Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Вице-канцлер встал и протянул Берестову руку.

– Очень был рад с вами познакомиться. Наша встреча подтвердила моё интуитивное предчувствие, что предложения поступили от истинно честного и порядочного человека. Не открою большую тайну, если скажу: среди наших российских партнёров таких становится всё меньше и меньше. Понимаю: у вас настали тяжёлые времена. Что поделаешь: в стране с такой длинной береговой линией всегда за приливами следуют отливы. Тем более мы стремимся поддерживать тех, кто рано или поздно убедит непростой русский народ в своих достоинствах. В этом смысле наш с вами проект имеет глубокий политический подтекст, и было бы нелепо с моей стороны его корректировать. Надеюсь, вы меня хорошо поняли.

– Безусловно, господин министр. Боюсь только не оправдать возлагаемых надежд на будущее: вряд ли при моей жизни порядочность признают достоинством общественного деятеля.

– А вы постарайтесь задержаться в этом худшем из миров подольше. Любое зло нужно уметь пережить. В Европе сорок лет – предел для любой недемократической системы. Десять уже позади.

– Вы предлагаете мне ждать ещё тридцать лет? Даже, если я и буду жив, мне пойдёт семьдесят восьмой год.

– Это не критический возраст для политика. Особенно в двадцать первом веке. Вспомните Уинстона Чёрчилля. Ему было как раз семьдесят семь, когда он снова переехал на Даунинг-стрит. В те же семьдесят семь Имона де Валеру избрали президентом Ирландии, и он оставался им целых четырнадцать лет, разменяв десятый десяток. Сиримаво Бандаранаике и вовсе стукнуло семьдесят восемь к началу её последнего премьерства.

– Есть примеры и более удивительные. Морарджи Десаи впервые возглавил правительство в восемьдесят один и проработал до восьмидесяти трёх. Уильям Гладстон в последний раз сформировал кабинет именно в восемьдесят три и ушёл на покой в восемьдесят пять. А Темистоклис Софулис вернулся в премьерское кресло именно в восемьдесят пять, через год отправился в отставку, а ещё через год возвратился опять.

– Видите: мои слова не лишены смысла. Вот почему не унывайте – дерзайте. Не уверен только, что смогу вам быть чем-нибудь полезен тогда. Поэтому потороплюсь всё, от меня зависящее, сделать уже теперь.

В Москву Александр отправился в воскресенье, на самолёте. Но мог бы долететь и на собственных крыльях, которые выросли у него после встречи с вице-канцлером.

Предание шестое. Ночное землетрясение

Гордая дочь Петрова Елизавета не могла смириться с тем, что трон её отца после смерти двоюродной сестры достался какому-то грудному ребёнку, про которых в народе говорят: седьмая вода на киселе. Кем он приходился великим государям? Мать его, Анна Леопольдовна, урождённая герцогиня Мекленбургская, всего лишь внучка царя Ивана по женской линии. Отец, герцог Антон-Ульрих Брауншвейг-Беверн-Люнебургский, ставший ни за что ни про что третьим русским генералиссимусом после Алексея Шеина и Александра Меншикова, и вовсе чистый иноземец. Романовской крови в Иване Антоновиче – одна осьмушка.

С помощью гвардии она уже через год свергла ненавистного младенца, заточила его со всем семейством и правила Россией двадцать лет.

Сменивший её на престоле под именем Петра Фёдоровича голштейн-готторнский герцог Карл Петер Ульрих был немногим ближе к древу Романовых, чем несчастный Иван Третий[2]2
  Впоследствии, посчитав великих князей московских, никогда не бывших царями, Ивана Третьего стали именовать Иваном Шестым (прим. автора).


[Закрыть]. Но удержался ещё меньше. На сей раз гвардейцы навязали России жену его, немецкую принцессу Софию Фредерику Августу Эмилию Анхальт-Цербстскую, принявшую перед замужеством православное имя Екатерина.

Однако внук Петра Первого Пётр Третий за полгода правления успел сделать многое: упразднил Тайную канцелярию, секуляризовал монастырские земли, учредил первый банк, заключил мир с Пруссией и, самое главное, издал манифест о вольности дворянства, установивший: «Все находящиеся в разных наших службах дворяне могут оную продолжать сколь долго пожелают и их состояние им позволит».

Поэтому командир роты Астраханского пехотного полка Александр Берестов, которому шёл всего двадцать второй год, узнав о возмущении в столице, подал рапорт своему командиру и тёзке Суворову: больше на службе состоять не желаю, волен на все четыре стороны идти.

– Отвечай толком: почему решил полк оставить?

– Батюшка мой почил, когда я в чреве у матушки пребывал, а дедушке восемьдесят семь лет: трудно ему без меня с имением управляться.

– А на самом деле?

– На самом деле, не желаю от иноземного генерала в юбке команды получать. Петру Фёдоровичу, благодетелю нашему, я бы ещё послужил, а неверной жене его – не стану.

– Ну и дурак, – сказал Суворов. – Одно хорошо, что честный.

И отпустил молодого ротного.

Сменил его семнадцатилетний капитан Михайло Голенищев-Кутузов, с которым за короткое время передачи дел у них успели сложиться самые добрые отношения.

По дороге из Новой Ладоги, где квартировал полк, в родные края Алексашка заехал в столицу и нанёс визиты двум знакомцам отца, опекавшим сироту во время обучения того в кадетском корпусе: присутствующему в Канцелярии Академии наук Михайле Васильевичу Ломоносову и отставному профессору Василию Кирилловичу Тредиаковскому. Оба в тот момент занимались одним и тем же: писали стихи. Михайло Васильевич – торжественную оду на восшествие на престол Екатерины Алексеевны, Василий Кириллович – очередные строфы «Тилемахиды».

Ломоносов принял молодого человека в своём скромном особняке на Мойке. Тоже спросил причину отставки.

– Не понимаю: как можно терпеть на престоле российском пришлого человека?

– Другая Екатерина, первая, тоже не из русской фамилии была. Терпели же её.

– Тогда наследника прямого не осталось, а сейчас он есть.

– Есть, но мал. Всего восемь лет.

– А Ивану Антоновичу сколько было? Не лет, а месяцев.

Не получив утешительного ответа от одного великого человека, он направился было к другому. Но Михайло Васильевич его остановил:

– Погоди, должен сказать тебе важную вещь: тружусь сейчас над «Древней российской историей» и каждый день родителя твоего вспоминаю, царствие ему небесное. Жалею, что по молодости лет и желанию учиться за границей раньше этим не занялся, купно с ним. Осталась бы тогда по нему вечная память в народе нашем.

Тредиаковский жил бедно: они с женой и детьми едва ли не голодали. Но гостю были рады.

Оказалось, и Василий Кириллович наконец-то уделил внимание древней историей своих предков:

– Написал я в эти годы «Три рассуждения о трёх главнейших древностях российских». Признаюсь: многие мысли у батюшки твоего покойного позаимствовал. Но он, я думаю, не осерчает: не пропадать же им втуне. В печать пока не отдаю: хочу сперва у него изволения испросить. Уж мне недолго до встречи с ним осталось.

Разговорились о последних событиях:

– Скажите, дядя Вася, кто у нас в России после упразднения патриаршего престола глава церкви православной?

– Император.

– А сейчас?

– Выходит, немка эта.

И после второго визита не рассеялись сомнения молодого Берестова. Так и уехал он к деду, не поняв происходящего.

А случилось вот что.

Пётр Третий стал первым представителем романовской династии, восшедшим на престол, будучи отцом семейства. И узнал о грядущем его пополнении, весьма его удивившем, едва ли не в день своего воцарения:

– От кого вы ждёте ребёнка на сей раз? – строго спросил он жену.

– Этого я вам не скажу. Но будьте уверены, что на ваше имя он претендовать не станет, – ответила Екатерина.

Между августейшими особами давно уже не было супружеских отношений. Он открыто жил с фавориткой, графиней Елизаветой Романовной Воронцовой, она меняла своих избранников, как перчатки. Но если раньше ими становились люди родовитые, то честь отцовства родившегося выблядка, наречённого Алексеем Бобринским, принадлежала Григорию Орлову, дворянину всего лишь в третьем поколении. Беременность и роды скрывали как могли, однако после них император Пётр собрался действовать решительно, имея пример родного деда. Если тот постриг даже благочестивую жену, то зачем церемониться с постылой нимфоманкой? В какой-то момент он даже велел арестовать её, но адъютант государя князь Иван Сергеевич Барятинский приказ не исполнил и оспорил его через дядюшку царя.

Тем временем знавшая о грозившей ей опасности Екатерина решила не защищаться, а нападать самой. Григорий Орлов с четырьмя братьями, семнадцатилетним унтер-офицером Григорием Потёмкиным и ближайшей подругой императрицы, восемнадцатилетней Екатериной Романовной Дашковой, родной сестрой фаворитки Петра, начали готовить дворцовый переворот. Вскоре к рядам заговорщиков примкнула группа гвардейских офицеров, человек этак сорок.

Накануне дня тезоименитства государя в Петербурге произошло престранное событие: войска при живом императоре присягнули его жене, то же сделали Синод и окружённый гвардией Сенат, а сама она издала манифест, в коем провозгласила себя новой самодержицей всероссийской, и двинула верные ей полки на Петергоф, где находился ничего не подозревавший о случившемся Пётр Третий.

По дороге пытался остановить и образумить её канцлер Михаил Илларионович Воронцов, дядя главной заговорщицы, княгини Дашковой.

– Вспомните, граф, как сами вы сажали на престол тётку нашу, – невозмутимо сказала ему Екатерина, намекая на участие в перевороте двадцатилетней давности.

Канцлер всё же отказался присягать узурпаторше и подал в отставку.

Во избежание кровопролития именинник почёл за благо отречься от престола, чем создал гибельный прецедент для священной идеи монархии: «Объявляю не только всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюсь, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ниже оного когда-либо или через какую-либо помощь себе искать, в чём клятву мою чистосердечную пред Богом и всецелым светом приношу нелицемерно».

Малодушие и неспособность сопротивляться насилию не спасли жизнь императора. Через неделю его, беззащитного и безоружного, закололи, как свинью, приставленные к нему офицеры. Отпустить низложенного монарха в родную Голштинию, о чём он просил, заговорщики не пожелали. Им было необходимо побыстрее загнать Петра в могилу, поскольку Екатерина обещала накануне переворота своему очередному фавориту официальное бракосочетание. Но её отрезвил воспитатель цесаревича граф Никита Иванович Панин:

– Госпоже Орловой никогда не бывать на российском престоле.

Непреложный закон империи гласил: простолюдинка, венчавшаяся с князем, становится княгиней, а княжна, вышедшая замуж за неровного себе, теряет все привилегии.

Александр Петрович, давно не видевший внука, не мог на него налюбоваться: статный, ростом чуть ли не в сажень, он всеми чертами лица напоминал покойного сына. Только глаза были материнские, голубые. Всё бы хорошо, если б со службы не ушёл:

– Наше дело в походы ходить. Родитель твой, ладно, хоть книги писал, а ты чем заниматься будешь?

– Вотчину обихаживать. Какие нынче могут быть походы! Кампания с Пруссией не возобновляется, с Данией не всчинается: на всех дирекциях у нас теперь одни негоциации.

И действительно, армии ещё не скоро предстояло сниматься с насиженных мест: лишь через шесть лет отправится она воевать Порту и Крым. Новое же правительство больше займётся делами цивильными.

Два указания его сильно взбудоражили жизнь тихого уезда.

Первое пришло в семьсот шестьдесят пятом году, следом за известием о кончине Михайло Васильевича Ломоносова. По повелению императрицы из Ирландии на целых пятьсот рублей были выписаны земляные яблоки и разосланы по всем губерниям с наставлением: «По той великой пользе сих яблок и что они при разводе весьма мало труда требуют, а оный непомерно вознаграждают и не токмо людям к приятной и здоровой пище, но и к корму всякой домашней животины служат, должно их почесть за лучший в домостройстве овощ и к разводу его приложить всемерное старание, особливо для того, что оному большого неурожая не бывает и тем в недостатке и дороговизне прочего хлеба великую замену делать может».

Алексашка Берестов поначалу подозрительно отнёсся к новой культуре (что эта немка может хорошего предложить) и засадил заморскими яблоками неудоби только что прикупленного им по соседству запущенного имения. Глянь, а они и там хороший урожай дали да землю к тому же разрыхлили. И вкуснее репы оказались.

Второе указание годом позже касалось выборных. Государыня решила обновить с их участием Соборное уложение времён Алексея Михайловича.

Будучи до мозга костей европейкой, она презрела русский опыт соборности и собралась ввести вотирование на манер английского парламента или голландских Генеральных штатов.

Лишь самые отчаянные радетели старины осмелились открыто поспорить с этим. Среди храбрецов оказался граф Александр Петрович Сумароков, любимец многих муз:

– Большинство голосов истины не утверждает. Утверждает мнение великий разум и беспристрастие.

– Большинство истину не утверждает, – согласилась Екатерина, – а только показывает желание большинства, что мы и хотели бы знать.

Известный писатель усумнился и в пользе другой парламентской традиции:

– Ежели кто за недозволенным отсутствием голоса своего лишится, так то не он, но общество постраждет, ежели полезное его мнение не примется после.

– И всякий, следовательно, всякое дело остановит, и выйдет хаос, – возразила императрица.

Окончательно вывело её из себя другое замечание автора русского «Гамлета»:

– Законов с умствованием народа соглашать не надобно, ибо у честных людей всё умствование – нагая истина, а законы предписывают борющим истину.

– Вы, господин Сумароков, хороший поэт, но слишком скоро думаете, чтоб быть хорошим законодавцем.

В декабре государыня издала манифест: «Разум, в котором прежние гражданские узаконения составлены были, ныне многим совсем неизвестен сделался. Умножила затруднения разница тогдашних времён и обычаев, не сходных вовсе с нынешними.

Мы начали сами готовить “Наказ”, по которому должны поступать те, кому от нас повелено будет сочинить проект нового Уложения».

К манифесту прилагалось положение о выборах депутатов в Уложенную комиссию. Именовать её парламентом Екатерина всё же не решилась, но и Земским собором называть не стала. Своих представителей имели право посылать, помимо Сената, Синода, коллегий и государственных канцелярий, дворяне, однодворцы, разных служб служилые люди, крестьяне (кроме крепостных), козаки и даже оседлые инородцы любого вероисповедания из всех губерний государства Российского, раскинувшегося на трёх континентах. Депутатам надлежало быть не моложе двадцати пяти лет, им полагалось жалование от правительства, они навсегда освобождались от смертной казни, пыток, порки и конфискации имения, а за обиды, нанесённые депутату, виновному грозило наказание вдвое больше обыкновенного.

Всем выборным наряду с полномочиями давался и наказ о нуждах и требованиях самих избирателей, составленный пятью из них, отобранными баллотировкой.

От дворян Ольгинского уезда избрали Алексашку Берестова. Помогло ему полное совпадение имени и отчества с заслуженным дедом, почитавшимся за вождя всем окрестным шляхетством. Многие, опуская шары за него, думали, что голосуют за старого генерала.

Так Александр оказался самым молодым из выборных: на Пасху стукнуло ему всего двадцать шесть лет.

В понедельник тридцатого июля в Чудов монастырь съехались без малого полтысячи депутатов. Оттуда направились в Кремль, где после молебна в Успенском соборе (иноверцам пришлось ожидать у стен храма) все выборные подписали присягу приложить чистосердечное старание в великом деле сочинения проекта нового Уложения, соответствуя доверенности избирателей. Потом всех представили императрице в аудиенц-зале дворца. Новгородский митрополит Димитрий и вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын произнесли приветственные речи.

Наутро расселись в Грановитой палате и стали выбирать маршала. Депутатам надлежало отобрать троих, а уж из них сама государыня назначила бы предводителя. Больше всех голосов получили, конечно же, главные заводчики последнего переворота братья Орловы, правда, Иван почему-то больше Григория. За ними – граф Захар Григорьевич Чернышёв, в память о недавнем взятии им Берлина. Однако царицын фаворит, посетовав на множество других государственных дел (тут каждый удержался от смешка как мог), от должности отказался. Высочайшую конфирмацию со следующего, четвёртого места получил костромской депутат Александр Ильич Бибиков, хотя неизбирательных голосов имел почти на сотню больше, чем избирательных.

Со следующего дня начали читать «Наказ».

Алексашку сразу удивила лёгкость слога императрицы:

«Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам. Сие равенство требует хорошего установления, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжание имеющих и обращать себе в собственную пользу чины и звания, полученные им только как правительствующим особам государства».

А ведь права немка, подумалось ему.

«Общественная или государственная вольность не в том состоит, чтоб делать всё, что кому угодно. В государстве, то есть в собрании людей, обществом живущих, где есть законы, вольность не может состоять ни в чём ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и чтоб не быть принуждёну делать то, чего хотеть не должно. Надобно в уме себе точно и ясно представить, что есть вольность. Вольность есть право всё то делать, что законы дозволяют; и, если бы где какой гражданин мог делать законами запрещаемое, там бы уже больше вольности не было; ибо и другие имели бы равным образом сию власть. Государственная вольность во гражданине есть спокойство духа, происходящее от мнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностью; и, чтобы люди имели сию вольность, надлежит быть закону такову, чтоб один гражданин не мог бояться другого, а боялись бы все одних законов».

Но главное: мысли были не только ясны, но и новы, совпадали с самыми несбыточными его мечтаниями об идеальном государстве.

«Весьма худая та политика, которая переделывает то законами, что надлежит переменять обычаями».

«Все наказания, которыми тело человеческое изуродовать можно, должно отменить».

«Самое надёжнейшее обуздание от преступлений есть не строгость наказания, но когда люди подлинно знают, что преступающий законы непременно будет наказан».

«Взять гражданина под стражу не что иное есть, как хранить опасно особу гражданина обвиняемого, доколе учинится известно, виноват ли он или невиновен. Итак, содержание под стражею должно длиться сколь возможно меньше и быть столь снисходительно, сколь можно.

Время оному надлежит определить по времени, которое требуется к приготовлению дела к слушанию судьями. Строгость содержания под стражею не может быть иная никакая, как та, которая нужна для пресечения обвиняемому побега или для открытия доказательств во преступлении. Решить дело надлежит так скоро, как возможно».

Всё чаще звучало слово гражданин, которое Берестов слышал впервые.

«Хозяева, не быв вовсе или мало в деревнях своих, обложат каждую душу по рублю, по два и даже до пяти рублей, несмотря на то, каким способом их крестьяне достают сии деньги. Весьма бы нужно было предписать помещикам законом, чтоб они с большим рассмотрением располагали свои поборы, и те бы поборы брали, которые менее мужика отлучают от его дому и семейства. Тем бы распространилось больше земледелие, и число бы народа в государстве умножилось. А ныне иной земледелец лет пятнадцать дома своего не видит, а всякий год платит помещику свой оброк, промышляя в отдалённых от своего дому городах, бродя по всему почти государству.

Везде, где есть место, в котором могут выгодно жить, тут люди умножаются. Но страна, которая податями столь много отягчена, что рачением и трудолюбием своим люди с великою нуждою могут найти себе пропитание, чрез долгое время должна обнажена быть жителей».

Оказывается, немка не только о себе и удовольствиях своих размышляет, но и о сбережении народа русского.

«Не может земледельство процветать тут, где никто не имеет ничего собственного. Сие основано на правиле весьма простом: “Всякий человек имеет более попечения о своём собственном, нежели о том, что другому принадлежит, и никакого не прилагает старания о том, в чём опасаться может, что другой у него отымет”».

Это точно: от оброчных прибытку больше. Сам убедился, когда владения свои расширил. Как в новом имении барщину, от прежнего хозяина остававшуюся, заменил, так сразу доход от него повысился.

Первое решение, которое приняла Комиссия – поднести императрице титулы премудрой и великой матери Отечества.

Через три дня Екатерина пригласила депутатов, выслушала верноподданнический панегирик маршала и спокойно сказала:

– О званиях же, кои вы желаете, чтоб я от вас приняла, – на сие ответствую: на великая – о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить; премудрая – никак себя таковою назвать не могу, ибо един Бог премудр, и матери Отечества – любить Богом вручённых мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть моё желание.

Уже вскоре Алексашке станет понятен скрытый смысл этих слов.

Государыня заметила его ещё в первый день, в Успенском соборе. После отъезда Григория Орлова на заседание Вольного экономического общества, где он был президентом, любвеобильная монархиня сильно заскучала. Отвечая выборным, она всё время искала глазами голубоокого богатыря. Впрочем, куда ему деться!

На другой день разбились по комиссиям: частным, по главам Уложения, и особым: дирекционной, экспедиционной и наказной. Берестов попал в последнюю, которой надлежало подготовить выписки из полученных депутатами наказов избирателей и передать их всему составу Уложенной комиссии.

Вскоре Алексашку позвал сам Александр Ильич Бибиков:

– Её величество просит приносить ей на просмотр те наказы, которые хотя бы дважды повторяются. Когда закончите сегодня труды свои, покажешь их мне.

Ничего не подозревавший Берестов поступил, как ему велели.

Отобрав всего пять наказов, маршал сказал:

– Вот эти отнесёшь императрице.

– Отчего не все?

– Чтоб не утруждать непосильно матушку нашу.

– А почему нести мне?

– Ты самый молодой. Не в мои же лета чужие сказки таскать.

Конечно, Бибиков прекрасно понимал смысл затеянного, поэтому смерил Алексашку презрительным насмешливым взглядом.

– Откуда такой красавец к нам приехал? – ласково спросила Екатерина приведённого к ней поздним вечером Берестова.

– Из Ольгинского уезда, ваше императорское величество.

– Кем служить изволишь?

– По выходе высочайшего манифеста достославного супруга вашего уволился из Астраханского пехотного полка в чине майора.

– Кто у тебя отец?

– Двадцать семь лет как преставился. Был академическим студентом.

– Сколько ж тебе самому?

– Двадцать шесть на светлой неделе исполнилось.

Приласкать сироту, не видевшего родного отца, представилось матери Отечества вполне достойным делом. Из пущего любопытства она спросила:

– А мать из какой фамилии?

– Дочь крепостного крестьянина деда моего, генерал-аншефа Берестова.

Имя опального сподвижника Петра ничего не говорило собеседнице: покойная Елизавета ни разу его не вспоминала. Изрядная же порция простолюдинской крови у молодого самца ещё пуще возбудила её.

– Ростом-то в кого такой уродился?

– В деда по матери. Только я его на три пальца перерос.

– По подруге сердечной не скучаешь или уже в Москве новую завёл?

– Скучаю, выше императорское величество, – ответил Алексашка, наивно предположив сугубую проницательность царицы.

– Как звать сию счастливицу?

– Натальей.

– Тоже крестьянка?

– Нет, дочь соседа нашего, князя Гагарина.

– Президента коллегии Экономии?

– Брата его.

– Скажи, а хорошо ли поступает мать Отечества, отвлекая делами державными от дел амурных? – начала издалека государыня.

– У нас никаких амурных дел нет. У нас только сердечная привязанность.

Такой ответ насторожил сладострастную монархиню:

– На кого же ты устремляешь пыл свой любовный?

– Я его сдерживаю до женитьбы, как велит того наша церковь.

– Считай, что церковь в моём лице разрешает тебе на эту ночь от обета своего уклониться.

Лишь сейчас понял Алексашка, какие сети ему расставляют.

– Покорнейше благодарю. Только в том нужды не имею. Да и опытом таким не обладаю.

– Неужели ты до сих пор ласки женской не испытал?

Конечно, в полку молодой капитан не отставал ни в чём от других офицеров, но, зная, что без любви, пусть минутной и безрассудной, в мужскую силу войти не может, решил разыграть святую невинность.

– Никак нет.

– Это плохо. Депутат всякий житейский опыт иметь должен, дабы о законах здраво рассуждать. Придётся мне тебя тому обучить.

– Не обременяйте себя лишней заботой о недостойном подданном своём, ваше императорское величество, – взмолился Берестов. – Мы с возлюбленной моей клятву друг другу дали уроков таких ни от кого не принимать. Негоже дворянину слова своего не держать: сами же говорили в «Наказе», что нарушение клятвы и данного слова суть поступки, противные дворянскому званию. Давайте я вам лучше сказки доложу, а то вам уже почивать, верно, пора. Например, о запрете отпускать леса за границу за оскудением оных.

Пришлось Екатерине уступить. Но замыслила она дела этого так не оставлять.

На другой день вызвала императрица президента коллегии Экономии.

– Отчего племянницу свою Наталью замуж не выдаёте?

– Помилуйте, государыня, у неё на то родители есть.

– Всё равно: негоже благородную девицу в глуши томить. Привозите барышню ко двору, я сама её сосватаю.

Когда Алексашка вернулся на Рождество домой, он не нашёл уже в соседнем селе своей возлюбленной. Отец её сказал, что Наталья взята фрейлиной в новый Зимний дворец.

Осьмнадцатого февраля депутаты собрались снова, теперь уже в Петербурге. Берестов первым делом кинулся искать отраду сердца своего. И был сражён страшным известием: княжна Гагарина посватана князю А., известному дурным нравом и необузданным распутством.

Места не находил себе Алексашка, пока не свиделся со своей ненаглядной. Та со слезами поведала, что обручена против воли и любит только его.

– Сбежишь со мной из-под венца? – спросил её Берестов.

– Сбегу, Сашенька, вот тебе крест – сбегу.

Тем временем Комиссия захлебнулась в крестьянском вопросе. Послабление крепостничества, задуманное императрицей в первоначальном тексте «Наказа», вымарали из него разные персоны, вельми разномыслящие, коих она ознакомила с ним прежде других. Даже когда в частной комиссии помещик Григорий Степанович Коробьин предложил запретить господам произволом отбирать у крестьян имение их, лишь трое, включая ольгинского депутата, проголосовали за это. Но добро бы одни дворяне ратовали за старые порядки: право иметь крепостных начали требовать выборные от купечества, козаков и даже духовенства.

Государыня была в неподдельном отчаянии.

– Саша, голубчик, один ты понимаешь меня, – чуть ли не рыдая бросилась она на шею Берестову, когда после очередного задиристого выступления в пользу крестьян он снова попал в расставленные ею сети.

И тут коварный расчёт оправдался. Теперь уже не мать Отечества стремилась облагодетельствовать сироту, а несчастная, оскорблённая в лучших чувствах вдова искала защиты у верного ей богатыря.

Под его влиянием невольно оказалась вся Комиссия:

– Не хотят по-нашему – пусть и по-ихнему не бывать, – успокаивал Екатерину Алексашка. – Ежели и дальше будут упрямиться, разгони-ка ты их, матушка, дармоедов.

– Сколько трудов потрачено, сколько сил, – не могла успокоиться императрица, – и всё напрасно! Почему иноземные писатели, коим до России и дела нет, о судьбе несчастных подданных моих, в рабстве пребывающих, больше пекутся, чем наши. Предложила я два года назад задачу: «В чём состоит собственность землевладельца: в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то или другое для пользы общенародной иметь может?» Так лучшие ответы из-за границы прислали. А вот послушай, что пишет граф Сумароков, первый наш сочинитель: «Потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода? Что же дворянин будет тогда, когда мужики и земля будут не его, а ему что останется? Впрочем, свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит».

Не всем понравилось появление у государыни нового любимца, сующего нос в политику. Тем более что прежний отставки не получил и взялся положить конец опасному для державы фавору.

– Держался бы ты подальше от покоев матушкиных, – со свойственной ему прямотой сказал он однажды Берестову прямо на заседании Комиссии. – А то один такой прыткий у нас уже без глаза остался. Могут и тебя чего лишить.

Алексашка не испугался. Напротив, решил обернуть дело в свою пользу.

– Согласен, ваше сиятельство, только помогите мне невесту вернуть. Уедем мы тогда в вотчину свою и мешать вам не станем.

Князь А. был польщён, узнав, что его бракосочетание согласился почтить вниманием сам Григорий Григорьевич Орлов. Но тот лишь помешал своим присутствием, когда за украденной по дороге в церковь невестой пришлось снаряжать погоню. Из-за него князь со свитой помчались вдогонку с большим опозданием.

И всё же настигли беглецов. Те, устав от скорой езды, укрылись на ночь в сельском храме. Забрались на колокольню, глянули вниз и поняли: дальше им не уйти.

– Не хочу я жить без тебя, милый. Лучше брошусь вниз, – твёрдо сказала Наталья.

– И мне без тебя белый свет не в радость. Покинем его вместе, – ответил упавший духом Алексашка.

Только собрались они сринуться, как всё зашаталось у них под ногами. Уже в полёте поняли влюблённые, что упали на наклонившуюся стену и медленно скатываются по ней вниз.

Едва достигли они земли, как рухнула колокольня и погребла под собой князя А. с подручными его.

Берестов так и не вернулся в столицу. А Соборное уложение снова не было принято: государыня в декабре распустила Комиссию из-за начала новой войны с турками.