Текст книги "Абориген-дайджест"
![](/books_files/covers/thumbs_240/aborigen-daydzhest-182370.jpg)
Автор книги: Андрей Кузечкин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
На расстоянии одного шага
Восьмой с недавних пор причислен к старшим классам. Восьмиклассники – почти взрослые. Повторяю, почти. В особенности, конечно, это относится к девочкам, чьё половое созревание в этом возрасте впервые начинает отчётливо проявляться. Самое начало взросления.
Впрочем, в восьмом классе той школы была и одна подлинно взрослая девушка, не раз остававшаяся на второй год. Та самая Маша Членопалова, воровавшая самогон и искушённая в вопросах плотской любви. («Там ведро со свистом пролетит», – говорил мне физрук сами понимаете о каком органе Маши.)
Пожалуй, это устоявшийся тип. Подобная же особь была и в том классе, где я когда-то учился – удивительно похожая на Машу. Такая же высокая, пухлая, всячески подчёркивающая свои формы. Почему-то подобного рода школьницы стригутся коротко, под мальчика. Комплексов не имеют, используют собственное тело для достижения своих целей столь же искусно, сколь девственницы – свою невинность, но, в отличие от настоящих «общих девочек», никогда не пускают своё оружие в ход без особой надобности, не дают просто так. Ведут развратный образ жизни и не скрывают этого. Да в деревне этого и не скроешь.
Элина Дамировна рассказывала:
– Однажды я в пять часов утра просыпаюсь от воплей. Выбегаю на улицу, смотрю: Членопалова идёт из соседней деревни, в стельку пьяная. Идёт-идёт, и вдруг как заорёт: а-а-а-а!!! Просто так, захотелось вот ей поорать… Ещё немного пройдёт и опять: а-а-а-а-а!!!
Учителя очень беспокоились, не захочет ли Маша затащить меня в койку, чтобы затем обвинить меня в совращении малолетних и посадить, либо женить на себе. «Она ведь и трусы на себе порвёт!» – кричала строгая Валентина Александровна.
Не порвала. Слишком уж я бесперспективный кадр. Соблазняют других – успешных, авторитетных, у кого есть, чем поживиться. В период моего проживания в посёлке постоянным любовником Маши был местный вор, вместе с которым она и погорела на краже самогонки.
Самой близкой подругой Маши в классе была Наташа Мухова. (Везёт мне на всяких Наташ!) Очень маленького роста, совершенно тщедушная, стрижена коротко – чуть-чуть ниже ушей. Очень нахальная. Думаю, определение «нимфетка» к ней очень подходит, хотя в отличие от героини Набокова Мухова хранила девственность (по крайней мере, как она сама утверждала).
Именно она первой была записана ко мне в «виртуальные любовницы» (реальных у меня в посёлке не водилось – лишь те, кого приписала мне молва).
Мухова заинтересовалась мной с самого начала. Я ею – тоже, но не в половом отношении, ибо педофилией не страдаю, а как личностью. Меня всегда привлекают те, кто так или иначе бросает вызов окружающим.
Эта девочка была двоечницей по убеждению: всем видом показывала, что выше разных там правил, таблиц и параграфов. Обожала срывать уроки, и не только мои. Тайком курила, меня подговаривала покупать ей сигареты, непременно лёгкие. Я покупал: в конце концов, она всё равно их раздобудет, не через меня, так другим способом. А что до вреда курения – пусть травится, если хочет. Вам жалко? Мне нет. Я сам травлюсь, как умею, только по-своему – белой смертью. Не кокаином, как вы могли подумать, а сахаром. Ем сладкое в слоновьих дозах.
Как-то раз лёгких сигарет не было в продаже, и я купил Наташе обычных. Крепкий табачок подействовал на девочку будто «травка»: Наташа упала на палые листья и захохотала, дрыгая ногами. Больше придурялась, конечно, но смеялась искренне. Её, что называется, торкнуло.
Первые месяцы моей работы в школе мы с Муховой много общались. Пару раз она являлась ко мне в гости, как-то мы с ней даже бродили по берегу реки Ветлуги, спускаясь по песчаному грязному склону и вскарабкиваясь обратно. При этом разговаривали. Восьмиклассница изо всех сил пыталась понять, что же я за человек – я, как умел, объяснял. Физрук с хитрой улыбкой интересовался, был ли поцелуйчик, и очень удивился, узнав, что не было.
Наташа Мухова изо всех сил разыгрывала роль неприступной роковой красавицы. Какое-то время она очень доверительно рассказывала мне о себе, называла себя очень маленькой с виду и очень взрослой изнутри. Много спорила со мной о любви: утверждала, что такого явления не существует, моих доводов не принимала. Ей-то, конечно, виднее с высоты своих четырнадцати лет…
Потом наступали периоды, когда Наташа демонстративно прекращала общение со мной. Это было, как правило, связано с тем, что я на уроках пытался добиться от этой шебутной дамочки хотя бы отдалённого подобия дисциплины и, как минимум, основ уважения к преподаваемому мной предмету, домашним заданиям и тестам. «Ну всё, Андрей Сергеевич… – сердитым голосом говорила она, когда я выводил ей в журнале очередную двойку. – Всё кончено!» Это, типа, между нами всё кончено. Ей страшно хотелось, чтобы я за ней побегал – разумеется, у меня были куда более важные занятия.
А однажды, когда восьмой класс устроил очередной дебош, я потребовал, чтобы все остались после уроков. «Никто к тебе не придёт, кому ты на фиг нужен!» – заявила Мухова. («На ты» она обращалась ко мне в состоянии особой обиды.) И ещё сильнее принялась хулиганить. Пришлось выдворить её – в буквальном смысле вышвырнуть в коридор.
Время от времени Наташа сменяла гнев на милость. Она изо всех сил пыталась прошибить меня хоть чем-нибудь.
– Андрей Сергеевич, а я что про вас знаю! – говорила Мухова. Когда же я без особого любопытства спрашивал, что же это, она только загадочно улыбалась. А потом, помучив (как ей казалось) меня как следует, выдавала эту страшную тайну: уличала меня в том, что я люблю старшую вожатую Элину Дамировну. (Или Машу Членопалову, или девятиклассницу Алёну, или библиотекаршу Лизу.) За всё время нашего знакомства я так и не смог донести до неё мысль, что, в принципе, я одинаково равнодушен ко всем обитателям посёлка, а если мне кто-то и нравится, то это абсолютно ничего не значит.
Особенно же возмутило нимфетку то, что я стал встречаться с девушкой из Нижнего Новгорода, которая теперь часто приезжала ко мне в гости.
– Да, это правда? – спрашивала она меня обиженным голосом, скрестив ручонки на груди. – И как её зовут? И где вы с ней познакомились?
Узнав, что моя девушка – тоже Наташа, начала подкалывать меня строчкой из песни:
– У меня мурашки от моей Наташки!
Я отвечал:
– Вот именно, что от моей!
Прочие восьмиклассники, давно записавшие нас с их одноклассницей в любовники, подтрунивали над ней и надо мной. («Андрей Сергеевич! А у вас с Наташей полное взаимопонимание, да?») Да и не только они. Учителя постоянно интересовались, скоро ли состоится свадьба, и ставили мне в пример прежнего физрука, работавшего до Сергея Евгеньевича: тот тоже любил беседовать с одной ученицей в разных углах и в итоге женился на ней… Вот ужас-то!
Про Лену Ковалькову я уже немного рассказал в предыдущей главе. Была она обыкновенной троечницей, не тупой, но наивной и в меру глупенькой, из-за чего многие одноклассницы её слегка презирали. (В доказательство её глупости Наташа Мухова приводила мне такой случай: как-то они с Леной шли по улице посёлка, и вдруг мимо проехал грузовик. «Ой, сколько у нас машин, как в городе!» – восторженно воскликнула Лена.) А ещё она искренне считала меня хорошим учителем, о чём и написала в валентинке. (На день Св. Валентина возле учительской повесили традиционный ящик для поздравлений, анонимных и не очень, которые затем разносились Почтой Любви по классам.)
Ковалькова жила на нашей улице. Её отец, корявый старик-алкоголик с криминальным прошлым, пришёл ко мне сразу после моего вселения на новое место. Назвал себя комендантом улицы и потребовал пятьдесят рублей «за прописку». Получив требуемое, пустился в словоблудие. Много говорил о том, что живёт без жены, что дочь – единственная его отрада, что если узнает, что у Лены есть парень, пристрелит его на месте. «Я и Ленку стрелять учу, – бахвалился он. – Говорю: стучатся, например, в дверь, спрашиваешь «Кто там?», если не отвечают, берёшь двустволку и сносишь его вместе с дверью. А она учиться не хочет, я ей ружьё протягиваю, а она плачет: папочка, не надо…»
Тем не менее, парень у Лены всё-таки был. Правда, жил в другой деревне, и они переписывались.
Были в восьмом классе и ещё три девчонки: хромая Люба, белоголовая низенькая Нина и кудрявая брюнетка Марина. Учились они одинаково, на добрую тройку, ко мне относились с лёгкой ехидцей, но снисходительно, и именно в их компании я, как правило, танцевал на всех школьных дискотеках. «А если очень приглядеться, он отличный пацан!» – хором визжали они, подпевая известной песенке. Наташа Мухова злобно смотрела на них, а когда я приглашал её на медленный танец, сердито отвечала: «Идите к вашим подружкам!»
И именно для восьмиклассниц таскал я из учительской (где постоянно пили чай) конфеты. Впрочем, то, что у меня в кармане всегда имеется две-три карамельки, знали ученицы разных классов – и пользовались этим в своё удовольствие.
Восьмиклассницы были на расстоянии одного шага до расцвета. Ещё годик, и они станут настоящими красавицами (главное – осознают это), а пока что эти девочки угловаты, стеснительны, и пахнет от них как-то странно, смесью пота с чем-то ещё, не менее резким и неприятным.
Теперь о парнях восьмого класса.
Главным секс-символом был Иван Сойка, среднего роста блондин с густыми чёрными бровями. Спору нет, для своих лет он был достаточно взросл. Водит мотоцикл, трактор и лошадь, курит, дружит со старшеклассниками, носит кепку как у Ленина, не снимая её в помещении, даже на уроках (следовало очень хорошо попросить). Любит указывать мне своё место, на уроках постоянно орёт: «Заткнись!» Силе, тем не менее, подчиняется. Только так и можно было его утихомирить – пригрозить немедленной расправой. Вместе с тем, как это часто бывает, буйный характер и непомерная страсть к самовыражению любым способом уживались в нём с недюжинным интеллектом. Учился без желания, лишь бы отвязались, но при желании мог и подготовиться на «отлично» – больше для услаждения своей гордости, чем ради знаний (которых учёба в школе всё равно не даёт – я имею в виду, жизненно полезных).
Вот что писал о подобных людях Помяловский в своём шедевре цинического реализма – «Очерках бурсы»:
«Он был отпетый.
Отпетый характеристичен и по внутреннему и по внешнему складу. Он ходит, заломив козырь на шапке, руки накрест, правым плечом вперёд, с отважным перевалом ноги на ногу; вся его фигура так и говорит: «хочешь, тресну в рожу? думаешь, не посмею!» … Гороблагодатский же был отпетый башка: он шёл в первых по учению и в последних по поведению».
Такого же склада ума и характера был лучший друг Вани Сергей Почкин – разве что, агрессии в нём было куда меньше.
Кроме этих двух парней были в восьмом классе два двоечника, о которых и сказать-то особенно нечего кроме того, что один из них – Гуманоид (я же называл его Калометатель, потому что фамилия этого лоботряса начинается на «Кал…» а Гуманоид очень любил кидаться разными оскорблениями, будто дерьмо швырять).
Был и один самый настоящий, чистопородный ботаник-отличник, Саша Хвостик, худой, смуглый, почти чёрный. Очень тихий – даже у доски разговаривает еле слышно. Саша всегда был идеально готов к любому уроку. Как-то раз, отвечая, он забыл какую-то важную подробность из параграфа и замолчал. Пауза затягивалась. По тёмной коже Саши потекли струйки пота. Он просто-таки плавился от напряжения. Вот это отношение к учёбе! Был бы весь класс таким, не пришлось бы мне ежедневно воевать за дисциплину.
Редкий урок не заканчивался скандалом. А как-то раз, в канун какого-то праздника – кажется, Восьмого марта – мы с восьмым классом в очередной раз поругались, после чего, буквально через минуту, парни ни с того ни с сего стали предлагать:
– У нас тут, Андрей Сергеевич, вечером намечается чаепитие, только для пацанов. Приходите к нам!
Я засмеялся:
– Мне с вами не то, что чай пить – смотреть-то на вас тошно!
Они принялись меня уговаривать – так, словно от того, приду я на их чаепитие или нет, зависела их жизнь. Что ж делать, пришёл.
Парадокс! Эти дети существовали в двух ипостасях: совершенно несносные существа во время уроков и неплохие ребята вне школы. (Я бы, конечно, предпочёл обратное.) Вместе мы отлично посидели в классе, словно были лучшими друзьями. Поболтали, музыку послушали (один из парней приволок магнитофон). Никакого спиртного: лимонад, чай, разные печенья. Я рассказал кучу анекдотов, которых много знаю. Такой вот получился мужской праздник – Восьмое марта.
Восьмое марта! С этим днём у меня особые воспоминания.
Дело было в той школе, где я учился.
Февраль заканчивался. Назревал Женский День, называемый Международным, но отмечаемый только в России. Мои одноклассники ломали голову, чем же порадовать девчонок. Решили снять авангардистский видеофильм и всем одноклассницам подарить по кассете.
Сценарий придумывали на ходу. Фильм состоял из множества эпизодов, объединённых неким подобием сюжета: один из парней собирает всех одноклассников и выясняет, как они собираются встречать Восьмое марта. Но ребятам не до Женского праздника. Один валяется дома в койке, страдая от похмелья (по комнате разбросаны пустые бутылки, с люстры свисает лифчик), другой скачет по заснеженному берегу озера в одних только плавках, водолазной маске и ластах, третий – отъявленный битломан – обнаружил, что его любимая кассета порвана, и собрался сводить счёты с жизнью. Прибежавшие одноклассники еле успевают вытащить беднягу из петли (правда, заметно, что петля фальшивая).
У вашего слуги покорного, практически не участвовавшего в разработке проекта, в том фильме было два эпизода, один меньше другого. В первом я показывал стриптиз для девчонок, фактически же – для парней, которые сидели на диване и, с позволения сказать, любовались. В качестве музыкального сопровождения была задействована песня такого содержания:
Вылез Вася из подвала,
Широко раскрыл хлебало,
Смотрит, блин: на улице весна.
Грустно яйца почесал,
Угол дома обоссал
И пошёл к друзьям попить вина.
Во втором эпизоде парни разговаривают, я же валяюсь на койке, закрыв глаза. Меня спрашивают: мол-де, разлюбезный друг Кузечкин, о чём ты думаешь? Я отвечаю, что мечтаю о том, с кем я буду встречать Восьмое марта лет через десять. И с кем же, молодчик славный? А вот с кем!
Камера приближается к моей голове. Далее возникает кадр из эротического фильма: очень красивая порнозвезда, которая только-только начала раздеваться (но ещё не успела).
После просмотра готового продукта-подарка многим девочкам стало так плохо, что классной руководительнице пришлось срочно собирать родительское собрание, на котором все дружно возмущались, пока слово не взяла одна из родительниц и не заявила: «Ругать их особенно не за что. Идея снять фильм была отличной. Ребятам бы хорошего режиссёра и сносного сценариста!»
Разумеется, так сказала моя матушка.
Возразить на это было нечего, и прочие родители, подумав, стали соглашаться с точкой зрения моей, по её собственному утверждению, «сумасшедшей мамаши». А вы ещё спрашиваете, в кого я такой, какой есть!
В посёлке я худо-бедно проявил себя и как сценарист, и как режиссёр. Вот рассказ об одной из моих злосчастных постановок.
Адаптация
Идею поставить спектакль по рассказу В.М. Шукшина «Чудик» подсказала мне Дарья Ивановна. Взялся за дело с охотой: герой рассказа мне очень близок.
Мне вручили книжку и попросили написать сценарий-адаптацию.
Прочитал всю книгу. О Шукшине давно сказано всё, могу лишь подтвердить, что это автор простой, искренний и бесконечно невинный. Читаю и изумляюсь: неужели деревня в то время (тридцать-сорок лет назад) действительно была такой, или это её облегченный вариант, созданный фантазией писателя, выдававшего желаемое за действительное? Что попивали – но не до повального алкоголизма? Что поругивались – но не так интенсивно, что каждое второе слово было матерным? Что парни не таскали девок в бани и сеновалы, не принуждали к сексу безо всякого предохранения? (Как написала в одну известную газету сельская девушка, «у нас в деревне безопасный секс, это когда тебя трахают и при этом по морде не бьют».)
Иду, бывает, по посёлку, вижу преждевременно состарившегося алкоголика, по виду похожего на бродячего покойника. Что же, он начал пить только в девяносто первом году, скорбя о распаде Союза, или же спаивал сам себя всю жизнь, начав смолоду? Лицо багровое, а то и лиловое, фигура как у Квазимодо, в корявых руках – палка. Еле идёт. Не так ли будет выглядеть какой-нибудь двоечник из восьмого класса лет через тридцать?
Даже мне, цинику, страшно. А ведь Шукшин идеализирует деревенского человека, приписывает ему необычайные качества, прекрасную душу, какой просто неоткуда взяться у горожанина. Мечтательный, искренний, никому не желающий зла Чудик, главный герой одноимённого рассказа – образец шукшинского селянина.
Спектакль прошёл во время школьного празднования Нового года в доживающей последние дни столовой. Всех персонажей играли учителя. Ни за что не угадаете, кто был в главной роли… Ишь ты, угадали!
Для создания образа я надел смешной свитер и нелепые очки без стёкол. На физиономии – дурацкая улыбка. Как есть чудик!
«Жена называла его Чудик. Иногда ласково, – прочла биологичка, исполнявшая роль голоса за кадром. – Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные».
Кто скажет, что это не про меня?!
«Вот эпизоды одной его поездки».
Именно так мы и сделали постановку: четырьмя эпизодами в разных декорациях – точнее, почти без них: стол, стулья, которые переставлялись так и сяк, и больше ничего. Шекспировский минимализм!
После небольшой интродукции началась первая сцена. Чудик собрался ехать на Урал, навестить брата и его детей.
– На Урал! На Урал! – воскликнул я, размахивая чемоданом.
Чемодан мне принёс для спектакля «друг семьи» десятиклассник Саня Ифигов. Совершенно обшарпанный баул, на внутренних стенках – куча наклеек с голыми бабами. Впрочем, внутренность чемодана в спектакле не появлялась.
– Надо в магазин зайти, подарков племяшам купить – конфет, пряников, – сказал я, то есть Чудик, который перед дорогой заехал в небольшой районный город.
Магазин был изображён столом, за ним стояла школьная библиотекарша Лиза – самая красивая девушка, которую я видел в посёлке, довольно-таки полненькая, что очень ценю в дамах. Несколько человек изображают очередь. Чудик покупает конфеты (пустую коробку), хочет уйти и вдруг видит: на полу валяется пятисотрублёвая купюра.
Купюра виртуозно изготовлена физруком с помощью листа ватмана, ножниц и простой шариковой ручки. (Он, ко всему прочему, ещё и отлично рисует.) В тексте Шукшина было пятьдесят рублей, что в наше время не очень актуально.
Чудик (которому страшно хочется произвести впечатление на горожан) становится в позу и заявляет:
– Хорошо живёте, граждане!
Все смотрят на него.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются!
Затем подбирает купюру и у всех спрашивает, кто потерял. Никто не сознаётся. (Так у Шукшина. Думаю, в реальной жизни хозяин быстро бы нашёлся. После спектакля ко мне ещё долго подходили ученики и говорили с загадочным видом: «Андрей Сергеевич, а ведь это я потерял!»)
– Вы оставьте, сейчас прибежит кто-нибудь, – советует продавщица со знакомой интонацией сердобольной библиотекарши Лизы.
(А как проверишь, хозяин ли это? Попросишь назвать номер и серию потерянной купюры?)
Чудик кладёт купюру на прилавок и говорит:
– Видите? Я честный.
Этой реплики у автора нет. Добавил от себя, чтобы все окончательно поняли суть мизансцены. Не только уел всех горожан, но и проявил себя, народного героя.
Затем персонаж, очень довольный собой, идёт по улице. На ходу посмеивается:
– Ишь, как я сказал! У нас такими бумажками не швыряются… Стоп! – он останавливается и начинает шарить у себя в карманах. – А ведь у меня была такая же денежка… Моя была бумажка-то!
Чудик крутится на месте:
– Надо пойти, сказать: граждане, моя бумажка-то. Я их две получил в сберкассе, сторублёвую и пятисотку. Да, а мне скажут: «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не могу.
Помыкавшись, Чудик идёт домой. Плачет:
– Да почему же я такой есть-то? Что же делать?
«Предстояло объяснение с женой».
Навстречу выходит суровая жена со сковородкой – эпизодическая роль, блестяще сыгранная престарелой учительницей младших классов Зоей Борисовной.
«Сняли с книжки ещё пятьсот рублей…» Так начинается сцена вторая, где Чудик летит на самолёте. Самолёт изображают два стула. На одном я, на другом – математичка Валентина Александровна, играющая мужчину в шляпе.
– Вам не страшно? – спрашивает Чудик у соседа.
Валентина Александровна отрывается от газеты и смотрит на меня. Что за взгляд! Недовольство потревоженного человека, раздражение, недоумение, полнейшее презрение к соседу по самолёту. Ещё бы! Ведь этот мужчина в шляпе – явный горожанин.
– Как вы думаете, неужели в самолёте за полтора часа ни один винтик не испортится?
Внимательно посмотрев в лицо Чудика, сосед возвращается к чтению. «…И так ему было интересно узнать, что там, в газете, что уж послушать живого человека ему не хотелось». Чудик не теряет надежды:
– А вот я слышал, что в самолётах дают поесть. Что-то не несут.
– Что, так сильно есть хочется? – бурчит читатель.
– Нет… Просто из любопытства… ведь это так интересно – поесть в самолёте!
Сосед некоторое время смотрит на Чудика – видимо, раздумывает, не душевнобольной ли попутчик ему попался – затем возвращается к чтению.
– Зажилили, наверное… – вздыхает наш герой.
Раздаётся голос:
– Пристегнуть ремни!
Чудик тут же выполняет распоряжение. Его сосед и не думает. Герой обалдело смотрит на него, приподняв очки, и осторожно напоминает:
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего, – отвечает пассажир и со смехом зачитывает фразу из газеты: – Дети – цветы жизни, их надо сажать вниз головкими. (Это Валентина Александровна так произнесла слово «головками».)
– Как это? – изумлённо спрашивает Чудик.
Действительно, как? Эта фраза двусмысленна и не вполне прилична. Как её пропустила советская цензура в рассказе Шукшина?
Самолёт совершает экстренную посадку. Читатель падает с кресла. Чудик поднимает его:
– Представляете, мы на картофельное поле сели! Я же говорил, надо пристегнуться!
– Где моя вштавная шелюшть? – шепелявит сосед.
Здесь вышла натяжка. Валентина Александровна заготовила жевательную конфету в виде челюсти, её и уронила на пол. Но я уже «подобрал» другую челюсть – ту, что захватил из кабинета биологии, огромную челюсть от гипсового черепа не то неандертальца, не то обезьяны:
– Вот ваша челюсть!
Пассажир вырывает её из рук Чудика:
– Почему обязательно надо руками трогать?
– А чем же?
– Где я её кипятить буду? Где?
– Поедемте со мной! У меня тут брат живёт. Вы опасаетесь, что я туда микробов занёс? У меня их нету…
Пассажир гневно смотрит на Чудика и убегает прочь из самолёта в поля.
Сцена третья, коротенькая. Чудик пишет домой телеграмму:
– Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка.
– Составьте иначе! Вы – взрослый человек, не в детсаде, – требует саркастически настроенная телеграфистка.
(Ещё одна великолепная роль – исполняет ехидная завуч Надежда Евгеньевна. Она всегда со мной так язвительно разговаривает. Увидит меня с шоколадным батончиком в руках и смеётся: шоколадку едите, маленький вы наш!)
– Почему? – волнуется Чудик. – Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена. А вы, наверно, подумали…
Телеграфистка и слушать ничего не желает:
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это вид связи. Это открытый текст.
– Хорошо, тогда так: «Приземлились, всё в порядке, Васятка».
– Приземлились! – каждое новое слово звучит ядовитее предыдущего. – Вы что, космонавт? Долетели, Василий. Вот как надо!
– Хорошо. – Покорно соглашается персонаж. – Пусть так будет.
Сцена четвёртая и последняя. Чудик в гостях у брата, последнего играет безукоризненно одетый физрук (вместо обычного спортивного костюма – отглаженные синяя рубашка и чёрные брюки). Братья сидят за столом, обнимаются, глушат водку (её роль играет простая вода).
Дрожащим голосом Чудик запевает:
– Тополя, то-по-ля-а-а-а…
Появляется злая жена брата (Элина Дамировна), прикрикивает:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно?
В эту роль старшая вожатая вложила не только артистизм, присущий каждому настоящему педагогу, но и своё отношение ко мне, халдею. Когда я только появился в школе, Дамировна возложила на меня большие надежды: дело в том, что меня до кучи назначили завучем по внеклассной работе с детьми. То есть, тем же вожатым, только не для малышни, а для старшеклассников – устроителем всех мероприятий, дискотек, конкурсов, викторин, концертов и всего в этом духе.
Элина даже решила разбить всех старшеклассников на так называемые звенья: одно звено занимается оформлением школьных коридоров, другое на еженедельной линейке сообщает свежие новости о ситуации в мире, третье ведёт стенгазету о здоровом образе жизни и т. д. Я же, по её замыслу, должен был контролировать работу звеньев и следить, чтобы никто не отлынивал. Наивная молодая женщина не могла понять, что сельским детям вся эта общественная деятельность не так, чтобы и интересна. Я же это ясно видел, потому и занимался воспитательной работой спустя рукава – что называется, для галочки. И никого ни к чему не принуждал. Не хотят – не надо.
Едва выяснилось, что Андрей Сергеевич не оправдывает и половины оказанного доверия, старшая вожатая крепко разочаровалась. Дамировна стала устраивать мне разносы с криками и бесконечными нотациями. И наконец, убедившись, что медицина бессильна, махнула рукой, как усталая мать на безнадёжно отбившееся от рук чадо.
Исполняя роль, Дамировна кричала на меня с явным удовольствием.
Чудик, услышав её гневный тон, удивлённо смотрит на брата. Тот, виновато:
– Это… там детишки спят. Вообще-то она хорошая.
Братья сконфуженно замолкают. Затем выпивают ещё по стакану и начинают предаваться воспоминаниям: старший брат сообщает (к вящему восторгу зрителей-учеников), что зацеловывал Чудика до посинения, когда тот был младенцем.
(Ещё одна крайность, которую абсолютно без задней мысли, без пошлой подоплёки мог написать только деревенский автор и только в девственное советское время. Так и написано: «меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал! Один раз ты посинел даже». Фрейд и извращения ни при чём. Автор лишь демонстрирует братскую любовь.)
Вновь появляется злая жена:
– Вы прекратите орать? Кому нужно слушать эти ваши разные сопли и поцелуи?!
Когда она уходит, брат жалуется на неё: вот она, жизнь моя! Сколько злости в человеке!
– Детей замучила, ДУ-РА! – с неподражаемо искренней обидой говорит физрук. – Одного – на пианинах, – сообщает он полным боли голосом. – Другую – в фигурное катание записала!
И качает головой: это родную-то дочь!
Шукшин иллюстрирует свободолюбие сельского человека, недоумевающего: ну не хочет ребёнок учиться играть «на пианинах» – к чему заставлять насильно? Жена же – махровая горожанка, несмотря на то, что «ведь сама из деревни» – имеет свой взгляд на образование, драконовский.
Чудик кивает:
– У самого такая же. Не понимаю: почему они стали такие злые?
Последнюю реплику, очень точно отражающую моё мироощущение, произношу с особой выразительностью.
Далее следует концовка. В рассказе Чудик, дабы умаслить строгую жену брата, раскрашивает детскую кроватку петушками и журавликами. Мы же решили раскрасить висевшее в столовой зеркало – я для этой цели раздобыл кисточку и краски. Одна беда: балбес Андрей Сергеевич их куда-то задевал и во время спектакля не смог найти. Пришлось вспомнить, что театр – искусство условностей, и «разукрасить» зеркало пустой рукой.
Затем следует финал:
– Чтоб сегодня же этого дурака здесь не было! – орёт злая женщина, бесчувственная к нехитрому искусству деревенского художника. (У Шукшина было «завтра же», мы исправили на «сегодня» – для усиления эффекта.)
Брат с извинениями вручает Чудику чемодан:
– Ты уж прости… Зеркало-то того, не надо было…
– Я думал ей поглянется. Поеду я, братка, – грустно говорит персонаж и уходит, назло всем распевая про тополя.
«Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.