Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

1.6. Принципы и закономерности эволюционных процессов

Не собираясь строить даже в эскизном виде общую теорию эволюции, скажу несколько слов о принципах мироздания, имеющих отношение к сквозным эволюционным процессам. Принципы эти хорошо известны, но в данном контексте важна их акцентуация.

Принцип самоограничения. Согласно некоторым современным космологическим концепциям, «В дополнение к трём пространственным измерениям и одному временному, которые мы воспринимаем в обыденной жизни, существуют ещё семь (или больше) измерений, которые до сих пор никем замечены не были» [332, p. 72]. Здесь кроме очевидной и существенной самой по себе переклички с идеей Д. Бома о незримых мирах «свёрнутого порядка» важно отметить, что появление трёхчетырёхмерной Вселенной связано с актом самоограничения. Словно капля воды, упавшая на ровную поверхность, Вселенная претерпела уплощение до трёх (не считая времени) физических измерений. «Толщина» растёкшейся капли-Вселенной – это иногда приоткрывающееся пространство так называемой параллельной реальности. Так впервые проявился принцип самоограничения, сопутствующий переходным рубежам в эволюции систем. Межсистемные переходы и в физическом, и в биологическом мирах всегда осуществляются посредством актов самоограничения, в результате которых переходящее в дурную бесконечность горизонтальное движение переориентируется по вертикали, открывающей новые эволюционные возможности.

Тот же принцип действует и в эволюции социокультурных систем. Уже самое начало культурогенеза связано было с ограничением животной инстинктивности и постепенным инкорпорированием природного психизма в становящуюся сферу сознания, что, собственно, и входило в первичные задачи нарождающейся культуры. Ограничение тотальности инстинкта и спонтанности его проявления обернулось разворачиванием пространства культуры, а сам режим самоограничения – в русле становления субъектности – инициировал возникновение феномена воли как в психологическом, так и в философском его понимании.

Дальнейший ход системного развития культуры демонстрирует богатую типологию актов самоограничения, которые по ходу эволюции систем становятся всё более сложными и утончёнными, ибо сам фронт развития – в силу своего уплотнения – охватывает всё более «тонкие материи». Так, приход логоцентрического мышления на смену тотальности мифа с его почти безграничной полисемантичностью и плюрализмом был следствием сужения коридора потенциального смыслообразования-самоограничения в точке межсистемного перехода. Последовательность итерационных самоограничений можно поставить в ряд сквозных векторов, пронизывающих макроэволюционный процесс. И если когда-то прото-интеллект осуществлял ограничение природного начала, то теперь пришло время обуздать и сам интеллект, ибо поздняя логоцентрическая дискурсивность определённо означает скатывание в дурную бесконечность инерционного доразвития. К этой теме ещё будет повод вернуться. Разговор же о том, какая сила заставляет системы себя ограничивать, уведет нас в область метафизических спекуляций, которых мне хотелось бы избежать. Пока достаточно признать этот принцип как очевидную данность.

С эпигенетической «вложенностью» эволюционирующих систем связан принцип структурно-процессуальной диффузии. Обусловлен он вышеописанным эффектом полемики и смешения материала материнской и новообразуемой системы: новые формы не только несут в себе подспудный эпигенетический базис, но и всегда являются прямыми паллиациями с исходной средой. Причём средой не только внешней, но и, главным образом, внутренней, т. е. теми структурами, связями и интенциями, которые любую новую форму непреложно привязывают к её исходным онтологическим основаниям. Иными словами, инновационный импульс всегда оказывается приторможенным и разбавленным инерцией: так имманентность материала сдерживает интенциальную динамику. И, как говорилось выше, инновационные формы воплощают устремления ГЭВ лишь в рамках, установленных трансформативным потенциалом структур материнской системы, а последний всегда лимитирован. И поскольку здесь речь идёт не об изменениях в пределах прежнего структурного паттерна, но о качественных конфигуративных преобразованиях, уместно говорить о том, что этот лимит определяется возможной глубиной структурной деконструкции, в ходе которой формы материнской системы превращаются в материал для строительства более сложных системных структур.

Этот фактор часто не учитывается прогрессистским сознанием. Инновационность представляется в чистом виде, не обременённой «балластом» прошлого, что вызывает многочисленные аберрации и искажения реальной картины. Более того, в рефлектирующем сознании рождается миф (ложная априорная императивная установка) о дихотомии активного преобразующего духа и инертной, косной неподатливой материи, о совершенстве идеи и «неготовности» воплощающего её материала, совершенстве сущности и порочности исполнения, чистоте идеи и извращённости её реализации и т. п. На первый взгляд, здесь просматривается лишь сниженный до бытовой мифологии логоцентрический дуализм Должного и Сущего, давно, казалось бы, изгнанный из высоких интеллектуальных сфер. На самом же деле корни этого мифа глубже. Тоска по полному, незамутнённо чистому воплощению идеи (психической интенции) есть проявление трансцендентной природы ГЭВ (см. выше), эхом резонирующее в преобразованной культурогенезом человеческой психике. Стремление преобразовать «неправильно ведущий себя» материала в соответствии с трансцендентной ему идеей старше и глубже логоцентрического дуализма духа и материи. Стремление это, сознанию изначально и органически присущее развитых, осознанных и самоадекватных форм достигло лишь в эпоху Дуалистической революции (I тыс. до н. э.) [192], и на то были свои причины.

Остаётся добавить, что человек, прельщенный соблазном «довести» до полного совпадения с идеей и наличное её воплощение в материале, попадает в ловушку: диффузно-динамическая, извечно паллиативная природа вещей от его понимания ускользает.

В понимании процессуального аспекта эволюционного новообразования значительную роль играет уже упомянутый выше принцип комбинаторики. Здесь следует отметить два аспекта. Первый– это развитием разнообразия форм и качества из изначально минимального набора первоэлементов посредством их комбинирования. Так, известно, что всё разнообразие форм и связей во Вселенной развилось на основе комбинаторики нескольких первоначал – суперструн. То же самое происходит и на всех локальных уровнях.

Второй аспект состоит в том, что, в ходе структурообразования реализуется трёхтактный алгоритм: частичная или полная деструкция наличных структур – рекомбинация входящих в неё элементов – стабилизация в качестве новой структуры. Рекомбинация «освобождённых» деструкцией элементов оказывается ключевым тактом, ибо служит проводником новых интенций, заставляющих элементы, с которыми она оперирует, повернуться друг к другу иными своими аспектами, вступая в новые структурные отношения и раскрывая в себе всякий раз новые грани своей онтологии.

Стабилизация, «кристаллизация» любого рода структуры/системы – это всегда ограничение разнообразия внутренних комбинаций из её элементов. Соответственно, конституция для всякой структуры/системы обнаруживается в правилах внутреннего комбинирования. В культуре эти правила, принимая вид разнообразных прямых и косвенных табуаций, «правил игры», ограничений и т. п., постепенно выходят из подсознания и попадают в поле рефлексии. Строя соответствующие смысловые конструкции, всякая культурная система (или подсистема) самоопределяется в своём конфигуративном качестве, ибо вопрос об идентичности – это всегда вопрос о границах и правилах самоизменения.

Путь любой автономизирующейся структуры простирается от предельно широких возможностей полуспонтанного комбинирования с максимально широким полем потенциальных самоизменений до «окостенелого» состояния, когда всякого рода самоизменения укладываются в узкую палитру незначительных флуктуаций. Ранним состояниям структуры присуща открытость внешнему контексту, который и устанавливает пределы разнообразию комбинаций. И эти границы фактором творческой продуктивности (без кавычек это выражение применимо, разумеется, лишь к поздним культурным системам) выступают не в меньшей степени, чем сам процесс комбинирования. Для поздних же стадий характерна всеподавляющая инертность, когда структура «наслаждается» иллюзией своей окончательности. «Золотая середина» – фаза, неизменно образуемая равновесием нисходящих и восходящих тенденций, – счастливый, но, как правило, краткосрочный период, когда контрапункт внутренней гибкости и устойчивости проявляет себя в наиболее мягких формах.

Ограничение поля потенциальных комбинаций по мере структу-рообразования затрагивает прежде всего две области: центр (несущую конструкцию) и границы. Отсюда начинается самоопределение и соответственно, самоограничение структуры. Именно там в любая культурная система подавляется в первую очередь нелегитимную, «неправильную» и в тенденции деструктивную комбинаторную активность. Наиболее ригидными к изменениям структуры и институты, связанные с её сакрально-нормативным ядром и с «внешним контуром» – зоной медиации с окружающим контекстом). Можно, однако, заметить, что в общем ходе эволюции тенденция гибкости и расширения рамок допустимого комбинирования всё же неуклонно усиливается. Границы структур становятся менее жёсткими, несущий каркас «уходит внутрь», оказываясь всё менее зависимым от комбинаторных мутаций в пограничных зонах.

Так, даже в ригидных архаичных культурах появляется трикстер – нарушитель установленных правил смыслового комбинирования. А в дальнейшем противоядие от омертвляющей правильности прочно связывалось с юмором, часто весьма нежелательным, но никогда до конца не подавляемым. Многочисленные примеры комбинаторных режимов в культуре в дальнейшем не раз попадут в поле нашего интереса. Из диалектики дискретного и континуального вытекает принцип фрактальности: структурно морфологического подобия (гомоморфизма) локальных образований разных системных уровней. Вообще, убеждение в том, что «Вселенная заполнена взаимодействующими фракталами и сама представляет «многомерный фрактал»» [208, c. 12] становится всё более распространённым и фундированным.

Образования, отрывающиеся (дискретизующиеся) от изначальной целостности, обладают способностью к автономной самоорганизации и тем отличаются от «несамостоятельных» функциональных элементов. В своём имманентном развитии они всегда устремлены к воспроизводству той целостности, от которой отпали, в максимальной полноте её функций. Другое дело, что эти устремления, будучи ограничены локальностью структурной конфигурации, всегда разворачиваются уже в более узком коридоре возможностей. Любая дискретность как бы стягивает в себя сущностную квинтэссенцию континуального целого. Исходная структура с континуальным началом соотносится на том основании, что структурные связи по отношению к вовлеченным в них элементам действуют непрерывно, тогда как сами элементы в своей дискретности выступают диалектическим отрицанием этой континуальности.

Стягивание, сжатие, снятие (в Гегелевском смысле) онтологических характеристик континуума в границах дискретной структуры обуславливает возможность её вторичного разворачивания в ходе имманентной эволюции дискретной структуры. Модифицируясь в среде этих самых онтологических характеристик, «сжатая» континуальность превращается к генокод будущей эволюционной формы. Так обеспечивается преемственность эволюционного процесса. Можно его представить как последовательное умаление первичной универсальной взаимосвязанности (континуальности) и почти не ограниченной потенциальности, шаг за шагом «урезаемой» и замыкаемой в рамки всё более и более локальных и онтологически определённых (благодаря нарастающий сложности и дифференцированности) специализированных систем.

Несомненно, кодирование общего в особенном и универсального в специализированном, раскрывающее глубинную природу феномена фрактальности, имеет основания в когеренции квантовых состояний. То есть оно воспроизводит универсальную эмпатическую связь, всякий раз искажённую, ослабленную и ограниченную специализированной функциональностью структуры-носителя. Однако наличие фрактальной связи между структурами, иерархизованными по принципу часть – целое, само по себе не инициирует эволюционного процесса и является лишь одной из его предпосылок. В подавляющем большинстве случаев потенции вторичного разворачивания свёрнутой субстанции в новом материале так и остаются не реализованными. Чтобы запустить процесс их реализации, необходим ряд условий (о некоторых вкратце было сказано выше). Однако давление «спящей» потенциальности на всех уровнях фрактальных связей всегда выступает важным эволюционным фактором. Через неё ГЭВ «нащупывают» слабые звенья в цепи специализированных форм системы, дабы инициировать вертикальный прорыв на следующий уровень своего самопроявления.

Феномен фрактальности нередко связывают с эффектом голограммы. При известных различиях в значении этих терминов оба они указывают, на одно, по сути, явление. Так, концепцию голограммного устройства человеческого мозга (К. Прибрам и др.) вполне можно описать в терминах фрактальных отношений. Голографическая теория Вселенной, занимает вполне законное место в ряду космологических концепций и даже набирает авторитет в полемике с механистической парадигматикой. С лёгкой руки М. Тэлбота [440], две ключевые фигуры этой теории – физик Д. Бом и нейрофизиолог К. Прибрам – читающей публикой теперь воспринимаются в тесной связке [235; 25 и нек. др.]. Впрочем, связка эта действительно заключает в себе немалые эвристические перспективы, поскольку впервые открывает возможность системного объяснения явлений микромира в его органической связи с миром психическим. Оценивая наработки голографической теории, термин фрактальность я всё же предпочитаю термину голограмма.

Таким образом, можно сказать, что фрактально-иерархическая организация так или иначе присуща любому локусу Вселенной и, в частности, АС.

Разумеется, каждый из перечисленных принципов заслуживает гораздо более подробного разговора, и поводы для этого будут возникать неоднократно.

1.7. Культура – образование системное

Исходя из сказанного, нетрудно сделать вывод, что социокультурная реальность (с поправками на искажённость и субъективность нашего на неё взгляда) обладает всеми характеристиками саморазвивающейся системы и на данном этапе глобальной эволюции представляет собой предельный уровень сложности и внутренней дифференцированности. А плотность эволюционного фронта в социокультурной истории человечества на порядки выше, чем в материнских системах, и продолжает увеличиваться. Поэтому смыслогенетическая теория в самом общем виде определяет культуру как системно самоорганизованный и саморазвивающийся порядок существования надприродных феноменов. «Физическим» носителем культуры выступает ментальная сфера человеческого индивидуума, а структурной единицей – производимый ею СМЫСЛ. Подробной развертке этого понятия своего рода кванта культурного пространства – будут посвящены последующие главы.

Аналогия кванта и смысла – не случайная метафора и даже не вполне метафора. Если квант, как его принято трактовать, вид дискретной частицы приобретает только в поле измерения и под действием сознания наблюдателя, опосредованным через прибор, то и смысл, изначально существуя в модусе интенции, направленности сгустка энергии, лишь под воздействием психической концентрации (в пределе, рефлексии) относительно статичные, дискретные формы обретает в семантике. При этом неразрывный поток возможных смысловых потенций «притормаживается» и замыкается в границах значения, тем самым превращаясь в относительно автономную дискретную структуру (механизм этого процесса будет показан в гл. 4).

Всякая система, как неживая, так и живая, имеет полевую основу. Поэтому, один из модусов Культуры – поле. Косвенное обоснование этого заявления, пока что постулативного – в следующих главах.

* * *

Как и в случае с термином логос (см. Введение), термин культура употребляется двояко: с большой и с маленькой буквы. Культура с большой буквы – всеобщий системный принцип надприродного порядка. С маленькой – исторически-региональные его реализации.

Спустившись с глобального уровня, обратимся к внутрикультурным процессам, куда включим и межсистемный переход, приведший к самому образованию Культуры как относительно самостоятельной системы. Поскольку за целое берётся уже только Культура (в некоторых случаях АС или связка культура-биосистема), то под межсистемными переходами в этом масштабе будем понимать вертикальное эволюционное движение в рамках общекультурного целого. В этом случае Культура (с большой буквы) понимается не просто как эпистемологическая категория, охватывающая сумму неких абстрактных представлений, а как онтологическая данность, хотя её, в отличие от культуры как локально-исторического системного образования, нельзя «пощупать» и представить в богатстве эмпирических свойств. Исследуя Культуру вообще и частные локальные культурные системы, мы всякий раз будем убеждаться в том, что глобальные закономерности, о которых речь шла выше, в полном наборе проявляются в самоорганизующейся культурной реальности. Что бы мы ни говорили об автономности самоорганизации Культуры по отношению к материнской среде-биосистеме, нельзя забывать о логике эпигенеза.

Среди систем, возможных для данного этапа глобальной эволюции, Культура – наиболее автономная. В отличие от своих материнских систем, Культура содержит необходимые для имманентного эволюционного развития противоречия внутри самой себя и в своём автоморфизме, минимально нуждается во внешних вызовах и воздействиях. И все же её развитие детерминируется глубинными эпигенетическими факторами, не выводимыми из неё самой. Разворачивание этого тезиса – один из основных мотивов последующих рассуждений. Сейчас же, забегая вперёд, кратко сформулирую ряд особо важных положений.

Эволюционные изменения системных конфигураций культуры «изнутри» детерминируются скрытой динамикой эволюции мозга – звена, связующего биосистему с Культурой. Причем имманентность этой эволюции всё более умаляется и корректируется нарастающим встречным воздействием культурных факторов. Если на ранних этапах становления Культуры её эволюция в максимальной степени подчинялась динамике эволюции психофизиологической, то впоследствии, по мере отхода Культуры от своих природных оснований, эта подспудная психическая эволюция стала, по меньшей мере, существенно корректироваться культурно-историческими факторами и всё более от них зависеть. Выражается это в том, что подспудные тектонические процессы психической эволюции, не меняя своих инерционных психофизиологических механизмов, могут не только ускоряться или притормаживаться в тех или иных культурно-исторических контекстах, но и получают возможность многовариантного (альтернативного) воплощения. Эта многовариантность есть пространство свободы, в определённых границах присущее каждой локальной культурной системе.

Имманентные эволюционные процессы в культуре закономерным образом протекают в русле ГЭВ. Так, уплотнение эволюционного фронта – это не только сжатие географического пространства, «выделенного» для культурно-исторического эволюционирования, но и концентрация последнего на все более компактных грукппах/общностях: от больших социальных: этносов, наций, социальных, конфессиональных и т. п. малых группам и отдельным субъектам, являющих наивысший в общеэволюционном масштабе уровень субъектности. Такой субъект, в полном соответствии с эволюционной логикой, перерастает функцию элемента в социокультурной системе и сам становится системой, по меньшей мере, обретает некоторые её черты. Характерно, что уплотнение особенно наглядно проявляется в переходные эпохи, когда прорывы к новым конфигурациям происходят точечно и в режиме революций. Закономерным образом уплотнение уравновешивается возникновением новых больших социокультурных общностей, основанных на единстве цивилизационной идентичности, образа жизни и т. п. Но даже находясь на переднем крае эволюционного процесса, эти сообщества играют роль диалектической антитезы сжатию и «упаковке» эволюционного мейнстрима до масштаба ментальности отдельного субъекта.

О наращивании сложности, самости и дифференцированности можно даже не упоминать: их проявления очевидны.

Итак, каким же образом системную эволюцию культуры можно представить как продолжением эволюции глобальной? Ответ представлю в предельно сжатых тезисах, схематически упрощающих многоаспектную полифонию ментальных и культурных процессов в процессе их коэволюции. Не которые из этих аспектов подробнее будут рассмотрены в следующих главах.

Антропогенез стал следствием вертикального прорыва ГЭВ в условиях «сползания» млекопитающих и всей биосистемы в целом (гл. 2) в инерционное доразвитие горизонтального эволюционного направления. Уплотняющиеся во времени этапы этого вертикального перехода отмечают последовательное смещение эволюционного фронта от области морфофизиологии к нейро– и психофизиологии, далее – к области психического и, наконец, ментального, где и достигается качественно новый уровень субъектности/самости. Причём носителем субъектного начала выступает не только человеческая ментальность, но и вся система Культуры в целом. Начиная своё становление с дискретно-точечного состояния и неустойчивых локальных структур, Культура оформилась в систему лишь с завершением видовой эволюции человека в верхнем палеолите. Тем самым закончилась эпоха раннего культурогенеза, подспудным психофизиологическим локомотивом которой было пробуждение функций левой гемисферы (гл. 2). Сама Культура в этот период выступала главным образом эпифеноменом самонастройки биологических и психических режимов, разбалансированных в процессе вертикального скачка. Впрочем, к концу верхнего палеолита культурная эволюция, вырвавшись из оболочки природных эволюционных режимов, окончательно приобрела способность развиваться благодаря своим внутренним противоречиям.

Идея такого развития восходит к Гегелю. Будучи изрядно подпорченной марксизмом, многими она стала восприниматься как одиозный анахронизм. Однако ни концепция развития вследствие межсистемных взаимодействий со средой (метаболизм), ни, тем более, подновлённые варианты унылого креационистского доктринёрства не обладают столь высоким объяснительным потенциалом. Поэтому я, не находя в том ничего зазорного, буду использовать названную эпистему. К тому же современная теоретическая наука вполне способна вывести суть и происхождение диалектических противоречий не из утратившей доверие философской спекуляции, а из самих эмпирических оснований исследовательского опыта.

Развитие левополушарных когнитивных функций привело, в свою очередь, к новым проблемам и вызовам, ответы на которые обретались уже исключительно в пространстве культуры (при всех оглядках на синкретизм, применительно к верхнему палеолиту уже можно говорить о культурах с маленькой буквы).

Революция неолита была грубо говоря, попыткой первого «правополушарного реванша» – корректирующей самонастройкой становящейся культурной системы, осуществляемой против нейрофизиологического эволюционного мейнстрима – наращивания и в тенденции доминирования левополушарных когнитивных функций. Неолит и его двойственные культурные результаты – важнейший внутрисистемный вертикальный переход для первой, мифоритуальной системной стадии культуры. В результате этого перехода стратегия жизни в условиях константного ресурса, присущая раннему культурогенезу, сменилась стратегией перманентного его расширения. Тем самым был определен переход от раннего культурогенеза (на поздней его стадии – от архаического состояния культуры) к фазе цивилизации. Эпоха ранних цивилизаций – финал мифоритуальной системы, завершившийся её закономерным системным кризисом. Причины его – в предельно лапидарном перечислении «от глубины к поверхности» – таковы.

Инерционное доминирование правополушарных когнитивных функций свой эволюционный потенциал исчерпало в мифоритуальных системных основаниях культуры. Нарастающее доминирование левополушарных когнитивных технологий более не могло осуществляться в оболочке мифоритуальных форм и ментальных конфигураций – требовался переход к новому типу смыслообразования. К этому времени культура была уже далеко не точечным, а развитым системным образованием, включавшим множество подсистем и специализированных структур, а также многочисленные и высокоспециализированные социальные группы. Нуждалась она не только в выработке принципиально новых механизмов координации функций подсистем, но и в их вторичном упрощении – сбросе «лишнего» материала и уплотнении эволюционного опыта, – для чего требовались принципиально новые способы его кодирования и трансляции. Уход мифоритуальной культуры в дурную бесконечность горизонтального эволюционирования, дробление и самоумножение форм и феноменов привели к перенасыщению культурного пространства дискретными и хаотизованными смысловыми структурами, что с точки зрения человеческой ментальности приняло вид распада традиционного мифоритуального космоса.

Единственно возможным выходом из кризиса был опять-таки вертикальный эволюционный переход к новой культурной парадигме, основанной на левополушарном доминировании. Этот вертикальный переход, охвативший период от рубежа II–I тыс. до н. э. до VII в., в смыслогенетической теории определяется как Дуалистическая революция (ДР) [192], поскольку универсальной формой проявления новых когнитивных технологий и ментальных структур явился доктринальный дуализм. Здесь на арену вышел логос в предельно широком его понимании, выступавший «псевдонимом» самой культуры – которая, решительно отрываясь от своих природных оснований, она устремилась на следующий, более высокий уровень автономности своего развития. Важно подчеркнуть, что нацеленность на логос как концентрированное выражение левополушарной когнитивности берёт начало ещё, по меньшей мере, в верхнем палеолите с его взрывным развитием языковых и семиотических практик. Можно сказать, что дискурсы языка стали тем «белым конём», на котором логос триумфально въехал в историю.

Дуалистическая революция дала жизнь новой культурной системе – логоцентрической. В связи с этим радикальным образом усложнилась общесистемная конфигурация Культуры как целого. С одной стороны, ментальность человека как субъекта культуры стала двуслойной: над первичным фундаментом о сознания мифоритуальной эпохи надстроился второй слой, связанный с логоцентрической когнитивностью. А в социально-историческом измерении логоцентрический авангард Культуры отношения теперь налаживал не с природой, а главным образом со своими собственными культурными основаниями – мифоритуальным «базисом». Взаимное «притирание» друг к другу этих ментальных слоёв, сопряжённое с остро конфликтным «перетягиванием каната» в борьбе за ментальное пространство индивидуума составило основу бесчисленных культурноисторических коллизий. Шлейф их в отдельных измерениях тянется вплоть до современности, постепенно вытесняясь на обочину эволюционного процесса диалектическими контрапунктами следующих уровней. Так в культурной эволюции проявляется принцип структурно-функциональной диффузии (см. 1.7).

Становление логоцентрической системы протекало в фазовом режиме посредством образования дискретных культурно-цивилизационных центров, являвших последовательную прогрессию на пути становления логоцентрического синтеза. Первый шаг в этом направлении сделала Индия, следующий – Китай, затем (в стадиальном, а не хронологическом смысле) Иран и Иудея. В средиземноморском ареале логоцентризм достиг своей окончательной зрелости. Греция обнаружила и выявила логос/Логос в самоадекватных формах, а христианство и ислам логоцентрическую парадигму культуры довели до предельного выражения [192]. Нельзя забывать и о том, что в силу уплотнения эволюционного фронта значительная часть культурно-исторического пространства оказалась «за бортом» Дуалистической революции. Эволюция этой «отодвинутой» от фронта развития культурно-исторической среды определялась, с одной стороны, инерционными импульсами горизонтальных изменений, и с другой – ответами на вызовы «сверху», исходившими от доминирующей логоцентрической «надстройки». Средневековье стало золотым веком логоцентризма и логоцентрика как ментального типа. Неслучайно в Средиземноморье в зрелом средневековье доминировала цивилизация ислама – самая логоцентрическая из возможных.

Однако очередной вертикальный прорыв не заставил себя ждать. Западные европейцы – вчерашние варвары и обитатели задворок ойкумены[73]73
  Если отвлечься от «написанной победителями» всемирной истории с её очевидным европоцентристским уклоном, то становится очевидно, что это именно так. Впрочем, серьёзные историки (Ж. Ле Гофф, Ф. Бродель, Г Франк и нек. др.) этот момент из виду не упускали.


[Закрыть], в полном соответствии с общеэволюционной логикой в XIV–XVI вв. совершили вертикальный прорыв. Это было ещё не рождением совершенно новой культурной системы, но именно переходом. Западноевропейскую культурную систему можно определить как финишную прямую логоцентризма, систему, сочетающую в себе логоцентрический базис и черты, указывающие на исчерпание логоцентрической парадигмы. Субъект переходной эпохи – автономная самодостаточная буржуазная личность – имеет уже трёхслойную структуру ментальности, где над вышеозначенными двумя надстраивается третий, связанный с особым переходным качеством, что, собственно, и отличает современного «рационального» человека от средневекового.

Современная эпоха являет системный кризис логоцентризма и поворот ко второму правополушарному реваншу. На смену «людям слова» приходят «люди цифры». В отличие от неолита, возврат (на новом, разумеется, эволюционном витке) к правополушарному доминированию совершается не против неодолимого течения психофизиологической эволюции. Доминанты сменяются вновь, и эволюция психики всё более подчиняется и корректируется историко-культурными факторами. Иначе говоря, усиление левополушарных когнитивных функций на предыдущем этапе и движение к их доминированию в форме логоцентризма протекало в русле естественной, запущенной ещё в антропогенезе психофизиологической эволюции. Оттого и неолитический «проект» торможения развития левополушарной когнитивности не привёл к желаемым результатам, а лишь особым образом конфигурировал дальнейший ход культурогенеза в том же предопределённом общей логикой эволюции направлении – к логоцентризму. Но определяющими в кризисе логоцентрической системы оказались уже не психофизиологическое или даже психическое развития, а факторы культурные.