Текст книги "Сестры Карамазовы"

«Овсянка, сэр!» – так говорил Бэримор

Друзья, сегодня мы открываем новую рубрику – «Киноцитатник от «Люксора». Если у вас есть любимая фраза, запомнившийся диалог из фильма, присылайте нам, мы будем очень признательны. Так потихонечку вместе мы соберем «Большую энциклопедию крылатых фраз мирового кино». Почему вместе? Да потому, что призы для вас приготовил знаменитый «пролетарский» энтузиаст А. В. Воинов. Он же и откроет нашу рубрику своими любимыми цитатами.

* * *

– Чего нам бояться? Нас двое, а он – один.

– Да, но у него топор. Раз, два, и нас уже четверо.

(«Бродвей Дэнни Роуза», США).

* * *

– Если я говорю какой-нибудь девушке «милочка», то через 15 минут она уже беременна. («Черная гадюка», Великобритания).

* * *

– Запомни, мир делится на две части: тех, кто держит револьвер, и тех, кто копает. Револьвер сейчас у меня, так что бери лопату.

(«Плохой, Хороший, Злой», США).

Газета «Сделано в Воронеже»

04.11.99.

Когда Анатолий Васильевич очнулся, демонстрировали «Берегись автомобиля!»

– Без меня, гады! – зашипел Воинов, напугав механика.

– Вы же сами распорядились, – сказал тот.

– Эх, синефагия… Сожрет она нас всех, – Воинов поднялся и, пошатываясь, направился к выходу. – Без меня справитесь?

– Так точно, Анатолий Васильевич.

Воинов вышел, спустился на первый этаж, поплелся к машине. Билетерши проводили его пасмурными взглядами. Ветер ударил Воинову в лицо, закружил его мысли и предательски прекратился, будто и не дул вовсе. Воинов огляделся – «Вольво» на привычном месте не было.

– Угнали, суки, – безразлично сказал он и сплюнул, точь-в-точь как его дедушка, тов. Луначарский. – Я знаю, это все Деточкин…

После этого случая за Воиновым стали постоянно замечать странности, которых любому нормальному человеку хватило бы на год. Более того, он стал путать фильмы, актеров с актрисами, киностудии, даты… Своих непременных собутыльников, братьев Люмьеров, он называл не иначе как Довженкин и Хонжонкин. Евгеньеву однажды прочел гнуснейшую лекцию на тему «Что такое „Понизовая вольница“ и как с ней бороться», уверяя при этом, что первый в России музыкальный клип снят в 1907 году на фирме Дранкова, а песня «Стенька Разин» – суть негритянский блюз.

Все бы ничего, да вот беда – Воинов стал агрессивен. После «Бриллиантовой руки» диким зверем кидался на загипсованных калек, предлагая свое посредничество в обнаружении «клада, так сказать». В случае неосторожного согласия он разбивал гипс, в случае неосмотрительного отказа – бил морду. Однако странности скоро прошли: Воинов подлечился и стал самим собой.

Как и при каких обстоятельствах Воинов дал распоряжение демонстрировать супер-хит 80-х «Свой среди чужих, чужой среди своих», он не помнил. Это была одна из его любимейших картин, поэтому Анатолий Васильевич поудобнее устроился в зрительном зале на первом ряду и стал ждать, щелкая попкорном. Наконец, застрекотал проектор. Впервые за долгие годы Воинов почувствовал себя мальчишкой, сопливым мальчишкой, наивным и романтичным; впервые он смотрел кино не как директор лучшего в городе кинотеатра.

Он настолько увлекся происходящим на экране, что сначала даже не ощутил боли в области грудной клетки.

«Опять сердечко пошаливает», – подумал он, хватаясь за бок.

С искренним недоумением он оторвал свинцовую ладонь от липкой, пропитанной кровью рубашки и вспомнил, что случилось 30 секунд назад. А 30 секунд назад кто-то, обращаясь к Богатыреву, истошно завопил с экрана:

– Шилов, стреляй!

И Шилов выстрелил.

The END.

P.S. Если вы хотите знать, что произошло дальше, то будьте уверены, что произошло это не с вами. Хотя, загляните в «Люксор», Газета «Сделано в Воронеже». Там как раз демонстрируется добрый и очень веселый мультфильм «Котенок с улицы Лизюкова»…

Только – смотрите, не потеряйтесь.

Газета «Сделано в Воронеже».

Полет валькирий над мертвым Кремлем

Вы когда-нибудь видели русский стяг, трехцветный российский штандарт, сверху вниз белыми сибирскими снегами стекающий в голубые глубокие воды безбрежной Тавриды, в те, что омывают своими волнами багряные от людской крови и палого винограда берега многострадальной Кубани?

Людская кровь?! – возможно, вспыхнете вы красными пятаками светофора. Вспыхнете, усмехнетесь, возразите: что нам людская кровь?! Разве есть нам теперь до этого дело?

Я пойму вас – дело вовсе не в этом. Но в очередной раз спрошу: видели ли вы когда-нибудь русский стяг, трехцветный российский штандарт, красными языками пламени лижущий высокие псковские голубятни, из которых стремительно взвились в голубое бездонное небо прекрасные чистые голуби, выпорхнули и унеслись к белым густым облакам, откуда вот-вот на глухие сибирские села выпадет снег. Снег, как последнее напоминание об утонувших в облаках белых голубях?

Пойдешь ли, сестра, со мной

В дивный край,

Где нет наконечников копий?

Волосы там, словно венок первоцвета

А тело…

(из древненорвежской саги)

БЕЛАЯ СВОБОДА. Томик Бьёрнсона выпал из рук, пронзительно ёкнуло сердце, проваливаясь в воздушную яму, вместе с бренным телом, помещённым в крылатую гробницу-громадину с сотней таких же несчастных; лайнер качнуло, качнуло, качнуло, качнуло ещё, по салону пронесся протяжный вздох облегчения, означающий, что курс на Москву снова взят, что можно опять подозвать стюардессу в накрахмаленном подворотничке и позволить себе чашку-другую крепкого турецкого кофе, поднять упавшую с колен книгу и взглянуть, наконец, в иллюминатор.

Взглянуть, чтобы тут же отпрянуть…

Сольвейг Хагеруп, норвежская подданная 36-ти лет, летящая в Первопрестольную по делам консерваторской премиальной комиссии «Горизонты Эдварда Грига», вздрогнула, прильнув к стеклу. Она озабоченно тронула локоть соседа – что это там, за стеклом? – пожилого мужчины консульской внешности: тот буквально откинулся в кресле, из его прямого носа по тщательно выбритому подбородку изящно струился бардовый ручеёк крови.

Сольвейг вскрикнула. На её голос обернулись.

– Мужчине плохо! – пробасил кто-то по-русски; вдоль салона застучали каблучки, замельтешили стюардессы, от этого мельтешения уСольвейг закружилась голова. Она вновь выронила книгу, голова её завалилась набок – за иллюминатором, как и секунды назад, зеркальным отражением ТУ-154 летел точно такой же красавец-лайнер, напомнивший ей…

Резкий запах нашатыря привёл её в чувство, но вместо стюардессы с накрахмаленным воротничком пред её удивлённым взором возникло небритое лицо молодого араба. Араб дважды ударил Хагеруп по щекам и, вызывающе бряцая «калашниковым», невозмутимо двинулся к кабине пилота. Мгновение – и раздалась автоматная очередь. Резкая и пронзительная. Самолёт снова качнуло.

Сольвейг испуганно обернулась – в проходе стояли ещё три ухмыляющихся араба; пожилой сосед куда-то пропал. Салон замогильно безмолвствовал, на лицах пассажиров отражался ужас… 11 сентября. 2001 год. Трагедия США. Последние известия… Хагеруп, вспомнив о них, затрепетала. «Значит, они были не последними», – подумала Сольвейг и поняла всё.

Мел. Бумага. Потолок. Горные вершины, соль, сахар, белая смерть. Лёд и кокаин. Сибирская язва и ядовитая сперма моголов… Беловежская пуща. Облака над хлопковыми полями. Забинтованная жизнь, сладкая вата. Белый порошок, приходящий по почте из ниоткуда.

Сольвейг в очередной раз выглянула в окно, но вместо лайнера-двойника ей помахала своим железным крылом туманная Мист, старшая из валькирий. Она попыталась даже заговорить с Хагеруп, но та будто проглотила язык.

Хильд, Хлёкк и Херфьетур – все в боевых доспехах – стремительно ринулись вниз, на показавшиеся из-за пронзенных облаков высокие башни Кремля. Сольвейг впервые увидела Спасскую, Никольскую и Троицкую, которых через секунду уже не стало.

Первосущество сжалось, трусливо прикрывшись небосводом, но грозная Норна, испепеляющая Скульд и огнедышащая Сигрун, несмотря на мольбы Великого Имира, последовали за своими сёстрами, поочерёдно вонзая безжалостные жала в Кутафью, Тайницкую и Угловую, погружая звезду за звездой в мировую бездну Гинунгагап.

Брунгильда протяжно завыла, но скоро взяла себя в руки

и устремилась к Боровицкому мысу. Остальные валькирии уже сделали своё дело, пропитав воздух запахом серы и покрыв главную московскую пентаграмму белым налётом многометрового пепла.

Из глубины веков пробились нежные побеги аска и эмблы, ясеня и ивы, но тут же были сметены обезумевшим «154-ым», несущем на своём борту трупы бортинженера, стюардессы и консула, застывшие тела молодых арабов и ещё сотню несчастных, так и не успевших осознать, что позади уж великая битва, которой не заметил никто.

Где теперь Бьёрнсон, упавший переплётом вниз? Где теперь Сольвейг Хагеруп? Где теперь белая кожа со вздутыми синими венами? Где голубая кровь?

Сквозь поникшую Спасскую арку пронёсся хан Тохтамыш на бледной Аудумле, ворвался в чертоги литовского князя Ольгерда, задрожала броня… И все стихло.

 
У меня была сестра. Её звали Сольвейг.
У меня была Сольвейг. Её звали сестра.
 

ГОЛУБОЕ РАВЕНСТВО. Галина поднесла ладонь к лицу, пряча глаза от яркого летнего солнца, устремила взгляд в голубое небо. Её крик был страшен! Переливаясь всеми цветами радуги, на Галину неслось жуткое существо о двух безобразных крылах. Звук нарастал и нарастал, уже заглушая бой курантов и свист тормозов автомобилей. Собравшаяся толпа неожиданно расступилась. Галина замолчала. Из толпы вышел русый великан в голубой тунике и валенках, и простер свои могучие ладони к мрачному Мавзолею.

– Изыди! – произнес русый великан.

Звук в небе нарастал… Лоно Мавзолея разверзлось, и прежде чем принять в себя звенящий и стремительно-неумолимый фалл Одина, исторгло из своих пучин маленького лысенького человечка в кепке. Его безупречный черный костюм, галстук в горошек и все та же серая кепка казались лишними в общей фантасмагории голубого. Человек упал на колени…

Ибо пришел велик день его, и Кто может устоять? Из каждой башни кремля на зов его вышло по 800 воинов – на последний пир. Взглянули разом вверх, на священную козу Хейдрун, что застыла на пике Вальгаллы в ожидании добрых гостей. И заструился из козьего вымени золотистый хмельной мед, и хватило его всем этим воинам.

Камень-лазурит… Глубина, Тишина, Галина успокоилась и перекрестилась, зачарованно взирая на голубые купола.

– Слава Богу, все кончено, – произнесла она, пробуя варево на вкус.

Еще раз посмотрела в небо, но не было больше страха в прекрасном лике ее. В бездонном сердце Галины распустились васильки, в ранимой душе Галины расцвели незабудки, а в ее дивных глазах голубым огоньком заискрилась надежда: «Скорей бы!»

Мать наша, Галина Петровна, прости нас, грешных…

КРАСНОЕ БРАТСТВО. Звезды, те самые звезды, что установлены еще в 37-м, сегодня горели неестественно ярко, а утром их почему-то забыли погасить. Разве знал я, что некому больше гасить эти звезды, установленные как раз к 20 годовщине Октября, Великого и Ужасного. Я включил телевизор и услышал Последние Известия.

Вятичи перешли Москва-реку…

Кривичи взяли Казань…

Майя, салют краснокожим! Совесть и май. Мак и вечерний костер Чуйской долины. Искры газетного бреда… Вечная менструация… Красная площадь.

Китай-город пал под Наполеоновым натиском… И вагнеровские «Кольца Нибелунга» орошали круги ада своими трубами. На трубах играли валькирии – туманная Мист, грозная Норна, испепеляющая Скульд. Все в боевых доспехах. И прочие вторили им на арфах. Безмолвствовал Пан, безмолвствовала и его лживая свирель.

Последние Известия высветили Аустри и Нордри, выхватили из мрака Вестри и Судри. Но ни Вестри, ни Судри, ни Аустри с Нордри уже не было.

Последние Известия запестрили эфирными помехами, и все кончилось.

«Позади уж последняя битва, а воины Вальгаллы ее так и не заметили», поглощенные вечной трапезой братства. Кремль озарила последняя вспышка на Солнце, подняв последнюю магнитную бурю, я выключил телевизор и в последний раз набрал в легкие воздух. Воздух, которого нет.

Красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, кровь залила мне глаза, и я ничего не увидел: ни траурного полета валькирий над умирающими башнями Кремля, ни Красной Площади в неоново-кислотном сиянии, ни стяга, того самого трехцветного штандарта, могучими языками пламени лижущего высокие псковские голубятни.

Вы если видели – вам несказанно повезло, ибо не увидите больше, ибо стяг покрывается черным и желтым, с запахом смерти и смрадом гниения…

 
У меня была сестра, ее звали Сольвейг
У меня была Сольвейг, ее звали сестра.
 

(Эдвард Григ, вспоминающий сагу)

Я, еще раз Я

– Ты кто?

– Я твоя тень.

– Но ведь меня нет!

Буало.

Чем пахнет ложь? Сколько весит душа? Какого цвета ненависть? И почему в соседнем подъезде до сих пор горит свет? Какой бред мне снился в эту ночь? Должно быть, опять что-то из жизни Спящих… Ох уж, эти сны!

Я вышел из дома в восемь. И уже в 8.15 на людной остановке ко мне подошел человек и с улыбкой сообщил, что в городе не осталось людей. Приличного вида гражданин, очки на носу, а несет такую чушь: людей в городе никогда и не было! Одни мрази.

– Что вы говорите? – заинтересованно переспросил я.

– Людей нет. Одни мрази, – повторил он и скрылся в дверях маршрутки.

Почему он улыбался? Разве с улыбкой говорят о таких вещах!? Нет, о таких вещах говорят с перекошенным от гнева лицом. Должно быть, он относился к той категории людей, что называются отпетыми оптимистами. А если это так, то оказаться один на один с вопиющим злом ему все равно, что в зоопарк сходить и угостить козла сигаретой. Впрочем, какое мне дело до того гражданина? – своих проблем по горло!

Мой автобус подошел в 8.30. Я уселся на дальнем сиденье и стал наблюдать, как за стеклом продолжается жизнь и изменяется мир. И казалось мне, что мир отвечает взаимностью, наблюдая за мной. Во всяком случае, я отчетливо ощущал его пристальное внимание.

Вдруг на одной из остановок – за Чернавским мостом – меня будто пронзило током; боль казалась настолько ощутимой, что ее можно было потрогать. Я схватился за сердце – в толпе желающих пробиться к вожделенному маршруту мелькнуло знакомое лицо, чертовски знакомое лицо, но тут же исчезло, улетучилось, испарилось, затерялось в десятках других лиц. Я словно со стороны узрел самого себя – в той же куртке, с той же папкой, только коричневые замшевые ботинки, что были на моем двойнике, остались стоять в моей прихожей. Наваждение отхлынуло, я успокоился. А прямо передо мной мерно покачивались два рыбака – то ли от водки, а то ли от дорожной тряски. Один рассказывал другому захватывающую байку о том, как однажды ему удалось поймать в Дону громадного удивительного сома. Сом открыл рыбаку страшную тайну о третьем чуде Фатимы. Но точную дату Армагеддона не указал. Что ж, у рыбаков тоже есть свои секреты, так что они в расчете. Рыбак и сом.

Меня кто-то неуверенно окликнул. Я поднял голову и увидел пропитое лицо бывшего газетного коллеги. Новоиспеченный пенсионер Семен Семеныч радостно замигал маленькими глазками и вместо привычного «Привет» выпалил:

– Я тебя сегодня уже видел!

– Я тоже, – невесело ответил я, теряя к Семенычу всякий интерес. – И где же вы меня видели?

– На Ильича. Только не пойму, как ты так быстро умудрился переодеться?

– Может, это был не я?

Семен Семеныч развел руками и о чем-то тихонечко забубнил, но я его уже больше не слушал. Мои мысли были поглощены заоконными картинами. Мое внимание привлекли крикливые вывески – все на один лад: «ГлавХлеб», через минуту – «ГлавСахар» и «ГлавВино». Любопытно, что за монополист оккупировал Воронеж, тот самый город, где не осталось людей? Если дела так пойдут и дальше, то, возможно, в скором времени появятся совсем уж нелепые «ГлавКнига», «ГлавВино» и «ГлавВытрезвитель»! Ну, да флаг им в руки!

Почему я подумал «им»? Кто они такие, эти люди, стоящие за этими вывесками? Мои мысли прервал чей-то приглушенный голос. Все тот же Семеныч готовился к выходу; он протянул мне руку и сказал:

– До встречи.

Бедняга, он и не предполагал, что скоро ему встречаться придется только со мной.

Выйдя через остановку, я подошел к «Роспечати» и попросил «Берег», протолкнув перед собой четыре рубля. Продавщица вылупила на меня свои глупые красиво нарисованные глаза и спешно перекрестилась. Тут же

перед моим носом захлопнулось окошко киоска. Я пожал плечами, попрощался с деньгами и отправился дальше. А первое, что я услышал при входе в редакцию, было:

– Сегодня я тебя видел.

Я с грустью кивнул только что заступившему на смену вахтеру и шагнул в лифт. Что бы все это могло значить? Череда каких-то невообразимых совпадений! Как будто мир клином на мне сошелся… Я распахнул двери кабинета и плюхнулся в кресло; работать не хотелось, видеть кого-то не хотелось еще больше. Я снова погрузился в раздумья. Да, я всю жизнь был отпетым эгоистом, мне всегда хотелось и удавалось оказываться в центре внимания. Эгоизм настолько захлестнул меня, что даже работа пропиталась моим всесущим Я. Обратите внимание: и в этом рассказе больше всего я злоупотребил моим любимым союзом. Я и еще раз Я! И это ни в коем случае не говорит об упадке моего стиля. Это говорит только о моем Эгоизме. С большой буквы! Я кинул папку на стол и набрал номер редактора.

– Здравствуй, – услышал я знакомый суровый голос; суровый редактор сурово сказал:

– Объясни-ка мне, дураку, что ты делал сегодня утром у наших конкурентов? Я же просил – в «Коммуну» ни ногой!

– С меня хватит, – я бросил трубку и поднялся с кресла; ни в какой «Коммуне» сегодня я не был. Как, впрочем, и вчера, и позавчера. Не был, и все!

Дверь распахнулась, в кабинет вошел корректор. То, что он скажет, мне было уже известно. Или почти известно. Но он закурил и похлопал меня по плечу.

Я с удивлением и восторгом уставился на него.

– И что, больше ты ничего мне не скажешь?

– А что тебе сказать? – ухмыльнулся корректор. – Моя похвала многого стоит.

– Это точно, – я перевел дух и, сам не зная зачем, подмигнул ему.

– Геем заделался?! – пошутил тот. – Голубой, голубой, не хочу дружить с тобой!

– Нет, не геем, клоном, – скривился я в натянутой улыбке. – А ты меня случайно не видел сегодня?

Я был уверен, что он ответит «нет», ведь если б было наоборот, то корректор сообщил бы об этом в первую очередь. Я был уверен на все сто! Но то, что я услышал в ответ, заставило втрое, а то и вчетверо ускорить ритм моего сердца. Корректор сказал:

– А я думал, что ты не заметил меня… И потом, что это ты в «девятке» оказался? Ночевал у кого-то?

Нет, девятый маршрут был не мой. И вообще, в «девятке» я никогда не ездил. НИКОГДА!

– Я никогда не ездил в «девятке», – мрачно произнес я и вышел прочь, оставив товарища наедине с самим собой.

Мне хотелось только одного – напиться и с головой зарыться в теплую постель, никого не видеть и не слышать. Через 15 минут в ближайшем баре я заказал стопку водки, потом еще и еще… Поймал на улице такси и через двадцать минут был дома. По дороге мне казалось, что меня провожают сотни удивленных глаз. Моих глаз. И было в глазах этих что-то безысходно пугающее. Я быстро разделся и провалился в сон. И сон был чертовски предсказуем.

Когда я проснулся, за окном светил фонарь, а со двора раздавались детские голоса. Пошатываясь, я вышел на балкон покурить, и первое, что услышал, было приветствие: кто-то здоровался со мной. Я посмотрел вниз, но увидел лишь входящего в подъезд человека. Здоровались явно не со мной, а с ним, но я же отчетливо слышал свое имя. Свое и еще раз свое!

Я сел на грязный пол и обхватил голову дрожащими руками. Проклятое похмелье… Неожиданно раздался звонок. Пронзительно громкий звонок. Я никого не ждал. И дверь отворять не стал. Меньше всего на свете мне хотелось за этой дверью увидеть самого себя. Я живо представил нашу встречу.

– Привет, Андрей!

– Привет, Андрей.

– Как дела, Андрей?

– Ничего, Андрей.

– Чем занимаешься, Андрей?

– Иди к черту, Андрей.

– Я и есть черт…

Я в ужасе проснулся. Значит, все было кошмарным сном? Или – почти все? Звонок гремел настойчивее и злее. Я взглянул в глазок и упал в обморок…

Остаток ночи я провел в бреду. Мне мерещились какие-то люди в черном, они говорили бессвязные фразы и совершали странные действия, будто готовясь к необычному ритуалу. Ножницы в их руках пугали, взоры отталкивали. Я вытер со лба горячий пот и пошел в ванную. И долго-долго смотрел на того, кто отражался в запотевшем зеркале. У него было два глаза, два уха, два рта, и он был на меня чертовскипохож…

Я представил, как выйду на улицу, поздороваюсь с самим собой, сидящим на лавочке, поинтересуюсь о своем самочувствии, с любопытством взгляну на себя, целующегося с собой, махну рукой себе – приемщику стеклотары и себе – милиционеру на перекрестке, заплачу самому себе в маршрутке и уступлю себе место. О чем же мне поговорить с самим собой? Что рассказать себе? Что обсудить? Как глупо – писать для самого себя репортажи и брать у самого себя интервью. Ужас! «Даже выпить не с кем!» – подумал я и начал собираться на работу. А когда вышел из подъезда, увидел уже знакомую картину, только что нарисованную мне моим воображением: я сидел на лавочке и лузгал семечки. Странно, но первое, что пришло мне в голову, было: «Я же терпеть не могу семечек!» Тот, что поплевывал в кулечек, с недоумением проводил меня взглядом, поднялся и пошел в подъезд. В свой подъезд! К себе домой!!!

А там, где я их себе и представлял, стояли целующиеся. Это были двое мужчин. Они нехотя оторвались друг от друга и вызывающе уставились на меня. «Да, – подумал я, – нелегкое это дело, любовь, да и, пожалуй, не женское!»

Я помялся неподалеку от них и, понурившись, побрел дальше. Мне чудилось, что вот-вот прямо передо мной неожиданно появится Бог из машины – Deus ex machina – и расставит все по своим местам. Но Бог все не появлялся, я так и не услышал визг тормозов его машины. Зато из-за поворота на «Жигулях» моего родного брата вывернул некто, как две капли воды похожий на меня, поравнявшись, до одури округлил глаза и врезался в дерево. Дрожа всем телом, я вызвал скорую и через десять минут стал наблюдать, как меня приводят в чувство. У каждого санитара было мое лицо, и каждый санитар презрительно посматривал в мою сторону. Я пошел прочь, думая только об одном: напиться! напиться! и еще раз напиться! В «стекляшке» я нехотя чокнулся с самим собой, тут же блеванув выпитым на свои замшевые ботинки. Другой я брезгливо поморщился и посоветовал:

– Закусывать надо, дружище!

От него пахнуло знакомым перегаром и, кажется, «Сардинеллой». Да-да, вчера вечером я ел консервы. И, определенно, «Сардинеллу»…

Когда в автобус вошел Семен Семеныч с моим лицом, я уже ничему не удивлялся, – вокруг меня было так много меня, что в салоне не хватало места. Я толкался, сморкался, ругался матом и протягивал кондуктору трешку.

– Бог из машины, говоришь? – он скорчил мое лицо. – Лучше бы на завод шел, деньги заколачивал! Зажрались вы все…

Вдруг кондуктор раскатисто захохотал. Да так громко, что даже я, спокойно сидящий напротив меня и почитывающий газету «Берег», вздрогнул. Наши взгляды пересеклись.

– Я не умею водить, – почему-то начал оправдываться я и указал пальцем на шофера.

– Это ничего, – ответил я. – Мы тоже не умеем водить.

Я притормозил и посмотрел на себя в зеркало.

– Ваша остановка, – сказал я и вышел.

А автобус повез меня дальше. Я подошел к киоску и купил «Берег». И вспомнил, что «Берег» я уже читал. И был на работе. И написал статью. И похвалил самого себя. Интересно, сколько раз я сегодня уже родился? И сколько умер? Сколько меня побывало на выставкеА. Шилова и сколько еще побывает? Я сел на асфальт и заплакал. Сзади меня притормозила машина. Этот звук я уже слышал сегодня. Я обернулся. Сначала из машины вышли ноги в коричневых замшевых ботинках, которые стояли в моей прихожей, затем показалось туловище, голова… Конечно же, это был я. Бог из машины. Deus ex machina. Я протянул себе руку, крепко пожал ее и представился.

Я и еще раз Я.