Текст книги "Сестры Карамазовы"

Сестры Карамазовы
неРассказы
Андрей Шилов

Посвящается моей любимой дочери Марии…

© Андрей Шилов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ты, мое фото и будущая война

«Феликс Эдмундович» воровато прищурился, выдержал почти театральную паузу и через долю секунды эхо механического щелчка, отразившись от желтого камня псковской железнодорожной пристани, навсегда впечатало его выбритую голову в еще недописанные страницы новейшей истории России.

– Снято, – устало процедил сквозь прогнившие зубы пожилой увалень. – С вас 10.50. За снимком – завтра после обеда.

– Ну вот, Саша! – невысокая брюнетка приятной наружности, не отрывая взгляда от своего спутника, расплатилась со стариком. – Какой ты все же смешной без кудряшек…

– Дежа вю, – перебил ее он.

– Что? – Наташа удивленно вскинула брови. – Повтори, я не расслышала.

– Не обращай внимания, показалось что-то… Будто было уже. И вокзал, и поезд зеленый, и ты, и фотограф со стареньким «ФЭДом». Будто случалось где-то… Где? И запах этот – то ли хвоя, то ли смола…

– Перестань, здесь только поездами пахнет. Да еще воровством, – Наташа на всякий случай потрогала сумочку.

Где? Где-то далеко, за ревущими коровами-локомотивами и плотоядными бездушными многоэтажками, за визгом тормозов утреннего такси и плакатом «Голосуй или проиграешь!» – далеко-далеко в изумрудных, еще не до конца высохших озерах плескалось лето, и красивые стройные женщины, обезумевшие от счастья, отдавались воде, траве и солнцу. Безумству храбрых пел песню ветер, и в воде отражались их узкие бикини. А здесь, на пыльном горячем перроне, вспотевшее людское стадо проклинало огнедышащий июнь. У каждого были свои причины ненавидеть лето – Наташа не была исключением. Но тогда она не знала, что через сорок шесть дней, придя сюда вновь за таинственным спецгрузом, ее унесут в привокзальную санчасть на брезентовых носилках, а санитары, которые приведут ее в чувство, с сожалением скажут:

– Бывает… Жара и не такое с людьми творит. Жара…

(Хвоя. Или смола. Как быстро по пути прогресса шагает русская страна)

Здесь, на этом перроне, она не сказала ему тех нежных, нужных слов, которые рвались из ее груди подобно пуле, беспощадно выбравшей свою жертву – за мгновение до выстрела. Слов, которых он ждал.

Теперь, когда никчемная суета расставания уже дружески похлопывала его по плечу, Наташа лишь глупо улыбалась, виновато поглаживая его шершавую щеку.

– Ты не плачь, – он крепко обнял ее. – Я знаю, война скоро кончится, увидимся. Скоро, очень скоро.

Стоявший поблизости фотограф дрожащими руками запалил «Приму», покосился на них, выпустил в пустоту пару дымных колец и как бы нехотя продекламировал:

 
A tale of the times of old!
The deeds of days of other years!
 

– Извини, отец, мы изучали французский.

– Eh bien, – добавил старик и побрел к урне.

Наташа расплакалась. Слезы смешались с тушью, а носовой платок, как назло, лежал глубоко в сумочке. Александр не стал ее успокаивать – скорее отойдет. И действительно, она быстро взяла себя в руки и перестала плакать. Вопросительно посмотрела на него.

– ??

– Не могу взять в толк, откуда этот хвойный запах, – он взглянул на часы. – Неужели не чувствуешь?

– Нет.

Оркестр заиграл марш (или туш?).

Через пару минут галдящая бритоголовая волна уже несла его к вагону, и последнее, что он успел заметить и навсегда запечатлеть в своей памяти, это была все та же ее глупая и виноватая улыбка.

Сквозь мутное стекло он разглядел, как Наташа махнула ему рукой. Александру показалось, что она не только прощается с ним, но и пытается отогнать от себя тот едва уловимый запах. Хвоя… Он тупо забрался на верхнюю полку, не обращая внимания на происходящее вокруг, и принялся наблюдать за бегущими огоньками в окне общего вагона. Вагон качнуло, в приемнике что-то заурчало, прорвались отдельные фразы:

…По заявкам… Против морщин… По имени…

Огоньки смешались со словами и звуками, превратившись в голубых мотыльков, вьющихся рядом. Он протянул к ним руку – мотыльки исчезли, увлекая его за собой, приглашая в последний полет переполненный вагон и горячий недавний перрон, марш (или туш?) привокзального оркестра и слезы Наташи, запахи, бритые затылки…

Сон превратился в скомканное, так и не отправленное солдатское письмо, и тут он проснулся. Безумно болела голова.

«Ну да, конечно, не нужно было вчера столько пить», – удрученно подумал он, не открывая глаз. Уставший за ночь разум переваривал на сковородке памяти образ вечно хмельного деда Савельича, устроившего на проводах настоящие тараканьи бега, в которых первым к финишу пришел таракан Горький, далеко позади оставив Ханока Левина и Виктора Пелевина.

«Бедный, бедный дед Савельич! Что-то с ним сейчас?»

Александр открыл глаза – над ним пугающе зависла черная и бесконечная пустота.

«Странная ночь, тихая», – подумал он, пытаясь перевернуться со спины на левый бок. Где-то над ним зашуршала листва, и тут же на лицо его посыпался песок. Или…

«Но откуда?» – удивился он, ощутив на губах характерный привкус чернозема.

Попытался приподняться, но только больно ударился лбом о нависшую над ним пустоту. В животе тоскливо заурчало. Он закрыл глаза, стараясь не шевелиться, но когда затекли конечности, левой рукой

(«почему болит правая»? )

осторожно ощупал черную пугающую плоскость над головой. И вскрикнул, больно занозив палец.

«Господи, это же свежеструганная сосна!..»

Он вновь ощупал доску и ужаснулся – доска была не одна: справа плотной стеной громоздились точно такие же крепко сбитые доски. И слева. Голова раскалывалась. Мысли путались. Сквозь гремучую смесь приторного соснового аромата и сырого запаха земли послышался далекий и жалобный лай. Совсем не такой, как в Моздоке или Шали – там собаки выли глухо и протяжно, а лаяли безысходно, пытаясь сквозь дым и огонь разглядеть забытую всеми Луну. Александру стало нестерпимо страшно: страх сковал все его тело – раненое предплечье, пробитую грудь, оторванную снарядом ногу.

Он вспомнил все, но дикий первобытный страх уже пронзил его мозг измятой, затертой до дыр похоронкой, и тут он проснулся. На кухне негромко играло радио.

«Тьфу, опять кошмары! И голова что-то не проходит», – он, потянувшись, поднялся с кровати, не торопясь, словно в замедленном кинофильме, побрел в туалет.

Сигарет на привычном месте не оказалось. Не было их и в заначке под потолком – полка пустовала. Он попытался сосредоточиться. По радио сообщили, что в столице пробило семь.

7.05. С кухни печальным рефреном к его невеселым мыслям повеяло хрипловатым голосом Цоя:

 
Война – дело молодых,
Лекарство против морщин…
 

«Интересно, – подумал Александр, – знал ли дед Савельич об этом лекарстве?»

7.10. Наташа вот-вот вернется с ночной смены. И тогда все пойдет своим чередом. Завтрак, обед, ужин. Вечер. Ночь. День. Иногда – суббота, реже – воскресенье.

«Как все-таки редко наступает завтра, а сегодня тянется вечность».

7.15. И он мне грудь рассек мечом

И сердце трепетное вынул…

«Конечно, знал. Савельич знал все. Когда год назад умирала мама, дед Савельич взял ее за руку и сказал: так, мол, и так, Надежда Осиповна, теперь и мне пора на покой. Сашку вырастили – самое время отдохнуть».

7.20. Александр, не найдя сигарет, вышел из туалета, заглянул на кухню, но в одиночестве завтракать не хотелось.

Выглянул в окно. Раннее летнее солнце нещадно ослепило его, и он подумал, как хорошо было бы сейчас выбраться из этой мертвой коробки дома в зеленый пахучий лес. Подальше от выхлопных газов – к своим чувствам и мыслям.

Он улыбнулся, вдохнув всей грудью свежий утренний воздух, еще не изнасилованный автомобилями и прохожими, и отправился в комнату.

7.25. В зале стоял неприятный запах, как будто не проветривали здесь уже несколько суток.

– Ах, вот ты где, злодей! – Александр ласково потрепал за холку огромного рыжего кота. Тот благодарно замурлыкал. Еще шаг, и Александру показалось, что в комнате определенно что-то не так, словно произошло нечто, и это нечто от него тщательно скрывают. Скрывают?

Непроизвольно его взгляд упал на полированную поверхность стола, обычно не занятую посторонними предметами. Обычно, но только не сегодня.

Ему стало дурно. Рамка… Закружилась голова. Черная рамка с красной перевязью… Он пошатнулся, все поплыло перед глазами. Фотография… Пол провалился и…

…Царское Село. Наташа. Двор. Бенкендорф. Петербург. Балы. Долги. Тараканьи бега. Барон. Дантес. Травля. Честь. Кровь, кровь, кровь. Ночь в бреду. Что это?

Снегом сеющий ветер, будто бледный конь, пронесся, распустив волной густую гриву и непомерно долгий хвост.

Вслед за ним – еще конь с опустошенными глазами. Несущийся конь еще.

За ним – еще. Целый табун умчался в ночь, исчезнув в зияющих провалах неба.

И снова – кони. И метель хлещет их своими седыми крыльями, миру конец возвещая. И стонет метельная ночь могильным, морозным дыханьем. А вдали тихо плачет Надежда:

– Вы мне придумали сердце…

А Сердце:

– О, Господи!

«Каменский? Лорка? Не знаю, но помню. Нет: знаю, но забыл»

7.30. Фотография… Пол…

И тут он проснулся. Диктор повторил время.

7.30. Александр хотел, было, напиться воды, но не смог дотянуться до стакана. Где-то в ногах вновь замурлыкал кот. Послышался звук отворяемой двери. Александр окликнул вернувшуюся жену, но не услышал собственного голоса.

7.35. Жутко болела правая рука. В отчаянии он шарахнулся к коридору, но не смог сделать ни шага. Он с трудом сфокусировал свой взгляд на книжной полке напротив.

Вольтер… Байрон…

7.40. «Почему я не могу шевельнуться?» Александр вспомнил о недавнем фотографе и скорчил невеселую гримасу: «А мы неплохо рифмуемся – Саша… Наташа…»

Она вошла, спутав все его мысли…

– Что с тобой? – спросил он, но она не ответила.

Она молчала. Растрепанные волосы, фиолетовые мешки под глазами – сегодня она была похожа на истерзанную Жанну Д'Арк, побежденную Еву Браун кисти последнего художника обреченной эпохи. Нездоровый, очень нездоровый румянец выдавал ее страшное состояние. И все же это была она… Приблизившись к Александру, Наташа дрожащей ладонью погладила его по шершавой щеке и негромко всхлипнула. Александр попытался утешить ее, но тщетно. Николай Чудотворец печально, понимающе кивнул ему с иконы, висящей напротив, и беспомощно развел руками. Опоры рухнули, разверзнув бесконечную вечность. Вечность закашлялась и затихла. Он вспомнил все. И сделал шаг к своей последней войне:

с черным и белым, с крестиками и ноликами;

с беспечными вакханками и Дантесом;

с мальчиком и его пальцем;

со спящей царевной и Черномором;

с ворошиловскими стрелками

и литовскими биатлонистками…

С самим собой.

7.46. Наташа, ангел мой!

Готов тебе в забаву Я жизнь отдать!

Люди в черном, пришедшие в тот морозный январский вечер к этому дому на Мойке, в недоумении столпились у входа.

Наташа не открывала, хотя стучали непрерывно.

– Может, отошла куда? – удивлялись одни.

– Надо бы милицию вызвать! – советовали другие.

Какой-то старенький майор-отставник, весь в орденах и медалях, спешно отправился к соседям звонить «01», да так от них и не вернулся – прихватило сердце.

Когда, наконец, взломали дверь, в большой комнате обнаружили Наташу, лежащую без чувств у старинного дивана. Доктор нащупал пульс.

– Слава Богу, с ней все в порядке! Утомилась, переволновалась… Это бывает.

Доктор удовлетворенно оглядел собравшихся. О подол его белоснежного халата заискивающе терся огромный рыжий кот. Яркое зимнее солнце залило всю комнату неестественно-потусторонним светом, а на столе – за накрытым корочкой хлеба граненым стаканом – стояла фотография в черной траурной рамке.

И фотография была пуста.

Человек, который проспал Конец света

Случилось что-то в городе моем…

Деревья встрепенулись, словно крылья.

(ВИА «Воскресенье»)

Никогда еще утро не казалось ему таким безмятежным и чистым. Не ныла поясница, не болела голова – это его несколько встревожило. Он перевернулся на бок и столкнулся – глаза в глаза – с ненавистным Розенбаумом, хлопчато-бумажно улыбающимся не только уголками стремительных губ, но и сверкающей лысиной.

– Привет.

Скользнул взглядом выше – бархат загорелой шеи, четкий рельеф подбородка, разлет тонких бровей, ровная золотистая челка…

– Где твои очки? – потягиваясь, спросил он.

– Мне они больше не нужны, милый, – на мгновение зависла над ним, потерлась кончиком носа о его щеку и упорхнула на кухню. Он кубарем скатился с кровати и к превеликому удивлению не обнаружил в комнате – на полу и журнальном столике – следов вчерашней попойки: ночь! три «Анапы»! две! дымок «Camel»… один… пуск… Вспышка…

– А дальше? Дальше я уснул!

Он взглянул на часы и едва не подпрыгнул от неожиданности – проспал! «Уже час, а я все дома. Впрочем, работа не волк…» Он наспех умылся («Наконец-то дали горячую воду!»), натянул выглаженные брюки, надел свежую рубашку. Заглянул на кухню. Жена указала на дымящуюся чашку:

– Пей, остынет ведь, – и сама сделала глоток.

Что-то новое неуловимо сквозило в ее поведении. Он принюхался – другой запах на кухне. Взглянул на обои – возникло ощущение, будто их только что поклеили. И впервые журчащий из магнитофона Розенбаум совсем не раздражал его.

– Сегодня задержусь… Что бы выдумать насчет опоздания?

– А ничего не выдумывай. Никто и не спросит.

– Как это? – удивился он.

– Да так… Ладно, иди, но все-таки не задерживайся, мы ведь вечером ждем гостей!

Он кивнул, не понимая, о каких гостях идет речь, и вышел, обещав быть к семи.

Выйдя из подъезда, он вспомнил, что еще вчера этот чертов лифт не работал, а на первом этаже перегорела лампочка. «Неплохо бы похмелиться», – подумал он, считая наспех ссыпанную в карман мелочь.

У павильона толпились люди. Он приблизился, спросил, указав на лежащего под деревом парня:

– Что, напился?

– Нет, – несколько пар насмешливых глаз уставились на него. – Просто человеку хорошо стало.

– А-а, – протянул он и передумал пить.

В первом же подошедшем троллейбусе было несколько свободных мест, что обычно редкость, и он плюхнулся в заднее кресло, удовлетворенно отметив про себя, что в обеденное время ездить на работу куда приятнее, чем по утрам – ни давки, ни настырных контролеров. Только он об этом подумал, как к нему подошла полная женщина и неправдоподобно вежливо сказала:

– Ваш билетик…

Он полез было в карман за мелочью, но контролерша остановила его, легонько коснувшись плеча.

– Нет, что вы! Я вовсе не то имела в виду. Вот ваш билет! – и протянула ему крохотный желтый листочек с синими буквами. – Странный вы…

Он виновато уткнулся глазами в билет и, когда она отошла, выглянул в окно: по Чернавскому мосту маршировали пионеры, на водохранилище белели надутыми парусами яхты, золотился песок на берегу… Стоп! «Почему пионеры? Может, скауты какие?!»

Он оглянулся. Красные галстуки быстро удалялись.

Легкий вздох. Прозрачная сизая дымка над водой. Шум мотора. И удивительно чистый воздух – в этом месте всегда пахло навозом.

– Наваждение какое-то, – вслух сказал он, озираясь по сторонам, не услышал ли кто.

Но каждый был занят своими делами.

Боже! Какие могут быть дела в троллейбусе?! Газеты да пустая болтовня. Сидящая у средних дверей цветущая пожилая дама невозмутимо вязала носок, а девочка лет пяти на задней площадке укладывала в маленькую розовую коляску куклу Барби.

– Наваждение…

То, что мир состоит из противоречий, он узнал еще в первом классе средней школы, когда, отдавая дань октябрятскому уставу, в компании таких же, как он тимуровцев, навестил Героя Советского Союза в его убогом послевоенном жилище. Герой был в стельку пьян, и это никак не соотносилось с полученными в школе знаниями о патриотизме и любви к Родине.

Но даже тогда противоречия так не распирали его душу. Сейчас все было иначе, и противоречия рвали его на части. Отчего? Он не знал ответа на этот вопрос. Наваждение…

Он откинулся в кресле и подумал о том, что непременно нужно немедленно брать отпуск. В голове предательски стучало: какой, к черту, отпуск? вся твоя ничтожная жизнь – один большой бессрочный отпуск! И надо провести его так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно потраченные деньги.

«Какие деньги? Хорошо-то как!»

Его растормошили у Петровского сквера.

– Молодой человек, ваша остановка, – та самая женщина-контролер ласково улыбнулась ему откуда-то сверху, возвращая его из полудремы в реальность.

– Ваш билетик?

Он протянул ей желтый листок с синими буквами и, размышляя над тем, как она могла догадаться о его остановке, шагнул на влажный асфальт. Грибной дождь закончился так же неожиданно, как и начался. В редких лужицах отражалось отдохнувшее небо.

Он подошел к киоску.

– Две пачки «Друга».

– Пожалуйста.

Ему протянули сигареты с дружелюбными песьими мордами на красном фоне бумаги. Он повертел их в руках, чувствуя какой-то подвох, и невольно расхохотался – на боковой стороне каждой пачки белел четкий курсив: «Курите на здоровье!»

– Конечно! – он хлопнул себя по лбу. – Завтра же 1 апреля!.. Пожалуй, на работе мне простят, если я сегодня вообще не явлюсь.

Он поспешил к Управлению ЮВЖД, решив позвонить начальству с вахты. В фойе обратил внимание на обычную афишу, приняв ее содержание за очередной розыгрыш:

1 апреля в Большом зале —

Андрей ПЛАТОНОВ читает повесть

«СОКРОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК»

Муз. сопровождение: ф-но.

Начало в 17.00.

Сняв трубку и набрав 30—42, забыв поздороваться, выпалил:

– Сегодня не смогу… И завтра. День рождения… И на кладбище – к матери…

Выходя из дверей, он заметил старушек, сгурьбившихся у входа. Никто не обращал на них внимания, и они преспокойно молились на шпиль здания, высоко запрокинув покрытые платками головы.

Проходя мимо, он легонько тронул одну из них за локоть и указал пальцем на недостроенный Кафедральный Собор в Первомайском:

– Храм, бабуль, там. А здесь Бога нет, здесь железнодорожники. Старушка повернула к нему уже не изъеденное глубокими морщинами лицо.

– Бог везде есть, сынок. Даже в камне.

– Наваждение! – он отстранился от старушки и поспешно зашагал в сторону Кукольного театра.

«Где менты? Бомжи? Нет ни одной „скорой“. Почему? Да еще эти пионеры с троллейбусным билетом…»

К нему подошла обворожительная брюнетка и молча протянула глянцевый пакетик с двумя буквами – О.К.

– Я что, на бабу похож? – возмущенно воскликнул он. – На хрена мне ваши прокладки?!

Девушка отпрянула, но на обворожительном лице ее не дрогнул ни один мускул.

– Это презент, возьмите. Подарок от фирмы – комплект мужского белья.

– Простите, – он протянул руку. Девушка, вручив пакет, удалилась, осыпая его словами благодарности.

«Ну, зачем я так?» – подумал он, озираясь по сторонам: в лужицах презабавно кувыркались воробьи, а прохожие обходили их стороной, стараясь не спугнуть; автомобили пропускали пешеходов; у памятника Никитину стоял странновато (по нынешней моде) одетый человек, громко декламируя какие-то архаичные стихи; с витрины магазина вещали все 28 телевизоров.

Он подошел к крайнему: пышущая благополучием дикторша «Вестей» сообщала телезрителям об окончательном завершении контртеррористической акции российских войск в Чечне. Крупный план выхватил Президента, обнимающегося с каким-то безбородым генералом свободной Ичкерии.

– Должно быть, Радуев. Или Яндарбиев… Побрились, что ли?

– Дудаев, – утвердительно поправил его человек в малиновой «тройке» и белоснежной сорочке, повязанной замысловатым узлом чопорного петушиного галстука.

Через минуту малиновая «тройка» исчезла в вишневой «девятке». Заурчал мотор, из выхлопной трубы повалил веселящий газ, и машина скрылась из виду, оставив лишь ароматное сизое облачко.

Он, глядя на медленно оседающую пыль, покрутил пальцем у виска и, усмехнувшись неожиданному собеседнику, громко сказал:

– Дудаев умер. Давно умер.

Закурив, свернул на Комиссаржевскую и уже скоро был у красавца-стадиона. Заветный матч «Факел» -«Балтика» должен был состояться послезавтра, но билеты стоило взять сегодня, иначе не пробиться. У кассы почему-то никого не было, и это удивило его не меньше, чемстарушкин молебен у Управления.

Он постучал в окошко кассы:

– Мне два на Восточную трибуну, – и протянул 30 рублей.

– Вы что, юноша, с Луны свалились? – билетерша подняла на него свои голубые глаза. – Руководство клубов договорилось о боевой ничьей. Так что победила дружба!

Ничего не понимая, он отошел от кассы и остановился у рыночной арки, уставясь в аккуратно наклеенную афишу. Потом вернулся к кассе, снова постучал – окошко отворилось. Не скрывая разочарования, он осторожно спросил:

– И какой счет?

– 3:3. У нас забили Гурбанов, Шмаров и Юминов.

– Спасибо, – он в недоумении сунул деньги в карман брюк и прошептал:

– Хорошо-то оно хорошо, только нахрена мне это стерильное счастье?!

И тут же почувствовал, как соскучился по магазинным очередям и трамвайной давке, базарной ругани и своему остеохондрозу.

Он поймал такси, сунул водителю 30 рублей и неживым голосом пробурчал:

– Домой… На Минскую…

Водитель кивнул и выжал сцепление, принявшись было рассказывать ему подробности своей бессонной и удивительной ночи.

Он грубо перебил его:

– Что сдачу не даешь?

Водитель добродушно протянул ему все деньги.

– Сколько?

Водитель прищурился:

– Да какая теперь разница!

И довез его до самого подъезда.

Лифт, как назло, работал, и на первом этаже горела яркая лампочка.

Он полез в сумку за ключами, но передумал открывать, трижды нажав на мягкую кнопку звонка. Дверь отворила жена, с ее майки сверкнул лысиной Розенбаум.

– А у нас гости, – радостно сообщила она, пропуская его в прихожую. – Ты чего такой хмурый?

– Да неприятности на работе, – солгал он, теряясь в догадках, кого это сегодня могла принести к ним нелегкая.

– Врунишка, – шепнула жена и потерлась кончиком носа о его щеку. – Иди, поздоровайся.

Голоса доносились с кухни. До боли знакомый женский голос настойчиво предлагал кому-то через недельку рвануть к родственникам на Балтику.

– Там и родственников-то не осталось, – он испуганно взглянул на жену, та подтолкнула его к двери.

Дверь отворилась. И дикий, ни с чем не сравнимый ужас сковал все его существо. Женщина протянула к нему свои руки

и ласково проговорила:

– Здравствуй, сынок! Как же долго мы с тобой не виделись.