Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

Было ещё одно обстоятельство, приведшее к необходимости искусственного регулировать численность популяции – наличие внутри популяций (протообщин) представителей разных поколений (у животных это выражено в значительно меньшей степени). Впервые с этим столкнулись, вероятно, ещё кениантропы 3–2,6 млн. лет назад. Значение этого фактора в «истории болезни» пока недооценено.

С неотеническими изменениями физиологии несомненно связана и гиперсекуальность человека и его ближайших эволюционных предков, в достаточной степени развившаяся, по-видимому, к мустьерской эпохе. Однако «разгон» взят был издалека. Особую роль в эволюции приматов сыграла полицикличность, т. е. наступление у самок овуляции и эструса независимо от сезона. Освободив приматов от половой доминанты, полицикличность обеспечила им большие адаптационные возможности вследствие развития новых форм поведения: ориентировочно-исследовательской и предметно-манипулятивной. При таком типе размножения у самок и самцов естественным образом возникает потребность держаться вместе (что, впрочем создаёт, вкупе с ослабленным популяционноцентрическим инстинктом, мало типичный для природы контрапункт поведенческих моделей), а постоянная потенция самцов обеспечивала возможность перманентных половых контактов с самками в эструсе [8]. Но этот ещё ни к чему не обязывавший пролог в антропогенезе усилен был совершенно особенными чертами, «патологическими» для прежнего хода эволюции.

О психофизиологических признаках человеческой гиперсексуальности антропологи обычно говорят как-то вскользь и, видимо, не столько из атавистического пуританского ханжества, сколько из нежелания оказаться на методологическом поле фрейдизма, с некоторых пор вызывающего у многих авторов высокомерную брезгливость. Однако то, например, обстоятельство, что женская особь человека, в отличие от животных, всегда готова к спариванию, хотя благоприятный для зачатия период длится у неё всего несколько дней каждый месяц, объясняется теми надприродными возможностями, которые человек получил как решение внутрипопуляционных и демографических проблем. Становится очевидным, что природная потребность, не исчезая и даже не ослабляя своего давления, трансформируется, меняя диспозиции поведенческих программ. Здесь просматривается диалектика симметрийно-асимметирийных отношений. Человек – единственное существо, у которого режимы сексуальной стимуляции и оргазма имеют выраженную половую асимметрию: если у мужской особи, как и у высших обезьян, для достижения эякуляции достаточно (в общем случае) серии из 10–14 коитальных фрикций [см.: 76, с. 138–139], то для женской особи требуется намного большее их количество, а режимы стимулирования, необходимые для достижения оргазма, более разнообразны. Здесь мы видим, как фактор асимметрии, перебрасывая мост между физиологией и культурой, генерирует одно из фундаментальнейших и принципиально не снимаемых противоречий человеческого бытия – проблему гармонизации гендерных отношений. Развившись на физиологическом уровне как проявление вышеназванной болезненной аритмии – рассогласованности в природных ритмико-физиологических регулятивах [114]114
  Атавизмы» животной согласованности физиологии и инстинкта в программе сексуального поведения представлены у человека достаточно широко. Например, при сильнейшем ослаблении значения обоняния в сексуальных контактах, возбуждающее действие выделений женских потовых желёз не просто сохраняется, но и носит строго циклический характер, действуя «по природному» исключительно в периоды, наиболее благоприятные для зачатия.


[Закрыть] – межполовая асимметрия коитальных режимов стала частным случаем того класса ситуаций, когда некое противоречие, снимаясь посредством культурно-смысловых практик на ситуативном (локальном) уровне, никогда не снимается на уровне глобальном, ибо имеет докультурные, физиологические истоки.

Фундаментальная неразрешимость проблемы полов не только придала особый оттенок всему культурогенезу, выведя сексуальный аспект (уже вне прямой связи с программой продолжения рода) на передний край мотивационных устремлений. Она дала толчок к развитию собственно сексуальной культуры, в которой были реализованы, а затем осознаны генерализующие направления ухода человека от природной запрограммированности. Зачатки того, что у человека стало пониматься как сексуальная культура, наблюдаются и у высших приматов. Но выраженность этих зачатков была у них лишь смутным первичным намеком на тяжкий крест, который выпало нести пионерам вертикального межсистемного перехода – гоминидам.

Здесь уместно заметить, что проблема отпадения от синкретического единства материнской системы впервые проявляется отнюдь не в антропогенезе. Дифференцирующее давление ГЭВ всякий раз воспроизводит отпадение на новых эволюционных витках. От системы к системе, а также и на субсистемных уровнях наращивается обособленность и субъектность форм, снова и снова в ходе вертикальных эволюционных переходов взламываются скрепляющие оболочки. Мир природы в этом смысле предстаёт отнюдь не первозданным царством всеобщего неразделённого единства, как это иногда мнится человеку. Мир этот – далеко не первый уровень эволюционных сепараций и пробуждения самости: уже у высших животных возникают психические программы, связанные с попытками преодолеть отчуждающее отпадение и, как следствие, психическую фрустрацию. Особенно ярко это отражается в половой сфере, где изначальная разделённость полов выступает исходным условием реализации программ, чрезвычайно важных для воспроизводства вида. Именно здесь противоречие между видовым (всеобщим) и самостным (особь) достигает предельной для животной психики остроты. Вот почему удар эволюционной болезни антропогенеза по изначально сгармонированной на природный лад психофозиологии половых отношений открыл один из важнейших каналов прорыва к постприродному качеству, т. е. к Культуре. В природе же стремление преодолеть отпадение едва намечена, ибо само это отпадение сдерживается непреодолимой границей – видовым генокодом и непреложностью инстинктивных программ. Взломать его – против своей, разумеется, воли – выпало лишь гоминидам.

Феномен гиперсекуальности с хрестоматийной ясностью демонстрирует трансформацию природных программ в культурные. Если инстинктивная программа предполагает нераздельную сцепку строгой последовательности действий с конечным результатом, то в случае разлада программы составляющие её блоки – стандартные связки инстинктивных действий – входят в состояние дисбаланса. Они смещаются, противоречат друг другу, перекомпоновываются, а главное, отрываясь от конечного результата, перенацеливаются на самокоррекцию, устранение разлада и патологии. Но хитрость эволюции в том, что путь назад оказывается дорогой вперёд – точнее, в сторону. Закреплённая на физиологическом уровне межполовая асимметрия коитальных режимов, перенацеливая (но, разумеется, не более того) мотивацию с продолжения рода на сексуальную гармонизацию как таковую, оказывается мощным фактором культурогенеза и выделения из природы. Немалую роль в развитии гиперсексуальности человека сыграл и такой неотенический фактор[115]115
  Прежде всего, имеется в виду отсутствие волосяного покрова и большое количество нервных окончаний на теле.


[Закрыть], как чрезвычайная тактильная чувствительность всей поверхности тела.

Разбалансировка природных программ в контексте развивающейся у предков человека гиперсексуальностью связана также и с тем, что мужские особи оказались, в силу особенностей своей сексуальной конституции, неспособными к частым и многократным сексуальным контактам. Это, в свою очередь, послужило причиной снижения генетического разнообразия, «плотности» генетического обмена и, соответственно, эволюционных возможностей. Чисто физиологическое решение проблемы – выведение человеческой сексуальности из сезонных режимов (эстрогенных циклов) и перевод её в перманентный фоновый режим – оказалось, по всей видимости, безуспешным. Зато существенно усилило всю ту же эволюционную болезнь, лекарством от которой (при этом и её результатом) стала Культура. И культурогенетическое значение этого фактора, а именно, перекомпоновка сценариев сексуального поведения и перенацеливание его с животной репродуктивности[116]116
  Показательно, что уже сам овуляторный цикл оказывается разбалансирован с сексуальным влечением и, по сути, оторван от него: не самка, ни тем более самец не могут знать когда происходит созревание яйцеклетки, ибо остальные компоненты поведенческой программы продолжения рода, включая сексуальное возбуждение и влечение, будучи перенацелены на иной результат, действуют уже сами по себе и притом в перманентном режиме..


[Закрыть] на самодовлеющий (в крайних проявлениях) сексуальный гедонизм, поистине огромно.

Все вышеописанные трансформации заставили эволюцию искать особые, ещё не социальные, но уже и не вполне природные способы регулировать численность и состав популяции[117]117
  С этим несомненно связана одна из древнейших табуативных традиций – запрет на инцест. Ели у высших обезьян половые контакты естественным образом организованы так, что не инцестуозные связи, направленные на обогащение генетического материала, неизменно дополняются инцестуозными, также необходимыми для естественного отбора, то человек, решительно отвергая инцест, будто сознательно ставит себя в более уязвимую эволюционную позицию и необходимость искать из неё «противоестественный» выход. См. также гл. 5.


[Закрыть]. Это ослабило, а затем и вовсе свело на нет давление естественного отбора, действующего через расширение и сокращение численности групп в популяционных волнах. «Высвобождение» демографических процессов из биоритма популяционных волн, даже вне несомненной связи с технологией, на которую справедливо указывают антропологи, стало мощнейшим фактором культурогенеза: верхнепалеолитический демографический взрыв вызвал технологическую (и не только) революцию. По-видимому, именно необходимость выработки надприродных способов регулировании численности популяции в условиях демографического взрыва, расселиться по новым территориям и свою экологическую нишу оформить «поверх» сложившегося в природе эко-трофического баланса и стала фактором складывания собственно человеческого типа сексуальности. Этот фактор можно принять за рубеж окончания биологической эволюции, что вполне соответствует утверждениям антропологов, относящих завершение формирования физического образа человека к преддверию верхнего палеолита[118]118
  Впрочем, если справедливы утверждения о том, что люди современного физического типа жили на Переднем Востоке уже ок. 200 тыс. лет назад, то дистанция до верхнего палеолита и даже до его преддверия оказывается подозрительно большой.


[Закрыть].

2.3. Эволюционное значение межполушарной асимметрии мозга

Не будем касаться связей роста мозга с причинами и последствиями перехода предков человека к хищнической стратегии жизни и с превращением их во всеядных существ с большой долей мясной пищи в рационе, хотя антропологи этому фактору справедливо придают большое значение. Пионером плотоядности часто считают homo ergaster, жившего (1,9 (1,8) – 1,43 (1,41) млн. лет назад. Несомненна связь между добавлением в рацион мясной пищи и усилением энцефализации, но глубинные причины последней лежат далеко за пределами внешних экологических факторов и, в частности, структуры и режимов питания. Употребление мясной пищи может быть одним из физиологических условий роста мозга, обстоятельством, опосредующим глобальную эволюционную тенденцию, но никак не её причиной.

Итак, не позднее 2,5 млн лет назад на просторах африканских саванн[119]119
  Впрочем, сейчас принято считать, что австралопитеки и наследующие им ранние гоминиды жили не в саваннах, во влажных тропических лесах. И H. habilis также обитал вблизи озёр [106].


[Закрыть] обнаружились первые носители генов Homo с древнейшими каменными артефактами (намеренно избегаю слово «орудия», о чем далее будет сказано) и значительно более крупным мозгом. Здесь наблюдается примечательная развилка: у одной из ветвей линии Paranthropus (боковая ветвь австралопитеков), развились крупные и мощные челюсти, позволявшие пережёвывать жёсткую растительную пищу (хотя доказано, что Paranhtroups был всеядным). Другие же ветви Homo пошли по пути укрупнения мозга и изготовления каменных артефактов. Жевательные мышцы здесь деталь неслучайная. Именно их существенное ослабление в результате мутации ок.2,4 млн лет назад привело к тому, что они перестали «сдерживать» череп, т. е. ограничивать возможности увеличения пространства для роста мозга [86, c. 69].

В этом эпизоде, как впрочем, и в ряде других, наглядно проявляется излом эволюционных векторов: горизонтальный принцип морфологической специализации органов подступает к своим границам, и в этой точке берёт начало вертикальное направление развития (впрочем, здесь уместнее говорить не о самом начале, а о продолжении, усилении тенденции). Линия Paranthropus, хотя и укладывается в общий «мейнстрим» укрупнения мозга, представляет собой пока что обычный общебиологический путь приспособления морфологических признаков к экосреде: рост мозга здесь осуществляется более в абсолютных, чем в относительных единицах.

Но даже и будучи пока подчинённым общебиологической логике, в этой морфофизиологической конфигурации и в этих экологических условиях он таил в себе «эволюционную провокацию». Её реализация на морфофизиологической основе гоминид привела к тому, что мозг стал не просто функциональным органом, а его резкое укрупнение – не просто обычным эволюционным ответом на вызовы среды. Начался очередной виток уплотнения, «сворачивания» макроэволюционного фронта вглубь всё более локализуемых физических структур, сопровождающийся нарастанием сложности и самостоятельности их носителей по отношению к внешней среде (см. гл. 1 об уплотнении эволюционного фронта ГЭВ). В результате возник единственный в своём роде феномен, вызванный вертикальным эволюционным прорывом: сочетание неспециализированного тела со специализированным мозгом. Резко укрупнившийся мозг благодаря своей структурной мультифункциональности стал в принципе не подверженным гиперспециализиции, что открывало возможности его развития в самых широких пределах.

Рискну предположить, что между «климатической мельницей» и резким укрупнением мозга, как впрочем, и другими аспектами антропогенеза, связь самая прямая и непосредственная. И хотя тенденция к цефализации проявлялась, разумеется, и ранее, приспособление к уплотнившимся климатическим ритмам потребовало комплексного, а не локального изменения жизненно важных программ. Локальные программные трансформации, вызванные изменением лишь некоторых средовых параметров, могли быть обеспечены обычными морфологическими изменениями отдельных органов. Но изменение всего комплекса программ требовало полномасштабных системных изменений, которые могли быть осуществлены только на пути увеличения общего координационного центра – мозга. Иначе говоря, климатическая мельница так изменила ритмы эволюционного процесса, что сделала невозможным для предков человека выживание путём локальных морфологических изменений. Они оказались перед необходимостью сменить стратегию встраивания в среду на стратегию приспособления среды под себя, возможность которой открывало укрупнение, а затем и структурная «переупаковка» мозга. Итерационный процесс всякий раз упирался в границы внутривидововых изменений, а границы адаптивных возможностей отмеряли пределы жизнеспособности видов.

Так, инерционное наращивание массы мозгового вещества у неандертальцев, превосходивших по этому показателю кроманьонцев, в конечном счёте обнаружило свою тупиковость [см.: 413]. Впрочем, так называемых прогрессивных (атипичных) неандертальцев всё чаще относят к ранним популяциям неоатропов. Речевые зоны развиты были, как предполагают, слабее, конкретно-чувственное восприятие доминировало над слабо выраженной способностью к абстрагированию. Выделение нейронных структур, связанных со второй сигнальной системой в отдельный слой или блок, надстраивающийся над более древними структурами прямой сенсомоторной реактивности[120]120
  Согласно К. Уилберу, мозг имеет слоистую структуру: новообразования наслаиваются на более древние пласты. Каждый слой со своим специфическим набором программ и функций соответствует макроэтапам биологической эволюции. При этом нижние слои эпигенетически «прорастают» в верхние. При всех поправках на схематизм и известную метафоричность такой модели ей нельзя отказать в точном схватывании самой сути механизма эволюционного структурирования. Но самое главное в том, что этот механизм действует и в структурировании исторически (а не биологически) формируемых структурах ментальности [243].


[Закрыть], и опосредование опыта непосредственного чувственного восприятия в абстрактных представлениях – это генеральное направление эволюции, связывающее психофизиологическое и ментальное. Скачок мозговой структуризации от неандертальца к сапиенсу – это лишь начало процесса. Дальнейшие его этапы отмечают поворотные моменты становления разных типов ментальной конституции человеческого субъекта на протяжении всей его уже культурной истории.

Таким образом, малая специализированность, изначально бывшая скорее признаком слабости, примитивности и эволюционной бесперспективности, в новых условиях обернулась своей противоположностью: ни чем до того не выдающиеся гоминиды оказались в эволюционно выгодном положении. В дальнейшем мы не раз увидим, как в ситуациях межсистемных переходов «маргиналы» перемещаются с периферии системы на передний край развития и становятся главными действующими лицами эволюции.

Таким образом, путь энцефализации, особенно с началом быстрого относительного роста мозга, оказался принципиальной переориентацией эволюционного вектора с внутрисистемного горизонтального направления (общая морфофизилогическая «заточка» всего организма под соответствующую нишу в биоценозе) на вертикальное. Постепенное сворачивание, ограничение, а затем, начиная с зашедшей в эволюционный тупик ветви Paranthropus, блокировка комплексных морфофизиологических изменений позволили уплотнить, сфокусировать фронт эволюционных трансформаций и локализовать его в области мозга, «рассеянную» эволюционную энергию комплексных морфологических трансформаций сосредоточить на однм магистральном направлении – энцефализации. Уже у антропоидов (орангутангов, горилл и шимпанзе) изменение экосреды – повторное возвращение к обитанию в лесу – перестроив, как это обычно происходит в биоэволюции, череп и зубную систему, тем не менее, ни в коей мере не способствовало упрощению структур мозга. Т. е. достигнутый уровень цефализации уже не снижается ни при каких внешних обстоятельствах.

У предков человека опережающий рост мозга уже не только «подтягивал» за собой «догоняющую» эволюцию всего организма[121]121
  По мнению Г Фоллмера, физическая эволюция часто протекает на буксире поведения. Поведение – «не вторичное, поверхностное явление, которое однозначно определяется морфологическими и физиологическими структурами. Его значение состоит в том, что оно представляет собой фактическое средство взаимодействия между физической организацией и окружающим миром». [252, с. 94]. Остаётся добавить, что поведение для предков человека синкретически слитно с когнитивностью и в известном смысле служит репрезентацией последнего.


[Закрыть], но и кардинальным образом менял и корректировал саму её направленность. Произошло перенацеливание эволюции с приспособления видовой конфигурации к среде на превращение отрицательного универсализма гоминид в положительный вследствие развития новых возможностей бурно растущего мозга. Таким образом, переориентация макроэволюционного вектора не могла не заблокировать развитие общеморфологических адаптационных изменений: на переднем крае эволюционного фронта они были уже не только неуместны, но и просто недопустимы. Ведь результирующий вектор разноуровневых эволюционных процессов не может идти одновременно в разных, несовместимых друг с другом направлениях, и прорыв в сторону нового системного качества возможен лишь при условии ограничения эволюционных вариаций в рамках прежнего направления. Потому-то необходимым условием взрывной энцефализации у гоминид стало замедление эволюционных реакций и понижение мутабильности на общеморфологическом уровне. Формирование же специализированных органов оказалось просто заблокированным, а морфофизиологические изменения, связанные с адаптацией к среде, всё более сводились к незначительной «ретуши». Неудивительно, что переориентация макроэволюционного вектора для гоминид обернулась комплексной разбалансировкой режимов, регулирующих жизненные процессы, и тяжелейшим болезненным кризом.

Остаётся добавить, что постепенное стягивание психических функций в мозг и отделение, таким образом, мышления от поведения – отличительная черта человека. У животных мозг представляет собой только координирующий, но не моделирующий центр. Животные «мыслят» всем телом, и их психические функции неотделимы от моторно-мышечных действий. У высших животных такое отделение лишь намечается. Но в антропогенезе происходит постепенная генерализация и «узурпация» психических функций бурно развивающимся мозгом, и на смену нераздельности психического импульса и физического действия приходит «присвоенная» мозгом мысль. Этот процесс «перетягивания» и сосредоточения когнитивных функций в мозг продолжался и после завершения видовой эволюции сапиенсов; у разных рас соотношение ментальной и гаптической[122]122
  К гаптической системе перцепций относятся конечности, суставы, мышцы и поверхность кожи вкупе с соответствующими нейронными центрами мозга.


[Закрыть] когнитивности незначительно, но варьируется. Надеюсь, это вполне невинное, а главное, совершенно объективное наблюдение не послужит поводом для обвинений в расизме.

И последнее соображение об энцефализации. В ней мы видим пример общеэволюционной закономерности, в силу которой всякий инновативный феномен, в данном случае, ускоренно растущий мозг гоминид, обнаруживает функции, напрямую не вытекающие из причин и предпосылок его появления. И чем более диссистемным был феномен (а бурно развивавшийся мозг гоминид был именно таким), тем более он независим от привязки к изначально предзаданным функциям. Так, развивающийся мозг продуцировал своего рода куст, пучок разнонаправленных интенций и соответствующих им возможностей функциональной реализации. Если изначально укрупнение мозга было продиктовано чисто биологическими причинами, то по мере того, как протокультурные практики из побочного эффекта этого процесса стали оформляться в механизм эффективной психической самонастройки, комплекс новых возможностей оказался ориентированным именно в культурногенетическом направлении. Как бы ни трактовалось возникновение этих возможностей мозга – как нечто провиденционально предзаданное или как нечто случайное – они с необходимостью не вытекают из самого процесса роста мозга, хотя им и обуславливаются. Иными словами, сапиентизация не есть биологически предопределённое следствие энцефализации как таковой.

Про блема межполушарной функциональной асимметрии (МФА) требует отдельного и подробного освещения. Тема эта, поднятая в последней трети прошлого века, в последнее время стала довольно модной, и мне бы не хотелось встраиваться в ряд авторов, развлекающих читателя вульгарными и размашистыми обобщениями и «эффектными» выводами, основанными на плоских редукционистских рассуждениях. Однако обойтись парой фраз не удастся, поскольку МФА очень важна не только в контексте анализа обстоятельств антропогенеза, но и в качестве глубинного фактора, определяющего широкий спектр важнейших культурогенетических процессов, которые нам предстоит рассмотреть в дальнейшем.

Симметрия как таковая выступает универсальным структурообразующим принципом, обеспечивающим само полагание разрозненных феноменов в единую онтологическую модальность, в которой, в свою очередь, осуществляется полагание и группировка любых оппозиционно оформляемых различений. В космологических и биологических системах это симметрийное полагание носит по отношению к физическим объектам характер внешнего закона и универсальной упорядочивающей формулы, в определённом смысле трансцендентной самому «физическому» материалу, хотя и проявляющейся как бы изнутри его самого. «Упаковываясь» в структуры человеческого мозга, принцип сочетания морфологической симметрии и функциональной асимметрии становится правилом организации психики и конфигуративным принципом формирующейся человеческой ментальности. Таким образом, симметрийно-асимметрийные отношения, определяя сложнейшую диалектику человеческого сознания, связывают биосистему и культуру, и здесь их предметом выступают уже не только интериоризованные в культурное пространство объекты (образы) природного континуума, но и мир дискретных смысловых и артефактуальных феноменов.

Становясь принципом мышления, симметрия задает такую апперцепцию пространства (или плоскости как его модели), где изначально полагается определённая связь смысловых элементов, пребывающих в единой онтологической модальности. При этом важно, что сложная конфигурация симметрийно-асимметрийных отношений, воспроизводясь на уровне самой морфологии мозга и, соответственно, психических структур, первична по отношению ко всякому культурно-смысловому опосредованию. Симметрийно-асимметрийные структурные отношения предшествуют любой семантике и никоим образом из неё не выводятся. Можно сказать, что акт смыслополагания начинается с бессознательного и досемантического установления самих топологических зон, в которых элементы семантической структуры затем оказываются симметрийно размещенными. Отсюда берёт начало и конвертация фундаментального для любого эволюционного процесса принципа бинаризма в пространство культурного смыслообразования[123]123
  «Отвечая на вопрос, поставленный… раньше, суть ли бинарные оппозиции только социально предопределённые особенности человеческой психики, или они могут быть наследственно детерминированы у человека, мы приходим в итоге всего сказанного к необходимости признать правильным второе предположение» [7, с. 255]. Остаётся добавить, что эта «наследственность» простирается далеко за пределы ближайших предков на генеалогическом древе антропогенеза.


[Закрыть]. «Поэтому можно представить себе, что двухполюсная система оппозиций, окрашенных эмоционально, «встроена в самую организацию головного мозга» [110, c. 107]. Эта встроенность недвусмысленно указывает на то, что принцип бинаризма не есть условное изобретение человеческого сознания и не продукт его развития на каком-либо этапе. Бинаризм имманентен Вселенной в целом: и микро– и макрокосму (по-видимому, самым глубоким уровнем симметрийного бинаризма можно считать скоррелированность квантовых объектов). Речь может идти не о периодах или ситуациях, когда принцип симметирийного бинаризма отсутствует вовсе, а о реконструкции истории его самообнаружения в структурах человеческой ментальности и, соответственно, культуры. Так, если эпоха ясных бинарных классификаций на основе новообретённых способностей мышления к абстрагированию наступила лишь в верхнем палеолите, то из этого не следует, что прежде бинарных оппозиций не было вовсе. Впрочем, к вопросу о бинарном принципе мы будем возвращаться неоднократно.

Итак, принцип симметрии предустанавливает ниши (топосы, зоны) для бинарного смыслополагания. Первичным для него импульсом выступает наблюдаемая дискретность элементов той или иной пары. Далее: чем семантически конкретнее какой-либо из элементов оппозиции, тем определеннее его симметрийное соотнесение с элементом-носителем противоположных (асимметрийных) качеств, кои при симметрийном единстве онтологии служат каналом вычленения противоположного элемента оппозиции, его семантизации и включения в смыслогенетические цепи. Симметрийная разбивка смыслового пространства на сегменты и уровни вкупе с симметрийным же зонированием каждого из этих уровней – первичное условие смыслополагания, которое преодолевает хаотическую гетерогенность среды. Здесь, впрочем, мы уже вступаем в сферу смыслогенеза, о котором речь пойдёт в гл. 4.

Благодаря проявлению симметрийно-асимметрийной диалектики в пространстве нейрофизиологической активности и, соответственно, когнитивных практик, человеческая ментальность приобретает внутрисистемное напряжение, неравновесие, а следовательно, и способность (и необходимость) к имманентному саморазвитию[124]124
  В психологической науке К. Левиным детально аргументировано положение о том, что двигателем, причиной течения психических процессов не являются ни ассоциации, ни привычки, ни опыт, ни детерминирующая тенденция, ни свойственное раздражению притяжение к определенным реакциям, ни преобразования и новообразования цельностной деятельности. «Связи, где бы и в какой форме они ни существовали, никогда не бывают причинами процессов, т. е. источником энергии», хотя и определяют в значительной мере форму этих процессов. Между тем, «при всяком психическом процессе необходим вопрос, откуда появилась причиннодействующая энергия». Последняя обусловлена «нажимом» воли или потребностей. Таким образом, причиной психических процессов является внутреннее напряжение психической системы» [388, p. 51].


[Закрыть]. Импульс к развитию системы как целого исходит, таким образом, изнутри системы, тогда как ответом на внешние вызовы среды можно объяснить только изменения в тех или иных локальных подсистемах. Тот же закон действует и в культурных системах, ибо их онтология в целом гомоморфна структуре ментальности, а микроуровень (ментальность субъекта) и макроуровень (культурная система) отношениями связаны между собой фрактальными.

Итак, чтобы энцефализация стала двигателем эволюционного фронта, нужна внутренняя интрига, имманентный источник напряжения, без которого невозможно никакое развитие вообще. Таковой интригой и стала МФА. Предполагают, что стимулом к ускоренному её развитию стали мутации (опять мутации, и не иначе, как «случайные»!) Y– хромосом, случившиеся через некоторое время после разделения ветвей шимпанзе и человека. Первая произошла у общего предка Homo и Paranthropus, а вторая – у Homo erectus, ибо именно у этого вида впервые явственно обнаружены признаки церебральной асимметрии. Неудивительно, впрочем, что таковые признаки, хотя и не столь явно выраженные, находят, или, по меньшей мере, предполагают также у австралопитеков.

Ещё до открытия Р. Сперри [437, p. 43–49] было замечено, что центры речи локализуются преимущественно в левом полушарии и даже закреплены в нём генетически, тогда как правое отвечает за целостно-образное восприятие. Впрочем, сейчас стало вполне очевидным, что концепция механического разделения функций между полушариями и абсолютизация левополушарного доминирования у современного человека – один из научных мифов прошлого века. Представления о голографическом устройстве мозга (К. Прибрам), функциональной диффузии, нейронных ансамблях, да и просто режимы интеграции в работе полушарий, осуществляемые посредством соединительных образований мозга (комиссур), разрушают упрощённо механистическую картину МФА. К тому же помимо право-левой асимметрии в эволюции мозга подспудно развивалась также и продольная асимметрия в характеристиках между передними и задними отделами мозга.

Исследования В.Л. Бианки показывают, что в процессе обработки полученных извне данных участвуют оба полушария. При этом варьируются как отношения доминирования, так и режимы обмена данными между ними [26; 27]. Многолетние экспериментальные исследования свидетельствуют также о том, что полушарное доминирование меняется в зависимости от последовательности этапов того или иного вида деятельности, от времени суток и экологических условий [29]. Вместе с тем, можно определённо констатировать, что морфологическая асимметрия нарастает в филогенетическом ряду и у человека выражена больше, чем у антропоидов. И, разумеется, наиболее сильно выражается она в неокортикальных структурах: нижнелобной, нижнетеменной, верхневисочной.

Ни в коем случае не следует упускать из виду, что исключительно важное значение имеют, помимо автономных режимов функционирования полушарий, также и режимы их интегративного функционирования. Именно с ними, а не столько с развитием функций каждого полушария в отдельности, и связано рождение сакраментального надприродного качества человеческого мозга. Неслучайно мозолистое тело мозга (центральная связующая комиссура между полушариями) у человека уже, чем у его эволюционных предшественников. Следствием этого являются: существенно более высокий уровень внутреннего напряжения в психической системе, более выраженные формы МФА во всех их проявлениях, нарушение или разрушение интегративных психических связей, присущих животным, и компенсаторное усиление функциональной и энергетической нагрузки на сохраняющиеся каналы.

Итак, феномен человеческого мышления, который в дальнейшем будет раскрываться через концепцию смыслообразования, своим рождением обязан не столько развитию гемисфер как таковых и даже не самому феномену МФА, сколько характеру межполушарного взаимодействия в контексте указанных обстоятельств. Иными словами, психические режимы, давшие начало мышлению в его человеческом измерении (сделаем реверанс этологам), связаны с взаимодействием и структуризацией право– и левополушарных когнитивных паттернов, протекающих в процессе двусторонней интегрирующей медиации между полушариями. Эта необходимость в медиации, дабы не разрушить психическую систему в целом и при этом получить подпитку от общесистемного источника энергии, приходит в противоречие со стремлением полушарий к обособлению и доминированию, что и создаёт в системе психики не просто болезненное напряжение, но пружину диалектического развития, диалектическую ситуацию, своего рода «неразвитую напряжённость принципа» (Гегель).

Здесь важно акцентировать тезис о том, что МФА оказывается локомотивом диалектического процесса становления человеческого мозга, который «подтягивает» за собой морфофизиологическую эволюцию всего организма.

Этот тезис отчасти перекликается с идеями Р. Сперри о том, что ум, будучи эмерджентным качеством организации мозга, оказывает «нисходящее» причинное воздействие на нейрофизиологические процессы более низких уровней, что позволяет внести в систему фактор телеологии. Причём такое нисходящее воздействие, направленное «поверх» «восходящих» физических связей и зависимостей, прослеживается уже на уровне простейших организмов.

Таким образом, функциональное содержание межполушарной асимметрии раскрывается в гораздо более сложном и многообразно обусловленном виде, чем это предполагается постулатом о левополушарном доминировании[125]125
  Предельно радикально эта идея выражена у Дж. Эклса, который считал, что левое полушарие является доминирующим не только для языка, но и для концептуального мышления. Значение же правого полушария всячески принижалось и сводилось к роли автомата, выполняющего биологические программы [см.: 340].


[Закрыть] и чем это может показаться в ходе наблюдений за его простыми внешними проявлениями. До недавнего времени господствовала точка зрения, согласно которой асимметрия в её моторном и сенсорном выражении присуща всем позвоночным животным, но межполушарная асимметрия филогенеза не «является основой психической деятельности человека, возможно морфо-функционально закреплённой со времён неандертальцев» [13, c. 4, 5][126]126
  У неандертальцев Сильвиева борозда, отделяющая височную долю от остальной коры, в левом полушарии более длинная, а в правом – сильнее изогнута вверх.


[Закрыть]. Что же касается животных, то у них она носит, скорее, стохастический характер. «Животное рождается с симметричными полушариями, но в процессе онтогенетического развития случайные явления окружающего мира, действующие неоднозначно на левое и правое полушария, могут приводить у к функциональной асимметрии» [129, c. 66]. Таким образом, у животных существует некий психо-физиологический потенциал к асимметрии функций, но проявляется он главным образом под действием ситуативных внешних факторов или в результате целенаправленной обучающей деятельности человека, что объясняет, в частности, совершенно особое «человекоподобное» поведение домашних животных[127]127
  К этому можно добавить и «ненаучное» объяснение: домашние животные, испытывая воздействие психической среды человека, напрямую считывают и усваивают психические матрицы человеческого поведения, реализовать которые, впрочем, без соответствующего потенциала МФА было бы весьма затруднительно.


[Закрыть]. Впрочем, работы В.Л. Бианки и его коллег доказывают, что у большинства видов животных всё же существует индивидуальная межполушарная асимметрия, а у некоторых также и видовая[128]128
  Среди человекообразных обезьян МФА совершенно точно зафиксирована у одного из видов горилл [354, р. 51–54].


[Закрыть].