Текст книги "Салон-вагон"

Глава восьмая

I

Утопая по колено в снегу, Богодул брел вперед шатко, неразумно, как слепой, внезапно покинутый своим поводырем, и как давно уже пропала из виду дорога, примятая санными колеями, так давно уже было потеряно всякое представление о времени, о часах, которые мелькают, словно минута, и о минутах, мучительно длинных, как бессонная ночь, о месте, где вдруг то вырастает из темноты деревянная баня, прокопченная точно кузница, но полная трактирного гама, топота и звона, то выплывает из огней трактир с перевернутыми столами, с осколками рассеченных зеркал, с сонными оголтелыми половыми – трактир, после беспрерывной попойки притихший и душный, как баня, – о людях, то плачущих навзрыд, то заливающихся мелким смехом без веселья, похожим на треньканье разбитой балалайки, то бьющих себя покаянно в грудь во имя Бога, дьявола, любви женщины, рубля, Христа, черта…

Как без цели, без причины, неведомо для чего, путались перед его глазами низкие заборы, овины, придорожные ветви, какие-то избы, колодцы, клети, то уходя, то вновь возвращаясь, – так в запутанный клубок сбились все мысли, и тоже, убегая, одна мысль возвращалась назад, но другие – и их было много – исчезали безвозвратно, и Богодул ловил их, хотел поймать и не мог, как ловил руками юливший ветер, чтобы вот на минуту смочь остановиться – остановиться на одну коротенькую минуту и все понять. Все! И пусть потом опять пронизывает ветер, и колышутся перед взором помутневшим снежные волны, необъятные, белые, зовя покачаться на них, покачаться и закачаться до смерти, и пусть снова в ушах звенит без отдыха, без перерыва, как сигнал бедствия, дикий, в ночи раздавшийся крик – кто кричал? Наташа, купец с проломанной головой или человек с медным тазом на голове и седым париком в руках? И пусть снова будут перед глазами страшные пятна, лица-маски и собственная рука, отброшенная с хохотом другой, знакомой, рукой, знакомой до малейшего изгиба, но уже пьяной, и пусть эта своя рука снова царапает землю, пол, чью-то дверь, пусть! Лишь бы на одно мгновение, короткое, как жалобный вздох, все понять и все постичь.

Все: и длинную дорогу от трактира к баням, и почему баня обернулась трактиром, и кучу золоторотцев, которым из окна бани кто-то швырял медные пятаки, куски сладкого пирога, а золоторотцы барахтались в снегу и выли, борясь друг с другом, и предбанник с расставленными на скамье бутылками, где суетился человек в поддевке и командовал хлестко: «Петька, штопор! Ванька, ведерко!», и неясный гул за дверью запертого номера, откуда слышно было, как бежит вода, как грохочет жестяная ванна и смеется Наташа, и голую мужскую мохнатую руку, которая, приоткрыв дверь, потянула за собой ведерко с откупоренными бутылками, и чиновника, улегшегося перед дверью номера врастяжку, умолявшего в щелку: «Петрович, друг милый, впусти!», и копоть керосиновой лампы под темным потолком, и конец коридора, откуда валил пар и лохматыми прядями полз наружу, и женщину в сером платке, которую актер-комик с хохотом тянул к себе, тряся полуотвалившимися рыжими бакенбардами, и кучу веников в углу, где корчился другой чиновник с позеленевшим от натужной тошноты лицом, и свои собственные движения, и свой хриплый вой, когда дверь не подавалась, а за дверью купец рычал: «Не пущу», и ему вторил уже нечеловеческий хохот Наташи: «Пусти, пусти, пусть полюбуется», и песню пьяного актера-комика: «Звони, звони, пономарь, мою Дуньку не замай», и снова, и снова номер запертый, где слышно было, как два человека борются, как один другого старается побороть и не пустить, где вдруг раздались крик Наташи, затем вой купца и шум падающего грузного тела, и откуда выбежала белая фигура с распущенными волосами и, промчавшись по коридору, роняя тяжелую окровавленную бутылку, метнулась мимо внезапно протрезвившихся людей в сторону – к выходу, к снегу, к мосту, к реке.

Все понять, все постичь: и мост без перил, и одинокий замаячивший фонарь, и длинный багор в руках черноволосого угрюмого мужика, и визг откуда-то внезапно появившихся баб, и прорубь с синими краями, с такими же синими, как те глаза, с такими же холодными, безжизненными, мертвыми.

II

Богодул остановился, пошарил руками по снегу и свалился криво, как будто кто-то ударил его палкой по ногам и подшиб. Немного погодя его подобрал проезжавший мимо кержак. Было это утром, близко от дороги, и еще издали кержак увидел, как что-то чернеет на снегу, в шагах семи от верстового столба; подошел, нагнулся и хотел было убежать от беды, но заметил, что от дыханья подтаял снежок возле лица и что крови не видать, опомнился, уложил в сани и сдал в Битир по начальству, в тот же участок, куда на заре мужики привезли тело Наташи, купца Бузулукова с проломанной головой и мертвецки пьяного комика-подагрика, – чиновники скрылись.

Возле участка вертелись бабы, спешили и мужики; их разгоняли, но они, отойдя немного, вновь собирались; мелькали солдатские шинели, шмыгали оборванцы, суетились дети, по одному, по два показывались люди с Собачей стороны, отдельной кучкой стояли актеры опереточной труппы, и Казимир Брониславович первый увидел, как из-за угла показались саночки с Георгием Николаевичем, увидел, сказал шепотом: «Иезус Мария» и печально, низко поклонился Георгию Николаевичу.

Выбежавший навстречу околоточный повел Познякова к приставу. Георгий Николаевич шел молча, своим обычным ровным шагом, лицо его было спокойно, даже бровь не дрожала, но, поравнявшись с дверью приемной, он на одно мгновение взялся за воротник пальто, – незаметным, судорожным, коротким движением, остановился и спросил:

– Вы меня… к ней ведете?

Получив ответ, что к покойной до допроса не разрешается войти, он сказал про себя: «Вот как» и, пропустив вперед околоточного, вошел к приставу в кабинет; часа два спустя он ехал к себе за платьем для Наташи, и бабушка Таисия, не спросясь, помогала ему разобраться в Наташином платье и шамкала:

– И чулочки белые надоть… И туфельки белые. Ну уж, садись, сама разберусь.

Георгий Николаевич сел у дверей; смотрел, как бабушка Таисия роется в сундуке, как она платье складывает и на свет разглядывает, не порваны ли чулки, длинные, белые чулки Наташины, купленные им же, те самые чулки, которые он не раз целовал, когда припадал к ее платью, когда Наташа спрашивала резко: «Зачем ты ноги мои целуешь, я не святая» – и все было понятно ему. Все: начиная с последней ночи, проведенной вдали от города в незнакомой деревне, ночи, так четко похожей своим мраком и своей безысходностью на одну из ночей Шайтан-Дагского перевала, начиная с туманного рассвета на обратной дороге из деревни к живой Наташе, когда, не доходя до города, уже выросло и окрепло твердое предчувствие о мертвой, и кончая ворохом Наташиного платья на полу, белыми ее туфлями в морщинистых руках чужой старухи и мертвецкой в участке.

И все было ясно: что надо делать, куда путь держать и что сказать чудовищной мельнице, чьи крылья шумят, вертятся, вертятся по-прежнему после того, как подхватили маленькое чудесное сердце, протащили его по земле, по грязи, потом подбросили его вверх, затем снова вниз – пока не швырнули в прорубь бесформенным комком.

III

И все было ясно, куда путь лежит, кто ответит и какой ответ должен прозвучать на этом пути, и только одно неясное тревожило: плач за стеной – близкий и жалобный.

– Кто это плачет, бабушка? – спросил Георгий Николаевич, встрепенувшись.

– Внучка. Танюшка…

– А почему плачет? – тревожно допытывался Георгий Николаевич и даже за ручку двери взялся.

– Тебя, милай ты мой, жалеет.

– Меня?

Георгий Николаевич отдернул руку и, как вчера в номере Богодула, когда пьяный крикнул: «пива», жалко улыбнулся – во второй и последний раз.

Везя Наташин наряд, он проезжал мимо Пассажа – в Пассаже уже гремела музыка: трубы гудели о «Веселой вдове», и, как всегда, жадные пальцы мяли тряпки, щупали кружева, такие же жадные взоры перебегали с одного блестящего предмета на другой, зарывались в кольца, в медную посуду, в браслетки, в сласти, в шелк, в пряники, в разноцветные камни, в ленты, гребешки, пряжки, и с одного этажа на другой мчались юркие вояжеры.

Георгий Николаевич остановил извозчика, повернулся лицом к Пассажу и неотрывно, пристально глядел на Пассаж, долго, словно прощался с ним навсегда или до новой – другой встречи? – долго, пока извозчику не надоело ждать и он не тронул вожжами.

Вечером Георгий Николаевич пошел к Богодулу в земскую больницу. Богодул бредил. Георгий Николаевич попросил разрешения остаться у больного – ему разрешили; не шевелясь, Георгий Николаевич просидел возле постели всю ночь, – горел ночник, в углу копошилась сиделка, на подушке металась белокурая голова Богодула, мокрые потные волосы липли к узкому лбу, дергался красивый, по-женски округленный, подбородок, и, боясь хоть один звук проронить, Георгий Николаевич слушал, как торопятся, бегут и вьются жаркие, бессвязные для других, но для него так понятные слова черного бреда – яви.

IV

Незадолго до рассвета Богодул очнулся; подбежала сиделка, но Георгий Николаевич твердо отстранил ее и нагнулся к Богодулу, раздельно говоря:

– Ваня, это я. Узнал меня?

Богодул, плача, потянулся к нему.

– Лежи, лежи, – сказал Георгий Николаевич. – Ты знаешь историю? Так вот: Карфаген должен быть разрушен, и я тебе говорю: будет.

Богодул вскрикнул и отшатнулся – и снова впереди закрутился снег, завиваясь над прорубью, над баней, над людьми и над ним…

Глава девятая

I

Прощальным крепким поцелуем поцеловал Георгий Николаевич Богодула, прижался к его воспаленным губам, – что знал и помнил это Георгий Николаевич, – еще хранили на себе последнее прикосновение Наташиных губ, потому было такое чувство, что целует он их обеих вместе: и живого, кому, быть может, суждено умереть, и мертвую, кто ожила на одно мгновение для прощания навсегда, – и вышел из больницы.

Уже светало, но на улицах тишина, сон и непотревоженный снег мирно еще плели свой круг, еще не показывались люди, только старуха одна, как видение, промелькнула со своей клюшкой, и под небом еще никто не лгал, не обманывал, не убивал – и в этот час Георгий Николаевич Позняков навсегда исчез из Битира, больше уже его там не видели.

Сперва Георгий Николаевич, как потом установили, прожил несколько дней на Собачьей стороне, затем он появился в молоканском селе Нарядном, откуда перебрался к субботникам. Раз-другой видели его у федосеевцев; говорили после, что он и у татар побывал, затем снова очутился у молокан, а там уже следы потерялись.

Собачью сторону в Битире недолюбливали, боялись ее, и, хотя жили на ней большей частью мелкие мастеровые, тихая невоинственная беднота, сама до смерти запуганная настоящими собачьесторонцами, теми – кто кудри выбрасывал из-под козырька и пушил кисти кушаков вдоль малиновых рубах, о себе говоря: «мы хоть соленные, да щаповатые», – все же битиричи чуть ли не в каждом жителе Собачьей стороны видели врага, вора, убийцу и редко-редко заглядывали туда, только в крайних случаях.

И Георгий Николаевич спокойно, не боясь быть узнанным, пробыл там дней шесть, и там он начал свою работу, медленную, тяжелую и, верил он, святую, предначертанную высшей благостной волей. Как внятно и убежденно заговорил он с первым человеком, в тихий вечер постучавшись наугад в первый попавшийся домик, с первого чужого порога взглянув прямо в незнакомые остолбеневшие глаза своими усталыми, но стойкими глазами, сразу подчинив их себе, – так и дальше продолжал он, не сходя с намеченного пути, и всюду искал тоже измученных, тоже изголодавшихся по правде людей, по правде, имени которой нет названия, но чей лик мерещился ему не раз. И казалось ему, что на пути его много таких душ, что его правду принимают и делают своей и что один и тот же лик перед ним и перед теми, кого он зовет, кого он, этот безрукий, странный толкает острым, жутким, но сладким ударом, но не видел и не мог видеть, что два лица у одного и того же лика и что, обращенный к нему ясной стороной, где мучительна, но светла улыбка, он другим показывает другую: ухмыляется, подмигивает и мутит.

II

От мастеровых он шел к мужикам, от хат, где висели темные иконы, переходил к избам, где икон не держали, где женщины были грамотны и знали, когда придет Царство Небесное; от слесаря с куцапыми пальцами, никогда во всю свою жизнь не державшими книги, уходил к начетчику с острой бородкой клинышком, от благообразного субботника в чистой рубахе к рослому кузнецу, закопченному, как сиг, от ямщика с отмороженной в обозе ногой к знаменитому в округе старичку, побывавшему во всех российских и сибирских скитах, который после долголетних странствований вернулся в родную деревню с великим умением вытягивать крюки демественного пения.

III

Этот старик лучше всех, сразу, с одного слова понял «правду» Георгия Николаевича о нечистом месте, куда надо прийти широкой народной толпой, с чистой верой, с сердцем, переполненным любовью и ненавистью, и это место нечистое сжечь, уничтожить, спасти малых сих и огнем развеять всю земную корысть, всю земную жадность, и в каких тайниках души эта правда зародилась, почему, какая мука питала ее и какая скорбь взлелеяла. Но он же первый сказал:

– Вера-то чистая мигом испарится. Грабеж будет. Твоя-то останется, несомнительно, а другие веру платком обернут – и за пазуху. И никто о твоих пылинках не вспомнит. Пыль другая поднимется – грабительская!

– Грабежа не будет, – твердо ответил Георгий Николаевич, стоя у притолка.

– Ой ли? Глянь-ка на меня.

Георгий Николаевич, не удивившись, подошел к старику и вплотную приблизил к нему свое давно не бритое, изнутри горевшее лицо.

Старичок поднимался со скамьи. Георгий Николаевич опять вернулся к притолку.

– Барин…

Георгий Николаевич молчал.

Старичок шел к нему; был он похож на одного из тех древних святых, какими их дали миру рублевские безымянные иконописцы, и, глядя на него, Георгий Николаевич, словно сквозь сон, вдруг увидел за его спиной няню свою, божницу ее и себя, маленького, в шелковой рубашонке, на коленях…

– Барин! Брось! Другим утешь свои боли. Молитвами умиротворь. Хочешь, адресок тебе дам. Далеко, за Чердынью, но благость там и мудрость. Никому не даю, а тебе дам. Своим не давал, а тебе, чужому, в момент. Погибнешь, а там спасешься, переборешься. Так как же, голубок? Писать?

– Нет, – опять твердо ответил Георгий Николаевич и, вцепившись изуродованными пальцами в косяк двери туго и судорожно, сказал: – Не пойду я туда. Не верю я в Бога. Подожди, подожди! Не так я сказал, не то…

IV

Старик ждал: чуть пригнул голову, исподлобья следил и, как потом, попозже вспомнил Георгий Николаевич, посмеивался.

– Не так… Не так…

– А как же?

– Не знаю, – внезапно упавшим голосом ответил Георгий Николаевич и выбежал из избы.

Глава десятая

I

Догорал день, по поветям прыгали воробьи, по дороге мелко курило – Георгий Николаевич остановился у околицы; немного погодя к нему подошел какой-то мужичок в драном озямчике, любопытно спросил, куда, откуда идёт. Георгий Николаевич ответил, а минут через десять он уже шагал с мужичком и говорил, говорил, убеждал, втолковывал, по-старому твердо, как по-старому сухим, безумным блеском горели его глаза.

Самым странным было то, что всю свою работу он вел осторожно: далеко не заходил, выбирая места поближе к Битиру, приглядывался, избегал сельского и деревенского начальства, мало говорил с женщинами, хоть они охотнее всего слушали его и скорее соглашались, брал клятвы, удивительные, непонятные для самих клявшихся, и ни с кем близко не сходился, только для одного человека сделал исключение, сам не зная, почему: быть может, оттого, что тоскливо стало, что захотелось иметь возле себя живого человека, слышать человеческий голос, когда от пустых полей несет холодом, а дорога длинна, или оттого, что человек этот смахивал на юродивого и пожалел его, тоже одинокого. Попался он ему на постоялом дворе, когда Георгий Николаевич на короткое время свернул к трактиру и пристал молча, незаметно, как пристает заблудившаяся собачонка к первому встречному, у кого хлеб в котомке и кто может посвистать: фью-у, фью-у.

Щупленький, худенький, он стрекотал без умолку, называл себя то поповичем, то незаконнорожденным сыном какого-то исправника – «боковым полицейским детищем вне закона», и потому, говорил он, ему знакомы все статьи полицейского устава, и действительно, что-то плел, то монахом, не пожелавшим устоять против плоти; сыпал поговорками, прибаутками, любил больше всего старую, семинарскую: «се аз, да увяз, да не выдрахся», всюду совал ее, часто хорохорился, но был безобиден, как кролик, и беспомощно жалок, как его собственная бородка неопределенного цвета.

Мысль Георгия Николаевича он воспринял сразу, как сразу перешел на «ты».

– Замечательно! Иначе нельзя! В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки – куда уйти. Некуда! А потому надо. Изумительно! Наказуется это статьей… Дружок, дружок, а мы эту статью побоку и пункт четвертый побоку. Тихонечко приблизимся, левым флангом. Пали! Рви чертово гнездо, жги его! Солодовня сгорела, а мы пиво пьем – ура! Замечательно! Кто тебя надоумил? Ты замечательная личность! Тебя Бог отметил. Бог любит праведника, а черт ябедника. И я за правду, и я. Колотком колочусь – околотком ворочусь. Ты мудрый Сократ. Люблю мудрецов; из-за любви в таком положении. Сам дурак, как ни шасть – все на мою часть, но люблю мудрых. Кланяюсь тебе низко, Столпник ты мой, архангел Георгий! Ты и похож на него, одно лицо, только рука подгуляла. Земно кланяюсь!

II

На людях он молчал и не вмешивался в беседу, а потом по дороге или на ночлеге ждал себе похвалы и терся возле Георгия Николаевича, как мокрый котенок, умильно поглядывая на него:

– А я замечательно молчу, правда? Поведение пять с плюсом. Хитрый я, как будто ни-ни. Хорошо?

И он же заботился о еде для Георгия Николаевича; взял все его деньги, какие только у того уцелели, припрятал их:

– Ты уж не беспокойся! Еще свистнут у тебя. Тут жуликов много. Здешние мужики – вохонские! Ты даешь им десятку, а они тебе сдачей бумажку собственной фабрики. Щи и каша – не забота для мудрых. Я твой архитриклин. Замечательно! Но был честен: к концу отдал отчет в каждой потраченной копейке.

С ним же Георгий Николаевич после двухнедельного отсутствия вернулся обратно на Собачью сторону.

Остановились они у огородника Акилы Винокура – у одного из самых преданных Георгию Николаевичу людей. У Винокура был небольшой огород, которым кормились он и жена его, разбитая параличом; жил он тесно и бедно, знал грамоту; два года провел он на войне, из них полгода в плену у австрийцев, откуда бежал; харкал кровью и ненавидел богатых, чиновников и докторов – последних слепо, до исступления, за Георгием Николаевичем он по пятам ходил и упорно звал его «ваше благородие», и Акила верил, что «его благородие» все может: и жизнь изменить, и всех чиновников прогнать, и все от богатых отдать бедным, что «его благородие» сможет даже войну прекратить, когда сговорится со своими в Москве и Петрограде, и что «этих своих» много, и что ждут они только сигнала Георгия Николаевича, и еще верил Акила, что Георгий Николаевич самый старший над ними и что власть и сила его велики.

III

Огород Акилы и домишко его лежали на самом краю Стороны, за ними уже выгон расстилался, за выгоном лес чернел, потому Георгий Николаевич счел это место самым удобным для переговоров, встреч – и прожил там до последнего дня.

В саженях ста от огорода, по ту сторону дороги, чернел брошенный, полусгоревший кирпичный заводик; кое-какие постройки уцелели, одно крыло даже совсем не тронул огонь, только крыша провалилась – и завод этот наметили для сборного пункта: Георгий Николаевич осмотрел его и остался доволен, Винокур нашел там огромную кучу заржавленных лопат, два-три лома и доложил «его благородию», что оружия на первое время достаточно, пока солдаты не примкнут. В том, что солдаты встанут на их сторону, Акила не сомневался: в Битире воинская команда состояла из двух рот, а в обеих у Акилы были друзья, в одной даже свояк; свояка Винокур привел к Георгию Николаевичу.

– Ты уверен, что солдаты пойдут с нами? – спрашивал Георгий Николаевич.

– Не иначе как.

– А что ты им скажешь? – дальше спрашивал Георгий Николаевич и взволнованно ждал ответа.

Солдат сучил шапку, молчал и густо краснел. Георгий Николаевич вспыхнул и, чего раньше с ним никогда не бывало, крикнул Акиле:

– Убери это чучело!

А немного погодя упрашивал Акилу, чтобы тот, ради бога, немедленно побежал в казармы, немедленно разыскал свояка и послал его сюда – скорее, скорее!

– Ваше благородие! – уговаривал Акила, до слез огорченный всем и считавший себя главным виновником. – И для чего звать его, растяпу? Ваше благородие! Я толкнусь к австриякам. Ведь тут пленных сотен пять. По-немецкому я говорю очень. Растолкую им, что потом домой пойдут, и австрияки…

– Не смей говорить с австрийцами, – сумрачно сказал Георгий Николаевич. – Со всеми, только не с ними; и снова просил, и снова требовал свояка, а Винокур ходил вокруг него, кашлял и робко твердил:

– Ваше благородие! У дурынды просить прощения не стать вам. Дубина он, где ему понять. Халявой рос, халявой и остался.

IV

– Ты ничего не понимаешь! Ничего! – тоскливо говорил Георгий Николаевич и к столу, где по хлебным горкам копошились тараканы, ник усталой головой: уж третий день как не переставая сверлила в висках тупая боль, и каждый волос казался чужим, и трудно было держать глаза открытыми, и хотелось скорее закрыть их навсегда, чтобы ничего не видеть, ни начала, ни конца, ни середины, и страшно трескались губы, а впереди еще много часов предстояло глядеть в чужие глаза, еще много часов нашептывать им: «Иди, иди!» – как шел, как идет и как пойдет он сам, пойдет, не свернет с дороги, не может не пойти, должен, но, Господи, пошли только сил дойти, не свалиться с ног, не упасть: ни в прорубь, что на реке возле бани, ни на больничную койку, где один уже бредит и в бреду целует мертвые руки, – только дойти, а потом, Господи, Ты вправе, Ты можешь казнить, Ты можешь столкнуть! Да будет воля Твоя!.. Да будет воля Твоя!..