Текст книги "Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг."

Келлер обещал осмотреть внимательно его полк завтра и о всем замеченном передать на усмотрение командующего армией.

6 мая. По случаю дня рождения государя императора назначен был церковный парад 7-му, 10-му, 11-му и 12-му Восточно-Сибирским стрелковым полкам. Войска были построены в каре среди широкой долины, окруженной горами. Как везде в Маньчжурии, приходилось становиться и маршировать на вспаханном поле, так как нельзя было найти в одном куске ста квадратных сажен необработанной земли.

У аналоя стояли два священника и хор певчих солдат с ружьями.

Несмотря на то, что эта часть Маньчжурии на одной параллели со средней Италией и был май на дворе, здесь было еще настолько свежо, что войска вышли в мундирах.

Офицеры – вне строя в сюртуках при шарфах.

Граф Келлер в форме стрелков Императорской фамилии подъехал галопом на царской лошади, поздоровался с войсками и поздравил их с праздником. Он сидел молодцом и, несмотря на его пехотный мундир, было видно, что он кавалерист не случайный, а настоящий.

Вспомнились мне года молодости: еще в Пажеском корпусе Келлеру как лучшему ездоку давали в манеже тряскую и довольно трудную в езде кобылу Викторию, затем в Кавалергардском полку он был в числе хороших ездоков.

Келлер слез с лошади и подошел к месту церковного служения. Напротив стояли знаменщики присутствующих на параде войск. Началась служба.

Во время богослужения при боевой обстановке присутствующими овладевает особое настроение – неодинаковое для всех: истинно верующих молитва укрепляет, дает им подъем духа, у них выражение лица торжественное, чуть ли не радостное; другие молились усердно, клали земные поклоны, но успокоения молитва им не давала, потому что они боялись смерти и молились о сохранении жизни, забыв слова молитвы Господней – «Да будет воля Твоя». Как часто приходится видеть людей, сокрушающихся, по-видимому, о чужом горе, тогда как в действительности им жалко только себя при мысли, что им тоже придется умирать или переносить личное горе. Тут были тоже настоящие воины, готовые на самопожертвование, они глядели смело вперед, не тревожимые мучительными опасениями. Но большинство безучастно – как будто равнодушные ко всему, они верят в предопределение и переносят безропотно самые тяжелые испытания, – для них существует поговорка: «Двум смертям не бывать, одной не миновать».

Было пропето многолетие. Граф Келлер и за ним все офицеры приложились к кресту. Духовенство, в сопровождении начальствующих обходило войска и окропляло их святой водой, а батальон за батальоном подхватывал целым хором: «Спаси, Господи». Это было торжественно и производило сильное впечатление.

После выпитой чарки за здоровье государя, государынь, наследника и командующего армией граф Келлер пропустил парад церемониальным маршем и затем направился смотреть Уссурийский полк. Одной сотне приказано расседлать коней: они имели действительно истощенный вид, а спины были сбиты почти у всех. На опросе казаков оказалось, что большинство не умело стрелять, ни владеть шашкой, они не знали ни конного, ни пешего строя. Офицеры были недостаточно подготовленными. А между тем Абациеву предстояло сегодня же выступить в поход и идти усиленными переходами на юг для выполнения особой задачи.

Келлер вызвал вперед офицеров и передал им, что он требует постоянного и самого внимательного наблюдения за всесторонней подготовкой казаков к боевой службе. Абациеву же он сказал, что в случае нерадения или неспособности сотенных командиров он ему вменяет в обязанность для пользы службы сменять их и назначать временно командующих, хотя бы и младших чином.

Переодевшись, мы поехали осматривать замеченные вчера высоты на левом фланге главной позиции. Дорога, по которой могла бы свободно следовать артиллерия, проходила параллельно главному этапному пути от Ляояна на Фынхуанчен, около двух верст к северу. Подъем на горы был не слишком крутой и также доступен для артиллерии.

Поднимаясь вдоль ручья вверх по ущелью, мы согнали медведя; молодые офицеры захватили винтовки у казаков и бросились за ним в погоню, но успеха не имели: в сплошном кустарнике можно было найти зверя только с собаками или выгнать его на чистое место облавою.

Мы выбрались на вершину гор и очутились позади нашей главной укрепленной позиции. Несколько орудий, поставленных в этом месте неприятелем, могли бы сбить наши батареи с тыла и обстреливать путь отступления.

Решено было расширить и улучшить существующую дорогу и провести новые для передвижения войск и артиллерии и занять вершину высот тремя горными орудиями (имелось их только пять, старого образца, из которых два было подбито); гребни высот должны были быть заняты стрелками, имевшими за собою на полугоре частные резервы; были намечены места для главных резервов, готовых во время боя двинуться, куда потребовались бы подкрепления, и на обходы неприятеля отвечать охватами его флангов, что Келлер называл активной обороной. Не имея численного превосходства, было необходимо встречать густые цепи японцев, какими они атаковали нас под Тюренченом, хотя бы слабыми цепями стрелков, но защищенных окопами, и выдвигать впереди наших флангов сильные части для предупреждения обходов. Противника надо было атаковать настойчиво свежими резервами, когда он будет истомлен упорством защиты, израсходует патроны, и покажутся признаки ослабления.

Мы спешились, спустились напрямик по крутому обрыву и вернулись на бивак. По дороге нам встретился начальник инженеров генерал Величко[32]32
  Величко Константин Иванович (1856–1927) – инженер-генерал (1916). Во время Русско-японской войны в чине генерал-майора состоял в должности генерала для особых поручений при командующем Маньчжурской армией (с октября 1904 – главнокомандующем сухопутными и морскими вооруженными силами, действующими против Японии). В начале Первой мировой войны – в распоряжении главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, затем начальник инженеров 11-й армии, осуществлявшей осаду Перемышля (1914–1915), начальник инженеров Юго-Западного фронта (с 1916). После Февральской революции 1917 г. – полевой инспектор инженерной части в Ставке верховного главнокомандующего. В 1918 г. добровольно вступил в Красную армию. С 1923 г. – профессор Военно-инженерной академии в Ленинграде. Автор многих научных трудов по фортификации.


[Закрыть], прибывший из Ляояна для осмотра инженерных работ на позициях.

Вечером собрались у Келлера на совещание генералы Величко и Кашталинский и полковник Орановский.

В Ляндансяне водки не было, ее привезли из Ляояна к сегодняшнему празднику. Вечером в лагере горели костры, раздавалась музыка и пение. У офицеров, бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища, чествовался в местном ресторане храмовый праздник училища: там тоже песенники, играла полковая музыка, кричали «ура», туши чередовались маршами, – веселье продолжалось заполночь.

7 мая. Полковник Орановский сообщил мне, что между Ляншангуаном и Саймацзы не было связи, поэтому ехать этим путем с кладями было бы рискованно, следовало мне возвратиться к полуэтапу и оттуда свернуть на Аньпин, первый этап на главной дороге из Ляояна в Саймацзы.

Жаль было отказаться от поездки с Келлером до Ляншангуана, но я торопился в полк, а Келлер ожидал завтра командующего армией и не был уверен, что ему удастся в скором времени посетить свой передовой отряд. Я решил выехать завтра и предупредил о том Эдлунда, который тоже собирался в отряд генерала Ренненкампфа.

Был у меня подполковник 11-го стрелкового полка Шипов, талантливый рисовальщик, которого я знал в Париже, когда он состоял там при посольстве.

Мы с Келлером ужинали вдвоем; он снова повторил, что очень желал бы иметь меня в своем отряде, потому что он дорожил мною не только как другом, но также как начальником части, на которого мог вполне положиться. Долго продолжалась наша беседа, и мы были оба очень взволнованы при прощании.

8 мая. При последнем прощании с Келлером мы не могли выговорить ни одного слова, – нам, может быть, не суждено было более встретиться.

Мы выступили в 9 часов утра, а в Соялинцзы были в половине двенадцатого. Все войска, расположенные на полуэтапе, были в сборе и ожидали приезда командующего. Наконец появились гонцы, дозоры, взвод казаков и за ними командующий в коляске, довольно медленно подвигавшейся по испорченной последними дождями дороге.

Мы хотели обедать, но ресторатор просил нас обождать отъезда командующего, которому он подавал завтрак в отдельной фанзе. Командующий завтракал недолго, и когда он уехал, генерал барон Икскюль пригласил нас перейти обедать в эту фанзу и угостил нас превосходным рейнвейном, найденным у местного маркитанта; таким вином не побрезговали бы самые взыскательные знатоки.

От Соялинцзы дорога шла по долине Танхэ («хэ» по-китайски – река), горы здесь невысокие. Довольно часто встречались деревни, обсаженные плакучими ивами и раскидистыми акациевидными деревьями.

Под тенью мощно разросшихся деревьев у живописных крепостных ворот Аньпиня стояла пестрая толпа китайцев. Этапный комендант отвел нам квартиру у богатого купца Тифунтая. Тифунтай в Маньчжурии знаменитость – он нажил большое состояние во время Китайской кампании 1900 года поставками разного рода довольствия нашим войскам, исполняя вполне добросовестно принятые на себя обязательства. Нам не пришлось тогда терпеть тех злоупотреблений, которыми отличалась пресловутая компания Коган, Грегер и Горвиц во время Турецкой войны. Говорили, что генерал Куропаткин оказывал Тифунтаю особый почет, принимал во всякое время и вполне ему доверял. Тифунтай тоже не оставался в долгу и не раз оказывал ценные услуги войскам. Он имел склады товаров и магазины во всех городах и крупных торговых центрах Маньчжурии. Его фанзы и лавки в Аньпине окружены высокой каменной стеной с бойницами, как настоящая импань[33]33
  Импань – китайское укрепление, группа построек для войск, обнесенных валом и глинобитной стеной с бойницами и башенками.


[Закрыть]. Внутри двора, устланного каменными плитами, стояли рядами цветы в кадках и горшках; оконные рамы во всю стену сделаны из тонкого деревянного переплета разных рисунков и оклеены бумагой, вместо стекол.

Пепино ознакомился в первый раз с устройством китайских кухонь; очаги он находил удобными, но относился с большим презрением к тому, что в них готовили китайцы.

Ночью я был разбужен дракой стада свиней под моим окном: топтанье, хрюканье, визг продолжались до рассвета. Все дело в привычке. Уличный шум Парижа ночью, где движение почти беспрерывное, меня нисколько не беспокоил, а лай собак, крик петухов, мычание, ржание, блеяние разных домашних животных не давали мне спать.

9 мая. Вещи Эдлунда и мои были переложены с казенных двуколок на китайскую арбу, запряженную четырьмя мулами, нанятую до Фанзяпуцзы; далее китайцы везти не соглашались, что было крайне неудобно, так как, говорят, там трудно достать перевозочные средства, и придется, может быть, оставить вещи до оказии, т. е. до прохождения какого-нибудь транспорта.

Мы выступили в пять часов утра, а к полудню подошли к деревне Гуцзяцзы. Настало время заморить червячка; я свернул в ворота с красными подвесами, вывесками постоялого двора, но один китаец мне загородил дорогу и не пускал во двор, где стояли у коновязи около десятка богато оседланных лошадей. Меня пустили только когда подъехали Эдлунд и вестовые. Что это могло означать: в просторной фанзе за длинным столом нарядно одетые китайцы пили чай, они поспешно встали, вышли во двор, сели на коней и уехали – не были ли это хунхузы? Как бы не встретили они нас на Юшулинском перевале, где не раз были нападения на проезжающих без конвоя. Не далее как вчера хунхузы зарезали трех казаков, заночевавших в одинокой фанзе неподалеку отсюда.

Закусивши, мы отправились дальше. На дороге встретили солдат, несших на носилках раненого; мы подумали, что это была новая жертва хунхузов, но сопровождавший раненого фельдшер сказал нам, что он сам перерезал себе горло, потому что потерял винтовку и думал, что за это его отдадут под суд. Я имел случай убедиться впоследствии, что у забайкальцев этого чувства ответственности за утрату казенного оружия почти что не существовало: очень часто на месте ночлега были забыты одна или две винтовки, и за это виновные не подвергались строгому наказанию, а исчезнувшую винтовку показывали потерянною в бою, во время переправы или нечаянно сгоревшею. Почти каждый раз, что мы выступали из деревни, где была ночевка, я останавливал казаков, возвращавшихся назад, и спрашивал, куда они едут, – по большей части, они отвечали, что забыли в фанзе винтовку.

На второй этап у деревни Лягаулин мы пришли довольно рано, без приключений на Юшулинском перевале.

Имелась только одна фанза, коменданта этапа, в которой помещалась уже большая компания; пришлось немного потесниться, чтобы дать нам место для ночлега. Все набросились на прибывшего маркитанта и разобрали, что особенно ценилось в Маньчжурии: чай, сахар, коньяк и вино; водка была редкостью, за бутылку Поповки или Смирнова платили пять и шесть рублей.

Сегодня праздновал свои именины командир батареи, стоявшей впереди на позиции. Целый день офицеры закусывали и пили водку. Один из них хорошо играл на гитаре, начальник транспорта пел прекрасным грудным голосом, несмотря на то что он пропустил изрядное количество водки. Вечером стал играть оркестр 23-го полка. Я лег спать, а Эдлунд, обладавший удивительным аппетитом, не ложился, пока было на столе что поесть или выпить.

Сквозь сон я слышал, что принялись играть в карты, метали банк, голоса делались все более и более хриплыми, то и дело выкликивали заспанных денщиков, чтобы принести еще водки или вина. Кутеж, попойка и карточная игра длились всю ночь, а музыка не умолкала. Под утро только стали укладываться спать. Мой сосед ругал и бил своего денщика за то, что постель была разложена не по вкусу, многих рвало. Я был рад, что светало, и поспешил встать и уйти подальше от этого безобразия.

Эдлунд присутствовал при всем, что происходило; он рассказывал мне, что один офицер запустил в другого стаканом, что молодой подпоручик проиграл 700 рублей и, конечно, не мог выплатить эти деньги из жалованья. Мне было невыразимо стыдно, что иностранец был свидетелем недостойного поведения наших офицеров. Еще печальнее то, что такие примеры начальствующих действуют развращающим образом на нижних чинов. Неуважение человеческого достоинства есть первый признак некультурности. Пьянство, сквернословие, мордобитие были в армии не единичным явлением, к сожалению, оно встречалось во многих частях.

10 мая. По дороге мы осматривали позицию батареи у Ляндегоу. Она была замаскирована в лесу за гребнем высокого хребта, выдвинувшегося поперек долины, и обстреливала все подступы к дороге на Ляоян.

Крутой спуск вел нас к реке, затем мы шли по долине между горами, поросшими лесами и цветущими кустарниками. В одном месте скалы были похожи на зубчатые стены феодальных крепостей, над ними поднимались правильной формы утесы, как башни рыцарских бургов[34]34
  Нем. Burg – замок, крепость.


[Закрыть] в прирейнской провинции. На вершинах соснового леса сотни аистов свили себе гнезда; они выделялись белыми пятнами на темно-зеленом покрове леса. По берегу реки мерно шагали журавли и обыкновенные цапли, были также и белые цапли, каких я не видал в Европе. Они подпускали нас на близкий ружейный выстрел и слетали, тяжело взмахивая крыльями, чтобы сесть снова немного далее; здесь, видно, никто их не тревожил; у нас это очень чуткая птица, и подойти к ней на выстрел в открытом месте невозможно.

В два часа мы подошли к третьему этапу у деревни Фанзяпуцзы. Здесь горная речка делала крутой изгиб вокруг скалистого утеса, обросшего вьющимися растениями и цветущими кустарниками, между которыми свешивались густые кисти лиловой и белой сирени и далеко несся запах садового жасмина. Это было очаровательное местечко, и мы с наслаждением провели день в обществе любезного коменданта поручика Маевского, скромного и деловитого. Он нам уступил, по требованию, фураж, мясо, кур и хлеба.

Нам сказали в Аньпине, что, хотя китайцы не берутся везти клади далее Фанзяпуцзы, но их можно было заставить идти куда угодно, лишь бы платить в день по пяти рублей. Я предлагал десять рублей, но они и на эту плату не соглашались. На наше счастье, отсюда шел в Саймацзы наполовину порожний транспорт, и начальник его любезно предложил взять наши вещи на свободные двуколки.

11 мая. Мы встали рано, отдохнувши отлично после двух недоспанных ночей. Было сыро, начинал накрапывать дождь, но потом прояснело. Мы выступили одновременно с транспортом, чтобы не подвергаться выстрелам хунхузов, которых здесь много; они нападали преимущественно на одиночных солдат и казаков, но не щадили также и своих, отнимая у них последние пожитки; доставалось же в особенности богатым поселянам и купцам.

Долина суживалась, поднимаясь к верховьям реки, заваленной крупными камнями, течение делалось все быстрее и образовало местами водопады. Деревни и отдельные фанзы были пусты, жители ушли в горы, унося свои запасы и угоняя скот. Проходящие войска были вынуждены посылать фуражиров на поиски за продовольствием и фуражом, причем было велено за все расплачиваться по соглашению, что, однако, редко исполнялось. Во избежание злоупотреблений было приказано посылать фуражиров всегда при офицерах, но это иногда было трудно исполнить за недостатком офицеров. Было бы желательным убедить жителей возвратиться в свои деревни, но фуражировки их озлобляли против нас, потому что они сопровождались насилием, неизбежным при розыске попрятанных жителями продуктов, кроме того, расчеты с ними даже офицерами делались произвольно, часто ниже стоимости взятого, а между тем справочные цены были так высоки, что было возможно удовлетворить самых алчных хозяев продавцов и оставалась бы большая экономия в частях.

В одиннадцать часов утра мы подошли к четвертому этапу у подножия Фыншуйлина; здесь предполагалось остановиться на продолжительный привал, чтобы выкормить лошадей транспорта перед трудным подъемом на перевал.

Успели уже закусить и отдохнуть, был третий час, пора бы идти вперед, но начальник транспорта тянул водку рюмку за рюмкой и не двигался с места. В это время подъехал к этапу казак и доложил, что с той стороны перевала поднималась батарея. Начальник транспорта хотел обождать здесь, пока батарея не перевалит через гору, я на это не согласился и потребовал, чтобы транспорт выступил немедленно, а сам проехал рысью навстречу батарее для выбора места, где мы могли бы разойтись с нею. Когда я въехал на вершину перевала, первое орудие уже было там.

На разложенных бурках лежали и сидели командир и офицеры 4-й Забайкальской казачьей батареи и несколько офицеров 23-го стрелкового полка, батальон которого занимал позицию на перевале. Я просил командира батареи не спускать орудий, пока не поднимется транспорт до вершины, где было достаточно места, чтобы свободно разойтись.

Останавливаясь у каждого поворота вьющейся крутой дороги, наш обоз двигался очень медленно; хотя лошади были крепкие и сытые, они едва вытягивали полу-порожние двуколки; можно себе представить, какого труда стоило поднимать орудия по восточному склону, еще более крутому и где дорога не была вполне разработана.

Батарея начала подниматься в одиннадцать часов утра. Шесть орудий, один запасный лафет и порожние зарядные ящики добрались до перевала только к шести часам пополудни, а снаряды, вынутые из зарядных ящиков, несли на лотках три роты стрелкового полка.

Артиллеристы нам рассказывали, что, будучи в отряде полковника Волкова, им было предложено подполковником Генерального штаба П…м зарыть свои орудия, чтобы они не достались неприятелю. Не видя японцев и не имея подтверждения, что они близко, командир батареи воздержался от исполнения этого приказания. На другой день выяснилось, что опасность миновала: присутствие неприятеля нигде не было обнаружено.

Перевал Фыншуйлин на 820 метров выше уровня моря, растительность имела альпийский характер: цвели крупные, розовые рододендроны с темно-бурыми крапинками и белые гелеборы. Перед вечером вершину окутало облако, было сыро – и сразу все скрылось от глаз. Не дожидаясь транспорта и наших лошадей, задержанных батареей, я спустился к фанзе у восточного подножия Фыншуйлина, где была расположена охотничья команда[35]35
  Охотничьи команды – подразделения в русской армии для выполнения отдельных поручений, соединенных с особой опасностью и требующих личной находчивости. Формировались из добровольцев (охотников).


[Закрыть] 23-го полка. Начальник команды, гостеприимный, как все русские офицеры, предложил нам ночевать у себя, накормил нас и лошадей.

12 мая. Вчера был похоронен здесь казак, убитый хунхузами на Палилинском перевале, в пяти верстах от Фыншуйлина и в одной версте от казачьей заставы. Это произошло третьего дня: два казака летучей почты подъезжали к перевалу, когда из кустов на близком расстоянии они были встречены залпом; один из них вместе с лошадью свалился, другой ускакал назад. Когда он вернулся с разъездом от заставы, первый казак был найден мертвым, у него была одна пулевая рана в груди, глубокий порез на шее и отрублено ухо.

Поручик Л., начальник транспорта, объявил нам, что он не может доставить наши вещи до Саймацзы, так как ему было предписано сдать транспорт в неизвестной ему деревне по дороге из Гоньгауцзы в Сяосырь. Это было для нас неприятным сюрпризом. Гоньгауцзы нам были по пути, в двадцати пяти или тридцати верстах от Саймацзы, но дорога к Сяосырю сворачивала в сторону, и приходилось оставить свои вещи в Гоньгауцзах до оказии.

Из этого затруднительного положения нас выручило незнакомство поручика Л. с картою: вместо того, чтобы идти на север, к Палилинскому перевалу, он направил транспорт на юг, по долине Цаохэ. Я заметил ему, что мы шли не туда, но он был твердо уверен, что не ошибался. Этим путем мы могли попасть в Гоньгауцзы не иначе как через Саймацзы, сделав лишних тридцать или более верст.

Нас, однако, это не пугало: мы были обеспечены, что наши вещи будут доставлены прямо на место, а я не испытывал упреков совести, что не вывел его из заблуждения: трудно было допустить, чтобы транспорт требовалось сдать в деревне, где не имелось войск, а не в расположение отряда; очевидно, здесь было какое-то недоразумение.

Долина Цаохэ замечательно красива, здесь растительность еще богаче, чем на западном склоне Фыншуйлина; горы, покрытые лесом, чередовались со скалами. В реку впадали ручьи из падей, уходящих неизвестно куда, куда-то вглубь.

На карте они не существовали, но японцы умели ими пользоваться и по ним обходили незаметно наши фланги, тогда как мы не обращали никакого внимания на знакомство с местностью даже тогда, когда на это имели достаточно времени. Эта долина и вообще вся нагорная Маньчжурия напоминала мне швейцарский Оберланд, на который не насмотрятся туристы. Как весело идти походом по таким красивым местам, очарованные глаза все ищут новых впечатлений, и усталости не замечаешь. Даже бой при такой обстановке кажется менее жестоким. Напротив же, как скоро тяготишься движением по скучной, непривлекательной дороге.

Поля были везде обработаны; в одном только месте мы видели незапаханный навоз, а работников не видать нигде, деревни все пусты, вся жизнь как будто здесь замерла. На одном повороте реки, где ущелье суживалось, мы увидели за кустами ползущих китайцев; были ли это мирные жители, скрывавшиеся от нас, или хунхузы, выслеживающие врага, Бог их ведал; нас, однако, они не трогали.

В два часа мы стали на привал у реки под тенью больших ив, зажжен был костер, и Пепино приготовил нам обед. Когда лошади были выкормлены, мы двинулись дальше. Около одной деревни мы заметили необычайное оживление: на полях работали китайцы, на арбах подвозили мешки с зерном и мукою, у околицы стояли казаки среди манз, женщин и детей. Давно мы не видали такого оживленного и мирного уголка и такого приятельского отношения между русскими и китайцами. Я спросил у казаков, какого они полка, мне ответили – 2-го Нерчинского. Меня крайне обрадовало, что я наконец добрался до своих. Пока я разговаривал с казаками, к нам подъехал верхом командир 6-й сотни есаул князь Джандиери, узнавший о моем прибытии, и отрапортовал о состоянии сотни. От него мы узнали, что до Саймацзы еще далеко, он предложил нам переночевать у себя на заставе в деревне Сунцзяфа, на что мы согласились с удовольствием, так как было уже поздно и до Саймацзы мы не могли дойти ранее двух-трех часов ночи. До заставы было верст пять, на всем пути встречались китайцы, занятые полевыми работами. Князь Джандиери объяснил нам, что этого спокойствия в районе своего расположения он достиг тем, что расплачивался с китайцами по условленной цене, наблюдал, чтобы казаки их не обижали, и охранял жителей от нападений хунхузов; ни одного казака он не посылал на фуражировку: все, что требовалось, было ему доставлено на место китайцами. Мне было приятно, что такое умиротворение было достигнуто офицером нашего полка. Это доказывало, что край не пострадал бы от варварского опустошения, а войска наши не нуждались бы ни в чем, если бы исполнялось в точности то, что настойчиво требовалось приказами по армии, что подтверждалось постоянно начальниками отрядов и что все добросовестные ближайшие начальники находили необходимым. С тех пор, как мы выехали из Ляояна, нам в первый раз привелось видеть вполне нормальную жизнь местного населения, которое было достигнуто только добросовестностью начальника расквартированной части.

В деревне, где стояла застава, фанзы казаков были содержаны в чистоте и порядке, вид у казаков был бодрый, больных не было, лошади были в хорошем теле, но у многих были сбиты спины; это происходило отчасти от того, что забайкальцы невнимательны к лошадям: седлали и вьючили небрежно, а придя на место, они спешили заваривать чай, не заботясь о лошади. Сотенные командиры и вахмистра должны были сами следить, чтобы вьюки были сняты без промедления, чтобы лошади были расседланы и спины растерты соломою, гаоляном или сухой травой.

Джандиери представил мне офицера своей сотни хорунжего Иванова, бывшего оренбургского казака.

13 мая. Шел мелкий дождь. Князь Джандиери дал нам конвой из шести казаков и сам провожал нас до перекрестка, откуда шла прямая дорога на Саймацзы. Иванов поехал с нами, имея дело в штабе дивизии. Несмотря на утверждение урядника-проводника, хорошо знакомого с местностью, что мы шли правильно, Иванов находил, что мы сбились с пути; наконец, в одном месте он сказал: «Я здесь ни одной приметы не узнаю, мы не той дорогою идем, обождите немного, я погляжу с сопки». Он выехал на гору и оттуда послал казака к транспорту с приказанием вернуть его обратно до перекрестка и вывести на верную дорогу, а нам предложил подняться по едва намеченной тропинке к перевалу и спуститься на дорогу, где «приметы» были Иванову хорошо знакомы. Сразу было видно, что Иванов умел прекрасно ориентироваться; такие офицеры, если они притом решительны и храбры, неоценимые разведчики. Мне казалось, что Иванов совмещал все эти качества, и впоследствии я не раз имел случай убедиться, что я не ошибался.

Не стесняемые транспортом, мы шли широким шагом и в половине второго пришли в Саймацзы, где узнали, что генерал Ренненкампф ушел с отрядом в экспедицию несколько дней тому назад и вернется завтра.

По случаю ухода отряда штаб дивизии и остававшиеся в Саймацзах части перешли в предместье города, по ту сторону реки, где небольшому отряду было легче защищаться при внезапном нападении. Мы отправились в штаб дивизии, чтобы представиться старшему начальнику, командиру 1-го Аргунского полка полковнику Трухину[36]36
  Трухин Иван Евдокимович (1852–1922) – генерал-лейтенант (1913). Во время Русско-японской войны в чине войскового старшины командовал 1-м Аргунским казачьим полком Забайкальского войска. Участвовал в Гражданской войне в рядах белых войск Восточного фронта.


[Закрыть], которого застали за обедом вместе с офицерами штаба; он любезно предложил нам сесть за стол. Полковник Трухин – двоюродный брат командующего нашим полком войскового старшины Евграфа Ивановича Трухина.

Наш транспорт должен был действительно прибыть в Саймацзы, и его ждали с нетерпением.

Эдлунд остался при штабе, а я разыскал штаб 2-го Нерчинского полка и поставил свою палатку в саду позади фанзы, где помещались наши офицеры: казначей хорунжий Мотыгин, заведывающий летучей почтой хорунжий Шейферт, передавший мне первую корреспонденцию, полученную с отъезда из России, хорунжие Мерчанский и Иванов, прибывший с нами, и сотник Бобровский, бывший офицер Хоперского казачьего полка Кубанского войска, в котором я служил до выхода в отставку.

Перед вечером были принесены в Красный Крест раненые из отряда генерала Ренненкампфа: сотник Улагай[37]37
  Улагай Сергей Георгиевич (1875–1947) – генерал-лейтенант (1919). Во время Русско-японской войны был прикомандирован к 1-му Аргунскому казачьему полку Забайкальского войска, подъесаул (1905). Во время Первой мировой войны служил в кубанских частях на Юго-Западном фронте. Во время Гражданской войны – в рядах Добровольческой армии и Русской армии П. Н. Врангеля. В августе-сентябре 1920 г. командовал десантом на Кубань.


[Закрыть], только что прибывший в действующую армию также из Хоперского полка, и несколько казаков. Улагай был ранен навылет в левое легкое; врачи считали его рану опасною, но надеялись на благополучный исход, если не будет осложнений; один из раненых казаков умер дорогою.

14 мая. Утром хоронили умершего от ран казака 1-го Аргунского полка, церковного обряда не было, потому что не было в дивизии священника: говорили, что назначенный священник доехал уже до Фыншуйлина, но во время подъема на перевал повозка с церковною утварью опрокинулась, а сопровождающий батюшку офицер-магометанин не только не оказал ему содействия, но стал глумиться над ним. Батюшка, вероятно, подумал, что все офицеры отряда такие же басурмане и не будут относиться с должным уважением к его сану, поэтому он вернулся обратно.

Провожали покойника сотни 1-го Аргунского полка с хором музыкантов, все оставшиеся в Саймацзах офицеры и казаки, свободные от наряда. Китайский раскрашенный деревянный гроб с останками казака был опущен в могилу, офицеры бросили в нее по горсти земли, и она была засыпана. После некоторого раздумья крест был водружен в голове могилы, хотя многие утверждали, что он должен быть поставлен в ногах. Полковник Трухин, обращаясь к казакам, сказал краткое слово, которое закончил так: «Покойный в бою защищал своих товарищей, помолимся же мы за него». Мы вернулись домой под звуки веселого вальса.

Полковник Трухин предложил мне столоваться при штабе, но я благодарил его и отказался, так как Пепино уже готовил обед, на который я пригласил офицеров нашего полка.

От генерала Ренненкампфа получено сообщение, что он останется с отрядом в Айямыне еще два или три дня и просил прислать чаю, сахару и коньяку, если ожидавшийся транспорт прибыл. Сотник Бобровский выступал завтра утром с затребованными генералом продуктами, и я решил ехать с ним вместе, чтобы представиться начальству.

Я только что затушил электрическую лампу и собирался заснуть, когда услышал незнакомый голос у моей палатки: «Полковник, могу я к вам зайти, я Заботкин». – Войсковой старшина Заботкин был заведующим хозяйством нашего полка и только что вернулся из командировки. Я извинился, что не мог его принять: ночь была холодная, и не хотелось вылезать из теплого постельного мешка, чтобы расшнуровать вход в палатку; Заботкин сказал, что он едет с нами в отряд завтра.

15 мая. Я встал в четыре часа утра, Заботкин и Бобровский еще спали, они собрались в путь только к девяти часам. Мы шли переменными аллюрами, и вьюки, не поспевавшие за нами, остались далеко сзади. Был пройден перевал, и оставалось не более восьми верст до Айямыня, когда послышались впереди частые ружейные выстрелы, и вскоре показалась идущая нам навстречу казачья лава[38]38
  Лава – конный рассыпной строй, характерный для кочевников и казаков, применявшийся главным образом для охвата неприятеля с флангов и тыла. С 1912 г. был принят также в полках регулярной кавалерии русской армии.


[Закрыть].

Вестовой Заботкина крикнул: «Ваше Всбродие, наши отступают в кальер». «Что испугался г…», – прикрикнул на него Заботкин. Бобровский приказать одному из наших казаков скакать назад и вернуть вьюки в Саймацзы. Я нашел странным, что офицер позволял себе отдавать приказания в присутствии старших, кроме того, я не понимал, почему надо отправлять обратно провизию, в которой могли бы нуждаться в отряде, поэтому приказание это я отменил.