Текст книги "Первый советский киноужастик"

По парадному, обращенному к прудам фасаду был высажен дикий виноград, плети которого прикрыли явные огрехи архитекторов, отчего старая часть здания стала казаться некой древней руиной, подобной гроту, что усиливалось наличием на главном фасаде большой арки.

Кто знает, что бы еще прибавилось к облику дворца по воле хозяйки, фантазия которой по мере своего развития принимала все более причудливые, если не сказать – странные формы, если бы не революция! А надстройки как-то сами собой пропали в суматохе ХХ века. Сначала исчезли зубцы и барабаны – в середине 1920-х годов их уже нет. Впоследствии исчезла и сама «корона».

Кстати сказать, все эти «художества» были затронуты и в диссертации К.Н. Куркова «Российское дворянство в контексте модернизации в начале XX в. (Экономический и социокультурный аспекты)» (2006 г.), где говорится о том, что усадьбы стали «средоточием культурной жизни, хранилищами драгоценной исторической памяти».

«Дворянская усадьба на протяжении всего времени своего существования была вместилищем культурной памяти поколений живших здесь людей; русские усадьбы… были, по сути, домашними музеями. Одновременно с возникновением в Новое время истории как научной дисциплины, в сфере усадебного культурного собирательства шел процесс исторического самопознания личности. Первоначально здесь накапливались разного рода документы, позднее создавались художественынее собрания, свидетельствовавшие об истории одной семьи. Эти коллекции не всегда были связаны с одними и теми же земельными владениями, но всегда – с историей одного дворянского рода» – пишет исследователь. – «Некоторые усадьбы уже в середине XIX столетия были музеефицированы».

«Главной статьей расхода у кн. Барятинских, Шаховских-Стрешневых, Юсуповых, гр. Шереметевых и пр., помимо бытовых трат и содержания городских резиденций, было «родовое гнездо», главное фамильное поместье. У Барятинских это – Марьино, у Шаховских-Глебовых-Стрешневых – Покровское-Стрешнево, у Юсуповых – Архангельское, у графов Шереметевых – Кусково, Останкино, Остафьево».

«С легкой руки как аристократов-латифундистов, так и менее состоятельных дворян пробуждается интерес и даже любовь к идеализируемому и потому казавшемуся таким прекрасным прошлому, особенно к его внешним атрибутам. У дворянства столь живой интерес вызывался потребностью «задержать бег истории», остановить процесс увядания и гибели сословия, и одновременно «сохранить» себя. Ухватиться за что-то, что может помочь ему, хотя бы и в собственных глазах, сохранить, а вернее, вновь обрести свое место в стремительно меняющемся мире /…/ Множество авторов, писателей, поэтов, художников, скульпторов, архитекторов, в том числе представителей титулованных и нетитулованных дворянских фамилий всероссийского, губернского и уездного масштаба усиленно эстетизируют культурно-историческое и морально-идеологическое наследие «благородного сословия».

И далее, уже конкретно о «родовом гнезде» Стрешневых: «В городах особняки строятся в псевдорусском стиле, соответствующим образом оформляются усадебные постройки. Так, княгиня Е.Ф.Шаховская-Глебова-Стрешнева перестраивает родовую усадьбу в ближнем Подмосковье, как напоминание об «исконно русском» прошлом своего рода» (на самом деле Стрешневы – семья польского происхождения). Еще её прабабка, давшая начало стрешневской ветви Глебовых, «не считала никого равным Стрешневым. «В нашем роду и царица была», любила она похвалиться… И в передней, и в зале дворца нарочито подчеркнуто обилие царских портретов, в роли как бы предков» (из этой семьи происходила вторая жена царя Михаила Федоровича Евдокия Лукьяновна; супруги стали родоначальниками династии Романовых). Усадьба досталась последней представительнице рода по женской линии, княгине Е.Ф.Шаховской-Глебовой-Стрешневой, урожденной Бреверн. «Последняя владелица, не обладая тонким развитым вкусом… перестроила его в начале XX века… Все эти нагромождения создавались постепенно, по мере роста фантазии… в 1910-1914 гг.». В Покровском-Стрешневе строится краснокирпичная «кремлёвская» (с зубцами-мерлонами и бойницами) стена с грандиозной «въездной» угловой башней и ажурными чугунными воротами; к классицистическому усадебному дому XVIII в. пристраиваются тяжеловесные, тоже красного кирпича, корпуса в декоративном «теремном» стиле (исказившие прежний облик усадьбы, что с сожалением отметили краеведы)». Фактически усадьба была превращена в живой мемориал заслуг предков – Стрешневых XVII-XVIII веков – на государевой службе.

Мы уже говорили, что до сих пор отчетливо просматривается явное сходство некоторых архитектурных деталей ограды с деталями … кремлёвской стены. В самом деле, не говоря уже об угловой башне, полукруглую площадку перед главными воротами венчают декоративные башенки, напоминающие Царскую башню Кремля, а массивная надстройка над парадными воротами завершают «ласточкины хвосты» (в действительности – зубцы гиббелинов, привезённые в Россию итальянскими зодчими) – одна из фирменных примет «главного Кремля страны». При этом при Евгении Фёдоровне по бокам надвратной надстройки возвышались декоративные шатры, вероятно, наподобие тех, которые были установлены на надстройке над главным домом и на примыкающей к ней башне. Впоследствии они были утрачены, впрочем, это едва ли повредило внешнему виду ворот – теперь внимание не отвлекается на них, удаётся сосредоточиться на самой массивной надстройке над воротами и лучше рассмотреть ее декоративные завершения в виде «ласточкиных хвостов».

По старым фотографиям также видно, что боковые шатры над воротами и завершения самого дворца (башенки над слуховыми окнами чердака) использовались как флагштоки. Так что громадный дворец, увенчанный развевающимися флагами, вывешенными по случаю какого-либо праздника, наверняка смотрелся среди деревенских домиков более чем эффектно.

Благодаря энергии княгини Покровское-Стрешнево превратилось в богатейшее аристократическое владение. И это – накануне революции, когда большая часть усадеб вошла уже в непоправимый упадок (см. книгу Р.Минцлова «За мёртвыми душами) или отполыхала в пожарах первой революции.

По этому поводу уже в 2013 году в «Московской правде» появилась любопытная заметка-реплика:

«Трудно помыслить

Имение Покровское-Стрешнево на протяжении ряда лет начала XX века была известна как замкнутая усадьба со строгим допуском. И именно здесь, как нигде в другом месте, были представлены уникальные произведения искусства.

Поскольку владелица имения ещё имела собственную виллу близ Флоренции под названием «Сан-Донато», она привозила в свою подмосковную усадьбу чудесные образцы скульптуры, даже – злодчества. Например, к началу лета 1910 года в Покровское-Стрешнево были доставлены шедевры, в числе которых находилась статуя, которую специалисты приписали резцу Донателло (мастера итальянского раннего Возрождения). Здесь была и работа его современника, также флорентийского скульптора, «Прелестная заснувшая ночь». После переезда все редкие итальянские скульптуры и элементы интерьера украсили дом хозяйки и партер перед старинным дворцом…

Непонятно, как московской помещице удался вывоз из-за границы образцов флорентийских сокровищ. Полагаю, что итальянцы прощались с ними со слезами на глазах.

                                                      Татьяна БИРЮКОВА,

                                                                  москвовед.»

Культурное достояние или экстравагантная причуда?

Часть первая. Экстравагантный замок…

После реформ 1860-х годов, с отменой крепостного права, фактически была ликвидирована материальная основа для существования помещичье-усадебного уклада в виде дармового труда крепостных, и разбросанные по всей стране некогда пышные усадьбы вместе с угасанием некогда «благородного сословия» всё более приходили в запустение; их развалины со временем стали обрастать романтическими преданиями. Поэтичность их часто не соответствовала реальности, подлинному укладу жизни, существовавшему в них; но оттого они не переставали быть притягательными. Следы ушедшего уклада жизни всё больше переставали пониматься, осознаваться, что накладывало на них загадочную дымку.

Искусствовед и краевед Ю.И.Шамурин писал об этом: «Знакомясь с русскими древностями, нельзя отделаться от элегического чувства быстротечности человеческого творчества: все, созданное веками, уходит, и остается опять человек на пустынной земле, перед грудой развалин, овеянных воспоминаниями, предоставленный самому себе, утративший связь с прошлым… Пройдет еще несколько десятков лет, сгорят и разрушатся остальные усадьбы. Тогда человечество постареет еще на век, потому что забудет один из этапов своей юности. Тогда романтическая эпоха колоннад и барельефов станет такой далекой и непонятной, как для нас какой-нибудь десятый век. И место усадеб займут наши дома и наши картины.

Так будет, так должно быть. Но пока не пришли эти новые люди, еще долго будут дороги опустевшие парки и расшатанные колоннады. В тени и холоде их, на дорожках, усеянных тяжелыми и влажными листьями, проснутся в душе какие-то дремлющие воспоминания, может быть родовая память, и отзовется так же неясно и так же ласково, как отзываются детские годы…».

Удивительно, что эту же тему утраченной памяти, следов прошлого, сохраняющихся в непонятных уже развалинах, уже в двадцатом веке разрабатывал на другом конце Европы профессор древне– и среднеанглийского языка Оксфордского университета Дж.Р.Р.Толкин. Страницы его книг наполнены следами былых времен, создающими глубокую перспективу вглубь веков и напоминающими о героических деяниях древности, смысл которых в повседневной суете уже забыт, а сами развалины оттого предстают какими-то пугающими своей непонятностью. В книгах Толкина этот мотив представлен удивительно выразительно и проникновенно.

Еще в предреволюционные годы с упадком усадебного быта, блестяще отраженного в русской классической литературе – от «Мёртвых душ» Гоголя и вплоть до перекликающейся с ней названием и отчасти фабулой «За мёртвыми душами» Р.Минцлова – усадьбы стали также предметом изучения искусствоведов. На более-менее научную и солидную основу это движение – усадьбоведение, смыслом которого было изучение сохранившихся усадеб в историко-художественном контексте – было поставлено уже после революции, в 1920-е годы, особенно с созданием в 1922 г. Общества изучения русской усадьбы. А дореволюционные исследователи действовали, в общем, на чистом энтузиазме и боли за гибнущий уклад, который хранил в себе не только пресловутую «беспощадную эксплуатацию», но и огромные культурные достижения – те самые идеи, которые потом подхватили большевики и в первую очередь А.В.Луначарский. Например, в 1910 г. Покровское стало одной из тем обширной публикации уже не раз упоминавшегося нами искусствоведа Н.Н.Врангеля – родного брата будущего «черного барона», того самого, который, по песне, якобы «снова готовит нам царский трон», П.Н.Врангеля – «Помещичья Россия». Она была опубликована в строенном (за июль-сентябрь) номере журнала «Старые годы», издававшегося как раз одним из таких людей-энтузиастов, ценителей русской старины – Петром Петровичем Вейнером. Сам номер, по традиции журнала посвящать летний выпуск определенной теме, включал в себя на этот раз материалы именно по старым усадьбам.

Уже тогда от помещичьего уклада фактически оставались большей частью только разгромленные или заброшенные усадьбы. Та атмосфера, которая была порождена петровскими преобразованиями, ушла в прошлое. «Актёры все вымерли, остались лишь декорации игранных ими пьес» – замечает Н.Н.Врангель. А события 1905-1907 годов нанесли усадьбам серьезный удар. «Бунтующие крестьяне сожгли и уничтожили то немногое, что осталось дорогого и милого, что напоминало о том, что Россия когда-то могла называться «культурной». В общем костре жгли беспощадно всё, что поддавалось сожжению, рвали, резали, били, ломали, толкли в ступе фарфор, выковыривали камни из драгоценных оправ, плавили серебро старинных сосудов. В области разрушения у русских не было соперников». Так, именно в это время было уничтожено, например, имение Виноградово на Долгом пруде. Да только ли оно?

Впрочем, немалую роль в возникшем запустении сыграло и равнодушие к старине среди самих владельцев имений, «последышей» и купечества, которое приходило им на смену и устраивало в барских домах фабрики, вырубало «вишневые сады», а парки резало на клочки под сдаваемые дачи… «И чудится, что боязливо и жалостливо жмутся по стенам старых домов одинокие и запуганные тени. Бледные, боязливые, неловкие, чуть живые бродят они по пустым комнатам, смотрятся в тусклые зеркала, вздыхают о старых друзьях – стульях, столах, диванах, ширмах, о маленьких столиках, часах, фарфоре, бронзовых фигурках и портретах близких. И тихо беседуют с оставшимися».

Вообще говоря, многие страницы этой работы так и просятся в качестве художественного описания того, что представляла собой стрешневская усадьба перед революцией. Иной раз, цитируя, трудно даже остановиться. Впрочем, судите сами. Вот первые же строки:

«Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев; сонные, пахнущие тиной пруды с белыми силуэтами лебедей, бороздящих летнюю воду; старые нянюшки, снимающие пенки с варенья; жирные, обжорливые моськи, ворчащие от сахара и злости; девки-арапки, отгоняющие мух от спящей барыни; Митька-казачок, таскающий длинные чубуки для раскуривания гостям; мухи – летающие, жужжащие, назойливые, кусающиеся, скучные, противные мухи, мухи, засиживающие окна, и стены, и книги, и всё; петухи, кричащие на задворках; мычащие коровы; блеющие овцы; бранящиеся хозяева-помещики; бабушки в чепцах, никому не нужные, штопающие чулки; старые лакеи; босоногие девки, сенные девушки; крепостные актрисы, живописцы, форейторы, музыканты, борзые псы, художники, карлики, крепостные астрономы. Внутри, в комнатах, – чинные комфортабельные стулья и кресла, приветливые круглые столы, развалистые бесконечные диваны, хрипящие часы с ржавым басистым боем, и люстры, и подсвечники, и сонетки, и ширмы, и экраны, и трубки, трубки до бесконечности. И опять мухи – сонные, злые, назойливые, липнущие, кусающие и засиживающие всё. Вот она, крепостная Россия прошлого, от которой остались только мухи и домашняя скотинка, старые нянюшки, хозяйская воркотня и быль и небылица о крепостной жизни, о роскоши, о красоте быта, о чудачестве дедушек и бабушек. Вот крепостная Россия обжорства и лени, добродушного послеобеденного мечтания, чесания пяток на ночь и игры на гитаре при луне. Вот страна «Евгения Онегина», потом «Мертвых душ», потом «Детства» и «Отрочества», потом «Оскудения» Сергия Атавы. Вот помещичья Россия от Петра Великого и до Царя-Освободителя, полтора века особой жизни, культуры, занесенной из чуждой страны, сделавшейся родной и опять чуждой. Старая повесть о самодурах-помещиках, засекающих крестьян, о тех же помещиках, в часы досуга занимающихся меценатством так же охотно, как ловлей зайцев и лисиц, как заказом вкусного обеда или поркой провинившихся девок. Странное дело, но в этой повести о прошлом какая-то особенная, может быть, только нам, одним, русским, понятная своеобразная прелесть; прелесть грубого лубка, чудо простонародной русской речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски. Всё – на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров. Пляска русских босоногих малашек и дунек в «Храме Любви», маскарад деревенских парней в костюмах богов и богинь древности. Или где-нибудь в Саратовской или Симбирской губернии – девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов. Что может быть нелепее и забавнее, печальнее и умнее?».

«Русское самодурство, – делает вывод исследователь, – главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России. Безудержная фантазия доморощенных меценатов создала часто смешные, чудаческие затеи, часто курьезные пародии, но иногда и очаровательные, самобытные и тем более неожиданные волшебства.  Одну из причин он видит в том, что «В России никогда не было своей последовательной, наследственной культуры» – отмечает Врангель, приводя в пример последовательность исторических событий, напрочь менявших уклад жизни в стране: монголо-татарское иго, Смуту, петровские преобразования, наконец, реформы Александра 2-го.

«Естественно, что и искусство, не имевшее предков, развивалось в России так же случайно, неожиданно и капризно. Но «крепостной период» в истории нашей живописи, и главным образом архитектуры и прикладного искусства, дал много весьма занимательного, характерного, а иногда даже и подлинно красивого. Конечно, не в смысле grand art [Высокое искусство (фр.) – здесь и далее перевод редакции], но все же интимного, так ярко и цветисто рисующего дух и вкусы своего времени. 

Подобные постоянные исторические «срывы» привели в итоге к тому, что в России стал невозможен стабильный, сколько нибудь долговременный       уклад жизни. Те формы, что скаладывались, оказывались по большому счету временными, полностью исчезая при новом взрыве общественных отношений, а то, что оставалось – приобретало облик причудливой, капризной игрушки хозяев, чудом пережившей их волю и желания».

Еще одним фактором Врангель называет подражание Европе и европейским реалиям, но подражание слишком уж капризное, целиком зависящее от хозяев:

      «От прежних домов старосветских помещиков до сих пор веет теплым уютом и благодушием. Высокие колонные залы в два света, приветливые диванные, помещичьи кабинеты с коллекциями древнего оружия и бесконечным рядом трубок, низенькие приземистые антресоли для детей и гувернеров, тесные людские и обширные псарни – все это, жившее еще накануне, теперь кажется далеким миром какой-то совсем другой страны. Кажутся стародавними бисерные вышивки терпеливых бабушек или крепостных девок, диваны и ширмы с турками в чалмах, костяные чесалки от блох, «блошницы», часы, играющие «Коль славен». И часто в теплых, как-то особенно мило хлебом и вареньем пахнущих старых комнатах нам мнится все это дорогим и вновь желанным. Трудно порой разобраться в том, что подлинно красивого, вечного в этом ушедшем быте, что только хорошо, потому что безвозвратно ушло. 

Трудно понять и высказаться, есть ли хоть частица искусства в криволицых портретах бригадиров, глядящих из облупившихся рам, в пестрой живописи букетов, намалеванных крепостным самоучкой… Но во всем этом милом хламе, дорогом нам воспоминаниями детства и курьезами своей неповторяемости, несомненно, есть своя особая интимная поэзия, та теплота дворянского гнезда, что так завершенно вылилась во всем творчестве последнего «писателя-помещика» Тургенева. И как ни любить и ни желать воскресить эту наивную безыскусственность прежней жизни, – все же никогда больше она не вернется в Россию. Эпоха детской, почти смешной веры «всерьез» во все то, что теперь кажется нам ребяческой забавой, – вот что таила эта помещичья жизнь «в комнатах». И потому теперь всякий, даже мелкий предмет этого безвозвратно ушедшего времени является для нас не простой курьезной забавой «любителей редкостей», но драгоценной реликвией старых заветов, каким-то талисманом, о котором мы еще грезим по детским воспоминаниям. И если вместе с этой интимной поэзией в помещичьей жизни прошлого встречаются создания подлинного искусства, то тем более вдвойне дороги и нужны они нам.

В старой России были моменты, в которые русские люди сумели при помощи своих и чужих рук создать искусство, почти равное западному. Правда, этого нельзя сказать про общий уровень помещичьей России, но все же встречались исключения, которых теперь нет. И даже скептические иностранцы, называвшие в XVII веке и называющие теперь русских варварами, в XVIII столетии единогласно признавали умение этих дикарей до обмана притворяться культурными. Эта игра в европейцев была так хороша, что даже с теперешним историческим оглядом она кажется нам почти действительной жизнью, а не бутафорской постановкой. Но и там, где видишь это театральное действо, любишь и ценишь его за его подлинную талантливость и самобытную красоту. 

В устройстве помещичьих домов наиболее ярко выявились вкусы и мечты их обитателей. Действительно, эти дома, хотя и не имевшие исторических традиций, очень скоро становились родовыми гнездами, обживались и приобретали ласковый уют»

«Эта любовь к привычной обстановке, а с другой стороны – тщеславие заставляли почти всех богатых людей строить в глуши своих деревень дома-дворцы, ничем не уступавшие городским. Огромный штат крепостных мастеров, руководимых иностранными художниками, позволял русским меценатам-самодурам воздвигать в деревне грандиозные сооружения. Так было не только возле обеих столиц, но и в глухой провинции».

«Долгими усилиями иностранцев всех наций была привита на благодарную ко всем восприятиям русскую почву западная цивилизация. Голландцы, немцы, французы, англичане и даже греки, толпами приезжавшие в доселе им неведомую страну, приносили с собой знания, инициативу и огромную рабочую энергию. И русские люди, сознавая нужность этих пришельцев, радушно принимали их наставления и умели черпать в них новый источник жизни. Но скоро увлекаясь, русские люди так же скоро разочаровывались. В своих проявлениях они всегда походили на больших детей, играющих «во взрослых». 

И потому им так весело казалось рядиться в новые платья, гримироваться по-новому и строить себе огромные дворцы, которые, в сущности, были для них теми же детскими карточными домиками. 

Действительно, трудно представить себе более ребяческую затею, чем ту, что выдумали азиаты-русские, передразнивая иностранцев. Но, будучи талантливыми актерами, они не только убедили многих, что играют всерьез, но даже сами уверовали в то, что театральные подмостки – та же действительность». 

Вывод, к которому приходит исследователь:

«Всюду в России: в южных губерниях, на севере и в центре – можно наблюдать тот же развал старого, развал не только денежный, но развал культурный, невнимание и нелюбовь к тому, что должно украшать жизнь. Тогда как в Европе из рода в род много столетий переходят и хранятся имения и сокровища предков, в России наперечет несколько поместий, находящихся двести лет в одной семье. И нет ни одного примера дошедшей до нас целиком сохранившейся помещичьей усадьбы XVII века. Только в Покровском княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой часть дворца – еще дореформенной Руси. Даже от Петра, от Анны Иоанновны, даже от Елизаветы дошли до нас жалкие остатки; нет имения, целиком сохранившегося с тех времен. 

От Екатерины лучшее также погибло, и только эпоха Александра I еще ярко и жизненно глядит из усадеб дворянских гнезд. Но и тут Грузино Аракчеева – полуразвалившееся, обкраденное, запущенное, с призраком убитой Настасьи и образом «обезьяны в мундире», засекающей крестьян… 

Так, быть может, ничего и не осталось от волшебных чудачеств крепостной России; быть может, не стоит и говорить о том, что у нас есть? 

Нет, еще стоит. Еще можно спасти дорогие остатки старины, сохранить и уберечь от окончательной гибели красивые воспоминания, плесневеющие в грязных деревнях, в провинциальной глуши отдаленных губерний. Еще стоит подумать, прежде чем рушить дома, прежде чем продавать скупщикам картины и предметы убранства. В России еще есть старое искусство, пока целы Дубровицы, Кузьминки, Архангельское, Останкино, Кусково, Петровское, Марьино, Ольгово, Белая Колпь, Быково, Покровское-Стрешнево, Полотняный Завод, Очкино, Диканька, Суханово, Андреевское, Воронцовка, Ивановское, Братцево, Никольское-Гагарино и Никольское-Урюпино, Большие Вязёмы, Дугино, Яготин, Каченовка, Корсун, Гомель, Отрада, Белая Церковь…».

В самом деле, всё сказанное поразительно точно подходит именно к Стрешневу, как и к массе других усадеб. Не случайно уже после революции К.В.Сивков в путеводителе по залам открытой в стрешневской усадьбе экспозиции, поймав ту же мысль, писал: «знакомство с Покровским-Стрешневом и его владельцах даёт представление о быте, привычках и художественных вкусах, так сказать, массового дворянства XVIII-XIX в.в.».

Любопытно, что публикация открывалась именно фотографией мраморного Амура в Покровском-Стрешневе.

А о самой усадьбе писалось так:

«Но несмотря на такое дикое сочетание и часто невозможную смесь всех эпох, дворец Покровского со своим необъятным вековым парком, окруженным высокими, мрачными, недавно воздвигнутыми стенами, производит какое-то жуткое и неизъяснимо чарующее впечатление. Совсем особый мир воспоминаний и былин, длинная вереница семейных хроник, причудливая повесть о чудачествах обитателей дома привлекает и манит вас. Будто видишь за высоким фасадом в узких окнах, поросших плющом, бледные облики Елизаветы Петровны Глебовой-Стрешневой, ее сына Петра, племянницы Лизы Щербатовой, старой-старой крепостной Дарьи Ивановны Репиной, скончавшейся в девяносто восемь лет в ноябре 1905 года.».

Публикация работы Н.Н.Врангеля в журнале «Старые годы» 1910 г.

На авантитуле – фото мраморного Амура из Елизаветина

Голубая гостиная с выходом в Белый зал. Фото не позже 1910 г. (из работы Н.Н.Врангеля)

и в 2012 г. (фото автора)

Эта работа имела некоторую предысторию. В течение лета предыдущего, 1909 года Врангель с товарищами посетили 25 помещичьих усадеб, и среди них ряд подмосковных. 16 августа он писал матери: «Пока занимаюсь «Помещичьей Россией» и нашёл такие чудеса, каких и не ожидал: дивные имения князя С.М.Голицына, «Покровское» княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой. Снял шестьдесят фото…». Некоторые из этих фотографий стали впоследствии популярными среди исследователей и широко вошли в обиход.

Искусствовед Н.Н.Врангель (1880-1915) и титульный лист его работы изд. 1913 г.

В 1913 году работа Н.Н.Врангеля была включена в его сборник исторических и искусствоведческих работ «Венок мёртвым». Соответственно с установкой автора было выполнено оформление. Титул, иллюстрации – каждая как будто в обычной рамке, но если приглядеться – эта рамка оказывается траурной каймой, как погребальный мотив, как отпевание старой культуры. Причем это произошло в пресловутом 1913-м, на который, последний мирный год империи, мы всегда смотрели как на год наибольшего процветания России. А в 1915 году сам Николай Николаевич скоропостижно умирает, буквально на пороге потрясшего страну катаклизма, в который оказался вовлечённым и его родной брат…

В качестве любопытного дополнения можно привести и тот факт, что в том же 1913 году на общем собрании Географического кружка императорского Санкт-Петербургского университета 22 ноября секретарь Бюро Л.А.Кулик (тот самый, что уже в советское время, в конце 1920-х – 1930-е годы стал известен тем, что предпринял несколько экспедиций на место падения Тунгусского метеорита) в докладе о летней деятельности кружка отметил, что участник кружка Юрий Николаевич Борель летом 1913 г. совершил сразу несколько поездок в различные регионы Центральной России на интересные географические и исторические объекты. И в числе прочих мест «в это же лето посетил под Москвой старинное имение Покровское-Стрешнево, интересное как остаток еще не разорившегося дворянского гнезда».

Подобные же описания стрешневской усадьбы с непременным подчёркиванием «готического» колорита встречаются и во многих других книгах первой трети XX века. Эффект усиливался тем, что вплоть до конца 1930-х годов мрачный замок обрамляли многочисленные ели и пихты, высаженные его последней владелицей, придававшие усадьбе угрюмости. Кстати сказать, до сих пор на территории сохранились остатки старых хвойных посадок – юго-западный край площадки перед дворцом, со стороны храма, обрамляет ряд старых лиственниц и спрятавшихся за ними чёрных елей, ещё одна лиственничная аллея просматривается с противоположной стороны, от обособленного флигеля к северо-западу, в направлении ограды с угловой башней, другая ответвляется от площадки за воротами перед дворцом и уходит влево, вдоль ограды. Со стороны регулярного парка в сторону дворца просматривается перспектива главной аллеи, выделенная лиственницами, сохранившимися буквально по две с каждой стороны. И еще один «куст» огромных старых лиственниц, вероятно, остаток одной из аллей, отходивших от дворца, сохранился у самого пруда с двумя островами.

Брошенная усадьба, кажется, во все времена производила впечатление какой-то исполинской, мрачной цитадели, полной жутковатых загадок прошлого.

Среди предреволюционных исследований, авторы которых уловили эту же инфернальную ноту, помимо работ Н.Н.Врангеля, стоит упомянуть еще одну работу подобного же рода – «Подмосковные» Ю.И.Шамурина, две книги которой вышли в 1912-1914 годах. Собственно Стрешневу посвящен всего один абзац в заключительном очерке первой книги, где приводится обзор «рядовых» подмосковных усадеб. Интересен этот фрагмент тем, что в нем уже намечены канва и акценты позднейших рассказов об усадьбе в послереволюционных путеводителях. Приведем этот абзац полностью.

«На Виндавской дороге находится имение Покровское-Стрешнево, мрачная, заросшая, романтичная усадьба. Обведенная высоким забором, из-за которого выглядывают только купы старых деревьев, она кажется каким-то обособленным царством. Здесь есть остатки дома XVII века, выстроенного боярами Стрешневыми, есть классические павильоны, есть современные здания. Дом густо оброс диким виноградом, и от старой усадьбы веет недобрыми преданиями. Среди угрюмого парка неожиданным и радостным пятном белеет «ванный домик» Екатерининских времен, украшенный барельефами. Перед ним на зеленом ковре газона улыбается мраморный амур, грациозный осколок XVIII века, такой неожиданный в этом сумрачном дворянском гнезде».

(Увы, нынче нет ни радостного «Ванного домика», ни улыбающегося Амура. Сохранился только мрачный замок, заросший лесом).

А вот, например, что пишет уже вскоре после революции В.М.Лобанов, во многом вторя другим авторам:

«Несмотря на такое разнообразие и такую, на первый взгляд, пестроту, Покровское-Стрешнево все же имеет свой архитектурный ансамбль, он производит немного жуткое, но все же необъяснимо чудесное впечатление.

Главный фасад дома, заросшего виноградом, очень гармонирует с суровой окружающей обстановкой, они взаимно дополняют друг друга, и это составляет одно из очарований этой постройки Покровского-Стрешнева.

В угрюмом парке Стрешнева, с его бесчисленными прямыми дорожками, окаймленными столетними деревьями, находится прекрасная постройка Екатерининских времен – ванный домик – образцовое архитектурное произведение этой эпохи, украшенное очень интересными барельефами.