Текст книги "Приманка"

Нянечка подвела к моей кровати женщину. Громко шепнула ей на ухо:

– Он ничего не помнит.

– Я знаю, – кивнула та, садясь на табуретку. – Гришенька, – дрожащими губами негромко проговорила она.

Я вздохнул.

– Я твоя мама. Ты совсем не помнишь меня?

Я снова вздохнул. Что-то чуть знакомое угадывалось в ее взволнованном лице, но это точно была не моя мама.

– Вас случайно не Еленой зовут? – вежливо спросил я.

– Гришка! – вскрикнула женщина. – Вас! Елена! Я твоя мама! Ну вспомни, пожалуйста, – она едва удерживала готовые хлынуть слезы.

– Прости, мам, совсем не помню, – грустно сказал я.

– Господи, ну что за наказание, – женщина шмыгнула носом. – И Марочку не помнишь?

– Нет, – покачал я головой, – не помню. А кто это?

– Сестренка твоя, вы у меня близнецы, двойней родились. Я внимательнее вгляделся в лицо моей новой матери, неприятная догадка вдруг поразила меня. Я даже сел на кровати.

– Стоп. Гриша? Мара? Я что, еврей?

Выражение глубочайшего изумления разлилось по лицу женщины. У нее даже чуть приоткрылся рот.

– А папа мой Иван Израилевич, настройщик роя лей? – добил я бабу.

– Почему ты так говоришь, Гришенька? – дар речи наконец вернулся к моей названной матери. – Это все от болезни. Папу твоего звали Семен Моисеевич. Он на войне погиб.

– Хрен редьки не слаще, – вздохнул я. – Не обращай внимания. Это от болезни, ложные воспоминания называется. Мне доктор говорила. Расскажи лучше про меня, может, чего вспомню. И Мару приводи, посмотрю на нее.

– Как-то странно ты стал говорить, – покачала она головой.

– Ну, мам, не обращай внимания. Видишь, не помню ничего, тебя не узнаю, в голове все путается. Как тебя зовут, хоть скажи. Да, и что у меня с рукой? Я правда с такой родился? – постарался я перевести тему.

– Да, с такой и родился. Хорошо, что ты, а не Марочка. Девочке замуж выходить, а тебе даже неплохо, в армию не возьмут. Вон, отца-то убили, – слезы снова набежали ей на глаза. – В сорок первом и убили. Как взяли, так через три месяца похоронка. Он бухгалтером был, какой уж там вояка. И видел плохо, хоть очков не носил. А я с вами двумя одна осталась. Из Гатчины в Ленинград переехала, а потом блокада. Повезло, по «Дороге жизни» вывезли. Так в Москве и оказались.

Мать принялась всхлипывать.

– А чего меня на крышу понесло? – попытался я извлечь полезную информацию.

– С мальчишками играли.

– Высоко летел?

– С третьего этажа.

– Так тебя как зовут? Ты не сказала, – вспомнил я.

– Вера Семеновна.

«А точнее?» – захотелось спросить мне, но спросил я про фамилию.

– Абрамовичи наша фамилия.

Я только цокнул языком: «Федот, да не тот», – подумал.

– Не вспоминаешь?

– В школе меня бьют? – вместо ответа спросил я.

– Бывает, – вздохнула Вера Семеновна. – Марочка тебя всегда защищает.

– Она девчонка, как она может защитить?

– Девчонка-то девчонка, да ее все слушаются, и старшие ребята даже. Она у вас в главных пионерах в школе. Ее и учителя уважают. Отличница.

– Она симпатичная?

Относительно сестры у меня появились некие соображения.

– Красавица. Ангел просто. Как я ее уберегу, когда постарше станет?

– Ангел, – согласился я.

– Ты помнишь? – встрепенулась мать.

– Смутно.

– Я завтра ее приведу, вдруг узнаешь.

На следующее утро меня осматривал невропатолог. Я по-прежнему жаловался на амнезию. Как бы то ни было, я действительно не помнил ни одного дня из жизни мальчика Гриши. Память двенадцати лет этой жизни срезало, словно бритвой. Зато я помнил прошлую и, что самое удивительное, свои приключения в Аду.

Отвечая на скучные вопросы врача, я внутренне смеялся, представляя его реакцию на мой рассказ про ангелов и демонов. Диагноз шизофрении мне был бы обеспечен. И я очень старался не вызывать подозрений, говорить и вести себя соответственно мальчику из пятидесятых годов двадцатого века. Не демонстрировать ничего такого, что можно принять за продуктивную симптоматику. И никаких ложных воспоминаний.

Вечером мать привела Мару. Мы долго молча смотрели друг на друга, потом ангел спросила:

– Проснулся?

Улыбнувшись, я кивнул. Потом усмехнулся и в свою очередь спросил:

– А ты точно мне сестра? По всем законам?

Девочка покачала головой.

– Есть такая поговорка: «Горбатого могила исправит», – серьезным тоном сказала она. – Так вот, это не про тебя, тебя не исправит.

Я засмеялся.

Мать удивленно переводила взгляд с меня на Мару.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Про нашего друга ничего не известно? Не объявлялся?

Мара чуть покраснела.

– Нет.

– А эта девушка? – я поднял свою изуродованную руку.

– Тоже нет.

– Марочка! О чем вы говорите? Я ничего не понимаю! – взволнованно воскликнула наша теперешняя общая мать.

– Пойдем, мам. Все он вспомнил, даже больше, чем надо, – Мара поднялась.

– Не, правда, ни фига не помню.

– Вспомнишь, или я расскажу, – холодно ответила девочка.

– Буду звать тебя Мюсей. Не возражаешь?

Мара показала мне кулак. Я снова засмеялся.

– Гришенька, я тебе яблочек принесла, – Вера Семеновна суетливо полезла в сумку, вынула и положила на этажерку два яблока.

Я схватил одно и протянул Маре.

– Просто обязан дать тебе яблоко, как той девушке в Раю, – ухмыльнулся я.

Глаза у девочки потемнели:

– Даже и не мечтай, грешник, – прошипела она.

– Ладно, оставлю для нашего друга, пусть он угощает, – примирительно сказал я.

– Дурак, – Мара повернулась спиной и взяла за руку мать. – Пойдем, мама.

Уходя, мать с обескураженным видом все время оглядывалась.

– Мара! – крикнул я, когда они были уже в дверях. Девочка остановилась.

– Мисюэль, – серьезным тоном сказал я, – я счастлив, что вы моя сестра.

Не оглянувшись, она дернула лопатками, словно взмахнула крыльями.

5

Я лежал, грыз яблоко и размышлял над изменившимся мировым порядком. Надо же, выкинули в воплощение, а память оставили. Правда, пришлось головой стукнуться, но тем не менее. Это так у всех теперь будет или только у меня и у ангела? Ей-то, судя по всему, головой биться не пришлось, и так все помнила.

Вдруг сосед по койке схватил остававшееся на этажерке яблоко и быстро откусил. Я удивленно посмотрел на него. Парнишка с наглой улыбкой ел яблоко. Звали его Валера, страдал он односторонним блефароптозом. По непонятной причине одно веко у него не поднималось, естественно, кликуха его была «Одноглазый».

Секунду-другую я думал, как реагировать. Наверное, самое правильное – попробовать отобрать или заорать и пожаловаться нянечке. Я ухмыльнулся и сказал:

– Оно отравленное, скоро сдохнешь.

Валера замер с куском яблока во рту.

– Врешь, – спокойно ответил он. – Сам-то ешь.

– Меня мать ненавидит и травит потихоньку. Я этого яда уже ведро съел, на меня не действует, а свежему человеку – кранты.

– Врешь. Не может мать отравить, – но жевать перестал.

Я пожал плечами.

– Может. Она сестру мою любит, а меня ненавидит, со света сжить хочет. Она знаешь скольких мужей отравила? Только нового папу приведет, только привыкать начнешь, раз, и уже хороним. Нас на кладбище после похорон спрашивают: «Когда следующий?»

– Врешь. Если мужей травила и тебя хотела, как же ты жив?

– Я к ядам устойчивый. Я вообще устойчивый. Вон с крыши свалился, и ничего. Память отшибло немного, всего делов-то. Мне теперь дозу большую надо, так просто не отравишь. Ты ешь, ешь яблочко. Чего перестал?

Валера с опаской положил недоеденное яблоко обратно на этажерку.

– А может, и не отравила, – предположил я. – Больница все-таки, здесь могут и сообразить, что яд. Могла и поостеречься. Но ты не расстраивайся, к вечеру поймем.

– Врешь ты. Яблока просто пожалел, – сказал Одноглазый, но яблока обратно не взял.

– Вру, конечно, и не жалко, можешь доедать, – отворачиваясь, ответил я.

Через пару дней меня показали профессору. Я по-прежнему не мог ни фига вспомнить из этой жизни. Привык, конечно, и к матери, и к сестре, внимал рассказам, учил заново, но не помнил.

Так как вставать мне не разрешали, то прямо на каталке и отвезли в кабинет. Профессор расположился в кресле. Я, словно на приеме у психоаналитика, лежал рядом. Кроме нас в кабинете находилась девушка: она сидела за обширным письменным столом с авторучкой наизготовку.

Взяв меня за руку, профессор улыбнулся.

– Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Игорь Валентинович, я постараюсь помочь вернуть вашу убежавшую память. А это, – кивнул он в сторону девушки, – Ира, моя аспирантка, она будет записывать нашу беседу. А как вас зовут?

Я напрягся. Подумал, хорошо, что еще нет детектора лжи и что этого профессора обмануть будет непросто.

– Гриша, меня зовут Гриша, – ответил я, честно глядя в прозрачные, водянистые глаза под кустистыми, седыми бровями.

– Ты это помнишь или тебе сказали? – профессор быстро перешел на ты.

– Сказали. Я не помнил.

– Ну хорошо, а написать свое имя можешь?

– Да, конечно, – кивнул я.

Аспирантка Ира вышла из-за стола и дала мне блокнот с карандашом.

Я накарябал на странице: «Гриша».

– У тебя всегда был такой плохой почерк? – хмыкнув, спросил профессор.

Чуть было не ответив: «Всегда», я спохватился и пожал плечами.

– Не знаю. Я здесь ничего не писал.

– А почему? У вас ведь тут идут уроки, приходит учительница.

Я снова пожал плечами.

– Меня еще не заставляли учиться.

– А разве учиться надо заставлять? Тебе самому неинтересно?

Я просто промолчал.

– Ну хорошо, – примирительно сказал доктор. – Давай напишем небольшой диктант. Я хочу посмотреть, хорошо ли ты умеешь писать.

Вздохнув, я кивнул.

– Ира, продиктуйте, пожалуйста, нашему пациенту первое задание.

Девушка начала диктовать, а я порадовался, что меня не закинуло в дореволюционные времена. С ятями я бы точно не справился.

Профессор забрал написанное, прочитал, поцокал языком, покачал головой.

– Да-с, молодой человек, почерк сильно изменился. Вот посмотри, как ты писал раньше, – и он протянул мне раскрытую школьную тетрадку.

Там был каллиграфическим почерком написан этот самый диктант, под которым под чертой стояло красное учительское «отл.»

– Неужели я умел так хорошо писать? – удивился я. – Просто не верится, – вернул тетрадь.

– Угадал, – кивнул Игорь Валентинович, – это писала твоя сестра. Я взял ваши тетрадки. Значит, что ты не был отличником, ты помнишь?

Я пожал плечами.

– Наверное.

– Хорошо, а в каком классе ты учишься?

– В пятом, но мне тоже сказали, – предупредил я очередной вопрос.

– Тогда попробуй решить задачку, как раз для пятого класса. Ирочка, пожалуйста, – доктор взглянул на ассистентку.

С задачкой я справился легко. Прочитав решение, профессор сказал, что правильно, и велел:

– Теперь посмотри на эти картинки и скажи, что на них изображено.

Ира стала показывать карточки с рисунками животных, предметов обихода и людей в характерной для различных профессий одежде.

Отвечая, я соображал, нет ли тут того, чего не может знать пятиклассник из послевоенного времени. На показанную мне выхухоль я сказал «крыса», на коалу – медвежонок, а на панду – что таких зверей нет. Вроде нигде не прокололся.

Потом профессор принялся расспрашивать меня о семье, об отношениях с матерью, с сестрой и ребятами в школе. Это было просто, я действительно ничего не помнил. А потом начались сложности. Очевидно, определение моего социального статуса. Вопросы, что я люблю, а что нет. Сосиски и котлеты я любил, а апельсины и ананасы никогда не пробовал. Виноград? А хрен его знает, могла наша мать покупать виноград или нет. Потом пошли книжки, которые я должен или мог, по идее, читать. Тут я не помнил ничего. Лучше не рисковать. Амнезия она и есть амнезия. Чего с нее возьмешь?

– Мне кажется, мальчик устал, – вдруг подала голос Ирина.

– Да, – согласно кивнул профессор, – давайте мы его сейчас отпустим, а на следующий визит пригласите Алексея, пусть тоже поработает с этим пациентом, – и, заметив тень, мелькнувшую в выражении лица девушки, добавил: – Не волнуйтесь, Ирочка, тут материала на двоих хватит. Даже на троих, если иметь в виду и меня, – широко улыбнулся профессор.

6

Ушедший в туман ранним июльским утром 1941 года Алексей Зарецкий, бывший демон, а ныне доброволец-красноармеец, сразу с призывного пункта попал на курсы снайперов. Через два месяца, успешно освоив винтовку Мосина образца 1891/30 г. с оптическим прицелом, Зарецкий, пришив желтую полоску ефрейтора на новенькие петлицы, прибыл в действующую армию на Ленинградский фронт в состав 23-й армии и начал убивать.

За четыре года войны количество его жертв исчислялось четырехзначным числом, но он был скромным парнем, и официально на его счету значилось чуть больше трехсот немецких солдат и офицеров. Однако и эта цифра позволила ему, не получившему ни единой царапины, считаться смывшим кровью преступления своей семьи перед социалистическим отечеством и окончить войну в чине старшего лейтенанта.

Осенью сорок пятого года, еще немного постреляв японцев на Дальнем Востоке, Алексей Зарецкий демобилизовался и беспрепятственно восстановился в медицинском институте. Но почему-то это оказался не ленинградский, а московский институт.

Благополучно окончив его по кафедре психиатрии, Алексей в 1949 году поступил в аспирантуру к профессору Волынскому Игорю Валентиновичу, одному из немногих специалистов, занимавшихся проблемами детской неврологической и психической патологии. Сейчас бывший снайпер заканчивал работу над кандидатской диссертацией.

Когда доктор, вошедший в палату в сопровождении аспирантки Ирины, улыбнулся мне, я вздрогнул. Сразу вспомнилось:

«Демон сам с улыбкой Тамары…»

Военная выправка, внешность грузинского князя, белый халат, сидевший на плечах с изяществом фрака, и влюбленный взгляд Ирины, брошенный мимоходом.

– Блиин, – прошептал я.

– Ну, здравствуй, грешник, – Оринас пододвинул табуретку девушке, оставшись стоять.

– Я провел, она моя сестра, – торопливо объявил я. Демон поднял бровь.

– Что? Что ты сказал, Гриша? Я не поняла, – садясь, спросила Ирина.

– Да в голове иногда путается. Сам не понял, – невнятно объяснил я.

– Это доктор Алексей Николаевич, – проглотив мое объяснение, представила мне демона аспирантка, – он владеет гипнозом и сможет помочь тебе все вспомнить.

– Ир, а можно я поработаю с мальчиком наедине, чтобы он меньше смущался? – демон ослепительно улыбнулся девушке.

– Да, конечно, – аспирантка поспешно встала. – Садись, пожалуйста.

Мы взглядом проводили ее до двери, потом демон сел.

– Рассказывай.

– Да нечего, собственно, рассказывать. Сам только вспомнил. Трахнулся головой и вспомнил. А то, что было до падения, наоборот, как корова языком. Но Мисюэль узнал сразу, как увидел. И моя мать это, по-моему, Елена, что в дольмене напротив жила. Была, в смысле. Если помните такую.

– Помню, – усмехнулся демон.

– Прикольно все это. А вы давно здесь?

– В шестнадцатом родился.

– Обалдеть. Что же нас в такое дерьмовое время закинуло?

Демон пожал плечами.

– Время как время. Все времена приблизительно одинаковые.

Я промолчал. Потом сказал:

– Вечером мать зайдет, я попрошу, чтобы она Мару завтра привела.

– Ее Мара зовут?

Я кивнул.

– Как она?

– Красавица.

Демон хмыкнул.

– А что у тебя с рукой?

– Суккуб укусила, перед самым воплощением.

– Вижу, и поцелуй ее на щеке горит. Что ж, есть шансы с ней тут встретиться.

– Правда? – обрадовался я.

– Шанс – это совсем не гарантия. Особо не надейся.

– Но вы-то нас нашли.

– Далеко не сразу.

– Да раньше и смысла не было, наверное.

– Вы в Питере родились? – спросил демон.

– Мать сказала, что в Гатчине.

– А блокада как?

– По Дороге жизни вывезли.

Демон кивнул.

– Завтра зайду, – вставая, сказал он и усмехнулся на прощание. – Не болей, грешник.

На следующий день, как я и просил, мать привела Мару. Та, видимо, что-то чувствовала, была рассеянна и постоянно оглядывалась на каждое открытие двери в палату. Наконец вошел Алексей Николаевич. Мара очередной раз оглянулась и замерла. Доктор быстрыми шагами подошел к нам, Мара вскочила, демон положил ей руку на плечо, девочка села и, закрыв глаза, привалилась к нему.

– Здравствуйте, Вера Семеновна, я новый врач Гриши, меня зовут Алексей Николаевич, – представился демон, слегка приобняв ангела. – Привет, Григорий, – потрепал он меня по голове.

– Здравствуйте, – поздоровалась мать.

– Вера Семеновна, пожалуйста, подождите за дверью, пока я поговорю с ребятами, – глядя ей прямо в глаза, медленно и раздельно проговорил демон.

Наша мать поднялась и, не сказав ни слова, вышла. Демон сел на ее место и, никого не стесняясь, устроил Мару у себя на коленях. Та выдохнула, открыла глаза и улыбнулась.

– Я очень боялась, что не встретимся.

– Ты совсем не изменилась, даже помолодела, – Алексей погладил девочку по волосам.

Мара фыркнула. Вдруг она выпрямилась.

– Ой! Здесь же все так быстро старятся, – испуганно сказала она.

– Тем более нам надо торопиться, – серьезным тоном ответил Алексей. – У меня завтра библиотечный день, приходи утром. Сейчас адрес напишу.

Я с удивлением заметил, что его рука слегка дрожала, пока он писал.

– Вот, – протянул он бумажку с адресом. – Найдешь?

– Найду, – кивнула Мара, даже не взглянув на адрес. – Школу прогуляю.

Алексей снова провел рукой по волосам девочки.

– Хочешь, я женюсь на твоей матери, а потом она умрет? – вдруг предложил он.

– Как умрет? – удивленно спросила Мара.

Демон пожал плечами.

– Ну не знаю, утонет или под машину попадет.

Мара, открыв рот, молча смотрела на него.

– Я не думаю, что девушка читала Набокова, – предположил я.

– Он ее еще не написал, – вышла из ступора Мара. – Надеюсь, ты пошутил? – она строго посмотрела на Алексея.

– Пошутил, пошутил, – закивал тот. – Но что-то придумывать нам придется.

– А я? – заволновался я. – Я не утону? А то кто-то мне говорил, что чувство неблагодарности – самое характерное чувство демонических сущностей. Нужда во мне пропала, и гуляй мавр на все четыре стороны, хоть за край Света.

– Да какая демоническая сущность, – вздохнул Алексей, – так, хзч какое-то осталось.

– Что такое хзч? – спросила Мара.

– Хрен знает что, – перевел я. – Только не хрен там вовсе.

– Вижу, вы тут споетесь. Зря они Ад-то закрыли, – покачала головой Мара.

– Да, грешник, а действительно, почему бы тебе не умереть? Тебе еще суккуба сюда тащить надо, – засмеялся доктор.

– Идите к черту, Оринас, – чуть с обидой сказал я.

– Не поминай имени всуе, меня Алексей зовут. А то притянешь сюда еще кого-нибудь.

– Зачем здесь суккуб? – удивилась Мара.

– У них любовь. Адская, – Алексей с невинным видом улыбнулся девочке. – Кстати, – посмотрел он на меня, – ты когда память восстанавливать будешь? Последствия сотрясения прошли, выписываться пора.

– Простите, доктор, я бы рад, только боюсь, как бы не забыть при этом значительно более важные вещи, нежели полученную отметку за последнюю контрольную по арифметике.

– Не забудешь, – сказал Алексей, ссаживая Мару с колен и вставая. – Сейчас и не забудешь.

Он наклонился надо мной, поймал мой взгляд. Я утонул в его черных, магнетических глазах, потом все вокруг закружилось и вдруг пропало.

Очнулся я глубокой ночью. Палата скудно освещалась светом, светившим сквозь прозрачный десюдепорт над дверью. Вволю посмеявшись над этой фразой, я вздохнул. Рядом подхрапывал одноглазый Валера. Подсапывали во сне остальные нервные пациенты детской неврологии.

Я вспомнил. Вспомнил все двенадцать с половиной лет с момента своего рождения. Я даже помнил сам этот момент. Лучше бы забыл. Но я помнил, помнил, как следом за мной доставали чуть светящегося ангела. Как нас пеленали, укладывали. Как мать кормила нас. Всегда сначала меня, Мисюэль досасывала, что оставалось. Надеюсь, ей хватало. Мать-то питалась не особенно хорошо, хоть отец и был бухгалтером.

Помнил, что до осени прожили в Гатчине, на даче, где не успевшая перед родами уехать в Ленинград мать нас и родила на пару недель раньше срока. Помнил узкое, с горбатым носом, еврейское лицо склонявшегося над нами отца. Помнил, как началась война, как уходивший на фронт отец поцеловал нас последний раз. Помнил рыдающую мать, получившую похоронку. Помнил сирены и бомбежки, торопливые спуски в бомбоубежище, когда мать чуть не роняла нас в наседавшей со всех сторон толпе.

Помнил тряску в кузове грузовика страшной ночью под вой самолетов и взрывы бомб на дороге жизни по льду озера. Помнил долгие поезда, пока наши эвакуированные из Питера ясли мотались по железнодорожным веткам и станциям. Помнил, что мать работала медсестрой в этих яслях, что и позволило ей как сопровождающей вырваться вместе с нами из блокадного города. Помнил детский дом где-то в Подмосковье, где нас в конце концов разместили. Помнил, как кончилась война, как матери дали комнату на Гоголевском бульваре. Это мы с Марой были уже совсем большие, лет по пять.

Помнил школу. Кличку «Однорукий» с вариантом «Криворукий». Помнил крышу трехэтажного дома в арбатских переулках, куда меня загнали улюлюкающие одноклассники, преследовавшие худенького еврейского мальчика, осмелившегося что-то вякнуть про своего погибшего на войне отца в момент обострения борьбы с безродным космополитизмом.

– У тебя мать медсестра, она травила наших русских детей, – кричали мне бывшие друзья, пока я перелезал через обледеневшее ограждение, буквально только вчера вместе со мной списывавшие на переменках у Мары. Не удержался, сверзился.

В принципе, я должен быть им благодарен. Иначе не вспомнил бы ни фига.

Я повернулся на бок и закрыл глаза. «Какое же хреновое время, – думал я, пытаясь уснуть под разностороннее похрапывание и посвистывание. – А впрочем, грех жаловаться. От голода не умер, под бомбу не попал и в Бабьем Яру не оказался. Да и вождю народов до марта жить осталось, а там хрущевская оттепель, а потом и валить отсюда можно будет».

Утром сосед по койке, одноглазый Джо спросил меня:

– А вчера ты с доктором на каком языке разговаривал?

– На русском, – изумленно ответил я.

– Не, не по-русски. Я ни слова не понимал.

– А, – сообразил я, – это все гипноз. Врач-то гипнотизер, вот тебя краешком и задело. Он провел сеанс, и я все вспомнил. А потом сразу уснул. Так что не бери в голову. Кроме русского я других языков не знаю, – постарался успокоить Валеру.

– Ну да, ты после разговора и вырубился сразу, даже на ужин добудиться не могли.

– Во-во, – кивнул я. И инцидент был исчерпан.

Во время обхода я нетерпеливо сообщил врачу, что все вспомнил. Обрадовавшись, тот принялся меня экзаменовать. Я бодро рассказывал свою жизнь. Только не стал говорить про настоящую причину падения с крыши. Поддержал официальную версию, что играли.

После обеда в палате собрался небольшой врачебный коллектив, подтвердивший излечение моей амнезии.

Я догадался, что профессор Волынский был несколько разочарован столь быстрым и столь полным восстановлением памяти. Видимо, он рассчитывал подольше собирать материал. Но ему ничего не оставалось делать, кроме как признать успех доктора Зарецкого.

– Поздравляю, Алексей, – вздохнул профессор, сидевший у моей кровати, во время демонстрации консилиуму, – вы, безусловно, талант. После одного сеанса гипноза добиться такого потрясающего результата. Молодец. Могу только гордиться вами, как своим учеником. Все присутствующие одобрительно зашумели. А аспирантка Ирочка постаралась незаметно пожать руку демону. Тот подмигнул мне.

7

Через три дня меня выписали, но еще неделю велели придерживаться постельного режима. Пару раз за эту неделю меня на дому посещал доктор Зарецкий. Приходил он, естественно, к Маре, и у меня тогда случалось нарушение режима.

– Поди, грешник, погуляй часок. Подыши воздухом, тебе полезно. Вернешься, чай будем пить, я печенье принес, – выгонял меня Алексей. – И старайся соседям на глаза не попадаться, – наставлял он меня, – чтобы вопросы не задавали: «Куда пациент побежал, когда врач пришел?»

Мара сидела за уроками и делала вид, что ее все это совершенно не касается.

Когда, нагулявшись и намерзнув, я возвращался, действительно меня ждал заваренный чай, чашки и печенье на блюдечках. И Мара, разливая чай, старалась не встречаться со мной глазами. Со мной она про Алексея никогда не говорила, как будто того не существовало.

Мне же было жутко интересно, как события будут развиваться дальше. Что они придумают?

Потом я выздоровел окончательно и пошел в школу. И о чудо! Мара начала прогуливать. Член совета пионерской дружины школы, отличница Маша Абрамович сделалась злостной прогульщицей.

Естественно, я прикрывал как мог. То Маша болела (в школьных документах она значилась как Мария), то уезжала вместе с матерью по каким-то делам. То сидела с выдуманной мною маленькой племянницей, то еще что-нибудь.

Поначалу моя ложь прокатывала. Потом Мару стали замечать в районе Бронных улиц во время школьных уроков. И нам с ней начали задавать вопросы.

Бегать к Алексею в его коммунальную квартиру вечером она не могла, слишком много соседских глаз пришлось бы тогда отводить.

Маре перестали ставить отличные оценки, хотя учиться хуже она не стала. Знаний ангела с избытком хватало на школьную программу. Даже я теперь сделался почти отличником. Кое-что помнил, как оказалось.

Несколько раз вызывали в школу нашу мать. Бедная, она пыталась говорить с дочерью, со мной, но причины изменившегося поведения Мары понять, конечно, не могла. Могла только плакать.

Мара тоже страдала, похудела, у нее появились синяки под глазами, но она с неизменным постоянством продолжала прогуливать школу.

Мару несколько раз прорабатывали на совете дружины, вызывали меня как свидетеля. Тоже не помогло. Тогда ее исключили из совета, пригрозив, если не одумается, вообще исключить из пионеров.

Вроде пока мы были детьми, это было неопасно, но кто знает, как могло аукнуться потом. Например, при вступлении в комсомол, а не комсомольца в институт могут и не принять. Хотя, возможно, в высшем образовании для нас никакой необходимости и не было вовсе.

Потом демон решил проблему. Он переехал к нам. Поменял свою комнату на Малой Бронной на меньшую в нашей квартире. Причины обмена никому не объяснял, да никто и не спрашивал. Переехал и переехал. Мать была счастлива, что доктор, вылечивший меня, теперь неожиданно оказался нашим соседом.

Все сразу успокоилось. Школу прогуливать Мара перестала. Правда, теперь она вечерами пропадала у Алексея Николаевича, как при всех называла демона, но почти легально. Он занимался с ней химией и биологией, которые мы пока еще в школе не проходили. Я ржал, представляя характер этих уроков.

Несколько раз к Алексею приезжала аспирантка Ирина, мне она всегда приносила небольшой гостинец: яблоко, пригоршню леденцов, маленькую шоколадку. Алексей неизменно ей улыбался, но уходила она всегда в слезах. Однажды я видел, как Ирина столкнулась в дверях его комнаты с выходившей оттуда Марой. Девушки посмотрели друг на друга, и Мара уронила учебник и тетрадки. Я бросился помогать подбирать. Мы с сестрой столкнулись головами, рассмеялись и побежали по длинному коридору в нашу комнату. На бегу я оглянулся, Ирина внимательно смотрела нам вслед. Больше она не приходила.

Иногда к Алексею заходил и я. Постепенно мы стали на «ты», наедине, понятно. Не могу сказать, что это мне не льстило. Быть на «ты» с демоном, хоть и бывшим.

Потом неожиданно мать уволили с работы. Две недели паники, на работу никуда не брали, даже санитаркой. Паника усилилась, стало нечего есть.

Нас с сестрой взял на содержание новоиспеченный кандидат медицинских наук, врач-психиатр Зарецкий Алексей Николаевич. Зарабатывал он очень хорошо. Сеансы гипноза от бросания пить и курить до лечения неврозов и фобий оплачивались весьма неплохо. Да и зарплата к.м.н. была достаточно высокой по тем временам.

Он же сумел устроить мать в Морозовскую больницу на ночные дежурства. Вера Семеновна вздохнула с облегчением.

«Вот сволочь, – думая о демоне, я в восхищении качал головой. – А как же я?»

Теперь я часто ночевал в нашей комнате в полном одиночестве и мог мастурбировать с полным комфортом. «Ужас. Юленька! Ты где? Сколько же мне тебя ждать? И дождусь ли?»

Пошел побираться к демону.

– Нет, грешник, – расстроил меня Алексей Николаевич, – не знаю и не вижу ничего про твою девушку. Может, пересечешься с ней, может, нет. Тут уж как повезет. Я и ангела нашего тоже уже отчаялся увидеть. Но видишь, как сложилось, – хохотнул он, показав глазами на забытую Марой бирюзовую ленточку из косички, небрежно брошенную на стуле.

«Блин, – подумал я, – ангелу, конечно, не двенадцать лет, но ведь и мне тоже!»

– А Ирину ты совсем отшил или она еще появится?

Алексей на секунду замер, потом засмеялся в голос.

– Ой, грешник, ну ты даешь. Ты что думаешь, я тебе телок поставлять буду? Ну ты наглец. Я, конечно, подозревал, но не до такой же степени. – На вот, – отсмеявшись, демон протянул мне купюру в сто рублей, – съезди на рынок, купи курицу и фруктов. Вам с Марой витамины нужны, организмы-то растущие. – И он подмигнул мне самым непристойным образом.

– Каких фруктов? – мрачно спросил я.

– Голову-то включай. Яблок и мандаринов. Виноград еще может быть. И гранат обязательно. Для Мары. У девочки скоро месячные могут начаться, для крови хорошо. И хурмы. Вот еще полтинник, а то сотки может не хватить, – демон довольно жестко смотрел на меня. – Не придуривайся только, грешник.

Я взял деньги.

– А может, свалим отсюда?

– А смысл? – Алексей поднял брови.

– Ну как? По-людски жить будем.

– А ты сейчас не по-людски живешь? – удивленно спросил он.

– Не понял, – пришла моя очередь удивляться.

– Какая разница, где жить, важно, с кем жить, – пожал плечами Алексей.

– А что? Разве не важно, как жить? – спросил я.

– Брось, адаптироваться возможно к любым условиям и иметь удовлетворительный уровень комфорта.

– А иметь хороший уровень, а не удовлетворительный? Или даже отличный?

Алексей покачал головой:

– Можно уехать. Ну не сейчас, чуть позже, когда вы с Марой подрастете. Хотя, если напрячься, то и сейчас. Но как-то значительно лучше никому от этого не станет. Вся эта суета будет только отвлекать от того ценного, что дает человеческая жизнь. От отношений.

У меня открылся рот от удивления. Я потряс головой.

– Ты про любовь, что ли? – спросил я.

– В свое время я пережрал ваших человеческих переживаний и чувств. Видимо, отравился, – Алексей усмехнулся. – У меня есть Мисюсь. Все, больше мне ничего не надо. Все остальное суета. Кроме того, там сейчас ни тачек нормальных, ни телефонов, ни компьютеров. Даже ваше любимое телевидение в зародышевом состоянии. Смысл туда рваться?

– А свобода? – я был поражен. Если бы мне это говорила ангел, но говорил-то демон!

– Чушь. Свобода только внутри. И ты это отлично знаешь.

– Как же, а репрессии?

– Репрессии кончились, Сталину остались месяцы.

– Но ведь и потом? Идеология, цензура и прочее дерьмо?