Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

До верхнего палеолита (с его взрывом языковых возможностей и окончательным формированием психики современного типа) прямое внезнаковове считывание психических матриц было, несомненно, доминирующим способом передачи информации в условиях разрыва прямого генетического наследования, вызванного неотеническим синдромом (см. гл.2).

Способность к считыванию психических матриц – общее условие для огромного количества явлений, плохо объяснимых (или вовсе не объясняемых) с рационалистических позиций. Здесь и способность людей с доминированием архаичных правополушарных когнитивных режимов безошибочно ориентироваться в пространстве и точно находить нужное место на огромных расстояния безо всяких специальных ориентиров [137] (в этом видится несомненная аналогия хомингу у животных). Здесь и любого рода эффекты прямого знания, о которых будет сказано ниже. Возможности человеческого мозга служить приёмником запечатленных в психических матрицах таковостей (позволю себе употреблять этот неизящный неологизм без кавычек) указывают на (или свидетельствуют о) широкий сектор т. н. паранормальных явлений, которые были кратко обозначены выше. Среди них и способность спонтанно «подключаться» к психосферным образованиям, заключающим в себе исторически конкретные феномены культурного опыта. В этом же ряду многочисленные случаи говорения и письма на незнакомых языках, «одержимость» творческой индивидуальностью давно умершего гения и т. п.

Хрестоматийный пример – англичанин М. Маннинг, в 70-е гг. в возрасте двадцати одного года обнаруживший в себе спонтанную способность рисовать в манере Дюрера, Бердслея, Пикассо и других известных авторов[183]183
  На основе искусственного «расширения сознания» строится и «обучение творчеству» под гипнозом по методике Райкова и др.


[Закрыть], а также писать тексты на неизвестном ему арабском языке (при этом он достаточно точно воспроизводил суры Корана). Этот пример интересен тем, что по поводу него академическая наука не осмелилась выказывать скептицизма, обходясь молчаливым игнорированием. Впрочем, таких примеров великое множество.

Однако психические матрицы не просто считываются, будучи сами по себе пассивными. Они обладают свойством аттрактивности. Почему персонифицированные психические силы (например, духи, «заведующие» теми определёнными сферами реальности) обладают силой притягивающего воздействия на человеческую психику? Это, в частности, выражается в потребности приносить им жертвы. Причём аттрактивность эта, несомненно, проявлялась ещё на самых ранних стадиях культурогенеза, когда до персонификации мифо-магических образов было ещё очень далеко. Т. е. «плотность» и сила относительно дискретных психических матриц была ещё очень мала (см. ниже о психо-физическом дуализме), но зато исключительно высокая сенситивность человека или, скорее даже, его предков эту слабость компенсировала. Так, есть основания согласиться с теми исследователями, которые считают мустьерские захоронения не просто погребениями умерших от естественных причин людей, но человеческими жертвоприношениями смутно осознаваемым психическим силам, аттрактивное воздействие которых переживалось чрезвычайно остро. Силы эти суть протянутые в пространство интенции, сфокусированные в психической матрице как проекции в психосферу некоего паттерна ИМ. И матрица эта, какой бы рыхлой, недоформированной она ни была, всегда имеет структурную конфигурацию. Именно в ней реализуется имплицитная бытийственная потенция импликативного паттерна. Говоря о структурной конфигурации, я имею в виду структурно-иерархическим модуль (см. гл.1), включающий в себя центр, периферию с иерархией элементов и границу. Этот модуль – структурный инвариант – код преобразования потенциального бытия в ИМ (где, напомню, никакие пространственно-временные и, следовательно, структурные определения невозможны), в бытие ещё не наличное, но в его психосферную «заготовку», идеально (психически) реализовавшуюся возможность. Эта промежуточность бытия психосферных явлений, феномен пограничного бытования свёрнутых и не облачённых в плоть «полноценной» материальной формы структурных модулей психических матриц, представляет собой одно из самых трудно постижимых и почти невыразимых вербально проявлений психосферы. Однако обсуждать его придётся, и не раз.

По поводу аттрактивности психических матриц осталось добавить, что источником её в конфигурации структурно-иерархического модуля выступает центр, который по своей природе имеет свойства воронки, фокуса, сгущающего, стягивающего в себе энергийно-интенциональные потоки (см. гл.1 о центрообразовании).

Возможность считывания психических матриц или, скажем более общо, контакта и взаимодействия с ними определяется на основе сенситивности более глубокого порядка, чем у нервных волокон. Речь идёт о клеточном и субклеточном уровне. С этим связан феномен суггестии.

Суггестия

В основе определения этого понятия неслучайно лежит идея когерентной взаимозависимости: изменение одного агента связи вызывает релевантное изменение другого. Из этой общей формулы выделяется сектор воздействий, в широком смысле охватываемый понятием внушение, в большинстве случаев совпадающим с понятием суггестии.

Как уже говорилось, эволюционная болезнь, ещё в раннем антропогенезе разбалансировав животные психические режимы, резко расширила диапазон и репертуары правополушарной перцептивности. Вследствие этого в мозг ранних гоминид хлынул поток прямых психосферных импульсов, который стал пирчиной серьёзных психических дисфункций: спонтанного считывания «посторонних» психических матриц, разного рода прекогниций и т. п. (в дальнейшем всё это стало смещаться в область бессознательного). И хотя компенсаторное развитие левополушарной когнитивности в конце концов привело нейродинамическую систему человека к её «нормальному» состоянию, процесс её глубинной самонастройки в ходе вертикального эволюционного прорыва, каковым был антропогенез, закрепил в филогенетическом ряду не только способность к «расширенному восприятию», но и каналы и механизмы корректирующих воздействий как на нейродинамику, так и на более тонкие уровни. В итоге у человека (по сравнению с животными) эти контакты становятся в некотором смысле (не более того!) дискретными, менее глубокими и интенсивными. Зато каналы для них по разнообразию далеко превосходят те, что задаются видовым кодом и инстинктами. Кроме того, сохранение каналов корректирующего воздействия на все без исключения системы и подсистемы организма дало человеку совершенно небывалые, по сравнению с животными, возможности суггестии и автосуггестии. В ходе исторического становления человеческой самости силой, запускающей эти процессы, стала всё более выступать коллективная, а затем индивидуальная воля. Здесь можно вспомнить и значение суггестии в палеопсихологических реконструкциях Б.Ф. Поршнева [199], и общераспространённые представления о высокой психической сенситивности гоминид, которые, впрочем, редко принимаются во внимание при исследованиях ранних стадий культуры.

Суггестивность способна порождать, казалось бы, невероятные проявления экстроординарных возможностей или изменений на всех подсистемных уровнях человеческого организма[184]184
  В историческом ряду суггестивные способности наращиваются по мере приближения к архаическому типу сознания. «Можно сказать с абсолютной уверенностью, что туземец умрёт от самой поверхностной раны, если только будет верить, что поранившее его оружие было «заговорено» и, следовательно пропитано… злыми чарами [137, с. 218].


[Закрыть]. С целью их объяснить наука обычно прослеживает пути перекодирования психического в соматическое и обратно, то и дело сталкиваясь с необходимостью выхода за пределы «правил игры» и позволяя себе смелые допущения. И.Г. Беспалько пишет: «…Клетки организма обладают какими-то формами психического отражения… При этом высшие уровни отражения функциональной системы определяют в известных пределах деятельность и условия отражения низших её отделов и наоборот» [цит. по: 82, с. 178]. Далее автор цитирует П.К. Анохина: «… в организме, несмотря на принципиально различные средства перекодирования, информационный эквивалент сохраняется», и осторожно высказывается в пользу идеи о том, что «именно эмоционально-вегетативный способ перекодировки содержаний психики используется для передачи информации на все уровни организации соматической сферы организма вплоть до клеточного. В пользу этой мысли свидетельствуют данные о сдвигах в организме – биохимических и одновременно информационных, – которые сопряжены с возникновением эмоций. В подтверждение своих слов автор ссылается на исследования Л. Шертока о внушённых под гипнозом ожогах – биопсия дает гистологическую картину, «совместимую с диагнозом ожога».

Таким образом, исследовательская мысль приближается к некоторой ясности насчет каналов суггестии, пока, правда, главным образом на их наиболее «материально выраженных» участках.

Для пояснения сущности суггестии в нашем контексте вернёмся к вопросу о «тонком» восприятии.

Согласно разработкам нейролога Т. Лири[185]185
  Следует оговориться, что научная авторитетность Т.Лири и корректность его опытов нередко ставится под сомнение.


[Закрыть] и его последователя Р.А. Уилсона, среди семи (по Уилсону, восьми) программ, определяющих модель личность взрослого человека, лишь первые четыре напрямую связаны с борьбой за существование и первичными задачами жизнеобеспечения[186]186
  Подробнее о данной концепции см.: 235.


[Закрыть]. Программам же более высокого и более архаичного порядка, связанным с частично подавленной в логоцентрическую эпоху активностью правого полушария, отвечают соответствующие ступени эволюции. Вот функции этих программ.

1. Овладение собственным телом и превращение последнего в источник наслаждения.

2. Освобождение от оков тела и достижения состояния экстаза посредством погружения в информационным обмен нейронными сигналами.

3. Достижение сознанием уровня нейрона когда благодаря информационному «диалогу» с внутриядерным кодом ДНК идёт процесс чтения генетической информации. Через него и оказывается возможным, в частности, разного рода визионерский опыт, переживание «прошлых жизней» и т. п. В нашей терминологии это вхождение в интенционально-энергийные каналы ПМ.

Р.А. Уилсон, добавив к семи программам Т. Лири восьмую – метафи-зиологическую, по сути, описал их характеристики аналогичным образом. Помимо исследования нейрофизиологических основ эмоциональных режимов и разделения их уровней, в разработках указанных авторов четко проходит образ целостной, единой (с привкусом пантеизма), холистической, единотелесной реальности как «конечного пункта» того порыва, который в нашей системе понятий определяется как универсальная интегративная интенция, реализуемая через ВЭС (см. гл. 1. и далее). Эти нейрофизиологические исследования представляются весьма эвристичными. Они не только проливают свет на глубинную природу ИСС и, в частности, разного рода религиозного и мистического опыта, что, в общем-то, напрашивается само собой. Они указывают на тонкие материальные структуры, служащие каналом связи между ИМ и областью эмпирических перцепций, т. е. являются, по сути, частью «материального оснащения» психосферы, связанного с человеческим телом и мозгом. Иначе говоря, они приоткрывают завесу над той «механикой», которая позволяет человеку быть «принимающим устройством» и, соответственно, объектом и субъектом суггестии.

Не следует, однако представлять, что уровень суггестивности зависит лишь от фактора прямых доминативных отношений правого и левого полушарий в их исторической динамике. Всё значительно сложнее. Привносимая левополушарной когнитивностью дискретизация интенциональных потоков психосферы, с одной стороны, снижает порог суггестивности. С другой, на более зрелых стадиях развития ментальности, эта же левополушарная когнитивность способна во взаимодействии с правополушарной генерировать режимы, усиливающие некоторые виды суггестии. Ведь подверженность массового сознания эпидемиям идей и мифов, вовлечение в поле коллективного бессознательного, феномен гениальности – все это совершенно разные варианты суггестии. В последнем случае «подглядывание» в удалённые паттерны ИМ и улавливание их интенциональных импульсов требует высокого уровня рефлексивно-отчуждающих, фильтрующих и абстрагирующих когнитивных репертуаров, обеспечиваемых преимущественно активностью левого полушария.

К понятию суггестии примыкают понятия индукции и автоиндкуции. С точки зрения ПМ, эффект этих воздействий – разновидность суггестии. Разница лишь в том, что индукция (автоиндукция) – это такой тип ПМ, при котором внешнее психическое воздействие носит направленный характер. Автоиндукция в полном смысле слова возможна лишь на той стадии развития сознания, когда оно становится не «однослойным» и приобретает способность к полноценному внутреннему диалогу – по-видимому, не ранее I тыс. до н. э. До этого времени любые индуктивные воздействия носили в той или иной степени внешний, характер.

Эгрегор

Термин известен, главным образом, из оккультной и мистической традиции, апологеты которой немало потрудились над тем, чтобы накрепко связать его с паранаукой. Несмотря на брезгливые ухмылки и отторжение, которые этот термин вызывает в академической среде, я всё же вынужден его употреблять за неимением корректного научного эквивалента. К тому же если экзистенциалисты и психоаналитики не смущаются употреблять «ненаучное» слово душа, почему бы культурологу не использовать термин эгрегор? И если академическая наука в силу своей инертности и снобизма не желает принимать это понятие, то ей следовало хотя бы озаботиться нахождением его терминологического аналога.

Эгрегор сродни психической матрице и представляет собой концентрацию (сгусток) интенционально-энергийных потоков, соответствующих определённым и взаиморелеватным по тем или иным качествам реалиям эмпирического мира. Таковыми могут выступать определённого характера идеи, умонастроения, эмоции, представления и т. п. Оккультно-мистические традиции нередко напрямую привязывают эгрегоры к тем или иным отдельным вещам или знаковым конструктам, репрезентирующим ту или иную духовную сущность. Но даже если признать, что между дискретными интенционально-энергетическими потенциалами психосферы и их «посюсторонними» коррелятами существует действительная и объективная связь, т. е. что вещи действительно могут быть носителями неких особых интенционально-энергийных потенциалов, то связь эту не стоит преувеличивать. Эмпирический коррелят эгрегора, т. е. сама вещь или знаковый конструкт – это, прежде всего, код, по которому сознание человека движется по соответствующему каналу ПМ. Эта тема ещё будет затронута в конце главы.

Важно и то, что эгрегор – это всегда конденсат не индивидуальной, а коллективной психической среды. В нём сливаются и отчасти нивелируются индивидуальные психо-интенциональные различия отдельных индивидуумов. И хотя применение количественных определений к психосферным феноменам весьма условно, здесь можно сказать, что эгрегор – это крупное психосферное образование, обладающее, в отличие от психической матрицы, культурно значимым потенциалом. Эгрегор – своего рода резервуар, из которого соответствующим образом настроенная психика черпает психическую энергию. Последняя же конвертируется и в энергию витальную, энергию культурной деятельности. В свою очередь, определенного рода интенционально-энергийные импульсы и потоки, исходящие от отдельных индивидуумов, подпитывают эгрегор, продлевая его жизнь в психосфере. Старение, «схлопывание» эгрегоров вызывается не только ослаблением «подпитки» из эмпирического мира, но и внутренней эрозией: прежде всего, размыванием границ и «истечением» энергии в иные психосферные образования. Впрочем, и здесь всё зависит от взаимосвязей с физическим миром и режимом ПМ. Но в данном случае участниками диалога со стороны эмпирического мира выступают большие социально-культурные группы людей, объединённые некоторыми общими ментальными настройками или идеями, умонастроениями и вообще любого рода аккумулированными коллективными представлениями.

Для описания психосферных явлений используются и другие определения: гештальт (помимо общепринятого, ещё и в значении перцептивного коррелята психической матрицы в режиме ПМ), паттерн, психическая среда, интенциональное поле, психический субстрат и ряд других. Смысл этих определений станет ясным позднее из общего контекста. Однако на одном термине необходимо остановиться уже сейчас.

3.4.1. Феномен фрактала

В ходе анализа когерентного мира и режимов ПМ возникает необходимость, помимо общепринятого понимания термина фрактал, ввести ещё одно его толкование, вынужденно заменяющее более подходящее определение. Речь идёт об условно выделяемом локусе (фрагменте, участке) когерентных связей, с которым ситуационно взаимодействует сознание в режиме ПМ. Фрактал здесь означает не какую-либо налично данную структуру, гомоморфную структурам иных уровней, а образ выделенного в континууме когерентных связей ««куска», голографического сколка нелокальной когерентной целостности, репрезентирующего структурную ««морфологию» когерентного мира, «пропущенную» через психосферу и обретшую в ней смысловую модальность.

Попробую пояснить это тяжеловесное определение. Фрактал понимается как пространственная единица внутреннего деления мира нелокальных когерентных связей, преобразованных психосферой в эмпирически воспринимаемые человеком единицы апперцепции – данности-таковости. Тотчас же возникает вопрос: как можно говорить о пространственных единицах когерентного мира, если он по самой природе своей нелокален и не имеет пространственного измерения? Ведь специфика когерентного мира в том и состоит, что в ней нет привычных субординаций части и целого (хотя, разумеется, не только в этом). В каком же смысле здесь можно говорить о пространственности? лишь в том, в каком любая наглядная модель является условным «переводом» непредставимого в представимое.

Фрактал – это условно-пространственная фигура-выгородка, очертния которой определяются тем, насколько простирается мир человеческих мыслеформ при погружении его психики в прямое общение с психосферой и кроящимся за ней ИМ. Фрактал не имеет в когерентной среде объективных и однозначно установленных границ, принципиально невозможных в континууме нелокальных связей. Эти границы всегда устанавливаются ситуационно и субъективно в самом процессе ПМ. Фрактал – не объект. Это психика/сознание, осуществляющие медиацию здесь, теперь и так, взятые в модусе её присутствия в психосфере или, проще говоря, очертания самого поля медиации, условно видимого «изнутри» когерентного мира.

Схематически фрактал можно представить в виде сложной стереометрической фигуры – фрагмента пространства, сотканного из бесчисленных когерентных связей, которые, словно паутинки, соединяют разные потенции. Нити этих связей, «объективно» не зная границ, протягиваются в бесконечность свёрнутого порядка, пронизывая фрактал интенционально-энергийными потоками. Поэтому и границы фрактала – не внеположенные сознанию рамки какой-либо пространственной величины. Это ситуационные пределы возможностей самого сознания (включая и его психическую основу), «входящего» в тот или иной фрактал. Последний же, что особенно важно, выступает не как нечто внешнее по отношению к сознанию, а как его (сознания) собственный модус. Здесь срабатывает голографический принцип нелокальной связи: когда сознание в режиме ПМ способно «дотянуться» до удалённых интенциональных потоков, улавливать потенциальные когерентные зависимости и считывать психические матрицы из тонких слоёв ИМ. Здесь можно говорить о большой согласованности наших представлений с голографической теорией.

Фрактал и погружённое в него сознание – это не какой-либо вид субъект-объектного взаимодействия, а такая форма нераздельности, где голографический принцип снимает дихотомии единого и раздельного, тождественного и нетождественного, локального и универсального. Можно сказать, что в акте погружения во фрактал сознание возвращается в состояние холономной слитности с универсумом, но полученный в результате пребывания в этом состоянии опыт ограничен локальной онтологией самого сознания. Онтология эта определяется в целом структурно-функциональными характеристиками ментальности (когнитивные режимы), а также самим содержанием культурного опыта: семантико-семиотическим тезаурусом и смысловыми комплексами. Конечная, локальная природа последних и выстраивает ситуационные границы фрактала, ограничивая возможность восприятия и осмысления потенциальных содержаний свёрнутого порядка.

Таким образом, границы фрактала проходят там, где их стихийно проводит сама человеческая ментальность; внутри оказывается то, что человек способен охватить мыслью или хотя бы смутным переживанием. Мозг никогда не способен вместить, пережить и осмыслить всю полноту когерентных связей, поскольку он не только чувствилище, но и система фильтров. Первый фильтр – естественные психофизиологические пределы восприятия, которые, как показывают современные исследования, оказываются существенно шире, чем те, что задаются сенсорными режимами ЦНС (см. выше об исследованиях Т. Лири и Р.А. Уилсона). Второй фильтр – ментальный. Человек воспринимает реальность лишь в заданных культурой модусах и кодах. Отклонения и точечные прорывы возможны, но в сравнительно небольшом диапазоне, т. е. в режиме флуктуаций. Мутации суть выпадения из предустановленных означенными фильтрами границ – частные случаи. Но мутации, вызванные интенциональными импульсами из мира свёрнутого порядка, – уже не игра случая, а фактор вертикального эволюционного движения. Такие мутации обычно призываются к осуществлению в эмпирическом мире посредством аккумуляции и направленной (но совершенно необязательно сознательной!) фокусировки интенционально-энергийных волн.

Если с немалой долей условности допустить, что и к потенциальному бытию в ИМ применима дефиниция сущего и действительного, то становится понятным, почему далеко не всякий интенциональный запрос из физического мира способен развернуть (распаковать) соответствующий акт существования. Во-первых, далеко не всякому интенциональному импульсу в нашем мире соответствует когерентный эквивалент. Причём количество таких «ложных» импульсов лавинообразно возрастает по мере усложнения психической организации обособляющихся структур и систем. В этом смысле культура являет поистине революционный отрыв от биосистемы, не позволяющей себе распылять витальную энергию на «неадекватную» интенциональность и не знающую феномена произвола мышления. Во-вторых, для того или иного акта осуществления может просто не хватить интенциональной энергии. И, в-третьих, что самое главное, интенциональный запрос может адресоваться либо к ещё не распакованным паттернам, лишь в представлении относимым к области сущего либо к области действительного. Последняя неявным образом выделяется под действием подспудного интенционального давления ГЭВ, создающего своего рода энергетическо-волновой мейнстрим. Именно он делает осуществления особого класса более вероятным. Но возможны они лишь в ответ на встречный «призыв» структур мира сущего. Когда такой запрос доходит до «адресата», ГЭВ способны подтолкнуть к осуществлению самые, казалось бы, неожиданные и невероятные феномены: от серии направленных мутаций и «мгновенное» формирование сложных функциональных органов у животных, масштабные конфигуративные преобразования (эволюционные скачки) в системах и подсистемах культуры, феномены гениальности и сверхпродуктивности у отдельных индивидуумов. При этом не следует забывать, что ГЭВ регулируют не только вертикальное, но и горизонтальное направление эволюции, а потому шкала между сущим и действительным (в гегелевском смысле) в мире потенций обретает дополнительное членение. «Самыми действительными» оказываются потенции, связанные с вертикальными устремлениями ГЭВ. Иное дело, что для их актуализации «призывающая» структура должна сама соответствовать им: прежде всего, по свойствам интенционально-энергийных потоков, отчасти определяемых частотноволновыми диапазонами и ритмами. Если структура «не готова» – запрос не будет «услышан». В свою очередь, структуры эмпирического мира способны лишь в ограниченном диапазоне воспринимать интенционально-энергийные и частотно-ритмические импульсы психосферных когеренций. Границы этих диапазонов суть границы потенциальной изменчивости структур и систем, итерационно смещаются от сравнительно узкой области спонтанных и полуспонанных флуктуаций до мутационных прорывов и, наконец, скачковых изменений конфигурации в мейнстриме ГЭВ.

Разумеется, шкала возможностей осуществления не столь проста и не сводится к однозначным зависимостям: из каждой условной точки разворачиваются параллельные ряды градаций, образующие подуровневую «периферию» какой-либо относящейся к мейстриму линии.

Итак, из всей полноты когерентных связей человеческая ментальность способна воспринять лишь некоторый спектр.

Я не случайно говорю здесь о человеческой ментальности, а не о человеке вообще. Иные системные уровни человеческого существа – психофизиологический, биохимический и далее до уровня его неорганических основ – имеют собственные настройки и режимы диалога с когерентным миром. И то, что ментальность, не говоря уже о сознании, находится, в силу своей самости и субъектности, в состоянии некоторой рассогласованности с этими режимами, составляет одну из ключевых эволюционных интриг культурогенеза.

Но и указанный спектр даётся человеку лишь в определённой модальности. Вернее, ментальный импульс актуализует в психосфере лишь тот спектр связей, который может быть осмыслен в системе культурных кодов. Здесь напрашивается аналогия с КМ, где сознание воздействует на поведение квантовых объектов. Но это не более чем частный пример, примечательный разве что тем, что здесь явление схвачено на территории экспериментальной науки и потому не может быть попросту игнорироваться подобно необозримому морю смыслов и практик во всех без исключения «донаучных» традициях.

Почему фрактал схематично представляется в виде сложной многоугольной фигуры, а не, скажем, традиционного для схематической образности шарика? Потому, что онтология входящей во фрактал человеческой ментальности, самим таким вхождением задающая ему границы, имеет всякий раз особую и ситуационно неповторимую даже для одного и того же субъекта конфигурацию. Основу её определяет «филогенез» вышеописанных фильтров, задающий репертуары и уровни «психосферной сенситивности». А ретушь, корректировка этих репертуаров, т. е. детали условногеометрического образа фрактала осуществляется на основе ситуационного состояния ментальности.

Хотя общий порог психосферной сенситивности и, тем более, набор культурных кодов и семантический тезаурус остаются в целом константными, психофизиологические режимы вхождения во фрактал могут разниться даже у одного и того же субъекта, не говоря уже о группе. Вот почему схематический образ фрактала – это всегда сложная фигура с относительно подвижными и эластичными, но прочными и непреодолимыми границами.

Пребывая во фрактале, человеческая ментальность способна:

– принимать и интерпретировать в культурных кодах определённый спектр психосферных сигналов и импульсов;

– оказывать воздействие на некоторый спектр потенциальных когерентных со-осуществлений.

Возникает вопрос: насколько эти два пункта следует понимать как нечто разное? Ведь разве на знаменитый вопрос Эйнштейна: меняется ли Вселенная от того, что на неё смотрит мышь? не дан положительный ответ? Разве, познавая мир, мы тем самым его не изменяем?

Различие в том, что изменения первого рода человек производит автоматически, спонтанно и бессознательно, второго же – целенаправленным волевым вмешательством в рутинную «правильность» самовоспроизводства структур и отношений в диалоге импликативного и эмпирического миров, благодаря чему возможен выход за пределы обычных флуктуаций. Степень познавательной активности сознания в рамках созерцательной позиции можно понимать как градацию палиативных состояний между крайностями означенной дефиниции. Очевидно, нет необходимости пояснять, что история Культуры как прогрессия автономизации и наращивания человеком и самой Культурой своей субъектности есть путь усиления волевого, а затем и волюнтаристского начала. Негативная реакция на это усиление вкупе с полуинтуитивным постижением «мейнстримных» (см. выше) интенциональных импульсов неизменно вызывает в сознании мощное стремление «реконструировать» холономное состояние. И если, к примеру, даосизм разрабатывал конкретные психотехники слияния с естественным (т. е. закономерно-действительным) ходом вещей, то Гегелю только осталось печально констатировать, что «дурная воля волит против всеобщности воли».

Входя во фрактал, энергия мысли «вклинивается» в рисунок интерференционных узлов интенциональных потоков, присоединяется к танцу волн и энергий и, усиливая или ослабляя те или иные из них, способствует осуществлению какой-либо из потенций. В подавляющем большинстве случаев такое «подталкивание» происходит бессознательно и незаметно для человека. Но пробуждение сознания и воли вводит ПМ посредством вхождения во фрактал в поле осмысления, и обстоятельства медиации вместе с её практическими результатами и кодированным опытом становятся частью культуры.

Этнографическая литература переполнена описаниями того мистического ужаса, который охватывает архаического человека при погружении, особенно спонтанном, его сознания во фрактал и переживании психосферных явлений. Уже самые ранние (эпи)феномены протокультурной ментальности/психики и соответствующие им действия, выпадающие из поведенческих стереотипов природного психизма, не могли не вызвать у гоминид смутного и безотчётного, но, при этом несомненного и острого и ощущения разрушающего вмешательства в природный порядок. Всякий акт воли, даже не осознаваемый таковым, выступает источником возмущения в сетке когерентных связей и стандартной конфигурации интенционально-энергетических паттернов ИМ, которые обеспечивают природный порядок. Иными словами, всякое действие такого рода вызывает из ИМ акты осуществления, диссистемные по отношению к природе как к уравновешенной системе. Поэтому устойчивость архаического «консерватизма» – мизонеизма в отношении изменения технологических и всех прочих образцов и продуктов своей деятельности, объясняется не только внешним табуативным принуждением, но и не в меньшей степени страхом нарушить или даже просто потревожить паутину незримых когерентных связей в интенциональном поле ИМ.

Живописные примеры таких страхов есть у Леви-Брюля. «В лоанго «иностранец», переселяющийся на другое место, не должен разрушать ни своих построек, ни плантаций, он обязан оставить их как есть… Если бы сборщик налогов вздумал для своего удобства проложить новую тропинку, он подверг бы себя серьёзным неприятностям, даже если бы тропинка эта была короче и удобнее той, которой пользуются обычно. Это не простой мизонеизм, не просто отвращение к изменениям, нарушающим привычки…Тропинка, как и всё на свете, имеет свои мистические свойства. Туземцы лоанго говорят про покинутую тропу, что она «мертва»… «Все предметы имеют невидимое существование так же, как и видимое», – говорят игороты с Филлипинских островов» [137, с. 34]. Наполненность жизни архаического человека страхом нарушить незримые связи в запредельном мире отмечается практически всеми исследователями.