Текст книги "Сестры Карамазовы"

Девять жизней Германа Паралитика

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 9

Восстановить логический ряд

(в качестве эпиграфа)

Голуби. Если смотреть на них против солнца, они превращаются в огромные хлопья снега. И парят, парят.

Голуби были для него чем-то нечто большим, чем просто белые птицы в синем летнем небе. Когда они били крыльями за наглухо застекленным балконом Германа, он погружался в мягкий вакуум небытия, словно не было ни этой не прошеной боли, ни желтого инвалидного кресла с изогнутым «восьмеркой» левым колесом. А недоступный невидимый мир за окном в такие минуты сильно отличался от того, что описывали местные газеты, которые Герману едва ли не каждый день приносила Машенька, юное и чуткое создание из районной поликлиники №6.

Герман любил голубей. Он часто пытался сосчитать их, но стоило только в белом голубином облаке появиться черной птице, он тут же сбивался со счета, закрывал глаза и вновь прокручивал в памяти затертую ленту давно минувших событий. А чаще – и не минувших вовсе.

В его воспоминаниях зачастую реальность фантастическим образом переплеталась с книжными историями, да так сильно, что порой, придя, наконец, в себя, он сразу и не мог припомнить, какую роль в его детстве играла эта девочка с голубыми волосами, и почему она однажды заперла его в темный и страшный чулан, кишащий зловещими пауками.

Не мог.

Все очень скоро занимало свои строго отведенные места, однако сладкое ощущение настоящей, живой жизни еще долгие часы не покидало Германа. Когда он был младше, а его паралич особо не досаждал ему болезненными импульсами, что ему только не пришлось пережить вместе со своими героями, любимыми и не очень.

Со сверкающего айсберга в оцепенении наблюдал он за крушением великолепного «Титаника», и слезы замерзали на его горячих щеках. С улыбкой маньяка протягивал он лучезарному Моцарту бокал отравленного пива и долго потом не мог забыть, как тот бьется в конвульсиях и зажимает рот рукой, а сквозь пальцы на вычищенный до блеска паркет стекает тонкая струйка «Баварского» – вперемешку с желудочным соком и кровью.

Иногда он представлял себя худенькой нимфеткой – да, да, кажется, это была Лолита, – но как только Гумберт прикасался своим небритым подбородком к ее розовому детскому плечику, Герману становилось невыносимо душно, и он предпочитал тут же укрыться от грязного старика в гигантских кактусах, где почтенный дон Хуан Матус часами посвящал его в таинства индейцев яки.

Будучи Раскольниковым, в раскаянии просил он милую Соню Мармеладову почитать ему Евангелие, и когда она доходила до этого места, он открывал глаза, с удивлением обнаруживая напротив себя…

«Страхом спасетесь и очиститесь

в девятом, последнем грехе»

…Машеньку. Вот и в этот раз она сидела рядом, ласково поглаживая его иссохшую ладонь.

– Дедушка Герман, вы не волнуйтесь. Это всего лишь книга, ничего больше. Разве можно так серьезно относиться к словам, написанным на листе бумаги?!

– Ты права, Машенька. Только… Только, чьи это были слова?

– Которые?

– О грехе и страхе.

– Апостола Иуды, – Машенька заглянула в Библию. – Страница 289. Странно, предал Иисуса, а святой. Странно.

Герман потер висок и тихо сказал:

– Ты, Машенька, иди теперь. Я хочу отдохнуть. Иди.

Маша понимающе кивнула, пообещав быть завтра в то же самое время. В коридоре задребезжали ключи, и вскоре все стихло.

– Паралич – это неактуально, – пробормотал Герман. Его каталка со скрипом достигла балкона – белые голуби за окном будто уже ждали своего старинного друга.

1, 2, 3, 4… Неожиданно о стекло шлепнула крылом большая неуклюжая ворона, оставив мутноватый малозаметный след на окне.

Голуби. Небо… Снова голуби. Иногда – яркое солнце, бьющее прямо в глаза. Иногда – молочные облака, очень похожие на голубей.

Если бы Герман мог встать и свеситься с перилл, он непременно увидел бы внизу девочку, стоящую с высоко поднятой головой на обочине разбитой дороги.

– Папа, кто там, на девятом этаже?

– Да больной один, – молодой человек в спортивном костюме закурил «Яву». – Сидит в своей инвалидной коляске и в ус не дует.

– А что значит «в ус не дует»? – не унималась девочка.

Молодой человек промолчал.

Девочка, задумчиво вглядываясь в застекленные створки последнего балкона, робко шевельнула поднятой ладонью. Но ей никто не ответил.

Герман недовольно покосился на оконные ручки и висевший выше градусник: плюс тридцать.

– А погода-то нынче летная…

Где-то наверху, над потолком, послышалось приглушенное шарканье, словно там располагалась еще одна квартира, жильцы которой занимались глобальной стиркой или перестановкой мебели. Подобные звуки случались и раньше, причем внимание на него обращали совершенно разные люди, заходившие изредка навестить старика Германа, – пожилая сестра покойной супруги, Галины Илларионовны, немногочисленные приятели юности, медики, работники ЖЭКа.

– Ну и забрался же ты, Герман! Ходить не можешь, а залез-то высоко, – говорили они, выкладывая из авосек, кто банку соленых огурчиков, кто бутылочку «Старки».

– Выше меня только Господь Бог, – отшучивался Герман.

Порой шум наверху усиливался, порой как будто слышались чьи-то неспешные шаги, зловещим метрономом отмерявшие пространство и время. Гости не спрашивали, кто там ходит. Но если б спросили, он бы уж точно знал, что им ответить; он бы уж непременно растолковал, чьи там шаги.

Резкий пронзительный звук снизу заставил Германа вздрогнуть и оглянуться назад, на часы – ну да, конечно, ровно 12. именно в это время возвращается хозяйка 75-й квартиры и на полную катушку врубает Киркорова. В девятиэтажку на окраине Северного она въехала года два назад, – с мужем, новым русским (или, пожалуй, с новым русским мужем), – и этих лет Герману было вполне достаточно, что бы совсем не желая того основательно изучить весь репертуар этого недоумка. Надо сказать, репертуар не отличался изысканностью, но и саму хозяйку едва ли можно было отнести к утонченным личностям. К современным – да. Но не более.

– Зайка моя! – гаркнул Филя, улыбнувшись во весь экран.

– Недоумок, – повторил Герман и трижды шарахнул тростью о батарею. Музыка заиграла громче. – Пожалуй, придется переждать…

Муж этой экзальтированной особы домой возвращался всегда к полуночи, всегда с туго набитым кошельком и огромным пакетом, из которых призывно торчали остроконечные колбасы и горлышки дорогих бутылок. К этому времени красавица-жена успевала вдоволь наговориться по мобильному с подругами, трижды изменить с телевизором и дважды принять душ.

Этажом ниже жил технолог бродильного производства Петин, убежденный холостяк и законченный алкоголик.

С трудом сдержав подкативший к горлу комок тошноты, Герман снова вгляделся в полумрак таинственной комнаты. В углу на корточках восседало волосатое существо с бешеными глазами на испуганном лице. В позе затравленного зверя читалось нечто лермонтовское, густо замешанное на бобо-цоевой культуре.

«Дайте мне мой кусок жизни, – неслось из динамиков, – пока я не вышел вон!» Существо, будто услышав биение германовского сердца, истерично обшарило взглядом комнату – кроме многочисленных пустых бутылок из-под водки там были два разбитых стула, гитарный гриф и жалкое подобие коврика.

На полу валялись исключающие, казалось бы, друг друга предметы: нитки, лезвия, томик Брюсова, цветные карандаши, шприц, счетчик Гейгера. Существо конвульсивно пошарило по коврику – первое, что попалось, было лезвием. Лезвие блеснуло в полумраке и впилось в податливую плоть.

– Хочешь, я повторю подвиг Матросова? – спросило существо, глядя сквозь Германа, и, не дождавшись ответа, припало губами к хлынувшему из вены левой руки фонтану крови. Кровь, густая и мутная, потекла по джинсам, покрывая линолеум багряным саваном.

Наконец, безумец оторвался от зияющей амбразуры, но, едва приподняв голову, снова впился в перерезанную вену.

Через мгновение он закашлялся, подавившись страшным напитком. Прислонился к стене. По лицу блуждала отрешенная улыбка, а в широко распахнутых глазах играло последнее блаженство.

– Нет, опоздает «скорая», – Герман отвернулся от кровавого пятна в углу комнаты.

Черно-белые сюжеты в манере обрусевшего Гойи, один нелепей другого, пронзили его уставшее сознание:

– маленький мальчик чмокающими губами тычется в материнскую грудь, мать одной рукой гладит его розовую головку, другой тянется

к столу – на столе «Агдам» и откусанное яблоко;

– юноша выходит из подъезда. Трамвай. Ворота. Цех. Касса. Цех. Ворота. Трамвай. Подъезд. Юноша с букетом цветов вползает в квартиру иблюет на половик: «Вот тебе подарок на 8 марта!» Заплаканная девушка запирается в ванной;

– здоровяк в семейных трусах с крутого холма бросается в озеро. На берегу – хмельная компания. Чей-то голос: «Смотрите, озеро высохло». Другой голос: «Да нет, это его Петин выпил». Смех… «Скорая» опоздала надвое суток, когда отвратительный запах гнили стал пробиваться сквозь наглухо закрытую дверь. Свора хищных синих мух уже сделала свое дело, не оставив паталого-анатомам ни Матросова, ни его амбразуры. «Несчастный случай», – сказали соседям.

Этажом ниже пятнадцатилетний очкарик набрал номер справочной железнодорожного вокзала и уверенно пробасил:

– В камере хранения заложена бомба.

И повесил трубку.

Герман прильнул к пыльному стеклу – еще не доводилось ему видеть человека, играющего в шахматы ампулами из-под новокаина ипирацетама. С самим собой. Откормленный белый кот-сиам терся о ноги хозяина и блаженно переругивался с невидимым противником:

– Еж твое мяу! Мяу.

В дверь позвонили. Игрок оторвался от доски, успев сделать еще два хода – за себя и за предполагаемого соперника. Сложившаяся на доске позиция очень напоминала Герману защиту Филидора, но правый фланг черных до того опустел, что угадать дебют наверняка было крайне сложно. В прихожей раздались приглушенные голоса.

– Понимаете… Сын… Очень…

– Любезная Зинаида Прокофьевна, сильно действующих препаратов у меня нет. Вы же знаете, из обезболивающих – только новокаин.

– Хорошо, Паша, давайте свой новокаин… Двадцать минут назад вызвала доктора, доктора нет и нет.

– Это что! Вон, надо мной алкаш захлебнулся, два дня ехали… Сволочи, сущие сволочи!

Паша вынес заплаканной женщине упаковку с оранжевой диагональной полосой и добавил:

– Мне вон однажды здоровый зуб выдрали, сволочи!

Зинаида Прокофьевна отворила дверь 59 квартиры. В мутном зеркале отразилось ее бледное, такое же мутное лицо; губы слились с кожей, растрепанные волосы, словно змеи Медузы Горгоны, предвещали непоправимое.

Она помедлила у комода, потом решительно извлекла оттуда стеклянный пузырек с черепом на этикетке, положив упаковку новокаина на его место.

– Потерпи, сынок, сейчас сделаем укольчик. И все пройдет.

Мальчика лихорадило. Его лицо, искаженное гримасой боли, стало абсолютно бесцветным. Больше всего на свете он хотел, что бы все, наконец, прошло.

И все прошло. Жар стих, а остекленевшие и как будто ожившие глаза благодарно смотрели на мать.

Герману стало невыносимо больно. Звенящая электричеством тишина резко пронзила его перепонки чужим проклятием, и еще некоторое время он не мог понять, почему на третьем этаже не загорается свет, хотя давно стемнело.

– Видимо, уже спят, – вздохнул Герман.

На втором этаже горели все лампы. Время уже летело с неумолимой стремительностью, но Герман не спешил его обгонять. Из форточки показалась рука, в руке вспыхнул яркий огонек, осветив полное, лоснящееся лицо.

– Герман, ты что ли?

– Я.

– Что ж ты, идол, людей по ночам пугаешь.

«Это они меня пугают», – подумал Герман.

Он хотел добавить что-то еще, но форточка захлопнулась.

– Папа, смотри-ка, дедушка с больными ножками полетел, – та самая девочка радостно помахала рукой в окошко. – Папа, посмотри же, я не обманываю.

Отец нахмурил брови и оторвался от «Спорт-Экспресса».

– Не выдумывай, дедушки не летают.

А про себя добавил, усмехнувшись: «Летать-то не летают, но все кончают летальным исходом». И удивился неожиданному каламбуру. И добавил еще: «…Тем более с больными ножками».

Девочка наморщила лобик, вновь уставившись в окно. В этот миг их взгляды – ее и Германа – пересеклись. Герман улыбнулся. Девочка еще раз помахала ему рукой, он ответил ей тем же – на прощанье. Когда ее лицо скрылось за нависшим карнизом, он печально прошептал:

– Слава Богу, в этой жизни я никого не родил и никого не убил. Слава Богу!

За окнами что-то тяжелое обреченно ухнуло о землю.

«Когда же это кончится?! Опять, скоты, мусор с балкона вывалили!» – молодой человек в спортивном костюме вновь отложил газету, поднялся с дивана и подошел к окну, у которого совсем недавно стояла его дочь.

– Срань Господня! – только и выдохнул он, увидев на асфальте распластанное тело.

Собрались зеваки. Подъехала «скорая», из нее вышли двое. К толпе приблизился и шахматист с пятого. В ярком свете ночных фонарей его неуклюжая тень напоминала нокаутированного боксера, застывшего в бессмысленной позе за секунду до падения и за две до отсчета времени – один, два, три, четыре…

Помявшись с ноги на ногу, шахматист громко и отчетливо пробасил:

– Был человек, и нет человека.

Кто-то из толпы тихо добавил:

– А что человек – мокрое место…

Издатель Хренов, txt

В этот вечер так и не стемнело…

Еще утром моросил теплый грибной дождик, не предвещавший ничего необычного и уж тем более трагичного. Это теперь, с высоты небесного целомудрия, я ясно вижу ничтожность всей суеты, которая окружала, нет, переполняла меня тем дождливым летом тысяча девятьсот девяносто десятого года.

Это сейчас я определенно уверен, что моя унылая жизнь – лишь жалкая заархивированная копия того неземного света, в котором я пребываю сейчас.

Но разве я знал, что в этот вечер так и не стемнеет?..

Так вот, еще утром я сидел на измокшей зеленой скамейке с томиком «Психофизических опытов Фигурнова», ежась под зонтиком, а надо мной глумливо возвышался бронзовый Бунин, уродливо отлитый местными умельцами. Я вглядывался в строчки книги, но строчки разбегались в стороны, уступая место – как послушные дети напомаженной бабушке в трамвае – оранжевому прямоугольнику, достойному кисти Малевича с известными поправками в сторону цвета и формы.

Да, это была дверь. А в самом ее центре, на пластиковой табличке, значилось:

Д. И. Хренов. Директор Издательства

Вы думаете, «Д.И.» – это имя и отчество счастливого обладателя столь неординарной фамилии? С одной стороны, вы правы. Но я попытаюсь объяснить вам и суть иной стороны, так сказать, виртуальной – так мне будет значительно легче втолковать, что случайные совпадения в этой жизни бывают лишь на жестком диске компьютера, когда, набрав в WORDе текст и сохранив его под каким-то именем, начинающий оператор рискует потерять этот текст, сохраняя под тем же именем другой набор.

Так, со временем, глубокоуважаемый Дмитрий Иванович превратился в Директора Издательства, в человека с большой буквы, напрочьлишившись своего легитимного ФИО. Так он и сохранился – Д.И.Хренов.

И это не случайно, поверьте. Как не случайно и то, что супруга его, несравненная Ирина Олеговна, больше сохранилась, как И.О.Хренова.

Исполняющая обязанности…

Резким движением захлопнув Фигурнова, я погрузился в созерцание искрящихся на Бунинском носу дождевых капель.

Бунин медитировал. Скорее всего, он в совершенстве владел буддийской техникой самосозерцания, подумалось мне, поэтому капли так долго задерживаются на его тонком лице. К тому же, в отличие от буддистов, которые, надолго закрыв глаза, мысленно представляли, как капли одна за другой с управляемой скоростью стекают по телу с макушки до пят, Бунину не нужно было вызывать эти капли фантазией – дождь был реальным, real time, и Иван Алексеевич явно регулировал движение дождя и траекторию скольжения капель силой собственной мысли…

– Стоп! – сказал я себе. – Сегодня больше ни грамма, иначе придется зарядить «торпеду». Ни грамма!

Это я решил твердо, но глухой, и как мне показалось, безразличный голос писателя помешал мне основательно обдумать такую идею. Голос был обращен ко мне:

– Вот умрет Толстой, все к черту пойдет. И литература к черту… Все!

– Ну уж, и литература… Постойте, а какого Толстого вы имеете в виду? Того, что… – я запнулся в недоумении, тревожно оглядываясь по сторонам.

Рядом никого не было. Кроме Бунина. И его спаниеля, лениво притулившегося к бронзовому пню.

«Боже! – подумал я. – Памятник, достигший нирваны»…

И широко улыбнулся, – впервые, пожалуй, за сегодняшнее утро, – захваченный врасплох бунинским спичем и очарованным своим внезапным остроумием. Надо же, памятник, достигший нирваны!

Паническое ощущение ирреальности происходящего сменилось слабой тревогой: «голоса» мне приходилось слышать и раньше, значит – либо я схожу с ума, либо перебрал с дозой утреннего допинга. Допинг состоял из 150-граммовой «Шиповой дубравы» бутурлиновского розлива – доза, хочу сказать, достаточно небольшая для бывалого журналиста, в мгновение ока переквалифицировавшегося в хакера – поэтому предпочтение стоило отдать первой версии. Но я отверг и ее (какой же уважающий себя хакер назовется сумасшедшим?!), уставившись на бунинского пса.

Минут через двенадцать, забросив в сумку «Опыты», я поднялся со скамейки и, сложив зонтик, торопливо зашагал по направлению остановки. Когда двери подъехавшего 12-го троллейбуса гостеприимно отворились, я юркнул в духоту салона и вздрогнул, услышав за спиной веселый собачий лай.

Я выглянул в окошко. Честное слово, бронзовый спаниель прощально вилял хвостом.

Выйдя у памятника Славы, решил немного прогуляться. До работы было еще три остановки, но все же я не спеша побрел туда, куда идтисегодня не стоило.

Если бы у меня был дом, я не задумываясь продал бы его. Скорее всего, недорого. Но не было у меня дома, и продавать было нечего. Часами просиживал я с огрызком синего химического карандаша у окна своей убогой комнатушки в общаге журфака, листая газеты с частными объявлениями и самому себе читая продолжительные лекции на тему NO FUTURE.

Почему? Отвечу.

Летом того же года я умудрился потерять работу. Надо сказать, это не очень-то приятно, терять работу. Работу, которой отдаешься как последняя шлюха, взамен получая лишь грязные гроши да глубокие шрамы на истерзанной временем душонке.

Да-да, именно накануне своего 30-летия я лишился того, чему, в общем-то, не придавал особого значения – куска хлеба.

«В каком смысле? – спросите вы, язвительно добавив. – Надо же, куска хлеба!»

Но я не обращу внимания на ваши реплики – голодному ведь некогда думать об обороне. Его, как необстрелянного затравленного бойца Красной Армии матушка-судьба швыряет в атаку: велика Россия, а отступать некуда! Сама жизнь колючей метлой гонит из конуры – на вокзалы и площади в поисках подаяния, на панели и пристани – за коротким рублем, толкает на воровство и бросает во все тяжкие. Возможно, в отличие от тысяч других безработных, мне повезло, но можно ли назвать везением то, что я не умер от истощения в начале августа, зависнув в каких-то дюймах над уровнем голода!? Перенасыщенный рынок труда кишел тогда странными существами, едва подающими признаки жизни. Это обстоятельство тоже вызывало в моем ослабленном организме различной тяжести рвотные рефлексы, но все же я выдюжил, устроившись на биржу труда в ожидании любых предложений от работодателей.

Поначалу мне, как и многим другим, стоящим на учете, биржа платила некоторую сумму. Потом времена изменились – уже биржа требовала от нас той же суммы. С биржей пришлось проститься и надеяться только на себя.

До биржи я служил в одной из крупнейших воронежских газет, отвечая за молодежный сектор. Параллельно с писаниной я осваивал компьютер. Ну, знаете, те программы, без которых газета почти невозможна, – Page Maker, Adobe Photoshop, Corel, FreeHand, Quark… За 5 долгих лет учебы я добился, сами понимаете, многого, ибо всегда отличался усидчивостью и упорством. Во всяком случае, я не особо боялся остаться без журналистской работы, так как был уверен, что газетных «машинистов» пока не так много, а потому устроиться в любую контору дизайнером или версталой не составит особого труда.

К сожалению, пока я сохранял и преумножал эту уверенность, универ выбросил на рынок труда стольких компьютерщиков, скольких были не в состоянии принять рабочие офисы. Так я и остался не у дел – со знанием internet да пустым карманом, забывшем не только о звенящей мелочи, но даже о рассыпавшемся из пачки табаке или завалявшихся семечках. Уволили меня с очень неприятной формулировкой в трудовой книжке – «в связи с сокращением штата».

Еще за месяц до увольнения дела в редакции шли вроде неплохо. Но однажды, кажется, это случилось 8 июня, зарплату стали выдавать газетами. Мне тоже пришлось продавать их. Сначала за рубль – никто не брал. Потом – за два. Результат тот же. Когда стал продавать за трояк – брали, но мало. И только потому, что у других горе-журналистов газеты стоили уже четыре рубля, а то и дороже. Так, неделя перед увольнением показалась мне сущим адом, но я и предположить не мог, что ад для меня только начинается.

Короче, с того момента, как меня «сократили», по день принятия в Издательство прошло почти два месяца, и у меня едва ли найдутся правильные слова, чтобы описать этот страшный период.

Сегодня в моем кармане приятно шелестели 100-рублевки, а в новенькой кожаной сумке небрежно валялась только что купленнаяфигурновская книга, согласно которой несколько месяцев назад, 1 января, наступил тысяча девятьсот девяносто десятый год.

Я вновь закурил, и мысль о предстоящей встрече с Д.И.Хреновым уже не казалась такой пугающей, как полтора часа назад.

Я попытался угадать, по какому поводу он назначил мне аудиенцию.

Нет, о том, что я тайно снимаю некоторые суммы со счетов Издательства и заказчиков – об этом не могло быть и речи, ведь страховался я по полной программе. К тому же, кроме меня доступ в internet имело как минимум две дюжины человек «из своих».

Что тогда?

Увольнение отпадает – я зарекомендовал себя лучшим специалистом, универсальным и незаменимым.

Повышение? Вполне возможно, только Хренов – не тот босс, который станет вызывать вас ради того, чтобы лично сообщить о таком пустяке, как повышение по службе: этим занимался его заместитель, круглый мудак с квадратным лицом и хитрыми глазками.

Скорее всего, Хренову необходимо обсудить со мной… Впрочем, какая разница, что ему нужно обсудить! Я чувствовал свою неуязвимость, поэтому был спокоен как никогда. Алкоголь окончательно выветрился, а «Орбит», который я жевал не переставая, умиротворенно действовал на мою расшатанную нервную систему. Поравнявшись со входом в четвертый универмаг, я обратил внимание на свисавший с дверной ручки целлофановый пакет – ну, знаете, такой же, какими торгуют на каждом углу за 3 руб., с одной лишь разницей: этот был доверху набит каким-то барахлом!

Прохожие косились на него, обходя на пару-тройку шагов. В этом не было ничего удивительного. Ведь если еще несколько месяцев назад в пакетах находили чеченский гексоген (некоторые его находили в первый и последний раз – пакеты взрывались прямо в руках), то теперь стали находить куски человеческого тела. «Мясо», как фигурировало в секретных сводках УВД.

Еще вчера в новостях сообщили о страшной находке у 43 школы. Компания подростков наткнулась на кем-то оставленный на стадионе пакет с изображением Бритни Спирс. Любопытство взяло верх над осторожностью. В результате из пакета – к ужасу собравшихся зевак – была извлечена голова двенадцатилетней девочки. Парализованные страхом мальчишки долго не могли оторваться от широко распахнутых голубых глаз одноклассницы… Туловище нашли неподалеку – тоже в пакете, но с изображением Мадонны. Конечности найти не удалось.

Мне подумалось: если в Воронеже закрыты все кладбища, а люди умирают ежечасно, то куда же деваются трупы? Конечно, ихподхоранивают на заранее «забронированные» родственниками участки кладбищ, но «бронь» ведь получают единицы! В городе нет крематория… Так куда же они деваются?

И понял: люди не просто умирают, они пропадают без вести. А если их иногда и находят мертвыми, то так, как ту девочку, глаза которой скрыли жуткую правду последних часов ее жизни…

Прохожие обходили пакет. На пару шагов. Потому что в эпоху страха и зла, когда жизнь человеческая не стоит ломаного гроша, люди перестали доверять обычным вещам, висящим на дверных ручках, а вещи перестали выполнять те функции, которые они выполняли веками. Люди превратились в уродов, а целлофановые пакеты превратились в гробы.

Переваривая кровавый винегрет мрачных мыслей, я и сам не заметил, как оказался у оранжевой двери с пластиковой табличкой посередине:

Д. И. Хренов. Директор Издательства

Любителям games-бродилок хорошо известно это чувство – бесконечные переходы по запутанным коридорам готических замков или изматывающие поиски выхода из подземных лабиринтов, в конце концов, даруют ни с чем несравнимое удовлетворение, виртуальный оргазм, когда неизвестно как оказываешься у долгожданных ворот с надписью EXIT. Кликни ENTER, и ворота распахнутся, забросив вас на следующий уровень. Только хорошенько подумай прежде, стоит ли тебе туда. Может, лучше допить «Жигулевского», дослушать Лу Рида и отправиться домой, к вкусному ужину и теплой постели?

Но не было у меня дома и есть не хотелось, поэтому, собрав в кулак всю свою волю, я трижды постучал в оранжевую дверь. Отбойный молоток сердца отозвался встревоженным эхом. Дверь распахнулась, и я шагнул в прокуренный просторный кабинет. За дубовым столом вальяжно расположился маленький лысый человечек, запрокинувший ноги в лакированных ботинках на стол, а руки в алмазах – за голову.

Гаванская сигара в огромных лошадиных зубах разносила по помещению приторный запах дорогого табака.

– Ты уволен, – безразлично произнес Хренов, достал из-за пазухи кольт 38 калибра, прицелился мне в голову и…

…И сделал контрольный выстрел.