговорил Владимир Сергеевич, – бедный Николай, очень жаль. Достойный был человек. Мы его любили… У тебя теперь сын, – доктор попытался предать мыслям дочери более приятный ход. – Покажи мальчика.

Вытерев слезы и взяв отца за руку, Дарья Владимировна повела его мимо стоявшей в дверях гостиной матери.

– Варя, – позвала она, – поднимите, пожалуйста, Алешу. Владимир Сергеевич приехал.

Горничная выглянула из столовой, поздоровалась с доктором.

– Дарья Владимировна, я с обедом очень занята. И боюсь, суп простынет, пока я Алешу одевать стану, – постаралась отказаться она.

– Хорошо Варя, мы сами. Пойдем, papa, познакомишься.

Мальчика они застали уже одевшимся.

– Ну-с, давайте знакомиться, молодой человек, – наклонился к нему Владимир Сергеевич. – Я твой дедушка, меня зовут э-э-э… просто дедушка, – подмигнул он Алеше.

– Алексей, – церемонно наклонил голову мальчик.

– Мил, очень мил, – оглянулся на дочь Владимир Сергеевич.

Да, действительно, Алеша был очень милым ребенком. Послушным и воспитанным, не шалил, не врал, не дерзил, читал книжки. Идеальный ребенок. Все его очень любили – и мать, и бабушка с дедушкой. Баловали, как могли, и не могли избаловать.

Вот только горничная Варя почему-то старалась не оказываться с Алешей наедине. Всегда искала предлог не купать, не укладывать спать, не будить, не раздевать и не одевать мальчика. А через полгода вообще взяла и уволилась. И даже выписалась из квартиры. Уехала к матери в деревню, так толком и не объяснив причины.

И никто не смог уговорить ее остаться, ни Елена Павловна, ни Владимир Сергеевич.

Взяли другую, женщину в возрасте. У той никаких проблем с Алешей не возникло, и вскоре она, как и все в семье, души не чаяла в мальчике.

Прошел год. Военный коммунизм сменился НЭПом. Жизнь постепенно приобретала более естественный порядок. Алеша пошел в школу, в бывшую Тенишевскую гимназию, теперь трудовую школу № 15. Дарья Владимировна возражала: далеко. Владимир Сергеевич настоял. Он даже смог выделить средства на ежедневного извозчика, возить мальчика в школу и домой. Ворчал при этом:

– Одно здание у Тенишевки забрали. Хорошо хоть под детский театр, а не под Наркомпрос их какой-нибудь. Хотя представляю, что за пьесы там идут.

Алеша учился хорошо, отличником не был, но «уды» получал редко. Твердый хорошист. Подрос, вступил в пионеры, потом в комсомол. Правда, дома давал понять, что к строительству социализма относится очень спокойно, без ненужного энтузиазма. После школы поступил в медицинский.

Владимир Сергеевич к этому времени врачебную практику оставил, числился консультантом. Дарья Владимировна служила в аппарате Ленгорздрава. Жили по советским меркам очень неплохо, держали домработницу.

Алексей учился на третьем курсе, когда по доносу этой самой домработницы доктора Рождественского арестовали, как бывшего дворянина. Докопались и до воевавшего за белых Николая Зарецкого. Не пережив ареста мужа, Елена Павловна скоропостижно умерла.

Дарью Владимировну уволили, Алексея отчислили из института и исключили из комсомола. Квартиру отобрали, и мать с сыном оказались в комнате, в коммуналке на Пороховых. Спасибо, что не посадили: видимо, система дала какой-то мелкий сбой.

Демон бесился, но ничего поделать не мог. Инфернальная реальность, расползавшаяся по плотному, физическому миру, оказывалась неподвластной его возможностям. Сам же он подключаться к ней почему-то не спешил. Хотя, казалось бы, родная среда, приняли бы с распростертыми.

Алексей удовлетворился мелочевкой. Подвел бывшую домработницу под падение здоровенной сосульки, сломавшей ей шею и уложившей в пожизненную тетраплегию. Да и в реквизированной квартире стали тяжело болеть и часто умирать селившиеся туда люди.

Дарья Владимировна смогла устроиться работать только уборщицей. Но уборщицей в столовую. Не самое плохое место в несытые тридцатые годы, как неожиданно оказалось. Самому Алексею также пришлось идти работать: ни в один даже самый затрапезный техникум, не говоря об институте, ЧСРа не брали. Взяли помощником приемщика стеклотары, таскать ящики с «пушниной», как позднее станут называть пустую посуду из-под пива, вина и лимонада.

Жили, не бедствовали. Через год пришло извещение, что в заключении умер доктор Рождественский.

Еще через год, с января 1940-го Алексей вдруг принялся бегать по родильным домам Ленинграда. Кого-то искал, тратил все выходные и вообще все свободное время на эти поиски. Дома появлялся только спать.

Дарья Владимировна поначалу очень испугалась, подумала, что сын связался или с бандитами, или с контрреволюционерами, что было бы еще страшнее. Умоляла рассказать, где пропадает. Но Алексей только отшучивался и успокаивал мать. Потом она как-то привыкла и перестала обращать внимание на постоянные отлучки сына. Тем более что с начала сорок первого года он и сам прекратил свои поиски.

Когда началась война, Алексей, не дожидаясь призыва, пошел добровольцем.

Прощаясь с плачущей матерью накануне ухода, он улыбался:

– Не бойся, мам, это не меня будут убивать, это я буду убивать. А то, правда, давно не брал в руки шашек. Немцев победим, Берлин возьмем. А вот из Питера тебе необходимо срочно уехать, сейчас скажу, куда лучше.

Алексей вышел из дома, постоял, покачиваясь на крыльце и задрав в бледное ночное июльское небо голову, посчитал редкие звезды, что-то пошептал, поморщился. Вернувшись, взял правую руку Дарьи Владимировны, поводил пальцем по ладони, еще раз поморщился.

– Нет, мам, можешь не уезжать, девушка с косой уже рядом стоит.

Утром, уходя, обнимая и целуя мать, шепнул ей в ухо:

– Увидимся. Думаю, смогу тебя отыскать. Потом.

И, не оглядываясь, ушел, придерживая на плече вещмешок.

Девушка с косой действительно оказалась близко. Через месяц Дарья Владимировна погибла под одной из первых бомбежек Ленинграда.

4

Очнувшись, я открыл глаза. Высоко надо мной белый сводчатый потолок со свисающими круглыми матовыми светильниками. Потом взгляд уперся в ободранную, когда-то выкрашенную белой краской спинку металлической кровати. Сквозь прутья решетки виднелся длинный коридор. Прошла полная женщина в белом халате. «Так, больница, – удовлетворенно подумал я. – Значит, живой. Но почему коридор?»

Рядом голоса. Я повернул голову. Мне явно что-то кололи внутривенно. Жгут на руке, фигура в белом склонилась над сгибом локтя.

– Так, доктор, чего льем? – поинтересовался я.

Врач или сестра, подняв голову, улыбнулась мне.

– Очнулся, малыш? Все хорошо, сейчас сделаю укол и подойдет доктор.

«Херасе, «малыш»? – удивился я. – И что у меня с голосом?» Я откашлялся и спросил:

– А что со мной?

– С крыши упал. Но все хорошо, серьезных травм нет. Медсестра вынула шприц, положила ватку и, согнув мне руку, велела какое-то время ее не выпрямлять. Автоматически кивнув, я с удивлением уставился на руку. Изуродованная кисть, сросшиеся пальцы.

– А что у меня с рукой? Че за хрень такая? – поднял я удивленный взгляд на сестру и столкнулся с таким же недоуменным выражением ее лица.

– Мальчик, по-моему, у тебя всегда так было. Сейчас доктора позову.

«Какой на хер «мальчик», мне шестьдесят два года, тетя, – хотел я сказать, но, быстро вытащив из-под одеяла другую руку, принялся ее рассматривать. Слава богу, правая оказалась нормальной. Но что с голосом?»

– Блин, – громко сказал я, пытаясь пошевелить изуродованными пальцами.

Сестра, звякнув шприцем об эмалированную кювету, поспешно поднялась.

– Не волнуйся, сейчас доктор придет, – сказал она, подбирая с края кровати клеенчатую подушечку.

Я промолчал, глядя в кювету. Там лежал стеклянный, десятикубовый шприц. «Это ж в какую жопу мира меня занесло, что у них шприцы многоразовые? – тревожно подумал я. – А с рукой-то что?», – продолжил разглядывать кисть.

Послышались торопливые шаги, и надо мной склонилось взволнованное, интеллигентное лицо молодой девушки.

– Очнулся, Гришенька? – улыбнулась мне врач, присаживаясь на край кровати.

Я потряс головой.

– Гришенька? Вообще-то меня Андреем зовут. Можно даже Андреем Ивановичем обозвать, не обижусь.

По коридору мимо прошли двое мальчиков в больничных пижамах, у одного рука была в гипсе.

– Как Андрей? – было видно, что девушка растерялась.

– Андрей, – кивнул я и пожал плечами. – Может, вы истории болезни перепутали. Бывает, – я улыбнулся.

Глядя в расширяющиеся глаза доктора, я почувствовал, что что-то идет неправильно. Совсем неправильно. Я снова взглянул на свои руки, обручального кольца не было. Дотронулся до забинтованной головы, по наитию коснулся щеки, потом другой. Никаких следов бороды. Сунув руку под одеяло, обнаружил, что трусов на мне не было, но не это меня испугало. На лобке не было волос.

– Доктор, – испуганно спросил я, – сколько мне лет?

– Двенадцать, – шепотом ответила врач.

– Вот жопа! – откинулся я на подушке. Врач вздрогнула.

С минуту мы молча смотрели друг на друга, потом я сказал:

– Рассказывайте, что со мной случилось, я ничего не помню.

Девушка молчала.

– Тетенька, пожалуйста, я все забыл. Что случилось? Где мама?

Видимо, обращение «тетенька» и вопрос про маму несколько успокоили врача. Она погладила меня по лицу.

– Не волнуйся, пожалуйста, все хорошо, ты в больнице. Мама скоро придет. А ты упал с крыши, ударился головой и некоторое время был без сознания, сейчас очнулся. Ты знаешь, что такое «без сознания»?

Я кивнул. «С крыши? – с удивлением подумал я. – Хрена меня на крышу понесло?» Последнее, что я помнил, были ночь, дождь, скользкая дорога и бешеная скорость, на которой я не вписался в поворот и пролетел мимо того долбаного моста.

Я снова кивнул.

– Ничего не помню, – жалобно проскулил я. – А мама скоро придет?

– Скоро, скоро. Ты только не волнуйся, мама обязательно придет. А память восстановится, все вспомнишь. После травмы бывает иногда, что человек все забывает, а потом вспоминает. Не бойся, все будет хорошо.

И доктор ободряюще мне улыбнулась.

Меня вдруг осенило.

– А какой сейчас год? – спросил я.

– Тысяча девятьсот пятьдесят второй. Седьмое октября.

Я закрыл глаза. Потом открыл.

– А что у меня с рукой? Почему она изуродована?

– Это с рождения. Ты с такой родился. Совсем ничего не помнишь? – сочувственно спросила врач. – А маму помнишь?

– Нет, – покачал я головой. – Не могу вспомнить. Помню, что была, но вспомнить ее не могу.

– А сестру?

– У меня была сестра?

– Почему была? Есть.

Я снова покачал головой:

– Не помню.

Подумал, что самое время заплакать, но заплакать не получилось. «Вот жопа! Еще Сталин жив».

– Не волнуйся, все пройдет. Все вспомнишь. Завтра мама придет, а может быть и сегодня. Я ей позвоню, скажу, что ты очнулся.

– Ладно, – кивнул я, – постараюсь вспомнить. А город какой?

– Москва.

– Столица нашей родины, – чуть усмехнулся я.

– Ну вот, что-то помнишь, – улыбнулась врач. – Сейчас принесу тебе лекарства.

Девушка ушла, я лежал и думал.

«Вот ведь жопа какая! Хотя, по большому счету, и не жопа вовсе, а второй шанс. Петля времени, сбой мироздания. Вместо смерти меня закинуло в тело какого-то ребенка. Мальчика Гриши. С сохраненной памятью! Ну-ну, забавно даже. Вряд ли я тогда мог остаться жив, на двухстах-то. Точно всех в воплощение и по времени раскидало».

Вспомнил! Я снова уставился на руку: «Это суккуб! Юленька тяпнула! Перед воплощением! Зараза!»

Пришла медсестра, принесла в мензурке настойку. Знакомый запах «леонорки».

– Горькая, – предупредила она.

Я вздохнул и выпил.

– Доктор, – попросил я, – а принесите, пожалуйста, зеркальце. А то я ничего не помню, и себя тоже.

Обращение «доктор» к сестре сделало свое дело, тетка подхватилась и принесла зеркальце. Маленькое, прямоугольное, размером с два спичечных коробка, оранжевое с обратной стороны. Я помнил, такие были когда-то у моей матери.

Я взглянул. Бритая голова, бинт на лбу, лицо мальчика, но не мое. Я помнил себя в двенадцать лет и свои фотографии в этом возрасте. На щеке алело небольшое родимое пятно в форме сердечка – Юлькин поцелуй.

Подмигнул отражению и положил зеркальце на кровать.

– Узнал? – спросила медсестра, забирая зеркальце. Я покачал головой.

– Ничего, привыкну.

– Молодец, что не плачешь и не испугался. Обязательно все вспомнишь.

Потом был жуткий больничный обед, а потом меня переложили на каталку, накрыли стопкой одеял и через улицу перекатили в другой корпус. Из травмы в неврологию.

Нас, психов, в палате было десять человек. Пять мальчиков и пять девочек. Никакой сегрегации по гендерному признаку. Два ряда коек напротив друг друга. Один ряд для мальчиков, другой для девочек.

Рядом с кроватью выкрашенная белой краской этажерка с двумя полками. На нижней практически напротив моей рожи стоял накрытый фанеркой горшок, на верхней – металлическая кружка с чайной ложкой.

Вставать с кровати мне строго запретили. Сотрясение мозга. Велели лежать целый день и сказали, что можно только садиться, когда ешь.

– Как в туалет-то? – спросил я лежавшего на соседней койке мальчишку. – Девки же напротив.

– Горшок к себе под одеяло забираешь, – объяснил он.

– Пипец какой, – хмыкнул я. – Главное не промахнуться.

– Ты чего матом ругаешься? – последовал удивленный вопрос.

Удивившись еще больше и выпучив глаза, я посмотрел на пацана. Вроде моего возраста, должен уже понимать, что к чему. Промолчал и отвернулся от горшка, но тут же уперся взглядом в такой же у соседней кровати. Блин!

Но голова действительно болела, и режим нарушать было бы нерационально. Я лежал.

После тихого часа был полдник – стакан компота из разварившихся сухофруктов. Еле заставил себя выпить. Потом начали пускать посетителей. Тетки в накинутых на плечи белых халатах зашаркали по палате. Ребятня оживилась и зашумела.