Текст книги "Последняя любовь президента"

60

Киев. 1 сентября 2015 года.

– Это вы отлично сказали, – тараторит Коля Львович. – Учиться, учиться и учиться!

– Это не я, это Ленин сказал.

– Неважно, о Ленине давно забыли! Зато сегодня все школьники Украины будут только об учебе думать!

Мы с главой моей администрации возвращаемся с праздника Первого звонка. Школа как раз напротив моего дома, на углу Владимирской и Десятинной. Телекамеры вели прямую трансляцию. А я сказал пару слов, взял в руку колокольчик на палочке и позвонил. Теперь – на Банковую.

– Что там сейчас? – спрашиваю у Коли Львовича.

– Доклад Филина об обстановке в стране, в том числе и по делу Запорожской обладминистрации…

– Что, еще не нашли? – спрашиваю, с трудом сдерживая улыбку.

– Нет. – Лицо у Коли Львовича тут же делается мрачно-озабоченным. – Все перерыли. Все водоемы в области проверили.

– Ладно. – Я останавливаю его волнение. – Дальше?

– В четырнадцать ноль-ноль медосмотр и массаж. В пятнадцать сорок встреча с солисткой Национальной оперы. Потом закрытое заседание Кабмина.

Дальше едем молча. Сегодня опять наверняка прибежит начальник охраны полковник Потапенко и будет стонать: «Почему выезжали без кортежа, без мотоциклистов?» Ну и хер с ним! Меня сейчас заботит только одно: как бы министра внутренних дел Филина заставить доложить об обстановке в стране в очень сокращенной форме и без подробного перечисления успехов в борьбе с коррупцией в рядах милицейского министерства. Меня эти цифры уже начинают раздражать. «Восемьдесят тысяч триста сорок три сотрудника уволены, тридцать пять тысяч привлечены к административной и уголовной ответственности». Сколько же там работает, если сто пятнадцать тысяч можно спокойно выбросить из милиции, и она, милиция, еще в состоянии что-то делать? И сколько у нас мест в зонах? Это тоже хороший вопрос! Его я Филину и задам!

Генерал Филин, как оказывается, уже полчаса ждет своего часа. Увидев меня, он делает особую стойку, словно по его позвоночнику на несколько секунд пускают ток высокого напряжения. Этой особой натянутой стойкой его тело приветствует меня.

– Садись! – Я киваю ему на знаменитый диван майора Мельниченко.

Я знаю, что он не сядет. Военные и милицейские чины боятся этого дивана. Уж не знаю, чего в этом страхе больше: суеверия или боязни какого-нибудь подвоха с моей стороны. Они всегда садятся в кресло, стоящее рядом с диваном. Туда, в сторону кресла, и генерал Филин сейчас разворачивает свой тыл, чтобы можно было без особых лишних движений и разворотов опустить его на бежевый мягкий и пружинящий бархат.

– Ну что там у нас? – подбадриваю я генерала.

– По Запорожской обладминистрации ничего. – Он разводит руками. – Уголовный мир здесь ни при чем. Воры в законе по нашей просьбе сами все прочесывали. Возможно, замешаны гастролеры, какая-нибудь спецкоманда. Но никаких следов.

«Ишь ты, – думаю я. – О спецкоманде догадался! Не дурак!»

– Ладно, продолжайте, – киваю я. – Основные силы туда, на Запорожье!

– Да там уже две сотни следователей и оперативников работает!

За исключением запорожской загадки, обстановка в стране нормальная, обычная. Тридцать семь смертей на производстве, восемнадцать отравлений со смертельным исходом контрафактной водкой, три заказных убийства и тринадцать бытовых.

– А борьба с коррупцией в рядах? – Я задеваю его любимую тему.

Он просто расцветает. Рассказывает об аресте двух генералов и трех полковников, о раскрытии группы милиционеров, занимавшихся рэкетом на одесском вещевом рынке.

– Ладно, хватит. – Поднимаю ладонь, и он тут же замолкает. – Тут Мыкола, вице-премьер по гуманитарке, хотел с тобой кое-что обсудить. Найди для него минут двадцать. Хорошо?

– Конечно!

Как только дверь за генералом закрывается, я вызываю помощника.

– Слушай, – говорю ему я. – Только слушай внимательно! Я хочу пиццу с креветками и моцареллой. В чем хочешь принеси, но чтобы никто тут ее не видел! Понял? Даю тебе двадцать минут!

Он выскакивает из кабинета. Я присаживаюсь на диван майора Мельниченко и раскачиваюсь на нем вправо-влево, как ванька-встанька. У меня какое-то странно игривое настроение. Словно я сам еще школьник и только что сбежал с праздника Первого звонка.

Пиццу помощник принес в мешке из-под спецпочты. Целых полчаса я наслаждался тишиной. Просто приказал Коле Львовичу никого ко мне не пускать, а сам сидел на знаменитом диване и ел пиццу. И даже ни разу не удивился внезапности этого желания. Не попробовал вспомнить: а когда это я в последний раз ел пиццу с таким удовольствием. Странно.

Медосмотр прошел довольно быстро. Доктор сказал, что веснушчатость дальше не прогрессирует и что кожа, судя по анализам, здоровая. Послушав сердце, он только удовлетворенно кивнул. Так что визит молоденькой китайской массажистки на фоне медицинского осмотра выглядел праздником активного отдыха. Массаж она делала мне в отдельной комнате, тут же на втором этаже. Делала с жесткой, проникающей внутрь тела нежностью. Меня удивляло, насколько острыми казались моей коже ее ладони. И запах миндального масла смешался с ее запахом. Минут двадцать она заряжала мое тело физической энергией. В какой-то момент я понял, что зарядка закончилась: еще немного, и у меня от излишней бодрости сорвет крышу.

– Хватит! – строго сказал я, лежа на животе и развернув голову к массажистке.

– Бухао? – испуганно спросила она.

– Хао-хао, – успокоил я китаянку.

Собственно, этим двум главным китайским словам научил меня доктор. «Бухао» означает «плохо», а «хао» – хорошо.

Она еще отерла мое вспотевшее тело специальным горячим полотенцем, пропитанным травяными эссенциями, поклонилась и вышла.

Часы показывали 15.30. Еще десять минут, и меня будет ждать женщина. Солистка Национальной оперы. Мы будем с ней беседовать (интересно, о чем?), и нашу милую беседу снимет оператор для Первого Национального. Президент должен интересоваться искусством. Никуда не денешься. Даже если он терпеть не может ни оперы, ни балета.

61

Киев. Март 1985 года.

Полдня я бродил по морозному Подолу. То в «Бахус» зайду погреться о стаканчик, то в кафе на Братской. Настроение было так себе. Хотелось приключений. Случайное знакомство с какой-нибудь простенькой девушкой тоже подошло бы. На непростенькую раскошелиться я не мог. Что такое пятерка? Конечно, и пять рублей можно бы растянуть даже и на пять дней, но удовольствия это не принесло бы. Что такое морковные котлеты по 12 копеек в диетической столовой на Ленина, я уже знал, но меня всегда тянуло к мясу, к мясным котлетам. А там, где начиналось мясо, там заканчивались деньги. По крайней мере мои. Выпрашивать деньги у матери тоже порядком надоело. Конечно, если б пошел учиться, тогда и выпрашивать бы особенно не понадобилось. Сама бы давала. Плюс стипендия. Но куда? Надо ведь такое выбрать, чтобы и учиться было несложно, и специальность будущая была нескучной. Хотя у нас ведь главное – образование, а работать потом можно и не по специальности. Вон мама по специальности – смешно сказать – токарь. А работает начальником отдела снабжения большого завода! Но это, в принципе, называется карьерным ростом. Мне это не грозит.

Я выхожу на Нижний Вал. Руки в карманах шубы из искусственного меха. На голове капюшон. Шнурки капюшона я так стянул под подбородком, что со стороны меня несложно принять за эскимоса. Лицо уменьшилось до размера крупного яблока, и глаза узкие.

Тут недалеко есть пункт приема макулатуры. Приемщиком там рыжий Сеня работает. Он и живет в соседнем доме, так что, когда напьется, жене тащить его приходится недалеко. Жена у него крепкая. На полголовы выше Сени и в два раза объемистее. Хотя толстой я бы ее не назвал. Скорее Сеню можно назвать худым.

Я вдыхаю морозный воздух, остановившись у знакомого проходного двора. Во дворе – Сенин приемный пункт. Пойти или не пойти? Повезет или не повезет?

С Сеней у меня что-то вроде лотереи. То есть для него это лишняя трешка, а для меня – лотерея. Я ему даю трешку, и он мне разрешает пару часов копаться в пачках макулатуры и брать себе все, что я посчитаю нужным. Ну а нужным я считаю то, что у меня купит букинист. Тут же, недалеко. На Константиновской. Бывает, конечно, такое, что я и без букиниста могу продать. Однажды нашел сразу два тома Александра Дюма! У меня их прямо из рук одна дамочка выхватила. За червонец.

Я вспоминаю про эти два тома и захожу в проходной двор.

Приемный пункт макулатуры ничем не отличается от обычного кирпичного мусорника. Хотя нет, отличается. Запах здесь попристойней. Пахнет только бумажной сыростью. Она раздражает только с непривычки.

Сеня сидит на стуле. Справа – старая тумбочка, на которой стоит пустой граненый стакан и недоеденный бутерброд с докторской колбасой. Прямо перед ним на бетонном полу массивные напольные весы синего цвета.

– О, привет! – говорит он, подняв на меня красноватые глаза. – Что, скучно без книг?

– Ага! У тебя два рубля сдачи будет?

Я показываю ему пятерку.

– Я счас разменяю. Тут рядом, у сапожника. Только ты смотри, чтоб без меня сюда никто!

Он поспешно уходит, зажав в руке мою пятерку.

Я заглядываю за тумбочку. Там стоит ополовиненная бутылка «Московской». Достаю, наливаю грамм пятьдесят в его стакан. Залпом загоняю водку в горло, и она несется туда, вниз, в мою замерзшую утробу, на ходу обогревая своим огнем голодные внутренности.

Теперь можно и за работу! Я заглядываю в забитое пачками макулатуры помещение. Кайф! Просто Эверест какой-то из журналов, газет и книг! Килиманджаро!

Через часик я, довольный, спускаюсь с макулатурной горы вниз, к напольным весам и повеселевшему Сене. Стакан на тумбочке полон, рядом нарезанная ливерная колбаса и две булочки по три копейки.

– Ну что? – спрашивает он.

Я аккуратно опускаю на бетонный пол приличную стопку книг. Собственно, книги наверху стопки, а вместо подноса я использую две подшивки «Нивы» за 1904 и 1907 годы.

Сеня берет в руки верхнюю книгу, щурит глаза.

– «Собака Баскервилей»? – удивляется он вслух. – Разве ты собаками интересуешься?

– Да, – говорю я. – Даже завести хотел, но мать не разрешила.

Сеня понимающе кивает.

– Я тоже хотел пуделя завести, так Анька сказала, что вместе с собакой меня на хрен из дома прогонит.

Анька – это его жена. Она тоже рыжая, только рыжесть ей к лицу, а вот Сеньке рыжие волосы ни к селу ни к городу.

– А два рублика? – напоминаю ему о сдаче.

Он нехотя лезет в карман своего ватника. Достает две мятые бумажки, мнет их в руке.

– Слушай, а может, возьмешь чекушку, да посидим еще часок. Вон видишь, сколько я ливерной купил! На троих хватит!

– Нет, – твердо произношу я и вытаскиваю из его пальцев два рубля. Его пальцы не сразу, но разжимаются, выпуская деньги.

Уже через полчаса в кармане шубы я сжимаю шестнадцать рубликов. Букинист Марик купил у меня обе подшивки «Нивы» по шесть рубликов за каждую, а книги взял оптом еще за два рублика.

Во рту все еще вкус книжной сырости. Я смываю его по-королевски: кофе с коньяком. Отмечаю свой выигрыш в макулатурную лотерею. Оглядываюсь по сторонам. В кафе нелюдно. Двое мужиков, несколько явных студентов, тайком разливающих принесенный с собой портвейн в кофейные чашки. И ни одной девушки, ни одной красавицы, с которой можно было бы разделить мое хорошее сегодняшнее настроение.

62

Киев. Май 2004 года.

В День Победы мы со Светланой отмечали наше новоселье. Она была права тогда, в марте, отказавшись сразу переезжать ко мне. Утром, когда она ушла, я прошелся по квартире и, к своему удивлению, заметил на стенах и потолках признаки ста-рости. Можно было бы, конечно, залечить квартиру ремонтом, хирургическим вмешательством поменять планировку, но все это казалось мне процессом, который наверняка украдет у меня не только и не столько деньги, сколько время, отпущенное на счастье. И поэтому, желая удвоить свое счастье и не ввязываться в неприятные процессы, я поговорил кое с кем в министерстве, посоветовался с Догмазовым, и после этого обо мне как бы сами по себе вспомнили люди, отвечающие за комфорт и удобства высшего чиновничьего состава. И предложили новенькую квартиру в Царском Селе на улице Старонаводницкой. Высокий дом с волнообразной крышей стоял прямо над бульваром Леси Украинки. Из предложенных этажей я выбрал тринадцатый. Вручая мне ключи от просторной квартиры со встроенной кухней, начальник департамента «жилого фонда» тихонько посоветовал поскорее официально зарегистрировать брак. Все-то они знают, удивился я.

Впрочем, я ведь ничего и не скрывал, и квартиры мы смотрели со Светланой вместе. Да и всякий внимательный человек отметил бы взглядом округлившийся животик Светланы – у худеньких и стройных беременность становится заметной раньше, чем у упитанных дам.

Офис Светланы находился тоже на Печерске, недалеко от Дома мебели. Она, как мудрый менеджер, подыскала себе пару деловых подружек, которые расширили сферу деятельности небольшой фирмы и теперь, кроме меда, занимались лечебными травами и пищевыми добавками. Так что у нее не было необходимости сидеть в своем кабинете.

Вернувшись в министерство, я попросил секретаршу Нилочку связаться с Печерским ЗАГСом и предупредить их, что завтра около 14.00 я заеду зарегистрировать свой брак. Уже через пять минут Нилочка заглянула в двери моего кабинета с немного напряженной и из-за этого еще более очаровательной улыбкой.

– Они будут вас ждать, – прошептала она.

– Отлично. Тогда чашечку кофе.

63

Киев. Сентябрь 2015 года.

Встречи с творческой интеллигенцией обычно не вызывают у меня большой радости. И забываются быстрее, чем заканчиваются. Правда, эта, последняя – позавчера, может и задержаться в памяти. Я уж было отключил свой мозг и надел на лицо правильную телевизионную улыбку, с которой профессиональный тележурналист обычно задает вопросы. Солистка оказалась постаревшей балериной. Этого на телеэкране, конечно, никто не заметит. Тонкая, изящная, с правильным носиком и театральнонадменным профилем. Но когда до нее около метра и ты всматриваешься в ее лицо, то не видишь живой кожи. Не видишь, потому что нет у нее ни на щеках, ни на подбородке живой кожи, есть что-то телесного цвета, заполированное, матовое, присыпанное, чтобы не давать бликов, чтобы не блестеть.

Она с таким же успехом могла бы рассказывать мне анекдот. Звук ведь в таких случаях не пишется. Главное: картинка. Но она заговорила о невыплаченной зарплате, о старых декорациях и костюмах. К этому я был готов. К этому я всегда готов, когда речь заходит о культуре. Культура всегда бедствует. Такова ее природа. По крайней мере у нас. Но для того эти встречи и существуют, чтобы президент пропитывался проблемами и пытался помочь их решить. И, несмотря на необычный финал разговора, я дал указание Минфину выделить Опере деньги на погашение долгов по зарплате и на декорацию для новой оперной постановки. Финал нашей встречи стоил этих денег. А виной всему запах. Она сама сказала, что приехала прямо с репетиции и не успела ни душ принять, ни себя привести в порядок. Да, про душ она сказала для того, чтобы подчеркнуть состояние сантехники в театре. Душ, оказывается, давно не работает.

И вот как только я услышал это ее скорое и мимолетное признание, что-то во мне щелкнуло. Я уловил в тот же момент в воздухе едва различимый запах пота, смешанный еще с каким-то парфюмерным запахом. Но не запахом дезодоранта или духов, а с чем-то более интересным. Я так и не вспомнил, точнее, не нашел вторую составляющую этого запаха. Но в памяти моей, в какой-то дальней ячейке, хранился именно такой вот запах с примесью сладкой горечи человеческого пота, притом именно женского. Женский пот, как и все женское, обладает большей легкостью и особой чувственной привлекательностью. Этот запах может вести за собой. Я смотрел на балерину, совершенно не слушая ее довольно немузыкальный голос. Я смотрел, а в голове у меня проходила фильтрация запахов прошлого, каких-то эпизодов из жизни, как бы обладавших ароматическими «закладками». И вот моя память листала страницы жизни, выискивая эту закладку, пахнувшую женским потом и какой-то, видимо профессиональной, парфюмерией. Может, особым ароматическим тальком или пудрой. И вдруг, все еще глядя на ее подвижные тонкие губы, я все вспомнил и даже приоткрыл рот от удивления. Она мой приоткрывшийся рот восприняла как знак повышенного внимания к ее словам. И заговорила быстрее и эмоциональней прежнего.

– Скажите, – я уставился в ее карие, подведенные густой тушью глаза, когда она наконец замолчала, – у вас в театре, где-то на чердаке была такая комнатка с продавленным диваном. Чтобы туда попасть, надо было подниматься по деревянной лестнице. Она еще сохранилась?

Балерина уставилась на меня не моргая, словно я ее загипнотизировал. Она молчала, а я уже видел этот замечательный эпизод из своей жизни каким-то внутренним зрением, визуальной памятью. Вот мы с Мирой в этой чердачной комнатке без стен и окон занимаемся любовью. Все пропитано коктейлем из запахов пота и какой-то парфюмерии. И вдруг нас спугнула парочка артистов балета. И мы наблюдаем, как они занимаются тем же и там же. И она, балерина, красиво держит тело. Мира тогда прошептала еще что-то довольно забавное. Как она сказала? «Ты видел, как он ее взял сзади?»

Я немного наклоняю голову, чтобы хотя бы чуть-чуть еще раз захватить взглядом ее профиль. Я почти уверен: это была она. Только, конечно, моложе.

– Да, – вдруг не выговаривает, а выдыхает едва слышно моя гостья. – По крайней мере, еще несколько лет назад эта комнатка там, на чердаке, была.

Я киваю и наблюдаю, как на ее лице появляется живая кожа. Она явно краснеет, и краснота эта пробивается через косметику, пробивается, как первые подснежники сквозь снег.

– А вы откуда о ней знаете? – вдруг спрашивает она шепотом, чуть подавшись всем телом вперед.

– Я там был однажды, – так же шепотом отвечаю я.

– Театр – это жизнь, – говорит она. – В театре все, как в жизни.

Ее голос уже выровнялся, к ней вернулось самообладание. Она, видимо, думает, что не я ее поймал своим вопросом, а она меня. Это же я признался, что побывал там однажды. Она в этом не призналась.

64

Киев. Март 1985 года. Вечер.

– Мне надо с тобой поговорить. – Мама смотрит на меня серьезно, немного хмурится и указывает движением головы в сторону кухни.

Она пришла сегодня с работы раньше обычного. Переоделась в синий вельветовый халат. На ногах шерстяные вязаные носки и старые тапочки. Поначалу у нее было хорошее настроение, она даже напевала что-то, открывая трехлитровку с компотом. Но под вечер на ее лице обозначилось беспокойство, и вот я, похоже, сейчас узнаю его причину.

Мы закрываемся на кухне. Через закрытые застекленные двери слышен телевизор, работающий в гостиной. Дима смотрит «Неуловимых мстителей». Это его любимый фильм. Он знает его наизусть и время от времени вдруг выдает оттуда цитаты. Иногда даже к месту.

– Мне путевку в Трускавец дают, – говорит мать.

Мы сидим друг напротив друга за кухонным столом.

– Ну так езжай!

– Но ты ведь на работу собирался устроиться. А тогда с кем Димочка будет?

– Могу пока не устраиваться, – пожал я плечами.

– Тебе бы лучше поучиться еще.

– Но учеба ведь всегда с сентября начинается, а сейчас только март.

Мама задумчиво кивает.

– Путевка с двадцать пятого, – говорит она. – И надо мне подлечиться, а то чует мое сердце: не выдержу!

Я не спрашиваю, чего или кого она не выдержит. И так ясно – устала. По лицу видно, что плохо спит и не следит за собой.

Она опять молчит и о чем-то думает.

– Ладно, – вздыхает. – Позови Диму.

– Ты что, хочешь ему про Трускавец сказать?

– Да.

Я иду в гостиную. Несколько раз трясу Диму за плечо, пока он наконец не отрывает взгляд от экрана.

– Иди на кухню, мать зовет!

Он нехотя встает и уходит, а я сажусь на нагретое его задницей место на диване.

Несколько минут смотрю фильм, и вдруг крик, звон разбитого стекла. Я влетаю в кухню, а мне навстречу Дима. У него в руке половник, на лице – ярость. Он проносится мимо меня, убегает в гостиную, и уже в кухне, обожженный морозным ветром, влетевшим через разбитое окно, я слышу, как и в гостиной звенит разбитое стекло.

У матери онемевшее, бледное лицо, испуганный взгляд. Она сидит, прильнув спиной к плите.

Я не знаю, что делать. Под ногами хрустит стекло. Возвращаюсь в гостиную. Там тоже холод и оконные стекла на полу. Дима закрылся в спальне.

Я возвращаюсь в коридор, надеваю свою бежевую гэдээровскую шубу из искусственного меха. Заглядываю в спальню.

Дима сидит на своей кровати и, наклонив голову, смотрит на валяющийся у ног половник. Я поднимаю половник и ухожу в кухню.

Через полчаса мы сидим уже на другой кухне, у соседа по лестничной площадке. Сидим и греемся. Пьем с соседом горячий чай. Дима зевает. Вскоре сосед отводит его в спальню к своим детям. Расстилает ему на полу матрас и спальный мешок.

Теперь мы сидим на кухне втроем. Жена соседа тоже спит.

Мать вдруг заплакала. Ее прорвало.

– Придется его в психушку отдавать, – говорит она сквозь слезы.

– Женить его надо, – говорит сосед. – Сразу вся дурь из головы и выйдет. Женатые успокаиваются быстро.

– Вон, – мать кивает на меня, – уже женился раз, а что толку? Ни постоянной работы, ни постоянных друзей!

– Один раз – это мало, – говорит сосед, добавляя в свой чай коньяка. – Надо еще пробовать! Надо искать, пока не найдет такую, с которой заживет радостно и с удовольствием!

С каждым глотком чая сосед говорит все громче и громче. Хочется сделать ему замечание, но ведь мы у него дома. Он нас приютил на ночь и, наверно, не знает, что дальше с нами делать. Хорошо, что Диме нашлось место на полу в детской. А нам с мамой, видимо, придется до утра на кухне сидеть.

Дверь приоткрывается, и в кухню заглядывает сонная жена соседа в голубой ночной рубашке.

– Ты потише, – просит она мужа. – А то детей разбудишь!

– Да иди ты… спать, – говорит сосед, но на лице прочитывается что-то матерное. – Видишь, у соседей какое несчастье!

И жена послушно прикрывает дверь.

Тем не менее следующие два часа все мы разговариваем почти шепотом. Сосед, допив чай, начинает кунять. Потом говорит, что ему на работу утром. И уходит, оставляя нас с матерью на кухне. Там мы с ней и сидим до утра. Молча. В какой-то полудреме.