Текст книги "Первый советский киноужастик"

Перед ним, среди изумрудной зелени газона, улыбается с невысокого постамента маленький мраморный амур, очень характерный осколок XVIII века, эпохи развития подмосковных».

Перспектива главной аллеи в сторону дома. Фото автора.

Везде – один рефрен: «от усадьбы веет недобрыми преданиями». Чем больше вглядываешься в историческую перспективу, всматриваешься в фигуру княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой, тем настойчивей возникает ощущение, что это была натура, мучимая бесами, мятущаяся, грешащая, кающаяся и пытающаяся замолить грехи, и всё равно потом грешащая. Приходит на ум натура… Ивана Грозного. В самом деле, психологически все «показания» и свидетельства очевидцев сходятся в одну картину: крутой нрав, наводивший ужас на окружающих, «злая чудачка», по словам С.А.Толстой, превратившая родовой дом в жутковатый замок, причём на впечатление «работали» и дощатая «корона» над фасадом, и окружение мрачных лиственниц, и пара атлантов с ухмыляющимися в странной тишине лицами, и откровенно скалящиеся маски сатиров на каминах… ведь всё это было сделано исходя из вкусов княгини. При этом она активно, даже как-то судорожно занималась благотворительностью, состоя в многочисленных обществах, создав на дачах оздоровительный лагерь для девочек и собираясь завещать выморочную усадьбу под женский монастырь. Всё это просто так не делается. Такое ощущение, будто этой деятельностью княгиня пыталась замолить какой-то свой грех, но ей не удавалось это сделать именно из-за своей мятущейся натуры, а замолить её грехи кому-то ещё едва ли приходило в голову… Такое ощущение, будто с отъездом постояльцев ещё в начале 80-х и устранением «помех» в ауре дворца снова появилась её неупокоенная душа, которая бродит по опустевшим залам и пытается найти себе вечный покой…

Уголок «синей гостиной» в Покровском-Стрешневе. Предреволюционный снимок.

Хорошо заметны декоративное обрамление каминов, гербы на экранах, черные «помпейские» фигуры

и рисунок наборного пола. Из архива М.Сметаниной

Кстати, о выморочности. Выглядит странным и даже зловещим то, что все старания княгини поддержать память о роде Стрешневых, очередное наращивание фамилии до уже тройной, при том, что она даже отродясь не была Глебовой-Стрешневой, окончились ничем. Княжеская чета, как считается, была бездетной. Конечно, вероятности физических проблем у супругов никто не отменял, это совершенно обычное дело. Но опять-таки, не в таком контексте, не в сочетании всех этих фактов. Все они, включая мятущуюся натуру княгини, вовсе не отличавшейся кротостью и набожностью, но склонную к гневным «выплескам», так напоминающую в самом деле натуру Ивана Грозного, заставляют предполагать произошедшее когда-то в этих стенах… детоубийство. Вот почему она так фанатично отдавалась благотворительности, будто пытаясь замолить страшный грех… И кровь невинного младенца (скорее всего девочки, отсюда и многолетний (!!!) именно девчачий оздоровительный лагерь, и идея завещать усадьбу под женский же монастырь) до сих пор витает над этим местом…

–

Удивительно (а может, как раз всё объяснимо!), что такая экстравагантная постройка, какой стала фамильная усадьба в руках Евгении Фёдоровны Шаховской, более чем органично вписалась в начале нового века в романтический контекст эпохи. Как мы помним, взлёт культуры в это время получил название «Серебряного века». Русской усадьбе Серебряного века была посвящена недавно вышедшая обстоятельная альбом-монография заместителя руководителя современного Общества изучения русской усадьбы, доктора искусствоведения Марии Владимировны Нащокиной. Автор сформулировала целый ряд особенностей усадеб этого времени. И, несмотря на то, что речь в книге идет в значительной степени об усадьбах, хозяева которых, пришедшие на смену старой аристократии, вдохнули в старые поместья новую жизнь, тем не менее именно на архитектурном облике нашей усадьбы, столь, на первый взгляд противоречивом, сформированном волей хозяйки, как раз аристократки княгини Евгении Фёдоровны Шаховской-Глебовой-Стрешневой, очень выразительно сказались разнообразные веяния и художественные вкусы времени.

Как мы уже говорили, дворянски-помещичий уклад жизни фактически был «отменен» реформой 1861 года – с отменой крепостного права, когда труд крепостных крестьян на помещика перестал быть материальной основой существования этого самого уклада. И с той поры он неминуемо стал уходить в прошлое, подергиваясь, по словам М.В.Нащокиной, патиной времени. «Усадьбы Серебряного века перестали быть привилегией русской аристократии, они во множестве обретали новых хозяев… Для этих новых хозяев владение усадьбами становилось своего рода видимым знаком приобщения к традициям аристократической культуры, ее этическим ценностям, бытовому укладу и времяпровождению». «Перестав, фактически, быть основой экономического благополучия своих владельцев, они сохранись в качестве их второго дома, порой, даже более значимого для духовного становления и творчества, чем первый – городской».

      Художественная идеология Серебряного века, противостоящая наступающему веку буржуазного чистогана, противопоставляла ему именно романтизированный облик «красоты как мощной преобразующей силы», «слегка идеализированный воображением мир русской усадьбы». Вообще, усадебный уклад представал и тогда, предстает и сейчас, своего рода островком душевной гармонии, неторопливого самоопределения на фоне живой природы, очагом национальной культуры, наконец. «Обращение к её (русской усадьбы – А.П.) истории, быту, архитектурно-художественным особенностям позволяет вглядеться в подлинное лицо национальной культуры, уходящей своими корнями в глубокую древность». Говоря о психологической привлекательности усадебного уклада даже сегодня, в начале XXI века, исследовательница отмечает: «Именно… духовная устремленность и творческая атмосфера усадебных гнезд, описанная во многих произведениях русской литературы, соединенная с еще не нарушенной красотой просторных русских пейзажей, заставляет и сегодня мечтать об ушедшей усадебной жизни. Ведь и сегодня кажется, что там не только царила удивительная гармония жизни и природы, но и само время текло по-иному – размеренней, спокойнее, позволяя обитателям усадеб не только деятельно трудиться и творить, но и предаваться созерцанию, наслаждаться неспешными прогулками в любое время года и, наконец, не суетно размышлять о себе – своем предназначении, доме, проступках». «На рубеже XIX-XX веков символизация превратилась в своебразный способ восприятия окружающего мира, в котором все предметы, состояния и действия легко превращались в символы». Русская усадьба стала своего рода символом дома, Родины. Тем самым подернутый «патиной времени» усадебный быт стал основой для нового жизнетворчества в стиле идей времени.

И далее: «Именно к Серебряному веку относится своеобразная общественная канонизация русской усадьбы как средоточия семейных ценностей, всех сторон русской культуры и вопощения национального понимания красоты. Тогда усадьба впервые была глубоко осмыслена как сложная историческая целостность… и возведена в ранг национального идеала». Кроме того, родовая усадьба становилась определенным символом рода, превращаясь в своего рода фамильный мемориальный комплекс. «Старые родовые гнезда в конце XIX века уже не просто сохранялись, но и по-своему канонизировались, обретая черты живых семейных музеев. Среди бережно хранимых усадеб – знаменитые родовые вотчины… Покровское-Стрешнево князей Шаховских-Глебовых-Стрешневых…». Как мы помним, в самом Покровском-Стрешневе основу этого самого фамильного мемориала заложил еще Петр Иванович Стрешнев в 1760-е годы. Уже его дочь Елизавета Петровна возвела в культ родство с правящим домом Романовых, фактически превратила усадьбу в музей этого самого родства созданием знаменитой портретной галереи и всевозможных деталей обстановки. А Евгения Фёдоровна распространила этот культ и на внешний облик усадьбы, распорядившись обстроить старый ампирный дом новыми кирпичными корпусами с узорочьем в стиле XVII века – столь драгоценного для неё времени возвышения Стрешневых, и построить вокруг неё ограду, откровенно имитирующую стену Московского Кремля.

«Культ местной или родовой исторической символики был достаточно широк… во многих старинных усадьбах России трепетно сохранялись исторические реликвии. Прежде всего это были многочисленные мемориальные памятники – усадебные храмы с могилами предков (напомним, что у храма Покрова был погребен Фёдор Петрович Глебов-Стрешнев – А.П.), парковые монументы в честь посещения той или иной усадьбы коронованными особами или в честь великих людей России, памятник родственникам, друзьям, няням… и даже любимым коням, собакам и т.д. (взять хотя бы обелиск перед входом, некогда венчавшийся фигуркой преданно служащей собаки – талисманом рода Стрешневых – А.П.).

Один из первых усадебных мемориалов появился в усадьбе Лукино – родовом подмосковном имении бояр Колычевых, потомок первых владельцев барон М.Л.Боде-Колычёв создал настоящий мемориал своей семьи, помещавшийся в здании, напоминавшем своими формами Московский Кремль. В усадьбе были выстроены крепостные стены, башни…». Всё то же мы видим и в Покровском-Стрешневе.

Иными словами, «…одним из самых отличаемых и ценимых свойств усадьбы Серебряного века стала ее принадлежность истории. «Связь времен», воплощенная в старинных постройках, старом парке, фамильных портретах (!!!– А.П.) или картинных галереях и собраниях, библиотеках, предметах старины и семейных преданиях, непосредственно воплощала историзм мироощущений человека того времени и представляла собой еще одну его грань. Строения, парковые дорожки, сады, пруды были не столько функциональны, но и служили для их создателей и владельцев своеобразными знаками преданий данной местности, вехами в истории отечественной культуры, наконец, символами связи с историей государства». «Усадьба воплощала собой и связь поколений, историю рода, издавна освоившего ее пределы. История русской семьи и история государства Российского всегда были взаимосвязаны». Понятное дело, какое важнее, даже сакральное значение это все имело для Евгении Фёдоровны Шаховской, которой вновь была передана дважды утраченная по мужской линии фамилия Стрешневых, чтобы сохранить в истории роль этого рода!

«Главный дом, его образ, архитектурный стиль, величина, размещение в ландшафте во многом определяли облик русского усадебного комплекса в целом. – продолжает М.В.Нащокина. – Именно в его архитектурных формах и оформлении интерьеров, как правило, наиболее полно отражался и содержательный замысел владельца. Ведь собственный дом – это воплощение его представлений о семейном гнезде, о прекрасном, отражение его образа жизни, индивидуальных привычек и предпочтений. Дом – портрет своего хозяина, еще в больше степени, чем усадьба в целом. Он полновластно определяет его масштаб, набор помещений и облик». «Образ усадьбы, прежде всего, задавал главный усадебный дом. Строя его, владелец выбирал тот архитектурный стиль, который в наибольшей степени отвечал его внутреннему «я».

Образно-стилистическую многоликость усадеб серебряного века исследовательница сводит «к пяти основным образам-символам или архетипам, к которым тяготело общественное сознание и, в той или иной степени, относится большинство известных примеров». Для нас особенно интересны два, поэтому мы остановимся на них чуть подробней. «Одним из способов обнаружить свои художественные вкусы, – пишет исследовательница, – стало довольно широкое использование «архитектурных цитат», а «многостилье приходило в этом на помощь, как бы проявляя индивидуальность владельца». Помимо английского стиля, стиля «модерн» и «неоклассицизма», имеются в виду распространившиеся в обществе увлеченность русской стариной, способствовавшие возрождению в усадьбах образов древнерусского зодчества, подобий боярских теремов, а также мода на средневековые рыцарские замки (присущая «многочисленным обрусевшим иностранцам»). На примере Покровского-Стрешнева мы можем увидеть оригинальное сочетание как минимум двух (а если мысленно воссоздать утраченные фрагменты – то и трёх) тенденций. Фактически на нём отразилось увлечение историей в архитектуре, стилизация построек как под «боярские хоромы» (в результате чего расцвел так называемый «псевдорусский» стиль, как в кирпиче, так и в дереве) – а мы знаем, какое значение придавали представительницы этой ветви рода Стрешневых XVII-му веку, когда их захудалый род в результате поворота судьбы стал наравне с царствовавшим родом Романовых, так и под рыцарские средневековые замки (а здесь уже проявились, по всей видимости, вкусы самой Евгении Фёдоровны, как мы помним, бывшей по отцовской линии немецкого происхождения, налицо те самые «обрусевшие иностранцы»). Не говоря уже о том, что в Стрешневе всё это было нанизано даже не на нео-, а на самую что ни на есть классицистическую основу.

Относительно увлечения стилизациями «боярских хором» М.В.Нащокина отмечает, что заказчиков и хозяев усадеб «манили узорочье и роскошь отделки интерьеров царского теремного дворца в Кремле, проникнутое историей отечества воображение увлекали полумифологические средневековые боярские хоромы древней Москвы… Привычным и узнаваемым обликом своих усадебных построек владельцы как бы подчеркивали свою кровную и духовную связь с историей Древней Руси». «Образы древней Руси, воплощенные в загородных усадьбах, были многолики. Среди них заметное место занимали стилизации построек Московской Руси XVI-XVII веков, в частности Московского Кремля. Они привлекали своими нарядными, богато украшенным докром формами, своим многоцветьем, выразительным островерхим силуэтом… Несмотря на обилие копийных деталей, выверенная живописная композиция, широкие проемы окон, их четкий ритм, аккуратная симметрия отдельных элементов, тщательность выполнения целого и деталей – все это чётко свидетельствовало о современности постройки. Древнерусский язык ее архитектурных форм был наложен на привычную (ордерную) систему западноевропейской архитектуры». Евгении Фёдоровне же никакой стилизации и не нужно было. В отличие от других усадеб, где это веяние было просто модой, в Покровском для этого были все основания, живая, непосредственная историческая память о собственных предках, в XVII-м веке активно включившихся в строительство новой государственности, стоявших у колыбели новой династии на престоле. Можно только в очередной раз вспомнить дворец царя Алексея Михайловича к Коломенском с его нагромождением объёмов и значимость самого факта его рождения от Евдокии Стрешневой…

Кстати. М.В.Нащокина в своем исследовании указывает и на такую тенденцию в архитектурном строительстве: перелицовывая на новый лад усадебные постройки, в основе которых лежали «ранние классические дома», «архитекторы путем пристроек старательно придавали постройкам асимметрию и живописность. Обращая особое внимание на завершения пристраиваемых частей, они использовали башенки-пинакли по углам… или трактовали пристройки как башни с шатровыми кровлями… Стеновая декорация включала привычные оконные обрамления, машикули и зубчики». Как видим, всё то, что донесли до нас предреволюционные фотографии стрешневского дворца. И далее о самом Стрешневе: «Поразительное нагромождение деревянных башенок в готическом стиле появилось в 1910-1914 годах над ампирным портиком усадебного дома в Покровском-Стрешневе. Тщеславная владелица сначала мечтала превратить свою прелестную классическую усадьбу по проекту А.И.Резанова в средневековый «терем бояр Стрешневых», но, оставшись, видимо, недовольной незаконченной реконструкцией, решила еще раз «перепрофилировать» дом в западноевропейский замок, а потому не посчиталась с очевидными достоинствами архитектуры своего старого дома». С выводом, впрочем, решимся не согласиться: как раз благодаря отказу от полной перестройки под «терем бояр Стрешневых» именно классическая часть дома была в основе своей сохранена, просто «нанизана» на новый объём.

Говоря о тенденции строительства усадебных домов в стиле средневековых рыцарских замков (от себя: более поздняя стадия перестройки дома в Стрешневе, когда хозяйка отказалась от проекта «боярских палат»), исследовательница замечает: «конец XIX века – время необычайной популярности готических форм в европейской архитектуре. Постройки, слизовавшие всевозможные готические башенки. Ступенчатые щипцы, машикули, стрельчатые арки и химер можно найти в Англии, Франции, Германии, Голландии, Австро-Венгрии и Швейцарии, словом, практически по всей Западной Европе. Формы западноевропейской готики были едва ли не самыми устойчивыми и в русском усадебном строитеьстве с 1880-х по 1910-е годы. Они символически обозначали для своих заказчиков не только художественные образы из рыцарских романов, которые принято читать в юности, но были неразрывно связаны с воображаемыми морально-этическими идеалами средневекового рыцарства, а также современными представлениями о стабильности и буржуазной респектабельности, которые воплощали Франция, Германия и «старая добрая Англия». Владельцы усадебных домов «интуитивно «приспосабливали», «примеривали» к себе, адаптировали саму европейскую культуру. Усадебные замки, отсылавшие к формам французской или английской готики, или к более редким для страны формам европейского Ренессанса и барокко становились своеобразным воплощением идей синтеза культур Европы и России».

«Сказочность образа средневековых замков, особенно ощутимая на пространствах русских равнин, где замков в их западноевропейском понимании никогда не строили, – одна из важных причин их притягательности для русских заказчиков». Тем самым в стрешневском дворце фактически произошло соединение сказочного средневековья русского и западноевропейского. При этом сохранившийся от переделок в основе стрешневского дома ампирный особняк Елизаветы Петровны «по умолчанию» заключал в себе третью из пяти указанных тенденций, причем это была, как мы уже сказали, не стилизация под классику, а именно подлинная классика. Именно эта историческая и архитектурная многоликость и породила тот причудливый архитектурный облик усадебного дома, которому поражались и исследователи 1920-х годов, который поражает и сейчас, даже несмотря на понесенные утраты в его облике.

А тем временем, пока хозяйка и родня правящей династии занималась в своей усадьбе такими вот художествами, страна стояла уже на пороге великих потрясений. Первые схватки грядущей катастрофы отчетливо проявились уже в годы первой революции. Общество лихорадило. Дворянский уклад жизни безнадежно уходил в прошлое. То, что еще оставалось, было погружено в какое-то оцепенение и мертвенную застылость. Остатки некогда могущественного и благородного сословия доживали свой век, наглухо затворившись от веяний жизни.

Точно так же и Евгения Фёдоровна Шаховская, овдовевшая и бездетная, которой некому было передать и имя и наследство, коротала свои едва ли светлые годы за могучей стеной имения, напоминавшей скорее крепостную, и продолжала коверкать прабабушкино имение. Не менее чем прабабушка гордившаяся своим «происхождением» и аристократической «белой костью», считавшая себя настоящей царской кровью, Евгения Фёдоровна наглухо отгораживается от крестьянского мира и дворов Покровского кирпичной стеной, своим собственным кремлём – резиденцией императорской власти в миниатюре. «Уже в первых впечатлениях вы чувствуете, что по ту сторону стены находится какой-то особый мир, отгородившийся от этой бедной обстановки и чуждый ей – очень удачно замечает один из послереволюционных путеводителей. – Какая-то другая жизнь текла за этими стенами, пренебрегая всем этим окружающим и в то же время как бы опасаясь его. Видя в деревне своего социального врага, владельцы усадьбы создали эту неприступную крепость с башнями и бойницами».

Возможно, в этом архитектурном отражении сказалось и отражение натуры и устремлений самой хозяйки стрешневской усадьбы, возведшей в абсолют «культ Стрешневых» и тогдашней кремлевской власти, так же наглухо отгородившейся от требований времени в увлечении ритуальными «игрищами», придворными церемониями, всякого рода юбилейными торжествами, вершиной которых стали 200-летие Отечественной войны 1912 года и 300-летие дома Романовых. Как мы уже говорили, в Александровском саду был построен знаменитый обелиск и тогда же, по некоторым сведениям, подобный же обелиск появился перед фасадом стрешневского дома.

А между тем все начало нового века в воздухе висело ощущение приближающейся катастрофы, грядущего «нашествия гуннов», или – по другой аналогии – уэллсовских морлоков, потерявших человеческое обличье в бесконечных трудах, результатами которых целиком пользовались изнеженные эстеты-элои. Трудно не увидеть здесь параллель с вырождающимся барством, чье благополучие целиком обеспечивалось миллионами крепостных, а потом – наемных рабочих-люмпенов, озлобленных на своих поработителей и жаждущих возмездия. Уже в 1905 году запылали разгромленные усадьбы. Тогда властям ценой уступок и заигрывания с «оппозицией» в обществе удалось удержать старый порядок, но двенадцать лет спустя с прежней жизнью было покончено. Давнее прошение на высочайшее имя об утроении фамилии оказалось бессмысленным, потому что ее было некому передавать. Во дворце не звучал детский смех, а владелица была окружена не детьми и внуками, а приживалками и многочисленной оравой мосек.

Новые архитектурные затеи хозяйки как раз и дали потом авторам путеводителей по достопримечательностям Подмосковья поражаться нелепости того, во что превратился старинный особняк, и писать не без оснований об окончательной утрате вкуса у «господствующего сословия» к началу ХХ века, противопоставляя мрачный замок изящному павильону Елизаветино, не затронутому переделками и сохранявшему еще в себе архитектурные вкусы века XVIII-го, «золотого века» дворянской культуры.

К архитектурному облику можно добавить ещё весьма специфический облик атлантов на парадной лестнице, собранных из трёх кусков мрамора: швы заметны по линиям груди и бёдер (вестибюль с лестницей обустраивался княгиней в 1910-е годы): вместо ног у них сдвоенные, скрученные «хвосты» с цветочными лопастями на концах, по линии позвоночника плавники, согнутость под тяжестью колонн мнимая, потому что невооружённым глазом видно, колонны прямо из верхней площадки и в основе своей деревянные и оштукатуренные, а ехидные выражения из лиц и двусмысленные ухмылки, с которыми они смотрят куда-то под ноги тому, кто поднимается по лестнице, всё это придаёт классическим вроде бы атрибутам оттенок определённой ……. А если всмотреться в несохранившиеся маски в облицовке каминов, бородатые сатиры с остроконечными ушами и скалящимися из-под бород ртами – то в них читаются откровенно сатанинские, глумливые черты.

Работы уже послереволюционного времени, 1920-х годов, пестрят откровенно отрицательными оценками того, что получилось из дворца в итоге. Зрительные впечатления авторов, помноженные на социологические оценки, создают более чем безотрадную картину. Вот, например, каким представлялся главный дом одному из авторов: «Классический дом, прекрасный образчик усадебного ампира, со стройной полукруглой колоннадой на балконе (центральная часть дворца), придавлен сверху и сжат с боков остроконечными средневековыми башнями с зубцами и бойницами, придающими ему вид фантастического рыцарского замка».

Реконструкция усадьбы на начало ХХ века (по материалам М.Сметаниной)

Напомним, что в то время усадьба, укрывшаяся в угрюмом хвойном лесу за мрачной кирпичной стеной, была сплошь выкрашена под кирпич, да еще и с выделением цветом манеры кирпичной кладки даже по деревянным поверхностям, и каждый раз приходилось делать мысленное усилие, чтобы зрительно вычленить старую, классическую, часть дома от новодельных построек и надстроек. Еще в своем первом (1925 года) очерке об усадьбе А.Н.Греч называет башню, примыкающую вплотную к дворцу, «чудовищной по своему бесвкусию вышкой». На разные лады в описаниях нового вида усадьбы разными авторами повторяются эпитеты «чудовищный», «кричащий» и далее в том же духе.

Центральная часть замка

«И в дополнение к уже сказанному скажу еще, что на этой страшной дикости и тяжкой бедности нескольких тысяч крестьян, как ядовитый цветок… нет: как ядовитый чудовищный гриб вырос замок Мединтилтас, с его романскими башнями и готическим фасадом, с его угодьями, садом, похожим на лес, парком, теряющимся в пуще, где можно встретить лисиц и волков, с его торговлей лесом, пушниной, льном, с его огромными складами, миллионными счетами у банкиров Варшавы, Дрездена и Санкт-Петербурга… Сколько наших жмудских жизней, детских, девичьих, юношеских, гениальных, может-быть, как сам наш Мицкевич, с'ел род людоедов-Шеметов.

      А.В.Луначарский. «Медвежья свадьба»

Но особенно выразительна характеристика, данная и замку, и его помещениям, и самой хозяйке литератором 1920-1930-х годов Иваном Евдокимовым в его весьма оригинальном по стилю путеводителе по усадьбе и его залам, написанном еще в 1924 году, но так и оставшегося в те годы неизданным. В его полных брезгливости оценках хозяйка оказывается самодуркой в высшей степени, а замок более чем уродливым (слово «кошмарный» повторяется по разным поводам не раз и не два). Вот характерный пассаж из описания общего вида дома:

«Дикое нелепое сооружение, жалкая пародия на крепостные стены Средневековья, таит в себе указание на вымирающий, изживший себя стародворянский род, цепляющийся закрепить себя в истории хотя бы безобразным гротеском.

За стенами не менее ужасный по архитектуре тёмно-красный кирпичный дом с нагромождениями диких по рисунку башен со всякими финтифлюшками. Грубое, какое-то раздражающе-кричащее чудовище опутано сетью металлического плюща. Куски старой классической архитектуры дома поглощаются хаосом наляпанных бессмысленных архитектурных форм».

Проходя по музейным комнатам, и проявляя при этом незаурядную эрудицию и вкус при описании тех или иных деталей обстановки дома (чего стоит, например, настоящий гимн карельской березе, там, где автор повествует об убранстве будуара!), Евдокимов то и дело отпускает весьма ядовитые шпильки в адрес собственно Шаховской.

Вообще, у него странное отношение к княгине. Читая его пассажи, создаётся настойчивое ощущение, будто она ему лично чем-то насолила. Он без разбора привязывает ее имя к тому, что ему самому кажется наиболее уродливым и безвкусным. Например, говоря о картинах на стенах столовой, он вдруг замечает: «Некоторые (худшие), наверное, приобретены Шаховской». Парадное кресло в портретной удостаивается такой реплики: «По воспоминаниям, на этом кресле восседала Елизавета Петровна (и, конечно, Шаховская-Глебова-Стрешнева), принимая гостей, выслушивая доклад управляющего» и так далее. Зеркало, повешенное в угловой комнате, замыкающей анфиладу, тоже оказывается не ко двору: «Некстати поставленное зеркало на задней стене вводит зрителя в обман – в отражении видятся минованные комнаты, а кажется, что перед вами продолжение анфилады. Этот чисто фокуснический прием, наверное, – «создание» последней владелицы усадьбы». Между тем, этот «фокуснический» прием на самом деле как раз широко применялся в усадьбах для имитации зрительного продолжения анфилады, и княгиня тут абсолютно не при чём.

Кстати, говоря про угловую комнату, ту самую, где висело так раздражавшее его зеркало, образну’ю, Евдокимов выдает следующее: «Самодуры и крепостники, намаявшись «страстями» или искусившись расправами над «челядью», охотно «припадали» к молитве и поклонам сорока богородицам (!!!) и сонмам святых для «ущемления» разгневанной безответной плоти. /…/ В этой интимной «образнОй» Стрешневы «замаливали» свои крепостные грехи на сон грядущий и теплили масло перед родовыми иконами».

А доходя до тюлевой спальни, проснувшееся красноречие обрушивает на читателя просто-таки фантастический пассаж:

«Что могли чувствовать люди, заключившие себя в беззвучную вату? /…/ Они /…/ средневековили в «открыточных» башнях и стенах, плели паутину из гардинного тюля на розовой водице коленкора.

Оскудение, полное оскудение вкуса, духовной жизни, перерождение заплывшего жиром сердца, салтыковский «органчик» вместо головы или вкусный фарш, размягчение всякой мускулатуры жизни, органические процессы по инерции и навыку, отживание год за годом, бессчетные материальные сокровища в руках, миллионные яхты для прогулок по голубому морю, «покупание» за большие деньги газетных столбцов для увековечивания на оных «портретов» живых трупов и никому ни для чего не нужных людей – вот всё их содержание».

Вывод из всего этого делается не менее экспансивный:

«Этот «замечательный» дворец является поразительным документом духовного обнищания дворянской России, полного вырождения вкуса заживо погребенного сословия. Это чудовище только за его без выразительность необходимо было бы сохранить для истории и для будущих поколения советских граждан: дом исключительно красноречиво свидетельствует о неизбежной участи русской аристократии, подкрадывавшейся к ней всю первую четверть XX столетия. Создавать такие монументы могли заведомо обреченные на слом исторические группы.

Грядущему историку великого социального переворота в России Покровско-Стрешневский дом скажет больше, чем сотни томов исторических материалов нашей эпохи».

Последнюю мысль перехватывает А.Н.Греч в «Подмосковных усадьбах»: «…можно проследить, если задаться темой изучения «дурного вкуса», как создавалось замечательное, в своём роде, собрание, которое представляет сейчас дом Покровского-Стрешнева».

Удивительно кстати, как разительно совпадают оценки у Евдокимова и у Ланачарского в его статье «Советская власть и памятники старины», посвященной сохранению культурных богатств в дворцах и усадьбах «бывших эксплуататоров» в целом по России, и в том числе покоев императорской семьи (особенно выразительные места мы выделили жирным шрифтом):

«Что касается музеев, то они находятся в самом образцовом порядке и работают под руководством лучших музейных деятелей; они весьма обогатились благодаря перевозу в них всяких произведений искусства и памятников старины из барских особняков и усадеб./…/

Сами дворцы служат нам для разного назначения. Лишь некоторые из них – вроде таких мало интересных с точки зрения художественно-исторической, как Мариинский и Аничков, – заняты для утилитарных целей. Зимний же дворец превращен в дворец искусств.       /…/