Текст книги "Сестры Карамазовы"

Хачик Адамович подслушивает дождь

Подслушивать в полночь шепот дождя – что может быть прекрасней!? И наслаждаться спокойствием мира, и восхищаться небесной чистотою, и ощущать себя ребенком, свято ошибаясь, что после шести обязательно будет семь, а после семи…

Хачик Адамович подслушивал дождь, лежа на мокрой спокойной траве, примятой этим дождем, глядя на сладкий утренний туман, окутавший дальние дома аула, радуясь, что нет более войн за пространства, покрытые газом и нефтью, а есть войны за время, и он – один из тех, кто лежит в окопе и отнимает у прошлого клочок времени, ибо вспоминает былое.

«Я прорубил окно в небо, – думалось Хачику Адамовичу, – и пошел дождь, теперь я населю светлыми тенями прошлое моей страны и прославлю героев. Но дождь, подобно тому, как сегодня смывает мои следы, однажды смоет все. Как жаль»…

Хачику Адамовичу увиделась дивная даль, где добрая часть человечества радовалась Первомаю, а гимн великой Советской страны, подслушанный Александровым у Шумана, звучал в унисон дождю, сливаясь в единое целое, прославляя нерушимое свободное Отечество, где матросы-подводники строились на плацу перед грозным плаванием, и их новая субмарина сверкала на солнце всеми цветами радуги, – Боже, храни подводников!

Ему показалось, что сквозь мягкую капель он слышит плач ребенка; голос был глух, и ребенок вскоре затих, убаюканный матерью; уснула Сербия, Эстония, Чечня, и Хорватия погрузилась в сон, навсегда забыв о картечи, языке межнационального общения, – Боже, храни Хорватию!

Если бы не было дождя, Хачик Адамович непременно подслушивал бы ветер, и ветер принес бы ему долгожданную весть о том, что нет больше границ ни у жизни, ни у смерти, и за большим семейным столом собрались все, кому он дорог, и все, дорогие ему; ветер сообщил бы, что его ждут, что пора возвращаться, что нет больше границ… Если б он подслушивал ветер.

Но Хачик Адамович подслушивал дождь, и чудилась ему древняя земля, где в едином приветственном возгласе Палестина слилась с могучим Израилем, где праведники шли друг к другу, вениками обметая путь пред собой, дабы не примять мокрой травы и не растоптать сандалиями бессловесных, беззлобных, безобидных насекомых; земля, где грешники стали праведниками, а праведники стали Богами, – Боги, храните кузнечиков!

Сквозь пелену грибного дождя доносились до Хачика Адамовича счастливые крики НЕвзорвавшихся в Пятигорске, Назрани, Махачкале, Ростове, Волгограде, Минске, Воронеже, Риге, Урус-Мартане, долетали до него негромкие слезы радости НЕумерших от СПИДа, НЕраненых в Ираке и Тушино, НЕзаваленных арматурой и стеклами в Москве; он видел лица НЕутонувших и улыбался НЕдошедшим, – Боже, храни всех сбившихся с пути!

Хачику Адамовичу вновь казалось, что он подслушивает дождь, но не было больше Хачика Адамовича.

Тяжелый дождь – уже не грибной – бил все сильней и сильней по выжженной земле, по опустевшим деревням и мертвым городам, по колокольням отринутых церквей, по каменным крестам Пруссии и сосновым гробам, отвергнутым русским черноземом. Тяжелый дождь колотил по Армении, и казалось дождю, что это он подслушивает Хачика Адамовича, который в детстве мечтал стать космонавтом, который вчера скулил подстреленным волком, которому сегодня кровь застилала глаза, которого больше не было…

Дождю это только казалось, потому что и дождя уже больше не было.

Просто Тит

– Kakie vashi dokazatelstva? – «железный» Арнольд тупо уставился на Тита. Титу это не понравилось.

– Да пошел ты! – хмуро отреагировал тот и выключил телевизор. – Говорить сначала научись, капиталист хренов! Форму напялил нашу – думает, все можно… Ты, Хераська, не баламуть меня своей фильмой, иди лучше скотину корми – заждалась поди…

Хераська присвистнул. «Красную жару» смотрел он уже пятый раз, и все не мог в толк взять, почему этот скуластый здоровяк с кулакамипошире хераськиной головы так ни разу за битых два часа не остаграммился. Мент называется!

– Вот наш участковый, – начал было он, да Тит перебил его.

– Ты тоже на меня не смотри так, не люблю я этого. Сам знаешь – мне все нипочем. Но когда кто уставится – не выдерживаю, икать начинаю.

В подтверждение своих слов Тит недовольно икнул.

Да. Хераська знал это. Как знал и то, что в чулане в картонном ящике из-под гуталина Тит держит десятилитровый бутыль самогона, и чтоежель он, Хераська, попросит чуток, Тит не откажет. Бутыль наверняка залита под самую крышку; на поверхности мутновато-желтого пойлазастыли сморщенные поплавки красного перца, развеваются паруса лаврушки, а на дне вожделенного сосуда – якорем – горка чесночных головок.

Хераська настолько живо представил себе эту картину, что невольно пустил слюну.

«Водка – колыбель русского флота!» – вспомнилась ему вдохновенная надпись на торговом ярлыке в Мишкиной «стекляшке». И тут же веселый ветер неистово загудел в его вихрастой голове – «Свистать всех наверх!»

Матросы кубарем выкатились на отдраенную палубу, выстроившись в шеренгу. Первый, второй, первый, второй…

Хераська – в белоснежном парадном адмиральском кителе, при золотых погонах и с биноклем наперевес – поднял вверх руку, призывая успокоиться бесноватых матросов. Крейсер качнуло набежавшей волной; черная повязка, пересекающая хераськино лицо, съехала набок, обнажая глубокий шрам от уха до бельма на глазу. Морской волк поправил ее, да так гаркнул, что чайки сорвались с грот-мачты и взмыли в небо.

– Товарищи матросы! – взвыл Хераська. Матросы приветствовали его троекратным «ура», – Как говорил выдающийся деятель российско-украинской культуры Никола Фоменко, наши поезда – самые поездатые поезда в мире. Это же относится и к нашему славному флоту! (ура! ура! ура!). Сегодня, 23 февраля 2000 года, – наш профессиональный праздник, и наш долг – отметить его так, чтобы все вытрезвители суши содрогнулись от этой попойки! Старпом (рядом возник сутулый высокий старик, похожий на Тита), шампанского на палубу!

– Да нет у меня шампанского, – человек, похожий на Тита, задумчиво почесал седую бороду. – Может, самогонки выпьешь?

Хераська непонимающе уставился на старпома, хотел, было, отматерить его, но тот быстро превратился в Тита.

– Тьфу ты! Опять нашло… Ладно, давай свою самогонку.

Тит вынес из чулана наполненную до краев кружку, подал, но сам пить наотрез отказался, сославшись на «проклятый» желудок.

– Копачи у меня там, кажется, завелись. Того и гляди, закапывать начнут, тогда не сдобровать.

Хераська мигом осушил кружку, чему-то усмехнулся и, погрозив Титу желтым прокуренным пальцем, вышел прочь. Тит прикрыл за ним дверь. Икнув, погасил свет. Скоро в комнате воцарилась гнетущая тишина, время от времени прерываемая писком пикирующего комара да скрежетом зубов спящего старика.

Так в селе Ендовище Семилукского уезда Воронежской губернии промчалось еще одно обыкновенное, серое и идиотское воскресенье.

В понедельник уволили председателя колхоза, Соломона Григорьевича. На общем собрании в сельсовете пьяный участковый объявил селянам, что председатель, злоупотребляя служебным положением, довел до крайне невыносимого положения (тут участковый вконец запутался в словах, но суть все же изложил) свою секретаршу Кончитту, бывшую по совместительству «Мисс Ендовище – 99». Все бы ничего, да вот беда. Кончитта – девка замужняя, а супруг ее, знатный скотник пятого разряда, само собой, принял надлежащие меры, позвонив кому следует и набив супружнице морду…

Так вот, в понедельник утром уволили председателя, Соломона Григорьевича. В обед Кончитта села в проржавевший «пазик» и укатила к чертовой матери в Воронеж. А вечером над Ендовищем полетели самолеты. Тит понимал, что все эти совпадения не случайны – между событиями обязательно должна быть какая-то внутренняя связь.

И глубокой ночью, несмотря на непрекращающийся гул моторов где-то высоко над крышами, к нему пришло озарение. Наконец-то он понял, что никогда еще в Ендовище не снимали председателей – они умирали сами, ни разу бабы не бросали мужей – последние уходили первыми, и уж тем более – никаких самолетов, разве что «кукурузники» раз в месяц. Да галки с воробьями…

Привычного ко всему Тита не смутила такая перемена.

Его давным-давно уже категорически перестали волновать всяческие деревенские котовасии.

Бывало, дерутся местные с дачниками, а ему наплевать – пройдет мимо, бровью не поведет. Или посеред околицы отгрохали как-то заезжие коммерсанты двухэтажный бар-ресторан, – «Мишка унд Гришка» – а Тита и это не удивляет. Селяне знали давно, что просто он другой, не от мира сего, потому и звали его – просто Тит. А по той причине, что никому ничего никогда дурного он не делал, платили ему тем же – кто колесо от трактора подарит («Возьми, Тит, мне ни к чему»), кто огород вскопает («Одному-то тяжело поди!?»)…

Как-то корреспондент из Воронежа приехал. Все ходил, фотоаппаратом щелкал. Прощаясь, вынес из «жигуленка» новенький небольшой телевизор с длиннющей антенной.

– Зачем мне это? Не нужно, – сопротивлялся Тит.

– Нужно, нужно, дед! Потому как ты – герой наш, а герой без телевизора все равно что журналист без пистолета. Бери, пригодится.

С такими словами и вручил, и умчал в свою редакцию передовицу писать – «Как живешь, Ендовище?»

– И то верно, в хозяйстве все сгодится, – решил Тит, а Хераська, хоть и молод был тогда, но сообразителен не по годам. Сам настроил, сам установил, сам и смотрел после – у себя-то только радио да семья в девять голов; какие уж тут фильмы…

Плюнул Тит на эти гребаные самолеты, вспомнив про Хераську – вечер уже, а его все нет. К девяти у того всегда повторная потребность возникала в алкоголе: придет, сядет на табурет, в фильму уставится, а сам только и думает, что о мутной самогонке в титовом чулане.

Махнул Тит рукой, тряхнул бородой укоризненно и щелкнул по тумблеру телевизионному.

Диктор немедля сообщил ему, что погода в округе хорошая, небо ясное, а самолеты в небе летают потому, что их засранец Клинтон на братскую Югославию направил. Но братская Югославия сдаваться не собирается – народ в бомбоубежищах митингует, партизаны из снайперских винтовок по «стеллсам» бьют, «томагавки» сбивают, а русские рок-группы в качестве гуманитарной помощи на центральной площади Белграда песни поют о том, что в последнюю осень уходят поэты, и их не вернуть. Кто таков «милый Александр Сергеич» Тит так и не понял, зато уловил главное – где-то близко идет война, а ежели она дойдет до Ендовища, то почистит он свою старенькую берданку, посидит в последний раз под старой березой у самой дорогой его сердцу могилки и отправится туда, куда велит ему Родина.

А что такое Родина, Тит знал не из учебников.

Хераська, сорванец хренов, явиться так и не соизволил. Гул в облаках все нарастал и нарастал.

– Ангелы что ли в небе трубят!? – вспомнилось Титу бабкино предсказание.

Давно это было. Соберутся на завалинке старожилы ендовищенские, кто козью ногу махрой набьет, кто мутовизок поднючит. О всяком старики говаривали, но больше всего запомнились Титу желторотому такие слова, подслушанные от бабки его родной, Анисьи Титовны:

– Эх, набегут через сто годов тучи грозные, да жара стоять будет все лето. Закипит песок – камни расплавятся. И затрубят над головами ангелы, на бледных конях ездецы, смертюшки предвещатели. Затрубят, и выйдет Поебень, река жизни, из берегов, да не будет в ней места ни мне, ни вам…

Сто лет еще не прошло, но звук в небе настолько усилился, что Титу пришлось зажать пальцами уши. Он выбежал во двор. Звук несколько ослаб, только ощущение нависшей над Ендовищем угрозы лишь усугубилось. Тит уселся на сложенные у колодца кирпичи и уставился в темную даль.

Разные мысли лезли в его голову, в том числе и такая:

– Будь я Господь Бог, послал бы все к ядрене фене. Сел бы на облачке белом и плыл бы себе, куда глаза глядят… Что мне эти человеки? – неразумные они, вот и бесятся. Пусть себе бьют друг дружку. А останется один, последний, пусть хоть Клинтон этот, вызову его к себе и так ему скажу: «Не повезло тебе, что выжил в этой заварухе, не буду я из ребра твоего бабу тебе делать. Я из тебя самого бабу сделаю. Да так отъебу за все твои прегрешения, что мало не покажется». А потом отпущу его на все четыре стороны гнить, а сам удавлюсь. Ибо не можно так жить ни человеку, ни Богу!

Яркий квадрат окна четко отпечатался в самом центре огорода. Тит прикурил папироску, затянулся. Освещенная земля казалась чернееобычного. Тит прислушался, пытаясь различить среди самолетного шума жалобное пение сверчков, но понял, что пока все это не кончится, сверчки смогут петь лишь в его голове. Не отрывая взгляда от яркого квадрата на своем огороде, он забычковал окурок о тяжелый кирзовый сапог, вдохнул порцию свежего воздуха и широко улыбнулся.

– Благодать! – Тит попытался как можно точнее скопировать интонации покойного Серафима, местного дьячка, отдавшего Богу душу прошлой весной, и удовлетворенно охнул. Но в тот самый момент, когда он мастерски причмокнул языком – точь-в-точь как Серафим после рюмки горькой – в двух шагах от него с жутковатым воем пронеслось и упало нечто такое, что заставило сладкоголосого дьячка содрогнуться в своем тесном подземном жилище. Тит был спокоен, но удивлен изрядно.

Он, словно слепой, медленно приблизился к бомбе. Взорвется…

Made in USA. 02.02.77.

…или не взорвется?

Тит с силой пнул ее ногой. Та не поддавалась. Тит ударил еще… Когда-то, во вторую мировую, Титу приходилось видеть такие дуры, только поменьше да попроще. Тит быстренько прикинул, что если бомба была произведена в 77-ом, то вторая дата означает срок годности, который истек в декабре позапрошлого года.

Хоть американская бомба – не краковская колбаса, срок годности – дело серьезное, и если уж еще не рванула, то вовсе не потому, что протухла. Тогда в чем же дело?

Такое случается, думал Тит. Редко, но случается. Он уселся верхом на бомбу, снова закурил. А когда папироса потухла, поднялся, расстегнул ширинку и обдал бомбу мощной струей… И пошел спать, оставив на утро решение всех возникших вопросов.

Лишь только первые солнечные лучи, теплые и ласковые, заглянули в заспанные глаза Тита, он уже твердо знал, как ему обойтись с неожиданным трофеем. Но прежде он должен был разыскать невесть куда пропавшего Хераську – одному не справиться!

Соседский огород безмолвствовал, будто все семейство вымерло.

Тит громко постучал в окошко. В глубине хаты послышалась недовольная возня, чуть позже из форточки высунулась взъерошенная головаХераськиной бабки, как две капли воды похожей на спившуюся Мадлен Олбрайт. Олбрайт поморщилась.

– Да нету его, Тит. Напился вчерась до чертиков, блукает где-то, чтоб его пескарь забодал!

Хлоп. Форточка закрылась. Тит вышел со двора и побрел в сторону забегаловки – уж там-то точно подскажут, где искать. Напротив дома участкового прихватило сердце – Тит присел на скамейку, прислушиваясь к небесному гулу, да так и просидел с час.

Ендовище потихоньку оживало. Вот уже бабы коров к Ведуге повели, вот затарахтел где-то мотоцикл, вот пропылил мимо первый автобус. Титу даже показалось, что в его окне он разглядел румяную физиономию Кончитты, похорошевшей и потолстевшей одновременно.

Мишка унд Гришка, близнецы-братья, открыли бар, тут же скрывшись за массивными бронированными дверьми с желтой надписью: «Вошел с кошельком – вышел под хмельком!»

Мальчишки…

Тит ловко ухватил за рукав рыжего пацана с модным рюкзачком за спиной.

– Погоди. Что кричите-то?

– Ты че, дед, глухой?! Хераська ночью утоп. Напился на лодочном и утоп.

Тит отпустил рыжеволосого, разочарованно глядя, как тот догоняет своих. Он пошарил в карманах и, обнаружив в залежах махорки засаленную десятку, решил помянуть покойного друга. У вывески остановился, перевел дух.

Движение на улице усилилось, людской поток забурлил, зажурчал; жизнь продолжалась, но уже без Хераськи.

Окинул Тит взглядом родную округу, и не узнал свое село: с одной стороны – хляби земные разверзлись и вонь до небес, где лишь облака да самолеты, с другой – тишь, гладь, дворцы из красного кирпича. И нет благодати Божьей ни на той стороне, ни на этой.

Или есть?

Екнуло что-то в груди Титовой, ох как екнуло. Так, что захотелось ему убежать в чистое поле, броситься на землю, уткнуться в травунекошенную и захлебнуться в горячих слезах. Но дряхлые ноги волочили его к сверкающему стеклом заморским прилавку, а выплаканные давным-давно слезы все до капельки остались у заветной могилки с зеленым облупившемся памятником железным, с которого уже двадцать первый год смотрели на Тита нежные и молодые глаза его Дашеньки.

– Водки!

Ему налили. Он выпил. Сзади громко хлопнула входная дверь. Тит обернулся нехотя.

К прилавку, пошатываясь, шел изрядно помятый Хераська, собственной персоной, с ужасным кровоподтеком

на правой щеке.

– Ты ж утоп, – угрюмо сказал Тит, недоверчиво разглядывая Хераськин фингал.

– Не-а, – протянул Хераська. – Утоп не я, а Кузя. Правда, поначалу спасатели меня опознали. А я пьяный на элеваторе дрых. А утоп Кузя, ветеринар. Не я! Недоразумение.

– Сам ты недоразумение, – Тит икнул. – А ко мне вот бомба в огород залетела…

– Врешь!? – Хераська бесновато завращал зрачками. – Врешь, поди?

– Чего мне врать-то? Хотел было тебя кликнуть, чтоб подсобил, а ты утоп.

– Утоп не я, Кузя.

– Знаю уже. Скажи лучше, как это тебя угораздило, – Тит указал на щеку, Хераська тут же поморщился. То ли от боли, то ли от неприятных воспоминаний.

– Не помню, – честно солгал он. Накануне его крепко отдубасили пятеро дачников за то, что тот обблевал привязанного к «Москвичу» пуделя. Так, слово за слово, они добрели до Титова огорода, а после беглого осмотра места происшествия Тит отправил Хераськуотсыпаться к себе на веранду. А сам принялся за дело.

Бомбу он решил приспособить под душевой титан – сбить с нее капсулу, вычистить внутренности, вытрясти порох, если таковой имеется, наполнить водой. Водрузить ее на блоки чуть выше уровня земли – для того, чтоб костерок под ней разводить, водичку нагревать в сырую погоду, а рядом яму вырыть, досками струганными обложить. Душ будет что надо! Титан-«томагавк» нагреешь, нырнешь в земляную «кабинку», повернешь краник, а из лейки над головой водичка теплая на тебя – чем не банька!?

В тот же день все Ендовище разузнало о Титовой бомбе. Поглазеть приходили целыми семьями, будто на экскурсию в столичный зоопарк. Бомба не кусалась, не строила рожи, и селяне воспринимали ее спокойно. Молча, лузгая семечки, смотрел люд, как Тит мастерит что-то

на огороде, копает, бомбу рулеткой обмеряет. И икает. Жалобно так икает.

Однажды пришли к нему рыбаки. Хотели бомбу купить, пока Тит ее вконец не испортил, да вовремя передумали. Втолковал им Тит, что нельзя такой дурой рыбу глушить – все село разнесет!

Согласились рыбаки, самогонки тяпнули и пошли с миром – сети у участкового выпрашивать.

В другой день зашел новый председатель. Интересовался, не надо ли саперов иль взрывников. Убедившись, в народно-хозяйственной важности бомбы, оставил Тита в покое.

Через неделю – на удивление местной публике – в огороде Тита уже возвышалось неуклюжее сооружение, напоминавшее кому немецкий рейхстаг после взятия, кому разворованную военную базу со всеми вытекающими выводами – «Как бы на тебя, Тит, оккупанты аглицкие не ополчились. Ведь вычислют баню твою ракетную, как пить дать вычислют. А тогда и пальнут по нам как по Белгороду».

– По Белграду, – поправлял Тит, любуясь строением. – По нам не пальнут, испужаются.

Ему возражали, а наиболее светлые деревенские головы вспоминали Хусейна. Бывал тогда в деревне студент один, практикант-агроном. Все книжки толстые читал, ликбез селянам устраивал. Сказывал он, что в незапамятные времена Ирак называли Вавилоном…

– Баб-Илу, – повторял студент, и слова накрепко оседали

в деревенских головах. – Это Вавилон, врата Бога, значит. Так говорилШаркалишарри, аккадский царь. Вот и думайте, если американцы пускают свои ракеты в самые Божьи врата… У нас в СХИ даже шутка была – мол, по воротам бил Клинтон!

Практикант горделиво отбрасывал назад челку и продолжал, обращаясь уже непосредственно к Титу:

– Знаете, Тит, ничего у них не свято. Доллар – вот их Господь! Ничего м не стоит взять да и накрыть целый народ атомным грибом, как японцев в сорок пятом…

И студент подолгу рассказывал – со всеми подробностями, будто сам свидетель, – что же все-таки сотворили Штаты с бедными япошками. Тит помнил эти беседы, но значения придавал им не больше, чем найденной на свалке плюшевой кукле с глупыми наивными глазенками.

Хераська тронул Тита за плечо.

– Что задумался? Плесни-ка лучше самогону, выпьем, за жисть потолкуем.

– Да за какую жисть толковать-то, нету никакой жисти, одна Поебень-река, – отрезал Тит, протягивая соседу кружку.

– Я и говорю: не жисть, а сплошная поебень, – Хераська удрученно опустошил кружку, через 10 минут повторил, через 20 – улегся в яме спать, перед этим обдав бомбу непереваренными помидорками.

Тит не стал беспокоить Хераську – пусть себе спит, намаялся! Взбил дедову перину, но прежде чем окунуться в сладкий сон, подумал о том, что завтра хорошо бы отбить, наконец, капсулу и выпотрошить капсулу. Как-никак, пора водой заливать, баньку пробовать!

Проснулся Тит от жуткого грохота в огороде. Должно быть, так же сотрясалась земля, когда на Тунгуску рухнул немыслимый геликоптер. «Нет, в Японии хлеще рвануло!» – с этой мыслью он отдернул шторку на окне и увидел…

По дико заросшему огороду, сломя голову, метался протрезвевший Хераська, истошно вопя и ломая Титову смородину.

Тит замешкался, пытаясь осмыслить происходящее. Фиолетовое пламя пожирало Титово сооружение; за густым дымом бомба не просматривалась.

Тит выскочил в огород – маленькая стрелка на будильнике застыла на цифре «3».

– Хераська, твою мать!..

Тот кое-как притормозил у порога. Его трясло.

– Проснулся в яме твоей, весь в блевотине. Помыться хотел, костер запалил под ракетой. А она…

– Да я ж ее не вытряс еще, водой не наполнил!

– Забыл, понимаешь!? Спьяну почудилось, что вчерась все сделали… Помыться хотел!

Только тут увидел Тит, что бомба исчезла. Хераська с ужасом глядел на соседа. Тит нервно и часто икал.

– Засранец ты, Хераська! Душ мой загубил, – он махнул рукой, но глаза его уже улыбались. – Да ладно, ничего, авось другой душ придумаем. Главное, чтоб бомба не свалилась на кого. Заметил, в какую сторону полетела?

Хераська отрицательно замотал головой.

– Вверх, кажись.

Тит подхватил его под руки и, успокаивая, повел в дом. Налил полный стакан и силой влил ему в рот. Только когда Хераська немногоочухался, позволил ему снова выпить.

– Я чурку в огонь подбросил, а в ракете как заклокочет что-то, как загукает. Я так и сел. Гляжу, титан твой покраснел, задрожал даже. Я за водой к колодцу кинулся, думал, потушу – обойдется. Ан нет, глазом моргнуть не успел – улетела. Понимаешь, Тит, улетела?!

Лоб его покрылся нездоровой испариной.

– Не продавал я ее, ей Богу не продавал!

– Да знаю я, не ори. Как баба на сносях. Верю. Улетела – ну и ладно. Без нее спокойней даже…

Тит включил телевизор. На экране появилось изображение ночного города, на переднем плане горел Капитолий. Закадровый голос дикторши вещал о странных событиях минувшего часа и неизбежности третьей мировой. Тит приглушил звук.

– Что? – Хераська испуганно взглянул на соседа.

– Ты, Хераська, Капитолий взорвал…

– Не я, Тит, это все Клинтон. Не я.

Тит нахмурился:

– Надоело все! Война да война. Может, и правда, не ты попал… Жить надо, строить, пахать и сеять. Так нет же – все по боку. И колхоз, и поля, и люди! Даже Бог…

Тит перекрестился – впервые за последние годы. Сам не ведая почему, ссыпал всю наличку в пыльный карман – оказалось что-то около двух сотен, – и вышел из дому. Встал на то место, где совсем недавно высилась бомба, да так и простоял до утра. И казалось ему, что бледные костлявые пальцы третьей мировой похотливо ласкают тонкую ножку ученического глобуса, который занимает добрую половину кабинета директора ендовищенской средней школы. А на глобусе выходит из берегов могучая река Поебень и горит Капитолий…

Тит даже не заметил, как сзади к нему осторожно подошел Хераська.

– Ты чего это, задумался, что ль?

Тит улыбнулся, присаживаясь на кирпичи. В руках его появились спички, в зубах – беломорина. Хераська как завороженный смотрел на Тита, и казалось ему, что старик спятил. Сладкий дымок пополз по огороду, по вытоптанным земляным дорожкам, к калитке и дальше – в село.

– Хорошо-то как, Хераська! Сядешь вот так иной раз, Богу помолишься – «Да святится имя твое, да приидет Царствие твое» – глядишь, и приходит оно…

– Кто? – недоуменно промычал Хераська.

– Кто-кто?! Оно, стало быть. Царствие.

Тит повторно перекрестился и молча стал ждать.

Просто ждать.