Текст книги "Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг."

Подошли мы к прежнему биваку. Все торопились уходить, два батальона уже вытянулись по ущелью, обоз ушел раньше. Неизвестно, почему были оставлены в куче свернутые в трубку и перевязанные ремнем шинели для надевания через плечо; вероятно, это были шинели тех, которые дрались впереди, но отчего их не захватил обоз? Как это никто не догадался, что трудно будет людям, утомленным боем, навьючить на себя и потащить эту тяжелую ношу в знойный день?

Усердно работал Красный Крест: перевязано было много раненых и ожидалось немало с передовой линии. Не хватало носилок, было предложено снять с носилок и похоронить здесь же изувеченных в Саймацзах двух солдат. Копать могилу не было времени, их просто обложили камнями, утешая себя тем, что мы скоро вернемся назад и тогда их похороним, как следует. Солдаты спешили уйти, офицеров не было, врачей никто не слушал, и некому было нести перевязанных раненых. Толстой ругался, хватал солдат и чуть не силою заставлял их остановиться и взяться за носилки. Сколько раз приходилось видеть эту картину: наши солдаты дрались иногда превосходно, но когда начинали отступать, то им удержу не было, все торопились уйти поскорей и подальше. Это заметил также один корпусный командир не только по отношению солдат, но даже и начальников.

Перестрелка, остановившаяся на короткое время, вдруг опять возобновилась с большею силою, и выстрелы раздавались звучнее, пули стали долетать до нас; это уже стреляли японцы, выбившие арьергард с боевой позиции.

Все встрепенулось; еще поспешнее стали собирать свой скарб и уходить прибывавшие спереди солдаты. Казаки-аргунцы вскочили на лошадей и поскакали назад. Толстой крикнул на них: «Стой, что это за безобразие!» Кто не успел удрать, должен был придержать коня, скрепя сердце.

Подошли последние люди отступавшего арьергарда, и с ними отошли врачи и санитары Красного Креста, самоотверженно работавшие, невзирая на опасность.

По инициативе одного из ротных командиров арьергарда, для прикрытия отступления отряда две роты залегли в сухом русле речки, образовавшем естественный окоп.

Начальник охотничьей команды просил Толстого занять выдающийся в долину мысок, представляющий выгодную позицию для обороны, чтобы прикрыть отступление двух рот, оставшихся впереди; обращались все к нему, хотя он не был начальником арьергарда, потому что других штаб-офицеров отряда здесь не было.

Японцы преследовали нас довольно упорно до четырех часов пополудни.

У подножия Сыгоулина был сделан привал, чтобы пропустить обоз и двуколки с ранеными. Дорога была убийственная; у кого ноги были целы, те вылезали из двуколок и тащились, упираясь на срубленные сучья. Солдат, раненный в грудь и подбородок, издавал какой-то хриплый звук; стон, а изредка жалобный крик вырывался при сильном толчке о камни, усеявшие поток, протекавший посреди дороги.

После раненых переправился через Сыгоулин генерал Греков и остановился внизу около фанзы, пропуская мимо себя все части и благодаря за службу. В этом месте дорога раздваивалась: налево шла дорога на Фыншуйлин и Ляоян, направо – на Сяосырь и Цзянчан. Я просил разрешения генерала Грекова отправиться к месту своего служения; он мне поручил передать словесно генералу Ренненкампфу о ходе боя, так как я был очевидцем всего происходившего.

Отряд отступал на Фыншуйлинский перевал и снимал все посты летучей почты. Ввиду ожидавшегося наступления японцев сегодня ночью или завтра с утра, а также усилившейся деятельности хунхузов, генерал приказал мне снять посты летучей почты до Сяосыря, а командир аргунской сотни, содержавшей посты, уходя к Фыншуйлину, просил меня не останавливаться на ночлег, а идти прямо на Сяосырь, так как, по его сведениям, большая партия хунхузов собиралась напасть на слабые посты, разбросанные на расстоянии двенадцати-пятнадцати верст друг от друга, в глухих местах, окруженных лесистыми горами, где преимущество было бы на стороне хунхузов.

С поста у Манзяпуцзы к нам присоединилось девять казаков-аргунцев, и мы тронулись в путь в половине девятого.

Сразу так потемнело, что я не различал белой лошади казака, шедшего впереди меня в нескольких шагах. В темную ночь я себя чувствовал совершенно беспомощным и не мог понять, как другие могли видеть и двигаться свободно среди мрака. Я приказал вестовому взять мою лошадь за повод недоуздка и вести меня, как слепого. До второго поста мы переправлялись через бурливую речку 22 раза, опасаясь постоянно, что лошади поломают себе ноги, скользя и проваливаясь в промежутках между крупными камнями, закругленными течением воды, по которым приходилось ступать, с трудом удерживая равновесие. Между двумя переправами мы поднимались по узким и крутым тропинкам и потом спускались в бездну, где шумела река и мерцали звезды в быстро движущейся воде. Ветки хлестали по лицу и сбивали фуражку. Мы были в пути три часа и пришли на пост в 11 Vi часов вечера.

В грязной фанзе горела лучина, на кане валялся разный хлам. Хотя болезненно хотелось спать, все тело до того измаялось, что, казалось, потребуется несколько дней покоя, чтобы восстановить силы, все же чай был еще более желанным. Я выпил две кружки кипящего чая, не имея терпения ждать его охлаждения.

26 мая. В 3 часа утра я проснулся и разбудил казаков; опять они копались и чаевали бесконечно. Только в половине шестого удалось нам выбраться. Против этой неповоротливости и неспособности забайкальцев к расторопной работе ничего не поделаешь; их чаевание, когда время дорого, может извести самого хладнокровного человека. Забайкальские казаки, застигнутые врасплох неприятелем, должны все побросать, если бы желали убраться своевременно; так и было каждый раз, когда нападение оказывалось неожиданным. Я слыхал, что казаки первой очереди расторопнее и в храбрости не уступят никому.

Дорога от второго поста до Сяосыря гораздо лучше, чем та, по которой мы шли ночью, кроме одного места, где приходилось пробираться по узкому карнизу из каменных плит, заливаемых рекою при половодье. Не так давно я проезжал здесь во время нашего рейда с генералом Ренненкампфом, но тогда мы ехали в обратном направлении, по хорошей дороге ночью, а по дурной – днем. В Сяосырь мы пришли в 10 часов утра. Я предложил командиру 6-й сотни Аргунского полка, содержавшего летучую почту, взамен снятых постов между Сыгоулином и Сяосырем установить посты к Фанзяпуцзы для соединения с этапной линией Фыншуйлин – Ляоян. Дорога на Фанзяпуцзы не была известна командиру сотни, я сам о ней узнал только случайно от моего урядника, сопровождавшего транспорт. Любезный хозяин угостил меня чашкой кофе. Вчерашней усталости не осталось следа, но страшно хотелось поспать часок-другой; вспомнил я поговорку одного приятеля – «в гробу наспишься». Не скажу, что эта поговорка была бы утешительною, но надо было покориться необходимости, и мы двинулись далее к Цзянчану. Пройдя около 15 верст, я приказал уряднику выехать вперед к дозорным и выбрать место для привала, где окажется фураж. Прошли одну деревню, другую, везде жители говорили, что у них ничего нет; наконец, мы остановились в деревне, где нашлось немного гаоляну, но и тот был подгнившим. Я объявил казакам, что я им даю только один час привала; это показалось им так мало, что они не захотели заваривать чай. Мой вестовой принес мне кипятку только за пять минут до выступления; он сказал, что не мог вскипятить воды раньше, потому что ходил искать корм для лошадей, потом водил их поить. Так как не было времени, то я от чаю отказался. Сердитый, голодный, усталый, отправился я в путь. Вьюки и заводные лошади задерживали движение; я вызвал казака, у которого лошадь шла проездом до 9 верст в час и, сдав остальную команду и моих лошадей уряднику, отправился сам-друг переменными аллюрами вперед, чтобы поспеть непременно в Цзянчан довольно рано и доложить генералу о бое вчерашнего числа. Мы должны были проезжать по долине, где преимущественно нападали хунхузы на летучую почту; но я надеялся проскочить благополучно. За деревней Суйдун, где Тайцзыхэ, вдоль которой шла дорога, делала крутой поворот, я захотел скоротать путь, перевалив через невысокую сопку, поросшую густым лесом; меня манила туда тропинка, поднимавшаяся на гору, которая, вероятно, имела назначением сократить тяжелую дорогу по щебню реки. Мой спутник отстал, и я полез на гору один, спешившись, так как было довольно круто. Когда я выбрался на перевал и проходил лесом на другую сторону горы, я вдруг наткнулся на манза, поспешно скрывавшего что-то в кустах. Мне пришло в голову, что это был хунхуз и что он прятал свое оружие, думая, что нас много. Чтобы не оставлять его сзади себя, я ему передал повод лошади и приказал знаками и несколькими заученными китайскими словами идти вперед и указать мне спуск горы, так как тропинка поднималась выше, и я не знал, как мне спуститься с почти отвесной скалы. Манза говорил, что «тау-мэю», т. е. не было дороги, но я пригрозил ему револьвером, и он стал пробираться через кусты по едва заметной тропе, круто вьющейся в расщелинах скалы. Один я никогда не нашел бы ее, и пришлось бы вернуться назад. Когда мы благополучно спустились до низу, я дал китайцу немного денег, и мы расстались друзьями. Я ничего не выиграл, перебравшись через сопку, потому что должен был идти тихо; казак, сделавший по дороге большой круг, поспел одновременно со мною. В 8 часов вечера мы прибыли в Цзянчан, и я прямо направился к генералу. Он вышел на крыльцо, посадил меня рядом с собою на скамейке и внимательно слушал мой доклад. Он был недоволен тем, что я снял посты между Сыгоулином и Сяосырем, полагая, что они давали бы сведения о движении неприятеля. Я ответил, что поступил так по приказанию генерала Грекова, но я, со своей стороны, считал это необходимым и снял бы посты, даже если бы приказания не было, потому что рассчитывать на исполнение такого рода службы слабыми постами казаков, напуганных постоянными нападениями хунхузов, сделавшихся смелее при приближении японцев, было невозможно. Генерал приказал выслать на следующий день сильный офицерский разъезд[52]52
  Офицерский разъезд – конный патруль, возглавляемый офицером.


[Закрыть] к Сыгоулину.

Я разыскал Пепино, занявшего ту фанзу, в которой мы останавливались в последний раз; он так обрадовался моему возвращению, что меня растрогал. Хозяева фанзы со всеми слугами устроили мне радушный прием: «шибко знакомый ходя»[53]53
  Ходя (от кит. хоцзи – приказчик в магазине, торговец) – обращение по отношению к китайцам, распространенное в России в начале XX в.


[Закрыть]. Я с жадностью накинулся на вкусно приготовленный ужин, завалился на кану и заснул как убитый.

27 мая. Горячая ванна и чистое белье после похода – это такое наслаждение, с которым, кажется, ничто не может быть сравнимо. С непривычки спина и мышцы еще побаливали; но это скоро пройдет, нужно только втянуться, о чем позаботится генерал Ренненкампф.

Чтобы ближе познакомиться с офицерами отряда, я завел завтраки и ужины, когда бывали дневки, и приглашал 3–4 офицеров по количеству имевшихся приборов и тарелок. Сегодня я пригласил к завтраку командира второй сотни, есаула князя Меликова и офицеров сотни – Бобровского и прапорщика запаса барона Корфа. Князь Меликов забавно и талантливо рассказывал о грузинских и армянских военачальниках Кавказа, цитируя речи, приказы и патриотические обращения к войскам и местным жителям.

С Бобровским я познакомился раньше. Понравился мне очень барон Корф, скромный, молчаливый, немного застенчивый, он, наверно, был исполнительный и храбрый.

Ужинали у меня бывший лейб-драгун полковник барон Деллингсгаузен и бывший кавалергард есаул Бодиско. Пепино в восторге, что имелась разнообразная свежая провизия, даже небольшая форель, которую по его настоянию китайцы наловили наметом в Тайцзыхэ. Он готовил очень вкусно, но жаловался, что в китайской печи не мог печь слоеного теста и приготовлять разные изящные блюда своего репертуара.

28 мая. Завтракают войсковой старшина Трухин, младший полковой врач Терешкович, еврей, акушер и специалист по женским болезням; таких специалистов в армии было много. Он аккуратно вел свой дневник, записывая все названия пройденных деревень, цифровые данные и статистические сведения; он был добрый малый и в дружбе со всеми в полку. Пригласил я тоже хорунжего Мерчанского, сына полковника, командовавшего полком в первом корпусе.

В 4 часа все собрались в штаб дивизии, где нам передали, что завтра мы пойдем через Синхайлинский перевал на Малюпау, а оттуда сделаем набег на Сипингай, где, по словам войскового старшины Аргунского полка Хрулева, стоял японский отряд в составе одной роты пехоты и двух эскадронов кавалерии.

Я рассказал собравшимся офицерам в присутствии Николаева о действиях Дмитренки и о том, что его ожидала виселица. При первой части моего рассказа Николаев вставил, что Дмитренко его кунак и что он лихой малый. Когда же я дошел до его предания суду и ожидавшей его участи, то он весь позеленел, зная за собою те же грехи, за которые должен был поплатиться Дмитренко.

29 мая. Погода солнечная, жарко. Мы выступили в 7 часов утра и втянулись в красивое ущелье с богатою растительностью. Около полудня начали подниматься на длинный и крутой перевал Сынкоулин, сперва по колесной дороге, потом по каменистому руслу горного потока с обломками скал, заграждавшими путь, и через которые лошади перебирались с трудом. Безоблачное небо вдруг покрылось тучами, и разразилась над нами гроза с проливным дождем и градом. Сначала это было приятно: намокшее платье освежило нас, но понемногу холодный ветер пронизывал насквозь, и зуб на зуб не попадал. Лошади скользили по камням, оступались постоянно и падали. Я шел или, скорее, карабкался, пешком, но скоро мои непромокаемые сапоги настолько наполнились водою, что я не был в состоянии лезть в них на гору; я сел на Карабаха, который привычной ногой пробирался между скал. Поднимались мы часа три по отчаянной тропе, где, казалось бы, невозможно пройти; спуск оказался еще труднее.

В полотняной блузе было очень холодно, и как обидно было зябнуть, когда у меня было в тороках непромокаемое парусинное пальто, которое я поленился надеть своевременно, думая, что гроза продлится недолго и опять настанет прежняя жара; теперь же надевать пальто поверх мокрого платья было бы еще хуже. Дождь стих, мы начали просыхать, как полил он опять сильнее прежнего. Ночевка в деревне Мялюпау была в грязных фанзах без оконных рам; офицеры и казаки согревались и сушились перед китайскими большими жаровнями с зажженными углями, служившими грелками зимой. Командир полка и я остановились у благодетеля Меликова, накормившего нас супом.

30 мая. Дождя не было. Мы выступили в 7 часов утра и сразу углубились в лесную дорогу. Масса душистых роскошных цветов: здесь были лилии красные и желтые, синие ирисы, земляные орхидеи, венерины башмачки, садовый жасмин. В одном месте по обеим сторонам дороги благоухали большие кусты сирени, покрытые снизу доверху лиловыми и белыми цветами. Несмотря на то что с минуты на минуту мы могли встретиться с неприятелем, казаки нарвали длинные ветки сирени и попривязывали к седлам.

Впереди остановились. Кто-то крикнул оттуда: «Назад!». Этот оклик повторился несколько раз, сотни повернулись, бросились в беспорядке назад и сомкнулись в узком проходе со второй сотней, не расслышавшей приказания. Князь Меликов остановил эту ораву в ожидании подтверждения приказания. Если бы место позволяло разойтись свободно, то не так было бы легко остановить охваченных вдруг паникой казаков.

Мне кажется, что необходимо в мирное время на ученьях и на маневрах приучать людей не только к отступлению шагом, но и бегом, а в кавалерии – иногда в карьер. Только тогда отступление будет производиться в бою с полным спокойствием, когда это войдет в уставный прием. Громкие фразы о том, что отступления не будет, никогда никого не останавливали, если не хватало духу идти вперед или удержаться на позиции. Не лучше ли предусматривать возможность поспешного движения назад, например при сильном обстреле противником занятого расположения или пути отступления? Остановить окажется возможным бегущих, когда они будут приучены собираться или останавливаться по приказанию. Точно так же обход неприятеля только тогда будет встречен спокойно и приняты совершенно хладнокровно против него меры, когда он войдет в устав и его постоянно будут применять на практике, а настоящая война доказала, какое это имело решающее значение во время боя. Теперь же многие генералы из лучших и храбрейших приходят в исступление, когда осмелится кто-нибудь передать, что неприятель нас обходит. Обход страшен только тогда, когда о нем не знаешь, потому что может оказаться, что уже поздно, чтобы принять против него меры. Лучше всего говорить правду и не бояться правды. К сожалению, это мнение мало разделяется в России. Ребенок чуть ли не с пеленок приучается лгать своей нянькой, прислугой, а иногда и родителями. В школе тоже без лжи не обойдешься. Лгать приходится в светской жизни и на службе, и это находят так естественным, что никого не удивляет и не встречает нигде противодействия.

Полковник Российский[54]54
  Российский Евгений Александрович (1865–1933) – генерал-майор (1913). Во время Русско-японской войны в чине полковника был начальником штаба Забайкальской казачьей дивизии (до января 1905), затем – в распоряжении начальника Главного штаба.


[Закрыть], начальник штаба дивизии, подъехал к нам и передал приказание отходить назад, потому что мы заблудились и пошли не той дорогой.

Отошли мы обратно около 8 верст, свернули влево, по указанию Хрулева, но скоро остановились. Подъехал к нам генерал и сказал, что мы возвращаемся обратно в Цзянчан, потому что обстоятельства изменились: японцы, узнав о нашем приближении, отступили. Слух разнесся по отряду, что не японцы отступили, а мы, не находя себя довольно сильными атаковать неприятеля, получившего в подкрепление две подошедшие роты.

Предполагая, что проводник-китаец злонамеренно повел нас вчера не на тот перевал, куда следовало, ему было всыпано сто ударов плетей. Этими экзекуциями заведовал Николаев, любивший похвастаться своими расправами. Он сам рассказывал, что распорядился отсечь головы четырем китайцам, виновникам засады 18 мая на Малом Фыншуйлине, которые дали знать японцам о расположении нашей передовой сотни, чтобы отомстить за похищение ценного божка из кумирни на перевале. Может быть, этого и не было, а он только хвастался.

Сегодня мы шли более кружным, но зато лучшим путем по гористой местности, где то и дело приходилось подниматься и спускаться; взбирались иногда на значительные высоты. Шли целый день и остановились под вечер в бедной разоренной деревне Сандау – фанза, где не нашли корма ни себе, ни лошадям. Пришлось пользоваться консервами для людей и ветвями ивняка и бурьяном для лошадей.

31 мая. Приказано было выступать в 5 часов. Генерал прибыл на сборное место без четверти 5 и разнес начальников отдельных частей за то, что не все еще были в сборе. Стоял густой туман, скрывавший все вокруг. Около 7 часов утра над облаком спустившегося тумана вдруг появились очертания вершин гор, отливавшихся золотом на лазури неба, и, постепенно расширяясь, открывали сочную зелень лесов и фиолетовые тени глубоких падей. Наконец туман стаял на солнце, и предстала пред нами великолепная картина горного ландшафта: мы шли вдоль весело журчавшего ручья по долине, нетронутой плугом, где полевые цветы пестрели в траве, сверкающей росой, как драгоценные камни. По обеим сторонам над лесом поднимались громады гор, то покрытые свежею растительностью, то обнаженные и также расцвеченные разными красками под лучами небесного волшебника-солнца.

В 9 часов утра пришли в Цзянчан. Было получено печальное известие о смерти адъютанта Ренненкампфа, Козловского, убитого во время разведки на том же Малом Фыншуйлине, где легло уже столько жертв. Я пригласил завтракать командира первой сотни нашего полка есаула Энгельгардта и младшего офицера подъесаула Черкесова. Они оба служили в уланах Его Величества, оба спортсмены и любили светскую жизнь. Энгельгардт кончил академию, но предпочел служить в строю. Это блестящий офицер во всех отношениях, и им должны дорожить в армии. Завтракал тоже князь Карагеоргиевич.

Я получил предписание выступить завтра в Сяосырь с 1-й и 2-й сотнями Нерчинского полка и там подчинить себе 5-ю сотню нашего полка и один батальон Сретенского пехотного полка со взводом артиллерии пограничной стражи, если командир батальона будет моложе меня чином. Вечером начальник штаба передал мне краткие инструкции. 2-я сотня Меликова должна была содержать летучую почту.

1 июня. Был тихий солнечный день. Мы выступили в 7 часов утра. В 8 верстах от Цзянчана мы сменили пост Аргунского полка. Пока собирались казаки, офицеры уселись на берегу Тайцзыхэ, и я снял на память фотографическую группу.

Чтобы не утомлять лошадей, мне было предоставлено идти до Сяосыря в два перехода. Было еще рано, когда мы остановились на полпути в деревне Чацзядань. Там все было съедено, вытравлено и разорено предшествующими отрядами; нашлись только несколько поросят, пришлось посылать на фуражировку.

2 июня. Мы выступили в 6 часов утра и пришли в Сяосырь в 9. Получено сведение, что генерал Ренненкампф прибудет в Сяосырь к полудню. Он ехал, чтобы принять начальство над отрядом генерала Грекова и вновь попытаться завладеть Саймацзами. Генерала сопровождало несколько офицеров, отъезжающих в Ляоян на новое назначение или в ожидании великих милостей.

Я познакомился с командиром батальона, подполковником Шестаковым; чтобы вызвать его на откровенность и узнать, кто из нас старше, я сказал, что в чине подполковника прослужил до отставки 7 лет, на это он мне ничего не ответил, а полковнику Российскому сказал, что у него 7 лет и 8 месяцев службы в последнем чине. Таким образом, начальником Сяосырского отряда был назначен Шестаков. Но, по распоряжению генерала, я и мои сотни ему не подчинялись.

Я подозревал, что у Шестакова оказалось 8 месяцев старшинства только потому, что он желал быть начальником отряда. Мне было решительно все равно, был я или другой начальником, раз не ожидалось действий против неприятеля. Взглянув впоследствии в мой формулярный список, я нашел, что в чине подполковника я прослужил 8 лет и 5 месяцев; если бы это знал Шестаков, ему пришлось бы накинуть еще годик службы.

Генерал и его свита уехали в 4 часа. В 7 часов вечера подан был нам обед, который Пепино обставил особенно торжественно по случаю дня моего рождения.

3 июня. Мы наслаждались полным отдыхом. Меликов и я держали совместно хозяйство и кухню. Пепино должен был чередоваться с Николаем, бывшим полицейским урядником на Кавказе, которого Меликов взял с собой в качестве нукера; он был зачислен в полк охотником, и хотя его обыкновенная обязанность была кормить своего «князя Никола», как он называл Меликова, заведовать его хозяйством и вести письмоводство, но он предпочитал всему этому ночные разведки, для которых имел особое призвание. Николай был хороший стрелок и любил опасность. Меликову он был предан, как собака. Нашим офицерам было объявлено, что завтрак будет подаваться в 12 часов, а обед – в 7 часов вечера. Просили не опаздывать. Сегодня к обеду был приглашен Шестаков.

Через руки князя Меликова, содержащего летучую почту, проходила вся корреспонденция в обе стороны: к Цзянчану и Ляояну. Так как конверты не приказано было заклеивать, чтобы каждый офицер мог бы ознакомиться с содержимым, то мы были осведомлены о всем, что происходило в наших двух отрядах – генералов Ренненкампфа и Любавина. Это нас интересовало в высшей степени, и мы все надеялись, что и нас потребуют для действий против неприятеля. Мы не могли верить, что генерал оставит сзади две лучшие сотни полка, если будут ожидаться серьезные дела. Ночью не было приятно помещаться в одной комнате с начальником летучей почты. Стучался в дверь казак с донесением, Меликов зажигал свечку, будил Корфа, читал бумагу и диктовал ему ответы. Не всегда получаемые сообщения стоили того, чтобы не спать ночью, но нельзя было не прислушиваться к тому, что читали, так как оно могло касаться лично нас.

В ночь с 3 на 4 июня пришло сообщение начальника Восточного отряда генералу Ренненкампфу: «У Штакельберга идет бой, я наступаю на Фынхуанчен, Греков – на Саймацзы, прошу Ваше Превосходительство нас поддержать». Другое – от генерала Ренненкампфа генералу Любавину в Цзянчан: «Идти немедленно с пятью сотнями на Саймацзы, оставив в Цзянчане три сотни под командой опытного штаб-офицера. В случае общего отступления Читинская сотня отходит на Синзинтин…» О нас забыли.

Под утро разразилась сильная гроза с проливным дождем.

4 июня. Пасмурно, моросил мелкий дождь. Прибыл есаул Шаншиев с 5-й сотней нашего полка. Младшим офицером у него был сотник Обухов. Я поставил сотню биваком за северные околицы местечка, рядом со взводом артиллерии пограничной стражи корнета…, бывшего пажа.

Пехотный патруль донес, что видел недалеко отсюда хунхузов. Прибывший из Цзянчана адъютант штаба дивизии по хозяйственной части есаул Поповицкий говорил, что в трех верстах по направлению к Цзянчану он сам видел на сопках около 2 рот пехоты и пол-эскадрона неприятельской кавалерии. Я приказал седлать 1-й и 5-й сотням и выехал с ними в указанном направлении. Подъесаул Черкесов с авангардом выдвинулся вперед на рысях, мы следовали за ним тоже рысью. Шли мы узким ущельем по извивавшейся дороге, верст пять мы не видели никого. Я остановил сотню и поднялся с трубачом на сопку, но оттуда тоже не видно было неприятеля. Наш спешенный авангард подвигался по гребню горы справа. Влево и впереди в лощине шли врассыпную 2 взвода, посланные Шестаковым, как только он получил донесение от своего патруля о близости хунхузов. Внизу в небольшой деревушке я заметил, что несколько солдат что-то таскали из фанз. Я спустился к ним и спросил, что они делали. Они ответили, что производили фуражировку по собственной инициативе, другими словами, просто занимались грабежом. Я их прогнал и проехал к нашему авангарду. Хотя с вершины кряжа, по которому шли казаки, видно вокруг на большое расстояние, они ничего не заметили подозрительного. Я приказал им спуститься к своим коноводам, а трубачу велел дать сигнал «все назад», чтобы сотни уходили домой, не дожидая нас, так как на спуск с сопки, ведя лошадей в поводу, потребовалось бы не менее 20 минут. Я жалел, что даром гонял две сотни, но я не мог не поверить показанию офицера. Вероятно, он видел пеших и конных хунхузов, удалившихся, как только они узнали о нашем движении. Китайцы говорили, что здесь по сопкам их было очень много, а казаки летучей почты в обе стороны чуть ли не каждый день имели с ними перестрелку.

Дни проходили за днями, а от генерала я не получал с таким нетерпением ожидаемого предписания явиться с сотнями в отряд. Было очень обидно. Погода стояла дождливая, временами, в особенности ночью, бывали зловещие южные грозы, с дождем, лившим буквально как из ведра.

8 июня. Небо очистилось. Нас порадовало появление солнца, но вместе с ним распространился страшный смрад от навозных куч, сваленных прямо на улице, и разных животных отбросов, гниющих за околицей, недалеко от нашей фанзы.

Начальник гарнизона постоянно придирался к нам и поставил в местечке караулы, не пропускавшие казаков из одного квартала в другой, во избежание грабежа и насилия над женщинами, тогда как в этом были виновны только разнузданные солдаты, призванные из запаса. Один из них украл у нас кастрюльку, которая была разыскана в роте. О том же, чтобы принять меры против заразы, распорядиться о вывозе китайцами навоза и разных отбросов на свои поля, о вырытии выгребных ям, он не заботился. Я сожалел, что уступил ему право старшинства за чечевичную похлебку.

Пользуясь хорошей погодой, я предложил нашим офицерам устроить пикник в трех верстах от Саосыря у живописной деревни Самяпу. Николай и Пепино выехали вперед с песенниками, забрав с собою барашка для шашлыка, чай и несколько бутылок вина и бисквиты, найденные в прибывшем сегодня обозе нашего полка под начальством подъесаула Зотова.

Китайцы наловили мелкой рыбы, которая сейчас же была изготовлена, пока Николай жарил шашлык. Мы расположились на скале, выступающей в реку. При заходе солнца здесь было очень красиво. Песенники пели, мы весело болтали, не подозревая, что через месяц у нас будет на этом самом месте жестокий бой. Вернулись с песнями домой при чудном лунном освещении.

9 июня. Ясная погода установилась; по-видимому, период дождей еще не настал. Жара начиналась с девяти часов утра, в шесть часов вечера уже делалось прохладно.

Урядник 2-й сотни Поляков с шестью казаками выехал на фуражировку с поста № 1 по направлению к Сыгоулину. Пока пять казаков разыскивали фураж в одной деревне, урядник с одним казаком направился к нескольким фанзам, стоящим отдельно неподалеку. Оттуда на близком расстоянии раздались выстрелы, никого не задев, и человек 20 пеших хунхузов бросились навстречу казакам. Поляков соскочил с коня и передал его товарищу, а сам стал стрелять по хунхузам, убил одного, ранил другого, к этому времени подоспели остальные казаки и также открыли огонь, ранив еще четырех хунхузов, и обратили в бегство остальных. Наши трофеи были два фальконета[55]55
  Фальконет – легкое артиллерийское орудие XVI–XVIII вв. В данном контексте имеется в виду китайская пищаль (тайцян) либо ручная пушка (шоупао).


[Закрыть] и три ружья, из коих одно было скорострельное.

10 июня. Подполковник Шестаков получил приказание генерала Ренненкампфа разузнать через лазутчиков, не было ли у хунхузов сборного места, и нанести им решительный удар, чтобы прекратить постоянные нападения на летучую почту и транспорты в районе Цзянчан, Сяосырь, Фыншуйлин и Саймацзы. Шестаков намеревался поручить мне эту экспедицию, но это меня не соблазняло. Не для того я приехал на войну, чтобы гоняться за хунхузами. Кроме того, я ждал с минуты на минуту, что генерал вызовет меня с сотнями для более серьезной работы; однако отказаться прямо было неудобно, хотя я и не был ему подчинен. Я призвал на совет командиров двух рот, назначенных в экспедицию, командира полусотни Амурского полка, прибывшей в наш отряд, подъесаула Фолькенау и моих сотенных командиров, входящих тоже в состав экспедиционного отряда, и предложил им высказаться о том, как лучше выполнить эту задачу. Купец, хозяин нашей фанзы, он же был и нашим поставщиком, уже не раз давал нам верные сведения о хунхузах; я спросил у него, где находилась деревня, в которой, по словам лазутчика, собирались хунхузы. Хозяин начертил карандашом на бумаге очень верное кроки[56]56
  Кроки – выполненный от руки чертеж-набросок.


[Закрыть] долины от Сяосыря до Цзянчана и гористой части, прилегающей к ней с южной стороны, и указал место, где находилась эта деревня. Она была верстах в 25–30 от нас и не более 12–15 от Цзянчана, среди труднодоступных гор, куда вела тропа, годная только для движения пеших людей. Ходу было не менее 7–8 часов. На совещании пришли к следующему заключению, что нечаянного нападения нам сделать не удастся, потому что хунхузы будут непременно извещены о нашем движении через сопки китайцами, что переход по горным тропам для такого отряда, как был назначен Шестаковым, был бы очень затруднительным и потребовал бы много времени. В заключение считалось достаточным против 300 хунхузов, о которых говорил лазутчик, выслать никак не более одной роты пехоты с полусотней спешенных казаков. Со всеми бывшими у меня на совете офицерами я отправился к начальнику гарнизона и изложил обстоятельства дела и к какому выводу мы были вынуждены прийти. Он был очень недоволен нашими возражениями и сказал, что не может ни отменить экспедиции ни изменить ее состава, так как он уже донес об этом генералу Ренненкампфу. Я на это ответил, что его донесение еще не отправлено, и я могу его вернуть. Тогда он согласился уменьшить отряд до одной роты и полусотни амурцев, назначив начальником его подъесаула Фолькенау, а меня отпустил.