Текст книги "Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг."

11 июня. В 11 часов вечера я получил от Российского предписание прибыть с 1-й и 5-й сотнями в Саймацзы 13 июня. Он извещал меня, что 9 июня в Айянямыне во время рекогносцировки в охотничьей команде Сретенского полка был убит один стрелок и два ранено. Какие были потери казаков, не сообщалось. Как я был рад, что отделался от экспедиции против хунхузов! Если бы я на нее согласился, досталось бы и мне, и в особенности Шестакову.

12 июня. Я выступил с 1-й и 5-й сотнями в полдень, когда люди успели пообедать. Третий раз проходил я по долине Сяосыря, Сыгоулинскому перевалу, но теперь была чудная погода. Шли мы днем, после продолжительного отдыха люди и лошади подбодрились. Ожидались впереди заманчивые дела. Поэтому мы смотрели на все окружающее другими глазами, чем прежде. Можно было сказать без преувеличения, что эта долина была одна из самых красивых, по которым мы до сих пор проходили. Она шла между двумя кряжами гор, поросшими богатою растительностью. В это время деревья и кустарники были в цвету. Одни были осыпаны, как снегом, белыми цветами, другие – розовыми и желтыми; у дороги росли китайские карликовые синие ирисы, у опушки леса цвел шиповник разных цветов, желтый ситиз (золотой дождь), боярышник, много незнакомых мне кустарников, красные, желтые, светло-розовые с бурыми пятнами лилии, а крупные красные махровые пионы около кумирен составляли самое роскошное украшение этого сада, разбитого и выращенного природою с таким вкусом и любовью, что едва ли могли бы с нею соперничать произведения самых искусных садоводов. Чудный тонкий аромат сложных незнакомых духов распространялся в воздухе и очаровывал нас; не только офицеры, простые казаки не могли налюбоваться окружающей нас природой.

Речка имела сильное течение даже в сухую погоду; в дождливую пору она обращалась в бурный поток, сносивший крупные скалы, округлявшиеся постоянным трением. Нога лошади не имела упора на этих камнях, покрытых слизистыми водорослями. Мне казалось непостижимым, как нам удалось переправиться столько раз через эту речку ночью во время дождя с генералом Ренненкампфом и потом, когда я возвращался в отряд после боя 25 мая.

Сделан был один привал в 20 минут, другой – в час; мы успели выпить по кружке чаю, но лошадей кормить не было времени. В половине девятого мы подошли к отряду генерала Любавина: 23-й стрелковый полк и аргунские казаки, расположившиеся на обширной поляне у подножия Сыгоулина. Мы стали на ночлег у опушки леса. После ужина Энгельгардт и Черкесов разложили бурки и собирались спать на открытом воздухе; я был рад укрыться под палаткой, разбитой Шаншиевым, так как ночь была холодная.

13 июня. Проснулись в 4 часов утра; было холодно, сыро, костер из щепок, обильно смоченных росой, не мог загореться; насилу заварили чай, который немного согрел нас.

Благодаря энергии Энгельгардта и Шаншиева, удалось выступить ровно в 5 часов. Сейчас за биваком начинался подъем на перевал. Большая часть дороги проходит по руслам рек, имеющим свои истоки на вершине Сыгоулина. Лошадей вели в поводу, а мы перескакивали с камня на камень или брели по воде, проникавшей в личные непромокаемые сапоги, как будто они были без подошв. Было около 9 часов вечера[57]57
  Так у автора. Очевидно, 9 часов утра.


[Закрыть], когда мы подходили к деревне Сыфалацзы, в которой издали было заметно большое оживление; там стояли войска; мы думали, что то была пехота, составлявшая резерв отряда Ренненкампфа, и нас крайне удивило, когда при приближении мы узнали своих забайкальцев. Оказалось, что наш отряд отступил вчера вечером из Саймацзы, занятого после нашего ухода японцами.

Я явился к генералу и получил от него приказание поставить свои сотни на правом фланге бивака в лощине, ведущей через долину Цаохэ к Фыншуйлинскому перевалу. Этот путь был более кружный, чем этапная дорога, но было получено донесение, что с юга были двинуты значительные силы неприятеля по долине Цаохэ, и генерал уже послал туда сотню 1-го Аргунского полка Токмакова и 6-ю сотню князя Джандиери, чтобы следить за движениями японцев. Генерал думал, что мы простоим здесь до завтра, так как не ожидалось сегодня атаки неприятеля. Он рассказал мне, как с вершины сопки он наблюдал за осторожным наступлением японцев, занимавших Саймацзы; сперва подошли дозоры, они с высоты осмотрели все местечко и вошли в него только тогда, когда убедились, что русских в нем не было; за ними вошел авангард, и сейчас же выслали вперед дозоры. Не так ли следовало поступать и нам, вместо того, чтобы лезть вперед без оглядки и получать залпы «в морду», как говорили казаки?

От участников я узнал некоторые подробности рекогносцировки 9 июня к Айянямыню; мы там чуть не потеряли своей артиллерии: 4-я Забайкальская батарея выехала на перевал и сразу попала под сильный ружейный и шрапнельный огонь. После неудачных попыток увезти орудия, чтобы избежать бесполезных потерь, они были оставлены на месте; орудийная прислуга укрылась за близлежащими фанзами, а прикрытие, под руководством полковника Российского обстреливало японцев и не допускало их подойти к нашей батарее. С наступлением темноты орудия были благополучно увезены. Только благодаря распорядительности и храбрости Российского удалось спасти батарею со сравнительно небольшими потерями.

От императрицы были получены подарки для всего отряда: коньяк, бисквиты и прочее; но те, кто были в отсутствии, не получили ничего. Моим офицерам досталось еще по одной пачке превосходных бисквитов, но казначей объявил мне, что он уже все роздал и у него больше ничего не оставалось.

Я расположил 1-ю и 5-ю сотню на небольшой плоской возвышенности, убедившись, что кроме крутой тропинки, по которой мы взбирались на нее спереди, имелся в тылу другой путь на случай внезапного отступления.

Офицеры разложили бурки под деревьями. Пока вестовые рубили ветки, чтобы устроить нам шалаши, Пепино готовил обед. Вдруг впереди, совсем близко от нас, раздался выстрел, другой, третий, грянуло орудие. Это стреляли с нашей заставы и с батареи, стоявшей на позиции, недалеко от бивака, – значит, неприятель перешел в наступление. Я вскочил и сказал: «Надо седлать». Я не приказывал, но у меня этот возглас вырвался невольно при столь неожиданной пальбе. Казаки первой сотни, сидевшие неподалеку, бросились к коновязям. «Что это такое!» – крикнул на них Энгельгардт. – «Как смеете седлать без моего приказания?!» Он подозвал вахмистра, расспросил его, были ли напоены лошади, успели ли поесть зерно и, получив утвердительные ответы, приказал седлать не спеша. Я залюбовался Энгельгардтом. Он сразу остановил разыгравшиеся нервы и успокоил их. Признаюсь, это и для меня был хороший урок: я обещал себе быть более сдержанным в другой раз и сказал об этом Энгельгардту. Перестрелка все усиливалась и как будто приближалась.

Чтобы не быть в долгу у Энгельгардта, я крикнул Пепино, возившемуся у костра, недалеко от нас: «Скоро ли будет готов обед»? Он мне ответил: «Фра диечи минути» (через десять минут). Ровно через десять минут мы поели горячего супа с говядиной и тогда только стали собираться уходить, а Пепино пришлось еще прибрать посуду, и поэтому он с вьюками ехал в арьергарде, где при отступлении место только боевым частям. Казначей Мотыгин прислал мне пачку бисквитов; вероятно, при поспешном отступлении он не знал, куда их девать.

Мои сотни последовали за полком, ушедшим тотчас, как раздались первые залпы, а я поехал посмотреть, что делалось у батареи, где были генерал со штабом и ординарцами.

Японцы показались у входа в долину, по которой мы вели отступление и стали отвечать на наш огонь. Было отдано приказание батарее взять в передки[58]58
  Взять в передки – запрягаться.


[Закрыть] и отходить к Сыгоулину; нас не преследовали. Для того чтобы следить за неприятелем, в Сыфалацзы была оставлена 5-я сотня нашего полка.

Второй раз в течение дня пришлось мне переходить через этот перевал, но в большой колонне и с обозом это было гораздо труднее. Я уже спускался на ту сторону, когда Черкесов нагнал меня и сказал, что начальник штаба дивизии ждал меня на вершине перевала, чтобы передать предписание генерала идти в отдел[59]59
  Идти в отдел – командовать отдельным отрядом, выполняющим специальную задачу.


[Закрыть] с двумя сотнями. Я поспешил к нему.

Мне было приказано с 1-й и 3-й сотнями Нерчинского полка спуститься в долину Цаохэ и, присоединив к себе сотни князя Джандиери и Токмакова, продвинуться вниз по течению реки до высоты Сыгоулина, высылая разъезды до встречи с противником. Моя задача была: задерживать неприятеля, насколько это было возможно, и доносить о всех его передвижениях генералу Ренненкампфу. Я отправился разыскивать сотни, прошедшие вперед. На том месте, где утром стоял бивак 23-го полка, были теперь расположены казаки. Я передал Трухину о полученном мною предписании. Первая сотня была здесь, и Энгельгардт просил дать ему полчаса, чтобы накормить людей и лошадей, но 3-я сотня, бывшая в арьергарде, еще не пришла. Я обратился к Трухину, чтобы он назначил другую сотню вместо 3-й; оказалась свободною только сотня Бодиско, но она была эту ночь в сторожевом охранении и поэтому, по словам своего командира, нуждалась в отдыхе. Вторая сотня содержала летучую почту, 5-я осталась в Сыфалацзы, 6-я – на Цаохэ; к этому времени подоспела третья сотня. Прошел целый час, пока собирался отряд. Мы двинулись вперед переменным аллюром, я взял с собой только одну заводную лошадь со струковским седлом.

Не доезжая деревни Гоньгауцзы, мы увидели в стороне, около фанзы, группу лошадей и конвой генерала. Не останавливая отряда, я поскакал туда, чтобы узнать, куда мне отправлять донесения, так как в предписании было сказано посылать их на Сыгоулин, оставшийся далеко сзади. Генерал был очень недоволен, что я так запоздал с исполнением его приказания. Я объяснил, что вина была не моя, так как одна из назначенных сотен оставалась в арьергарде и мне пришлось ее ожидать. Тогда генерал обрушился на начальника штаба и сказал ему, что не следовало стеснять меня назначением частей, а дать сотни какого бы то ни было полка, находившиеся под рукою, лишь бы я мог скорее отправиться к месту назначения. Генерал передал мне, что из отряда генерала Любавина будут высланы еще две сотни для усиления моего отряда; донесения посылать сюда. Я в карьер поскакал догонять сотни, затем крупной рысью повел их до места, где от этапной дороги отделялась тропа, ведущая по крутому спуску в долину Цаохэ, лежащую сажен на 40 ниже дороги на Палилин и Фыншуйлин.

На вершине кряжа, откуда с одной стороны была видна этапная дорога, а с другой – долина Цаохэ, я поставил наблюдательный пост из шести казаков. Им было приказано принимать донесение от посланных снизу казаков и доставлять их генералу, но главное их назначение было по уходе наших войск к Фыншуйлину предупредить нас своевременно о движении вслед неприятеля, чтобы не быть им отрезанным. Отсюда была видна к востоку деревня, у которой стояли конные части, вероятно, наши сотни, и действительно, верстах в пяти от перевала мы присоединились к сотням Джандиери, Токмакова и разъезду корнета Мерклинга. Они занимали выгодную позицию позади отрога горы, спускавшегося поперек долины до реки с крутыми берегами. Небольшой лесок скрывал отряд от взоров противника. Единственный недостаток позиции этой состоял в том, что долина впереди шла уклоном вправо, заслоняя обстрел в версте от нее. Наблюдательные посты были выставлены на сопках справа и слева.

Джандиери доложил мне, что неприятеля он встретил сегодня утром, когда из лощины у Сыфалацзы он переходил через сопку в долину Цаохэ; его обстреливали еще в четырех верстах отсюда, и он ожидал, что неприятель будет продолжать наступление сегодня же; потерь у него не было. Токмаков и Мерклинг тоже видели неприятеля недалеко от нашей позиции.

Я поднялся на правую ближайшую сопку; было очень жарко, а подъем крутой, я часто останавливался, чтобы отдышаться; казаки же, следовавшие за мной, казались очень утомленными: они все более и более отставали от меня. Как им состязаться с японцами, которые лазили по сопкам, как козы.

С вершины была видна долина со всеми своими извилинами верст на шесть; от нашей позиции она направлялась к юго-востоку и в двух верстах выходила на поперечную долину, где было видно несколько фанз. Река поворачивала налево и после короткого колена принимала опять юго-восточное направление.

Казаки говорили, что у фанз стояли люди и лошади, в бинокль видно было, что это манзы. С вершины сопки открывался обширный кругозор; понятно, какое это давало преимущество перед теми, кто шел понизу. Этим громадным преимуществом пользовались всегда японцы, следившие за нашими передвижениями на открытом месте, тогда как они сами скрывались за камнями или кустами; даже дозоры наши едут скученно по дороге, точь-в-точь как в Италии едут попарно карабинеры[60]60
  Карабинеры – род войск в составе вооруженных сил Италии с 1871 г., осуществляющий охрану правопорядка среди гражданского населения и функцию военной полиции.


[Закрыть], напоминающие шаловливую оперетку.

Для того чтобы быстро получать сведения о передвижениях неприятеля, я установил так называемую цепочку: ряд казаков, стоявших друг от друга на таком расстоянии, чтобы голос одного был слышен следующим. Я им объяснил, что при появлении неприятеля, они должны были передавать голосом о составе части: «разъезд, рота, батальон…» Рукою указывалось первоначально, откуда шла часть, и затем – куда она направлялась.

Только что я спустился с левого наблюдательного поста, дали знать, что в двух верстах впереди был замечен японский разъезд из 12 всадников на рослых конях, направлявшийся в нашу сторону. Немедленно было выслано три казака из аргунской сотни для заманивания. Застава залегла на пути следования неприятельского разъезда, чтобы, пропустив его, отрезать путь к отступлению, а мы ожидали добычу в лесу, предвкушая захват хваленых австралийских коней[61]61
  Ввиду низкого качества лошадей, разводимых в Японии, верховые лошади для японской армии закупались в Австралии и Южной Америке.


[Закрыть]. Мы прождали более часу, но никто не показывался. Наконец один казак обратил наше внимание на три неприятельских пеших дозора, разглядывавших наше расположение с сопки. Эти дозоры видели, вероятно, все наши приготовления и предупредили свой конный разъезд об опасности, грозившей ему. Не так-то мы вели разведочную службу: или довольствовались сведениями более чем сомнительными, китайцев, или лезли вперед по дороге, пока от невидимого неприятеля не раздавался залп; к нашему счастью, японцы стреляли так скверно, что не попадали даже на расстоянии 200–300 шагов, но сколько, тем не менее, поплатилось офицеров и казаков совершенно даром. Отчего бы не приглядеться к приемам неприятеля, которые позволяли ему следить за всеми нашими движениями, не теряя ни одного человека. Я не раз слышал мнение, преимущественно от офицеров Генерального штаба, что не следует избегать потерь в людях, что это может отразиться на недостаточное использование всех средств для достижения задачи. Я с этим никак не мог согласиться. Конечно, на войне бывают минуты, когда не следует дорожить ни своей [жизнью], ни жизнью своих подчиненных, но на это надо решаться только тогда, когда оно действительно необходимо. К сожалению, все строевые участники войны знают, с каким легким сердцем так называемые гастролеры посылали части в бой для того только, чтобы получить отличие, при этом чем больше было потерь, тем значительнее должна была быть награда. Дело, в котором не было потерь или очень мало, считалось неудачным. Начальство не хотело даже верить, что можно было достигнуть положительных результатов без серьезных потерь. Немало было таких, которые не могли скрыть своего удовольствия, что в реляции значились убитые и раненые офицеры; этим гордились.

Беречь своих подчиненных, избегать потерь без необходимости – считалось трусостью. В Англии, в Риме, в По, в Биаррице, везде, где существует парфорсная[62]62
  Парфорсная охота (от фр. par force – силой) – вид охоты с гончими собаками, которые гонят зверей до их полного изнеможения.


[Закрыть] охота за лисицами, где часто встречаются трудные препятствия, принято за правило настоящими спортсменами, что не следует брать препятствия, если можно его объехать, не прыгать через ограду, когда имеются ворота, но зато во время «пт», т. е. когда лисица поднята и понеслась за нею стая гончих, то все скачут без оглядки и не останавливаются ни перед чем; тогда лошадь под вами свежа, не утомлена напрасными прыжками, она может, когда потребуется, дать высшую меру своей силы и ловкости. Не то же ли мы видим на войне: поставьте в обязанность начальников не расходовать напрасно силы и жизнь своих подчиненных, и у вас будет в минуту надобности свежая здоровая часть, не требующая пополнения и готовая принести свою жизнь в жертву отечеству.

Под охраною наблюдательных постов на сопках я разрешил часть лошадей расседлать, у остальных отпустить подпруги, казакам варить пищу и кормить лошадей. Генералу Ренненкампфу послал пространное донесение.

Еще в Сыфалацзы адъютант передал мне несколько писем; до сих пор я не имел времени их прочитать, а теперь о них вспомнил, сел на камень, облокотился к стволу дерева и принялся за чтение; но мне мешали все время: подошел Джандиери и сказал, что влево в ущелье были слышны выстрелы, затем пришли доложить, что там же замечена неприятельская колонна; это оказалось большое стадо скота, которое китайцы гнали в горы, вероятно, чтобы оно не досталось войскам, нашим или японским. Несколько минут спустя – опять тревога: с поста дали знать, что оставленная мною близ этапной дороги застава спускалась с горы, вероятно, под натиском неприятеля.

Прибывший урядник доложил, что он присоединился к отряду по приказанию генерала Ренненкампфа, спросившего, где я находился, и передавшего, что донесения я должен был посылать впредь на Фыншуйлин, откуда он пришлет мне приказания вечером.

Черкесов, производивший разведку вниз по течению Цаохэ, верст на пять, вернулся, не встретив неприятеля; значило ли это, что он отошел назад или притаился, чтобы не выдать себя, пока не втянется в ущелье большая колонна, доверившаяся показаниям разъезда?

Энгельгардт накормил меня ужином, а когда наступила ночь, я оставил на позиции дежурною частью сотню Токмакова, а с первою, третьего и шестою сотнями отошел назад на полторы версты к небольшой деревне. Князь Джандиери нашел, что здесь оставаться было опасно, так как мы могли быть обойдены с обеих сторон; он советовал отойти назад еще версты на две, где имелась, по его словам, хорошая позиция для обороны. Я согласился отправить его туда с третьего и шестою сотнями, а сам остался с первою сотнею на выбранном нами первоначально месте ночлега. Лошади были расседланы, и людям, за исключением дневальных, предоставлено отдыхать. Казаки устроили своим офицерам и мне мягкие логовища из ветвей и травы у стенки фанзы, обращенной вперед. Дневальным [было] приказано будить казаков перед рассветом, чтобы заседлать и завьючить коней к тому времени, когда японцы имели обыкновение на нас нападать. Ночь была лунная и теплая. Только что я расположился спать, явился ко мне казак с донесением; при свете электрического фонаря я вскрыл конверт, уверенный, что это было предписание генерала, но, к удивлению, узнал свой собственный почерк: это было мое донесение. Я спросил казака, отчего он привез его обратно; он объяснил, что генерал, которого он встретил неожиданно, стал расспрашивать его, где находился наш отряд. Отвечая на вопрос, он забыл передать конверт и только теперь о нем вспомнил. Что было делать, – послать донесение немедленно, объяснив, отчего оно опоздало, или отложить до утра? Я остановился на последнем решении, потому что у нас было все спокойно, неприятель нас не тревожил, и генералу об этом было лично известно через расспросы у моих казаков. Кроме того, было уже поздно, и в отряде, вероятно, все спали. Я отпустил казака, но на душе у меня было неспокойно: я сознавал, что поступил неправильно, и что следовало отправить донесение сейчас.

14 июня. Я проснулся около трех часов, а в четыре разбудил сотню и приказал седлать. Было свежее чудное утро, я пошел умываться к ручью. Было тихо кругом и так спокойно. Зачем война, зачем эта бойня? Как это казалось противоестественным, вглядываясь в красоты и спокойствие природы. Здесь же на дворе я приготовил себе какао на спиртовой лампочке; до вечера больше ничего есть не пришлось. Пришел к нам усталый запыленный прапорщик запаса Аргунского полка Еленьев, бывший студент-техник и обладатель чистокровного коня, взявшего второй приз на стоверстной скачке. Он был послан с разъездом из Сыфалацзы вчера в долину Цаохэ. Проходя узкой горной тропой, имея лошадей в поводу, он был встречен залпом из поросшей лесом сопки. Казаки попытались идти назад, но оттуда тоже раздались выстрелы, путь отступления был им отрезан. Тогда Еленьев приказал казакам разойтись в разные стороны, указав им сборное место, а сам, преследуемый пулями, стал пробираться через кусты по едва приметной тропинке. Пришлось ему бросить своего коня, к счастью, простого монгола, а не знаменитого скакуна. Под вечер он увидел бивак нашей дежурной части и направился к нему; вдруг его окликнул казак на посту. Это, пожалуй, было для него самой опасной встречей, потому что часовой мог его застрелить в упор без оклика. Я дал ему лошадь, проводника до Фыншуйлина и просил объяснить на словах генералу, что произошло с моим донесением вчера.

Ожидая сегодня боя, я приказал опять расседлать лошадей, хорошенько выкормить их и ждать моего распоряжения, а сам отправился в дежурную часть. Получив сведения, что ночь на аванпостах прошла спокойно, я въехал на левую сопку, где стоял наш наблюдательный пост. Отсюда была видна японская конная застава у деревни, они водили по очереди лошадей на водопой. До заставы было версты полторы по птичьему полету и версты две с половиною по извилинам долины.

Позади нас, со стороны Фыншуйлина, показалась конная колонна, около пяти сотен с артиллерией; это шел, очевидно, отряд от генерала Любавина, который я ожидал еще вчера. Я обрадовался, что теперь у меня собрались довольно значительные силы, и можно будет перейти в наступление, но моя радость была непродолжительною: впереди остановившейся и слезшей с коней колонны я увидел самого генерала Любавина и полковника Российского; значит, конец моим самостоятельным действиям и мечтам, но чего я еще менее ожидал, это того приема, который был мне сделан. Когда я подъехал к генералу Любавину, он сказал, что на меня очень сердится генерал Ренненкампф за то, что я не послал ему вчера донесения, он беспокоился об участи нашего отряда, думал, что мы были отрезаны неприятелем, поэтому и было решено послать более значительные силы с артиллерией под начальством командира бригады. Я не успел сказать двух слов в свое оправдание, как на меня напустился полковник Российский, и на этот раз – совершенно несправедливо: он винил меня в том, что две мои сотни отошли назад верст на пять, что я не высылал ни одного разъезда и не знал ничего о неприятеле. Он оправданий и объяснений моих не хотел слушать и сказал, что обо всем доложит генералу Ренненкампфу.

Я обратился к генералу Любавину и, показав ему возвращенное вчера донесение, объяснил, как это случилось, затем я доложил, что разъезд был выслан накануне вечером, что с обеих сторон на сопках стояли наблюдательные посты, откуда не ускользнет ни одно движение неприятеля, тогда как разъезды шли, как слепые; наконец я сказал, что неприятельская конная застава, силою в один взвод стояла недалеко отсюда, а пешие дозоры были видны впереди на сопках. На мои показания не было обращено никакого внимания, а может быть, мне не поверили.

Полковник Российский сказал войсковому старшине Кобылкину (он снова командовал 2-м Аргунским полком): «Вы будете командовать главными силами, а авангардом…», – он немного запнулся, – «кто же будет командовать авангардом…» Я покраснел, мне было крайне обидно, что начальником авангарда могли назначить не меня: я был начальником передовой позиции, успел ознакомиться с местностью, и, по справедливости, мне следовало получить это назначение. Наконец Российский повернулся ко мне и с улыбкой сказал: «Ну, так вы будете командовать авангардом». Я поблагодарил его. Мне было приказано идти немедленно с первою и шестою сотнями нашего полка, отряд же должен был следовать за мною через полчаса. Я сказал Российскому, что через четверть часа он услышит неприятельские залпы, посмотрел на часы; было ровно 9 часов 10 минут, и мы рысью двинулись вперед, имея в голове первую сотню, от которой отделился наметом в авангард подъесаул Черкесов со своим взводом.

Выехали мы из леска, переправились через речку и, не доезжая 200 саженей от поперечной долины, были встречены залпом. Не успел я отдать приказания, как Энгельгардт, приложив руку к козырьку, сказал: «Разрешаете, полковник?»[63]63
  Энгельгардт, обращаясь к Квитке, называет его полковником, т. е. на один чин выше, что допускалось как проявление вежливости в неформальном общении между офицерами.


[Закрыть] – и на мой знак согласия крикнул: «Сотня, за мной!», переправился опять через реку, остановился под левой сопкой, спешил казаков и полез по крутой, почти отвесной скале на сопку, покрытую густым кустарником. Я посмотрел на часы; прошло только 12 минут с того времени, как мы оставили позицию до первого залпа неприятеля. Российский мог теперь убедиться, что я говорил правду, когда я заявлял, что до неприятеля близко.

С плоской возвышенности сопки, куда взобралась первая сотня, послышался голос Энгельгардта: «Прицел на 1200 шагов, полусотня – пли!» Раздался наш дружный залп, которым не постыдилась бы пехота. В это время Черкесов, остановившийся на минуту у фанзы на той стороне поперечной долины, двинулся со своим взводом вверх по дороге до невысокого перевала, левее остроконечной сопки, командовавшей над ближайшими высотами. Взвод Черкесова тоже открыл учащенный огонь по цепи противника, занимавшего сопки влево над рекой. Когда подошла шестая сотня, я приказал ей спешиться и рассыпаться левее первой. Сам я слез с лошади и прошел вперед до колена, откуда было видно все расположение японцев, которое можно было определить только по звуку пальбы, но ни одного человека не было заметно, хотя они сами следили за каждым нашим движением и обстреливали даже одиночных людей. Чтобы наблюдать за противником, мне пришлось стать за деревом, так как пули сыпались вокруг меня довольно густо.

Показался полковник Российский с ординарцами. Предполагая, что с подходом главных сил мы перейдем в наступление, я приказал моему трубачу подвести мне лошадь. Я подъехал к полковнику Российскому и доложил ему о положении дела.

Мы продвинулись вперед, но нас обдали японцы таким градом пуль, что мы поспешили отойти назад врассыпную.

Подъехал генерал Любавин с Поповицким, за ним шла наша третья сотня Ловцова и 1-я сотня Аргунского полка подъесаула Шунгеева. Я предложил занять третьей сотней остроконечную сопку, что была правее седловины, где Черкесов удерживал наступление японцев на наш правый фланг. Необходимо было также осветить долину вправо до ее конца и оставить там заставу для предупреждения обхода нашей позиции. Мои предложения были приняты, и я приказал Ловцову выслать один взвод на заставу, а с тремя остальными въехать на сопку в конном строю, возможно, выше, и спешиться только тогда, когда подниматься верхом больше нельзя. Важно, чтобы спешенная часть не была слишком утомлена подъемом на гору, иначе ее огонь не был бы действительным. Я опасался, что эту сопку займут японцы, и тогда пришлось бы их выбивать или самим отступить правым флангом, потому что оттуда обстреливалась вся долина, ведущая к нашей позиции.

Вместо того чтобы в точности исполнить мое приказание, Ловцов спешил казаков слишком рано, у деревни, и стал подниматься под огнем неприятеля, не воспользовавшись лощиною, где они были бы в мертвом пространстве. Лезли казаки минут десять, а мы с нетерпением ждали, когда они взберутся наверх. Наконец, первые появившиеся на гребне открыли огонь, к ним присоединился Черкесов со своим взводом. Недолго держались наши на этой сопке: японцы стали обстреливать ее жестоким огнем, и казаки начали спускаться вниз, сперва поодиночке, потом последовали за ними остальные. Генерал Любавин и полковник Российский выходили из себя и не могли понять, отчего была покинута такая выгодная позиция. В этих случаях лучше всего выслать на поддержку свежую часть, возвратить же обратно спустившихся было бы бесцельно: изнуренные вторичным подъемом, они не были бы способны дать отпор неприятелю. Ловцов присоединился к сотне Шунгеева, занимавшей гребень холмов с нашей стороны, откуда был хороший обстрел теперь и в случае занятия неприятелем остроконечной сопки.

В это время на нашем левом фланге первая сотня перешла в наступление. Перебегая с одной позиции на другую, Энгельгардт был ранен в ногу и, не имея возможности оставаться в строю, он передал командование вахмистру до прихода Черкесова, за которым был послан казак. Человек 20 казаков сползали в разных местах с сопки, занятой первой сотней; я подошел туда и крикнул: «Чего вы спускаетесь?», они мне отвечали, что несут сотенного командира, тогда как несли его только пять человек; остальных я погнал назад. Мне было очень жаль этого славного офицера, которого я сердечно полюбил; хотелось бы сказать ему несколько слов утешения, но на это не было времени. Князь Джандиери взбирался все выше и выше, чтобы отбить движение японцев в обход нашего левого фланга к седловине, где стоял наблюдательный пост Аргунского полка. Я вернулся к толстому дереву впереди деревушки, где стоял генерал Любавин и полковник Российский; последний сказал мне, смеясь, что ему тоже досталось от генерала Ренненкампфа за то, что он не получал донесений, хотя они были уже посланы; увлекаясь боем, забываешь дать о нем сведения начальству.

Стрельба на нашем правом фланге шла довольно вяло; видно было, как один казак лежал неподвижно головой вниз, вероятно, убитый.

Полковник Российский находил, совершенно резонно, что нам необходимо было вернуть прежнюю позицию на остроконечной сопке; он хотел сам идти на правый фланг, чтобы передать это приказание сотням. Это была моя обязанность как начальника авангарда, и я полез на сопку. День был жаркий, подъем крутой, и я теперь понял, отчего казаки поднимались так тихо, хотя их подгоняли японские пули. Я проходил мимо «убитого» казака, он был жив и невредим. Я ему приказал постоять немного под пулями. Первыми за гребнем лежали аргунцы и стреляли вяло, уверяя меня, что командир сотни, находившийся под горой, им не приказал стрелять; я не сомневался, что они лгали, пользуясь тем, что начальник их не видел. Они молчали, чтобы не навлекать на себя огня противника, отвечавшего на наши выстрелы пальбою пачками. Я прошел дальше к Ловцову, у него перестрелка шла оживленная, я передал ему приказание начальника отряда, он сейчас же созвал сотню и стал с нею спускаться; я отправился с ними до леска, где находился Шунгеев с частью своей сотни, и спросил его, правда ли, что он не позволял стрелять. Он никогда такого приказания не давал.