Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

С этим же страхом связаны и традиции праздников, как дней не для отдыха, но посвящённым божествам, когда табуируется всякое вмешательство в «подведомственную» им реальность. Корни этих традиций прослеживаются с неолита, когда масштаб такого вмешательства резко возрос, а мощные эгрегориальные силы оформились в виде глобализованных прото-божественных образов верха (великая богиня неба) и низа (мужские божества нижнего мира). К почитанию первых восходит пятница у арабов и других народов, к почитанию последних – еврейский шаббат. Характерно, что в субботу принято воздерживаться прежде всего от действий, имеющих характер творения, т. е. создания новых таковостей.

Страх нарушить предопределённый в ИМ порядок экспликаций и тем самым сбить настройки и конфигурации незримых паттернов в архаическом сознании не только пересиливает любые прагматические соображения, но и нередко приводит к появлению жестоких и болезненных ритуально-магических процедур, служивших компенсацией или противоядием против такого нарушения. Завершение, полноценное воплощение предзаданного в ИМ события как такового важнее, чем само содержание этого события.

«…Другой воин, которому приснилось, что горит его хижина, не успокоился (курсив мой – А.П.) до тех пор, пока он действительно не увидел, как она сгорела» [137, с. 47 и др.].

Из этого страха в более поздние эпохи происходят и мистический концепт Должного, и любого рода фаталистические умонастроения. Но на чём основана уверенность в том, что этот страх испытывали и гоминиды? На их несомненной и даже патологической в силу эволюционной болезни психической гиперсенситивности, связанной, как уже отмечалось, с частичной эрозией границ правополушарной перцептивности. Это вызвало слом границ правополушарных гештальтов, которые были доступны животному восприятию в рамках инстинктивно-рефлекторных режимов. Для современного человека это привело бы к патологическому провалу в бессознательное. Но о каком бессознательном можно говорить при отсутствии развитых форм сознания? Бессознательное здесь оказалось (впрочем, как и всегда) мостиком в трансцендентное. Безразмерность, текучесть и диффузность правополушарных перцептивных паттернов (гештальтов) напрямую погрузила уже не животную психику, но ещё и не человеческое сознание в прямое переживание психосферных реалий. Не говоря уже о том, что сам отход от надёжных инстинктивных и условно-рефлекторных программ, несомненно, вызывал экзистенциальный ужас и сильнейшую фрустрацию. Соприкосновение с неизведанными, не прописанными в инстинктах реалиями «того» мира оказалось не просто одной из экзистенциальных проблем. Оно стало проблемой проблем, ибо в своём значении выходило далеко за пределы всего, что так или иначе могло связываться с индивидуальной или коллективной самостью. Вопрос о характере и содержании трансформации природных паттернов – это не вопрос жизни и смерти отдельного индивида или популяции (общины, племени и т. д.) Это вопрос экзистенциального самоопределения самой Культуры в её системной антитезе миру естественных природных процессов. Вот почему налаживание отношений (медиаций) с «тем» миром, начиная с самых первичных проявлений культуры, оказался для НЕЁ (культруры) – а не просто для человека! – самой коренной и фундаментальной задачей. А решение этой задачи было опосредовано необходимостью перенастроек психических режимов человека с целью преодоления избавиться от эволюционной болезни. Этот мотив ещё не раз будет обсуждаться по разным поводам.

Пишут, к примеру, что неандертальцы охотились на медведя ради того, чтобы захватить его пещеру, съесть его мясо, а затем, в качестве компенсации и умилостивления его духа, приносили ему человеческие жертвы и совершали ритуальные действия с его костями. здесь последней, таким образом объясняют на уровне бытовой психологии. Но что значит, задобрить, умилостивить, умиротворить и проч.? Где здесь объяснение, если отбросить обессмысленные из-за их затёртости и привычности бытовые утилитарно-прагматические значения? В чём глубинный смысл умилостивления и т. п.? Почему культурные акты требуют некой компенсации? И почему компенсация эта приобретает именно такие формы и такие масштабы? Почему сопровождается именно такими магическими действиями? Здесь налицо оперирование не только с физическим медведем или даже его образом или духом. Тем более речь не может идти о неких утилитарно бессмысленных и бесполезных действиях, основанных на ложных представлениях (см. выше), не имеющих под собой реальной почвы. Нет, посредством ритуально-магических действий совершается ПМ, цель которой – гармонизация психоэнергетических конфигураций и восстановление интенционального баланса с ИМ. Культура пытается заштопать дыры и исправить повреждения, невольно, а позднее сознательно сделанные ею в целостной ткани природных когеренций. Первичная, доархаичская магия нижнего и среднего палеолита – это спонтанная психическая технология такого «заштопывания», ещё не поднявшаяся до осознания возможности волевого вмешательства в незримую канву естественных процессов. Впрочем, к неандертальцам, это относится уже не в полной мере.

В целом же здесь мы сталкиваемся с огромным культурно-смысловым комплексом, охватывающем явления от страха перед инновациями до жертвоприношения (см. гл.5). Комплекс этот может быть назван компенсаторным, поскольку всё разнообразие его проявлений объединено стремлением компенсировать «волюнтаристские» действия человека, нарушающие предопределённые естественными законами механизмы экспликации паттернов ИМ. Проще говоря, компенсировать ущерб от своего вмешательства в медиацию природы с ИМ.

Из сказанного следует, что психические режимы вхождения во фрактал самым непосредственным образом связаны с фактором МФА. Именно «архаическая» правополушарная когнитивность с её атемпоральностью, «гештальтным» синкретизмом, кучностью, размытостью и дорефлексивной и дознаковой энергийной концентрированностью вводит человека в психосферу и раскрывает доступные ему границы фрактала потенциально постижимых когерентных связей и отношений. Первичная перцепция и переживание полученного во фрактале опыта также протекает преимущественно по каналам правого полушария. Левое же активно включается лишь тогда, когда его когнитивные паттерны в тесном и сложном взаимодействии с правополушарными (а не сами по себе!) начинают переводить неизреченные переживания в форму культурных кодов. Причём, если образная визуализация исходных переживаний может осуществляться в спонтаннобессознательном режиме с преобладанием правополушарных когнитивных паттернов, то их вербализация уже попадает в ведение левого полушария. С ним же связана и любая рационализация полученного в акте ПМ опыта в дискретно-линейной и каузальной системе смысловых координат.

Для животного психическая погруженность во фрактал, границы которого в этом случае определяются видовым кодом, регулирующим психические процессы, – естественное состояние. Но «преимущества» почти тотальной погружённости в когерентность не работают как инструмент воздействия на эмпирическую реальность в силу всё той же жёсткой инстинктивной запрограммированности животной психики. И только пробуждение левополушарной когнитивности способно вызвать к жизни феномен воли – «испорченного инстинкта» со сбитой настройкой, подпитываемого экзистенциально отчуждённой самостью. Но чем сильнее и рациональнее становится воля, тем труднее человеку даётся вход во фрактал, ибо вход этот осуществляется при доминировании правополушарных психических функций и требует именно их тонкой настройки.

Так сознание оказывается в ловушке. Чем цельнее ментальность, чем более оно тяготеет к правополушарному доминированию, и чем меньше оно, соответственно, «испорчено» линейно-дискретными дискурсами, тем скромнее его семантико-семиотическое оснащение, и потому тем легче оно входит во фрактал, и тем выше его возможности воздействия на связи и отношения к когерентном мире. Но чтобы осмысленным, целенаправленным и содержательным воздействие это становится при том условии, что оно так или иначе сфокусировано и рационализовано левым полушарием. Но сама рационализация, в свою очередь, изменяя структуры ментальности, перекрывает правополушарные каналы вхождения во фрактал и в психосферу в целом.

Постоянно пребывающая во фрактале животная психика почти не ограничена в своих потенциальных воздействиях на когерентные со-осуществления в границах этого фрактала. Но животное из-за отсутствия у него сознания об этих возможностях «не знает», да и потребности, выходящие за пределы инстинктивного или условно-рефлекторного поведения, у животных не возникают. Потому их «магические» возможности остаются спящими, невостребованными, неразвитыми.

Итак, чем выше целостность сознания и слабее активность левого полушария, тем легче происходит погружение во фрактал – но тем уже и тем, стало быть, более ограничена возможность воздействовать на импликативные пакеты и паттерны свёрнутого порядка. Ибо если лёгкость вхождения во фрактал напрямую обусловлена «девственным» доминированием правополушарной когнитивности, то границы его (фрактала), т. е. области помышляемых и образно или понятийно кодируемых связей зависят от дискурсивно-семиотических возможностей левого полушария. Так что без его участия опыт, полученный во фрактале, оказывается недоступным для сознания.

Что же до дешифровки, интерпретации полученного во фрактале опыта и диапазона возможных в нём действий, то семантико-семиотическое оснащение сознания тут играет двойственную роль. С одной стороны, без него пронизывающие фрактал психические энергии никоим образом не могут преобразоваться (конвертироваться) в нечто имеющее отношение к сфере культуры: смысловые конструкции и практики. С другой стороны, тот же семантико-семиотический тезаурус, по сути своей неразрывно связанный с левополушарными каузальными когнитивными паттернами и процессами, устанавливает границы фрактала, замыкая потенциал нелокальных связей на конкретных единичных семантико-семиотических величинах. Иначе говоря, любое нечто, ментально положенное как определённая и о-смысленная данность, уже есть потенциальное препятствие на пути погружения психики в нелокальную связь.

Так, в полном соответствии с принципом самоограничения (см. гл. 1), человеческая психика, погружаясь во фрактал и совершая тем самым экзистенциально необходимый акт ПМ, суживает возможность таковой до границ, очерченных семантическими полями своей конкретно-исторической культурной системы. Из бесконечного пространства когерентных связей фрактала человеку «выделено» лишь кружево сложно переплетённых паутинок, связывающих возможные варианты осуществления тех или иных событий. И способность человека видеть и как-то на них воздействовать обусловлена тем, что в сознании существуют семантические эквиваленты и коды, с помощью которых оно именует эти паутинки и как-то в них ориентируется. Но эти же коды суть узелки, психические якоря, внешние корреляты сгустков приторможенных энергий и возбуждённых колебаний связывают психику (не говоря уже о сознании), понуждая его (сознание) перемещаться во фрактале по строго определённым траекториям – психически и «исторически сложившимся» коридорам.

С наибольшей наглядностью процесс вхождение во фрактал можно пояснить на примере магии – генерализующего ядра культурных практик, связанных с целенаправленной ПМ и присущей всем без исключения обществам. До тех пор, пока состояние входящей во фрактал ментальности достаточно цельно и в общем подчинено правополушарному доминированию, воля к воздействию на реальность проявляет себя достаточно скромно: так, архаическая магия никогда не позволяет себе чего-либо большего, чем простое соучастие в природе. По-видимому, баланс между магическими возможностями (правополушарная когнитивность) и знаниями об этих возможностях, введёнными в поле рационализованных устремлений, волевых актов и целеполаганий (левополушарная когнитивность) был достигнут в эпоху верхнего палеолита – неолита. Затем лавинообразное наращивание левополушарных дискурсивных практик вкупе с ростом самости сознания сместило равновесие, и возможности магического воздействия на реальность стали резко сокращаться. Современный «маг», в отличие от первобытного колдуна или шамана, обладает огромными знаниями о мире, буйной фантазией, огромными амбициями и ничем не ограниченным эгоцентрическим волением. Он прекрасно вербализует и рационалистически интерпретирует то немногое, что приоткрывается ему в психосфере. Но именно эти качества и делают волюнтаристское сознание совершенно бессильным в плане практического воздействия на когерентные зависимости, тогда как архаический шаман, действуя в узком диапазоне почти природных практик и прибегая к минимальной знаковой опосредованности, достигал максимальной эффективности своих магических действий. Вот почему, в частности, именно европейская магическая традиция с её безудержным волюнтаризмом и навязчивой идеей достижения власти над миром (не меньше!) в практическом плане оказывается самой слабой. Восточная же магия (вообще – не-Западная) – не порывает до конца с архаическим принципом сопричастности с естественным порядком вещей и потому сохраняет и в наше время значительно большую эффективность.

Возьмём в качестве примера магических техник «работы» с фракталом один из необозримого множества эпизодов, описанных л. Леви-Брюлем. Со ссылкой на лежена он приводит такой случай: «Один воин, увидев во сне, что его во время сражения взяли в плен, поступил для предотвращения участи, предсказанной ему зловещим сном следующим образом: проснувшись, он созвал своих друзей, умолял их помочь ему в беде, быть настоящими друзьями и поступить с ним как с врагом. Друзья набросились на него, раздели, связали и потащили по улицам с воплями и воем, заставив в заключение своего пленника подняться на эшафот. Воин благодарил их, веря, что это воображаемое пленение избавит его от настоящего пленения» [136, c. 35].

Здесь несколько примечательных моментов для интерпретации. Прежде всего, то, что опасное событие было увидено во сне. Сон как форма ИСС для архаического (не говоря уже о более раннем) сознания – наиболее прямой и спонтанный путь вхождения во фрактал. Для более поздних и сложно устроенных многослойных конфигураций ментальности интерпретация сновидений соответственно усложняется, утрачивая прямую ясность семантических и образных корреляций.

Далее важно отметить: о том, чтобы вообще отменить нежелательное событие, никто даже и не помышлял. Всё увиденное (подсмотренное) в когерентном мире обладает фатальной императивностью и не может быть отменено. Можно лишь, «обманув судьбу», перенаправить интенционально-энергийный поток, обнаруживающий себя в цепочке дискретных эмпирических событий, в безопасное русло. Т. е. создать муляж, имитацию предсуществующего в когерентном мире и уже готового осуществиться в мире физическом события. Причём успех этой акции напрямую связан с тем, насколько серьёзно и убедительно будут выглядеть имитационные действия. При этом важны не только и даже не столько сами действия, сколько сопровождающий их интенционально-энергийный импульс. Он должен быть предельно «настоящим», ибо лишь в этом случае оказывается возможным перехватить и перенаправить опасную интенцию.

Необозримое разнообразие такого рода примеров указывает на то, что первичной и фундаментальной задачей культуры как имманентно развивающейся системы является, прежде всего, медиация между мирами и выработка адекватных операционных технологий для обратного диалогического воздействия человека/группы на «тайные силы», управляющие жизнью и судьбой – говоря по-ученому, интенционально-энергийные паттерны когерентного мира. Основой операционных технологий вхождения во фрактал, была, разумеется, магия в широком её понимании.

Впрочем, к теме магии ещё будет повод вернуться в гл. 5. Пока отметим лишь то, что история вырождения магических практик выступает наиболее явным показателем одной из ключевых линий культурогенеза: движения в сторону левополушарного доминирования, хотя движение это было, разумеется, не прямым и не линейным и, что самое главное, предельное левополушарное доминирование не есть историческое завершение культурогенеза.

Перекрывая в процессе исторического наращивания левополушарного доминирования каналы прямой ПМ, культура, тем не менее, оставляет некоторые зазоры и лазейки, которых оказывается вполне достаточно, чтобы послужить основой универсальной для всех обществ тяги к переживанию трансцендентного. В тех же случаях, когда механизм перекрытия каналов даёт сбой, рождаются великие визионеры, провидцы, вероучители, мистики. С этим же связан феномен гениальности как таковой, независимо от форм его воплощения.

Менее всего каналы ПМ и спонтанного вхождения во фрактал перекрыты у детей в возрасте до 3–4 лет с их адистрибутивным (нерасчленённым) мышлением. Здесь режимы правополушарного доминирования, повторяя отчасти в онтогенезе сценарий эволюционной болезни, обеспечивают такой уровень погружения в психосферу, что можно говорить о том, что дети до означенного возраста живут в «запредельной», невыразимой словами реальности. У многих древних народов дети считались колдунами, и общение с ними подлежало особой регламентации [97]. А способность детей к «паранормальному» восприятию нашла отражение в широком пласте фольклора самых разных народов.

Показательно и то, что даже в тех случаях, когда дети каким-то образом оформляют свой «визионерский» опыт в словах, взрослые, как правило, их не слушают и не слышат. Культура блокирует понимание этого опыта, боясь попятного движения и не желая отпускать взрослое сознание – свою рабочую единицу – в состояние, опасно близкое к докультурному. Даже память об этом состоянии культура стремится отсечь и подавить. И только у современных первобытных народов сохранились мифы о Dream time[187]187
  Термин, первоначально применявшийся этнографами к мифологическому материалу аборигенов Австралии, но затем получивший более широкое употребление. В более поздних традициях Dream time отчасти преобразовался в «золотой век».


[Закрыть] – эпохе первопредков, когда люди были наделены совершенно иными способностями восприятия реальности, соответствующими по своим характеристикам режиму погружения психики во фрактал и считывания нелокальных когерентных связей[188]188
  Фольклорно-мифологический пласт на тему «Dream time» у разных народов чрезвычайно богат и разнообразен. В качестве одного из многочисленных примеров укажу на эпос индейцев киче «Пополь-Вух» (Popol-Vuh) (Гватемала), где описание паранормальных способностей предков почти напрямую иллюстрируют ситуацию прямого и абсолютного знания, получаемого в результате погружения во фрактал. См.: 217, с. 114–117.


[Закрыть]. Вероятно, такой тип когнитивности был присущ ранним сапиенсам в эпоху, предшествующую верхнему палеолиту и в ещё большей степени – предкам человека иных биологических видов в среднем и нижнем палеолите.

В этом смысле говорить о том, что «Был период, когда возможности мозга благодаря биологическим изменениям существенно возросли и соответственно возрос генетический потенциал. Это было примерно 500 000 лет тому назад. С тех пор врождённый разум изменился – если вообще изменился – только незначительно. С тех пор человеческий прогресс зависит от приобретённых способностей, которые предаются далее посредством традиции и обучения» [426, p. 8] – чистейший вздор и грубейшая модернизация в духе идеологизированного новоевропейского псевдогуманизма.

Не следует, однако, думать, что, подавив и в целом заблокировав прямые формы ПМ, культура превратилась в царство безраздельного господства каузальной пропозициональности. Голографический принцип «всё во всем» или «всё есть всё» сохраняется как универсальная основа мифологической когнитивности – способа мышления семантическими рядами и «кучными», правополушарными в своей психической основе смысловыми комплексами. И этот тип мышления не только безальтернативен на протяжении всей мифоритульной эпохи, но и, будучи впоследствии трансформированным и оттеснённым с доминирующих позиций, во многом сохранил своё фундаментальное значение. Это лишний раз доказывает, что:

– устремлённость к ПМ посредством вхождения во фрактал присуща человеку как культурному существу априорно и универсально;

– вхождение во фрактал может осуществляться либо в формах, легитимированных культурой, т. е. через посредство её традиций и дискурсов, либо в обход них: стихийно, спонтанно, не традиционно. В первом случае можно говорить о разных формах нормативизованного религиозного, магического, оккультного или мистического опыта и т. п. Во втором случае (помимо детского «инсайта») – о спонтанных прорывах в созерцание трансцендентного мира в ситуациях внезапных озарений, сна, галлюцинаций, психических расстройств и т. п. Т. е. в тех случаях, когда контекст медиации не подготавливается и не санкционируется культурой и, соответственно, не обеспечивается семантико-семиотическими кодами-отмычками, облегчающими интерпретацию полученного опыта;

– утверждения о том, что категории субстанции и причинности «без сомнения, являются формами, с которыми человек, с тех пор как он появился, входит в мир опыта…» [298, s. 237] и т. п. суждения не имеют под собой никаких оснований.