Текст книги "Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг."

На перевале оставлен был пост, а позади его в долине расположилась застава. Когда главные силы подходили к малому перевалу и оставалось до Саймацзы версты две, послышались сзади выстрелы, и прискакавший казак донес, что с сопок японцы открыли огонь по оставшимся посту и заставе, что Цедерберг был окружен и взят в плен. Генерал Ренненкампф вернулся на рысях и вступил в бой. Казаки были спешены, открылась перестрелка, но выбить неприятеля с позиций не оказалось возможным, и наши отступили, не выручив Цедерберга. Наши потери: один охотник и один казак убиты, один стрелок-охотник и шесть казаков ранены.

Начальник охотничьей команды говорил, что царил полный беспорядок, казаки, введенные в заблуждение отзвуком в горах, атаковали одну сопку, где японцев не было. Выпущено было громадное число патронов попусту.

Граф Шептицкий говорил мне, что было очень жутко идти с генералом на перевал пешком, не зная, занят ли он неприятелем или нет. Он находил, что генерал напрасно держался все время в цепи, упражняясь стрельбою из маузеровского штуцера-револьвера, что это мешало ему видеть, что происходило сзади, и руководить боем. Про генерала говорили, что он в бою ведет себя, как отчаянный корнет, а вовсе не как генерал.

Раненых несли казаки на носилках, составленных из палаток, с пропущенными по бокам сквозь рубцы палками. Казаков сменили китайцы.

Не доходя до города, мы узнали, что Цедербергу удалось спастись: он взобрался на вершину сопки и оттуда рассматривал расположение японцев в тылу перевала, как вдруг стали в него стрелять человек шесть хунхузов. Отстреливаясь, он бежал с двумя казаками по тропе вдоль гребня сопки и благополучно достиг до Саймацзы. Отлегло тяжелое чувство, что товарищ был покинут, все радовались видеть его живым и здоровым.

Вечером сотенные командиры были вызваны в штаб дивизии для составления списков, представленных к награждению Знаками отличия Военного ордена[49]49
  Знак отличия Военного ордена – награда для нижних чинов, имевшая четыре степени. С 1913 г. официально именовался Георгиевским крестом.


[Закрыть].

Все голодали; у меня, кроме консервов, был рис, мука для печения лепешек, заменяющих хлеб, и немного сахару. Я по очереди приглашал товарищей к себе обедать, но спиртных напитков не было ни у меня, ни у кого в отряде. Иногда с транспортом получался коньяк, но его хватало не более, как на одни сутки. Хранил я, как зеницу ока, маленькую фляжку коньяку 1810 г. и склянку с каким-то укрепляющим средством чудотворного действия. К сожалению, я не помню, ни кто его мне дал, ни как оно называлось, так как не было этикета. Фуражиры объехали верст тридцать кругом и нашли только кукурузу, не хватавшую на половину всех лошадей.

22 мая. Парад по случаю раздачи нижним чинам Знаков отличия Военного ордена. Был чудный солнечный день – редкое явление в это время года. После короткой, но дельной речи генерал прочел перед собравшимися впереди удостоенными наград кавалерами поименной список и лично прикалывал каждому крест на груди. На правом фланге стоял мой кунак Шахтиев. Когда окончилась раздача крестов, отряд взял «на караул» и вслед за генералом прокричал «ура» государю, государыням, генералу Куропаткину и новым георгиевским кавалерам.

После церемониального марша похоронили убитого вчера бурята рядом с могилами других убитых казаков.

Австрийский агент уехал; он торопился убраться из отряда, начальник которого водил его слишком часто под выстрелы.

Израсходовав все свои деньги, я просил командующего полком выдать мне следуемое жалованье. Он сказал, что жалованье он выдать не может, потому что полк был все время в походе, канцелярия с делопроизводителем и всеми делами была в обозе в Фанзяпуцзах, что ни офицерам, ни нижним чинам жалованье не уплачивалось за три месяца, и что в Китайскую кампанию жалованье не выдавалось за еще более продолжительное время. На это я ответил, что турки вовсе не уплачивают жалованье, предоставляя войскам добывать средства по своему усмотрению, но из этого не следует, чтобы мы с них брали пример. Выручил меня заведующий хозяйством Заботкин и приказал казначею мне выдать все, что следовало по расчету.

Заботкин и подъесаул Филиппов уехали в Ляоян за транспортом; первый, кроме того, хотел залечить рану, полученную 18 мая у Малого Фыншуйлина.

Познакомился с есаулом Аргунского казачьего полка князем Карагеоргиевичем; он маленький, коренастый, живой, бегло говорит по-русски, с легким экзотическим акцентом. Он рассказывал красно и забавно про свои похождения во время разведки. У него проницательный ум и та смелость, которою обладали кондотьеры бесконечных войн XVII и XVIII столетий – смелость и отвага наемных авантюристов, а не та, что мы видим у наших офицеров и солдат, идущих на смерть, может быть, неохотно, но с какою-то покорностью судьбе; те же умирать не хотели, напротив, они хотели жить и жить вовсю, а готовы были рискнуть ценою жизни только за славу и богатую добычу.

Получено известие о смерти бывшего конногвардейца хорунжего Зиновьева, загадочно убитого во время рекогносцировки. Это третий офицер конной гвардии, выбывший из строя: первый был Соловьев, умерший сумасшедшим, второй – фон Валь, раненый и взятый в плен.

23 мая. Узнав, что мы останемся в Саймацзы еще два или три дня, я просил генерала отпустить меня в Ляншангуан, чтобы получить две лошади, прибывшие из России вместе с лошадьми Келлера. Генерал согласился и сказал, что он поручает мне осветить местность между Саймацзы и Ляншангуаном.

С разъездом из пяти казаков 6-й сотни и моим вестовым Иваном Макаровым я выступил в 9 часов утра. Около 5 верст мы спускались на юг по долине Бадаохэ, затем свернули на запад и шли по сопкам по довольно сносной дороге, где сохранились еще следы прохода артиллерии отряда графа Келлера во время движения на Саймацзы 18 мая. Вблизи одной китайской деревни паслась в поле белая лошадь, казаки издали признали ее за казачью, и, с моего разрешения, один из дозорных поехал осмотреть ее. Оказалось, действительно, строевая лошадь, но более для службы не годная. Она была совсем без ног. Легко раненных после боя или выбившихся из сил на походе лошадей иногда бросали, и они доставались китайцам. В одном месте на горах паслось 9 коров, в деревнях кричали куры, через дорогу перебегали гуси, а на воде плавали утки. Это зрелище было так удивительно, так редко, что мы глядели на него с любопытством и вожделением. Теперь нам некогда было заниматься фуражировкой, но, вернувшись в Саймацзы, будем знать, куда ехать за продовольствием. Мои казаки говорили, что когда они стояли здесь по соседству, не видно было нигде ни птицы, ни скота. Очевидно, местность далеко кругом освободилась от русских, но нет ли поблизости японцев или хунхузов? «Ипэн мэю», – отвечали жители на наши вопросы – «японцев нет». Правда ли это?

У деревни Сунцзяфа, где мы гостили не так давно у командира 6-й сотни князя Джандиери, встретился нам разъезд конных охотников 11-го стрелкового полка. Я предупредил казаков, что если хунхузы открыли бы по нас огонь, мы отвечать не будем, а прибавим только ходу, чтобы проскочить вперед, не теряя времени. В половине третьего остановились на привал у деревни Айцзяпуцзя. На требование фуража получили ответ «мэю», пришлось разыскивать самим. Когда нашелся гаолян и чумиза, я заплатил хозяину запрошенные им два рубля трехрублевой бумажкой и получил сдачи русскую рублевую кредитку. Напившись чаю и закусивши, через час отправились дальше к перевалу Фыншуйлину, это самый южный, третий Фыншуйлин. Издали мы видели на вершине перевала трех человек, – наши ли это или хунхузы, мы могли узнать, только подойдя ближе. Думается, однако, что наши: хунхузы, вероятно, не стояли бы на виду. В половине пятого выбрались на перевал. Там был пост из трех стрелков 11-го полка, они составляли всю охрану этого прохода. К шести часам мы поднялись на вторую вершину того же Фыншуйлина, где совсем не было сторожевых постов. Мы спустились по хорошей и пологой дороге в узкую долину, в конце которой, верстах в пяти от перевала, был расположен биваком большой передовой отряд, батальонов пять или шесть с артиллерией. Отсюда долина сворачивала вправо. Нам передали солдаты, что до Ляншангуана, где расположены штаб Восточного отряда и главные силы, не более шести верст. На биваке царило большое оживление, у маркитанта толпились солдаты, около офицерских палаток играла музыка, песенники пели в разных местах. Везде был порядок: дороги разделаны прекрасно, со сточными канавами по бокам; устроены прочные мосты с перилами, вероятно, работы саперов; часовые и дневальные перекликались на линии.

Казаки сказали мне: «Как здесь весело», – и действительно было весело, не то что у нас в неприветливых фанзах, провонявших от скученного во дворах навоза, невылазной грязи улиц, никогда не просыхавших; не раз приходилось кавалеристам позавидовать чистоте бивачного расположения пехоты. Уже стемнело, мы проходили мимо других биваков, горели костры, везде были слышны песни. Вдруг послышался топот лошадей, и мимо нас проехала коляска, запряженная парою рослых лошадей; в ней сидели два артиллерийских офицера. Давно я ничего подобного не видал, мы как будто попали на другую планету, более культурную и счастливую. Но чему я более всего позавидовал, это было существование телеграфа, посредством которого можно было беспрепятственно переговариваться с внешним миром. Без четверти девять мы пришли в Ляншангуан, издали еще мы видели многочисленные огни большего расположения войск.

Внутри обширного двора за длинными столами, освещенными садовыми фонарями, сидели за ужином граф Келлер и человек двадцать его штаба, уполномоченных Красного Креста и гостей, прибывших с донесениями офицеров. Милый хозяин и все ужинавшие меня приняли радушно; я обошел стол кругом, пожимая всем руки, и уселся между Келлером и его симпатичным начальником штаба, полковником Орановским. Пока комендант отряда граф Комаровский меня кормил, а Келлер подливал вина, на меня сыпались вопросы о нашем житье-бытье, о действиях нашего отряда. Я отвечал сдержанно, не входя в подробности, и передавал о делах так, как они были сообщены официально в донесениях командующему армией. Меня подняли на смех; оказалось, что было известно до мельчайших подробностей все, что у нас происходило, но никто не настаивал, поняв, что я об этом говорить не желал. Проболтали мы очень весело и разошлись довольно рано, так как завтра в 7 часов утра Келлер уехал осматривать передовую позицию. Федор приготовил мне постель-мешок в палатке Келлера, он до сих пор не исправился: постель была так разложена, что в нее нельзя было влезть. У нас с Келлером была задушевная беседа. Не знал я тогда, что мы больше не увидимся; мы легли спать, но долго еще разговаривали; казалось, что никогда не хватит времени высказать все, что у нас было на душе.

24 мая. Келлер разбудил меня своим милым веселым смехом. По-прежнему пили вместе какао и ели яйца всмятку. Приведенные из России лошади мне очень понравились, в особенности кабардинец, купленный в конвое у подъесаула Федюшкина; недурен также Карабах, уступленный мне бароном Ф. Мейендорфом, но он немного тяжел, и у него был малый шаг, что очень утомительно в походе с казаками, идущими широким шагом верст по 6–7 в час. Когда я покупал этих лошадей, одну в Петербурге, другую в Москве, они мне показались чуть ли не росту пони в сравнении с моими гунтерами, на которых я охотился на лисиц в окрестностях

Рима, а здесь, привыкши уже к забайкальским и монгольским маштачкам, они казались рослыми. В память кабардинца, славно прослужившего мне в Турецкую кампанию, я назвал его Джигитом, а Карабаха назвал Али в честь моего парадера[50]50
  Парадер – офицерская строевая лошадь для учений и парадов.


[Закрыть] в Конной гвардии.

Когда Келлер и я прощались в этот раз, мы были еще более взволнованы, чем при прощании в Ляндансяне; было ли это предчувствие, что мы на этом свете более не увидимся?

Келлер уехал, а я пошел в лавку купить запасы провизии, которые у меня истощились: сахару, рису, консервированного масла, коньяку и карамели. Не я один, почти все офицеры ощущали потребность сладкого: при появлении маркитанта у него в первый же день скупались конфеты, карамели и леденцы, вероятно, это было требованием организма.

Комендант отряда рассказал мне о похождениях отставного сотника Кубанского казачьего войска Дмитренко, приговоренного к смертной казни через повешение за ограбление мирных жителей и убийство двух китайцев, защищавших свое добро. Он был предан суду по настоянию графа Келлера, вызвавшего для расследования военного следователя.

Смертный приговор, однако, впоследствии был заменен ему 20-летней каторгой.

Я назначил выступление в 11 часов, но мои казаки все копались и никак не могли собраться. Вчера и сегодня их самих и лошадей накормили на славу, и им так здесь понравилось, что они уже обращались ко мне с просьбой продневать, будто это было крайне необходимо лошадям. Мне самому уходить не хотелось, но я не поддавался соблазну. Меня поддерживало сознание, что достаточно было бы одного моего слова, чтобы Келлер испросил у командующего армией моего перевода в Восточный отряд.

Но слова этого я не хотел сказать: я считал малодушием уходить из назначенного мне места служения только потому, что мне было бы приятнее быть под начальством дорогого товарища. Я решил воспользоваться дружеским предложением Келлера только в крайнем случае.

В Ляншангуане имелись интендантские склады; были заготовлены большие запасы муки, крупы, овса, сена, всего того, чего не имелось у нас ни в Саймацзах ни в других местах, нами посещаемых. Мы выступили в половине двенадцатого. По совету моего урядника, бывшего в этих краях, мы поднялись на другой перевал южнее того, через который мы проходили вчера; второго подъема здесь не было, но путь был кружнее. Мы пришли в Сунцзяфа, корда уже темнело, полил сильный дождь, и я решил здесь переночевать.

Генерал Ренненкампф предупредил меня, когда я выезжал из Саймацзы, что японцы, может быть, перейдут в наступление, когда узнают, что большая часть угрожавшего им отряда отошла назад. В таком случае Забайкальская дивизия отступит по направлению к Цзянчану, преграждавшему путь наступления на Мукден. Там имелось продовольствие и фураж, чего не было вовсе в Саймацзах.

Если бы ожидание генерала сбылось, и Саймацзы было бы теперь занято японцами, то путь на Цзянчан был бы мне прегражден; я об этом думал раньше: из Ляншангуана я мог бы пройти в Цзянчан другой дорогой, по Цаохэ, через большой (средний) Фыншуйлин, Гоньгауцзы и Сяосырь, но это был бы большой круг, и я решил попытаться пройти напрямик, а если путь был бы отрезан, то я надеялся найти где-нибудь обход и миновать встречу с японцами, которая была бы теперь очень нежелательна, так как я вел с собою ценных лошадей и потерять их ни за что не хотел бы.

По сведениям, полученным в Восточном отряде, небольшие разъезды японцев и хунхузы могли бы быть мною встречены на этой дороге; поэтому, заночевав в Сунцзяфа, я принял предосторожности против нечаянного нападения; едва ли только они оказались бы действительными, если бы неприятель попытался бы нас атаковать: поставленные мною у запертых ворот дневальные спали преспокойно всю ночь, и пришлось дневалить мне самому, пока я тоже не уснул.

25 мая. В 3 часа утра я разбудил казаков. Потягиваясь да позевывая, они стали выводить лошадей на водопой, потом подвесили торбы с зерном, и началось продолжительное чаевание, точно совершалось какое-то священнодействие. Я понукал, торопил казаков, ругался; ничто не помогало – они копались бесконечно с седловкой и навьючиванием, и мы выступили только в четверть шестого, т. е. через два с четвертью часа после того, что я разбудил свою команду. Я сел в первый раз на Джигита, у него был шаг верст по семь и даже больше в час; было очень весело идти таким аллюром с небольшим разъездом на добрых конях. В большом отряде такой аллюр был бы слишком утомительным для лошадей с малым шагом, вынужденных все время рысить. Там, где вчера мы видели 9 голов скота, теперь их паслось 20. Как было бы хорошо загнать их в полк; это было бы возможно только, если бы мы знали наверно, что отряд в Саймацзах; если же там были японцы, то пришлось бы бросить скотину, так как по сопкам и кружным путем вести ее было бы немыслимо.

По направлению к Саймацзам послышались выстрелы. Казаки говорили: «Ваше высокородие, там залпуют». Если там стреляли, значит, наши не ушли. Оставалось еще часа два ходу.

Когда мы выехали в долину Бадаохэ, по ту сторону реки показались девять пеших солдат, идущих врассыпную вверх по течению, в одном направлении с нами. Казаки сжались в кучу; «Японцы», – услышал я шепот урядника. Хотя они были не далее 400 шагов от нас, но я простым глазом не мог разобрать, действительно ли то были японцы или наши; попробовал разглядеть в бинокль, но это на ходу оказалось невозможным, потому что мой бинокль Цейсса, увеличивавший в 12 раз, имел малое поле зрения, и навести его можно было, только стоя неподвижно, останавливаться же я не хотел, чтобы не обращать на себя внимания соседей, пока не выяснилось, кто они такие. Они в нас не стреляли, значит, нам не о чем было беспокоиться; я приказал только увеличить шаг и выдвинуть дальше вперед дозоры. Мы шли так почти рядом версты две, но вот впереди нас показалась цепь, шедшая к нам навстречу; дозорные остановились, я подъехал к ним и слез с лошади, чтобы рассмотреть в бинокль, что это за люди; в это время из кустов вышли наши солдаты и замахали шапками. Это был пост от 23-го полка; они сказали, что цепь наступала от их полка против японцев, с которыми была уже перестрелка около 7 часов утра, тогда именно, когда мы слышали выстрелы. Вдруг наши спутники с противоположной стороны реки открыли огонь по цепи, и та им стала отвечать. Тут уже не было более сомнения: мы шли рядом с японцами, а они, вероятно, принимали нас за свой конный разъезд, имевший, как и мы, желтые околыши на фуражках. Мы попали в самую перепалку, нельзя было останавливаться, я только свернул влево, чтобы пройти сзади цепи и не быть между двух огней. Японцы только теперь догадались, что мы противники, и стали в нас стрелять; но мы уже отошли от них шагов на восемьсот, и попасть в нас было теперь не так легко, как прежде.

Во время переправы через рукав Бадаохэ мой Джигит сорвал об камень подкову с частью копыта и сразу захромал; я пересел на Карабаха, но и в поводу нельзя было вести бедное животное, не подковавши его. Ни у одного из казаков не оказалось запасной подковы. Я подъехал к начальнику цепи, чтобы узнать, здесь ли еще наш отряд; оказалось, что он ушел два дня тому назад в Цзянчан, а цепи были выдвинуты от 23-го полка и атаковали передовые части японцев, занявших кряж по ту сторону реки. Полк стоял в долине по дороге в Ляоян. Я решил ехать туда, чтобы подковать лошадь в обозной кузнице. Пули стали жестоко нас преследовать: вероятно, японцы приняли нас за группу начальства; не слышно было жужжания пуль, с которым свыкся слух в турецкой войне. Пули впивались в землю с коротким звуком «дзык», поднимая пыль кругом нас; я бы охотно увеличил шаг, глупо было бы быть убитым или раненым, не принимая никакого участия в деле, но нас задерживал бедный Джигит, отчаянно хромавший; наконец, мы добрались до стены предместья Саймацзы и скоро вошли в ущелье, где было совсем спокойно.

Я думал, что шла перестрелка между передовыми постами нашими и неприятельскими и что двинутые в атаку наши цепи отбросят японцев к Айянямыню, очистив дорогу на Цзянчан, куда я намеревался отправиться, как только подкую лошадь, но скоро пришлось убедиться, что эта перестрелка была началом серьезного боя. По дороге перегнал нас скачущий в карьер стрелок. «Что такое?», – спросил я, он ответил на ходу: «Требуют подкреплений».

Подошли мы к небольшому леску, где был расположен бивак отряда генерала Грекова. Там было большое оживление: пехота становилась в ружье, горная батарея в семь орудий брала в передки. Офицеры допивали остатки чая, предложили и мне, сахару и хлеба уже не было, они были съедены или уложены. Пока казаки разыскивали кузнеца, которому я приказал щедро заплатить, я переседлал и пересел на чалого, так как мне захотелось посмотреть на бой, и было бы жаль подвергать выстрелам незаменимых лошадей, приведенных издалека.

Стрелковые офицеры рассказали мне, что в 7 часов утра один из сторожевых постов на дороге в Цзянчан был обстрелян неприятелем, который был выбит охотничьей командой, и отступил по направлению к Айянямыню; тогда одна рота стрелков перешла в наступление и нанесла порядочный урон противнику, захватив десять винтовок. Я сам был свидетелем дальнейших действий наших передовых частей; очевидно, неприятель получил подкрепление, и мы шли поддерживать своих.

На носилках лежали здесь два солдата, замученных сегодня ночью китайцами у Саймацзы; предполагали, что они подбирались к китайским женщинам или производили какое-нибудь насилие, а может быть, они пострадали за грехи других, и китайцы отомстили им за поругания и насилия, наносимые некоторыми грабителями, которые попадаются во многих частях, но довольно редко – между казаками.

Две роты были отправлены вперед на подкрепление, остальные части с батареей направились к боевой позиции на гребне невысокого отрога, прикрывавшего вход в долину. Два орудия были подняты на гору, остальные установлены внизу, на нашем левом фланге против Саймацзы. Я поднялся на позицию, слез с лошади и привязал ее к дереву около запасного лафета и зарядных ящиков, в укрытом месте, куда неприятельские снаряды не должны были попадать. Я подошел к цепи, залегшей за кустами на самом гребне горы. Передо мною открывалась такая картина: внизу на песчаной низине с порослями ивняка двигались одна за другой уступами цепи стрелков; они переправлялись вброд через Бадаохэ, поднимались по пологому склону распаханной желтоватой котловины, отвечая редкими, одиночными выстрелами на учащенный огонь противника. При бездымном порохе ничто не выдавало присутствия неприятеля; он, должно быть, стрелял с опушки леса, покрывающего вершины невысоких гор верстах в двух от нашей позиции. Эта цепь гор смыкалась против нашего левого фланга высокой остроконечной сопкой над Саймацзами; это была та самая сопка, на которой не считалось нужным ставить сторожевого поста, когда мы там располагались, хотя опыт показал, что с незанятой сопки могут неожиданно раздаться неприятельские залпы. Теперь с вершины ее стреляли в нас японцы и взбирался на нее всадник с большим белым значком. В его складках красный круг представлялся в виде креста; этим объясняется, может быть, слух о выбрасывании флага красного креста японцами для того, чтобы ввести нас в заблуждение и заставить прекратить огонь. Вспомнилось мне теперь при виде въезжающего всадника мнение одного из наших сотенных командиров, что нельзя было выставлять сторожевого поста на этой сопке, потому что туда трудно забраться. Против нашего правого фланга, у самого берега Бадаохэ, выступала другая сопка с отвесной скалистой стороной к реке. По этой скале, как кошки, взбирались стрелки охотничьей команды.

Линия огня неприятеля имела более версты протяжения. Когда наши роты показались на пашне, отважно наступая против невидимого неприятеля, началась стрельба залпами вперемежку с пачками. Было безумно продолжать открытую атаку против очевидно превосходных сил, и наши цепи стали спокойно отходить назад, залегая, отстреливаясь и делая короткие перебежки. В это время нам было видно, как густая неприятельская колонна, не менее четырех рот, двинулась по лощине и через лес навстречу нашим охотникам, задумавшим охватить левый фланг противника. Так как скала, по которой лезли охотники, не была видна японцам, то надо полагать, что они были предупреждены об этом движении китайцами, стоявшими на вершине сопки позади нас и делавшими какие-то знаки руками, вероятно, условные сигналы. Было жутко ожидание встречи наших смельчаков с неприятелем, в 5–6 раз его превосходящим. Наконец раздалась в лесу ружейная трескотня, она продолжалась минуть десять, охотники появились опять на опушке леса и стали скатываться вниз со скалы, преследуемые выстрелами сверху.

Я стоял в цепи и разглядывал в бинокль разыгрывающиеся фазы боя; трудно было уследить одновременно за всем, что происходило на большом протяжении, солдаты обращали мое внимание то на ту, то на другую точку, я наводил туда бинокль и знакомил моих случайных товарищей с подробностями, незаметными простым глазом. Этот обмен замечаний и впечатлений сблизил меня с этой простой, но симпатичной средой; я, видно, им тоже понравился, мы весело болтали и шутили, пока не началась работа и для нас. Особый интерес проявился, когда японцы вышли из своих укрытий и стали сами перебегать по той поляне, по которой недавно наступали наши, молодцы-стрелки. Японцы перебегали поодиночке к заранее намеченной складке местности, и когда набиралась туда целая часть, совершенно укрытая от взоров, она открывала огонь залпами по команде своих начальников, которые одни только стояли, и когда цепи подверглись сильному обстрелу, то офицеров вовсе не было видно. Одновременно с наступлением цепей, вышедших из опушки леса, две колонны, силою около двух батальонов, стали спускаться из-за леса в глубокую лощину, по которой шла дорога на Саймацзы. Наша батарея открыла огонь по этим колоннам и по наступающим цепям. Обрадовались солдаты: «Ишь, ловко хватило их», – говорили они.

Действительно, стройное движение неприятеля приостановилось, стих тоже огонь с сопок, которым они нас обсыпали во время перебежек цепей по чистому месту. Но вот что-то прошипело над нашими головами, и далеко сзади лопнула граната. «Как обидно», – подумал я про себя, – «они стреляют бездымным порохом и их батарей не видно, а наши горнушки пускают к небу красивые белые кольца, как делают курильщики». Я поделился своими мыслями с солдатами, а они ответили:

«Никак нет, ваше высокоблагородие, они тоже черным порохом стреляют». «Да где же их батареи», спросил я. «А вон там, за сопкой, что синеет». И действительно, верстах в четырех от нас, позади и сбоку неприятельской позиции, показался дымок, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, и пошли лопаться снаряды между нами и над батареей, что была внизу. Наша батарея попробовала отвечать, но ее снаряды не долетали на целую версту; она предпочла убраться совсем и более не появлялась, а могла бы она еще нанести порядочный урон неприятельской пехоте и, быть может, остановить ее наступление; нужно было только менять позиции и становиться за природным укрытием, а не стоять на виду, как это было с начала боя.

Только что спустили с нашей горы орудия и зарядные ящики, как шесть гранат разорвались одновременно над тем местом, где она стояла, и взбуравили всю землю вокруг. Вспомнил я о своем коне и обрадовался, что не выехал на одном из приведенных из России. Если бы моего коня не увели артиллеристы, то от него осталось бы, вероятно, не много.

Неприятельские цепи подошли к реке и стали переправляться; тогда рядом со мною раздалась команда и пошла пальба по всей линии. Я жалел, что крупный дождь, ливший все время боя, помешал мне снять фотографию солдат, лежавших в цепи возле меня. На их лицах можно было проследить все, что они чувствовали, что их беспокоило и волновало: вначале любопытство брало верх над тревожным состоянием, но по мере того, как неприятель приближался, смех и шутки прекратились, одни были сосредоточены, другие, видимо мучились ожиданием чего-то неведомого, страшного, наносящего смерть и увечья, совершенно беззаботных или кажущихся таковыми было немного; я опять взглянул на них, когда на наш огонь стали отвечать японцы, и пули целым роем пролетали около них, бороздя землю, срезая ветви кустарников и жалобно завывая при рикошете: совершенно изменилось выражение лиц, они жадно впивались глазами в наступающего противника и выпускали пулю за пулей с тем ожесточением, с каким бьют в драке кулаком. Беспокойства о том, что ожидало их, более не заметно, все работали дружно, забыв о личности. Один офицер, который перед боем говорил своей цепи: «Разомкнись больше, чего вылезаете из кустов, держи голову ниже», – мне казалось, немного нервничал; может быть, это было предчувствием, что этот день для него даром не пройдет; через час его пронесли на носилках, и я слышал потом, что его рана была опасная.

Я заметил, что японцы выслали на наши фланги обходящие части, около роты каждая, и передал об этом офицеру, командовавшему в цепи, посоветовав ему занять седловину сопки вправо и позади нас, так как, вероятно, там был перевал и туда будет направлен обход японцев. Рота, обходившая наш левый фланг, была встречена огнем стрелков, залегших внизу против входа в ущелье.

Получено приказание отступать, и я поспешил убраться. Простился я с ротою, при которой находился во время боя, так как она была оставлена на позиции для прикрытия отступавших. Солдаты смеялись, когда я им сказал, что сам перехожу в отступление. Пошел я искать лошадь. Седловина, где стояли наши пушки, была изрыта снарядами; мне казалось, что я признал куст, к которому привязал лошадь, но ее не было видно нигде; вероятно, артиллеристы увели ее при отвозе зарядных ящиков. Спустился я в лощину и спросил у одного солдата, не видал ли он чалой лошади на горе, где стояла батарея. «А вот она», – сказал он; я оглянулся и увидел лошадь светлой масти, похожую на мою, в том же месте, откуда я только что пришел. Опять пришлось лезть на гору, где бедный «голубок», как его прозвали мои вестовые, так запутался в кустах, что я с большим трудом его высвободил. Он был в мыле и дрожал всем телом; удивительно, что уздечка не оборвалась. Кусты кругом были срезаны снарядами, как подкошенные, а на чалом не было видно ни одной царапины. На гребне горы наша цепь стреляла теперь пачками; вероятно, неприятель уже лез на нее, и долго держаться там было невозможно. Я продолжал «отступление», внизу в долине последним оставался подполковник Толстой. Он нес неразорвавшуюся японскую шрапнель; немного далее медленно отходил начальник отряда генерал Греков и ротмистр Сафонов[51]51
  Сафонов Александр Петрович (1852–1913) – художник-баталист и военный корреспондент. Во время Русско-японской войны работал на театре военных действий.


[Закрыть], художник и корреспондент. Генерал Греков сказал мне: «Вы видели, сколько их, по меньшей мере, бригада с двенадцатью орудиями, разве мог я удержать их с одним полком и горной батареей, которая не могла состязаться с неприятельской». Судя по протяжению линии огня, по силе цепей и части виденных резервов, должно было быть не менее 6 или 8 батальонов, а так как стреляло две батареи с разных позиций и давали залпы по шести гранат сразу, то можно было утверждать, что у японцев было не менее двенадцати орудий.