Текст книги "Пророк"

* * *

Наряд сержанта Куницына принял блокпост. Ни спать, ни есть четырем спецназовцам не хотелось. Здесь, на блокпосту, они чувствовали себя в полной безопасности. Они были вооружены и за все свои действия отвечали сами. Оружие, как дорогие украшения женщинам, мужчинам придает уверенность в собственных силах. Может быть, впервые со дня похорон Прошкина они шутили. Шутки были дурацкие и даже злые.

– Я вчера министру рапорт написал, – сказал Ваня Маланин.

– И что министр? – спросил Бронников.

– Не знаю.

– Не пустят они нас в Чечню. Побоятся. Если б меня сейчас туда… Я бы их не щадил…

– Успокойся, – одернул Уманца Куницын, – лучше сигарету дай.

– А сто грамм тебе не налить, сержант?

– Сто грамм не хочу, а вот канистры с бензином, который ты с заправщика слил, я приказал вынести в кусты. Воняют.

– Вот так все брошу и побегу. Когда приспичит отлить, тогда и вынесу. Договорились?

– Договоришься…

Послышался шум подъезжающей машины.

– «Москвич» валит.

– Нет, «Жигуль».

– Пошли, гадалы, – сказал Куницын, подхватывая автомат.

Никто не спешил, знали, что машина и так остановится, дорога перегорожена шлагбаумом. Дураков нарываться на автоматную очередь озлобленных спецназовцев нет. Машина нагло просигналила.

– Что за урод? Борзой какой-то. Щас мы тебя построим, – Уманец передернул затвор и стал за угол, готовый крикнуть привычное: «Выходи из машины. Руки на крышу. Не оборачиваться».

«Жигули» резко сбросили скорость и врезались бампером в шлагбаум. Уманец ослепил водителя мощным фонарем, тот разразился матом:

– …вы что, в Чечне? Своих не признал? Охренели в конец с горя?

Из «Жигулей» выбрался прапорщик в такой же серо-голубой камуфляжной форме, как и наряд на блокпосту, но без бронежилета и оружия.

– Здорово, орлы!

– Здоровей видали, – сказал Куницын. – От тещи прешь, Павлов?

– От нее, родимой, что б она сдохла, – прапорщик Павлов показал ладони в кровавых мозолях.

– Она тебя пытала?

– Косить заставила. Что нового?

В вопросе звучал намек – не хлопнули ли еще кого следом за Прошкиным? Взглядом Павлов пересчитал спецназовцев и улыбнулся, – все были живы.

– Снайпера не взяли? Я б ему этими руками яйца выдрал с корнями, как картошку.

– И мы бы не против.

– Павлов, тебе канистра бензина халявного не нужна?

– А то? Бензин, как и водка, всегда в цене, особенно если даром.

– Дай машину на часок в город смотаться, и можешь две канистры забирать.

– Завезу, не вопрос, – прищурился Павлов.

– У меня дело такое, что вдвоем несподручно.

Уманец подозрительно посмотрел на сержанта Куницына:

– К Вальке собрался? Тогда и двух часов мало.

– Ей мало, а с меня хватит, – раздраженно произнес Куницын.

Павлов размышлял. Но Куницыну он отказать не мог, да и сорок литров дармового бензина на дороге не валяются.

– Бери, но на час, от силы полтора, если понадобится. Только не пей у Вальки.

Куницын сбросил бронежилет и отдал оружие:

– Ты, Павлов, отдохни часок, вздремни, заморила тебя теща.

– Чтоб она сдохла, – с ласковой улыбкой проговорил прапорщик. – Счастливая, падла, у нее в восемьдесят лет все зубы целые, только почернели, и то потому, что не чистит. Подымай палку, время пошло, – Павлов глянул на часы.

Уманец поднял шлагбаум и, дурачась, козырнул. «Жигули» понеслись к городу.

– К Вальке спешит. Приспичило мужику, терпеть не может, как понос. Что они, бабы, с нами, мужиками, вытворяют?

– Насчет поноса это точно. Не нравится мне в последнее время Куницын, кислый он какой-то, сдается мне, задумал что-то нечистое. Ходит, будто живот у него прихватило. Не смеется последнее время, – проводил взглядом машину Маланин.

– И не пьет наш сержант, – выложил Бронников неубиенный козырь, – матом даже не ругается. Только на похоронах три рюмки выпил да сказал: «А пошли вы…» А потом как отрезало. Переживает.

– Может, от страха крыша едет? – лениво позевывая, предположил прапорщик Павлов.

– Ты бы его в Чечне видел, не знает он, что такое страх, – заступился за друга Уманец, – червяк его точит изнутри, как яблоко.

– Надавлю я на массу, мужики, часок и пролетит незаметно. Приедет – толкните. – Павлов заглянул под лавку, где стояли четыре канистры с бензином, и с наслаждением втянул запах: – Воняет!

* * *

Куницын мчался не к Вальке. При всем желании она помочь ему могла немногим. «Жигули» прапорщика Павлова остановились у гостиницы.

– Ты куда? – спросила администратор.

– Мне надо к Холмогорову.

– Поздно уже, посетителей пускаем до одиннадцати.

– Мне надо, – два слова были сказаны так, что администратора прижало к стене.

– Под вашу ответственность, – пролепетала женщина.

Холмогоров сидел в кресле лицом к двери, словно ждал кого-то.

– Я хочу поговорить с вами, – выпалил Куницын и стушевался.

– Садитесь. Я ждал, но не вас.

Сержант заговорил, глядя в пол, говорил четверть часа без перерыва. Он вспотел, руки иногда дрожали, и тогда сержант сжимал кулаки. Это была исповедь отчаявшегося человека, даже без надежды на отпущение тяжких грехов…

…Отделение спецназовцев из девяти бойцов напоролось в зеленке на боевиков. Их было всего трое. Обстреляли их больше для острастки и начали отходить к селению. Двоих положил сержант Сапожников одной очередью, когда те выскочили из леса, третий добрался до сарая, отстреливался, потом затих. Убитые боевики оказались пацанами лет по четырнадцать. В плен брать мы перестали, после того как похоронили наших. Перебежками мы подбирались к домам, стреляли. В окно высунулась девочка-чеченка с белым платком в руке. Маленькая, худенькая. Она кричала: «Не стреляйте, в доме нет боевиков!» Мы были ослеплены, мы ненавидели их всех, мы мстили. Мы забросали дом гранатами, а потом ворвались в него. В доме было пятеро детей, две женщины и старик лет девяноста. Девочка лежала у окна, прижимая белый платок к животу. Она еще была жива. Перья из подушек кружились, как снег, прилипали к крови. Весь дом был залит кровью. Стоны девочки слышать было невыносимо. Может, еще кто-то был жив. Не было сил, да и охоты, разбираться. Стреляли все, пока не наступила тишина.

Потом пришло отрезвление.

По рации связались с артиллеристами. Соврали, что в домах засели снайперы. Минометчики через четверть часа накрыли край селения. Сровняли дома с землей. Когда подошло подкрепление, все уже было кончено, а вечером пропал пулеметчик Гриша Бондарев вместе со своей снайперской винтовкой. Он ее возле мертвого боевика подобрал еще в прошлую командировку, за два дня до того, как из нее кавказскую овчарку на могиле пристрелил. Весь следующий день его искали. Безрезультатно. Мы ушли на базу. Началось разбирательство. Но все, кто из нашего отделения был там, отвечали, как договаривались. Грушин не знал всего, а может, и не хотел знать. Он выручил. Дело замяли, так толком и не начав.

Гришку Бондарева в мыслях мы уже похоронили. Но через неделю он объявился. Весь перевязанный, израненный, будто его собаками травили. Крыша у него поехала. Сидел он у дороги, естественно уже без винтовки, без гранат; по жетону десантники и определили, что это свой. К нам привезли. Пробовали мы от него толку добиться. Бесполезно. Плел, как спьяну. Все твердил: «Кавказская овчарка… она меня отпустила. А вы все мертвые уже».

Страшный был Гришка тогда, руки и ноги прострелены. Его в Ханкалу в госпиталь отвезли, потом – в Ростов, потом – в дурку. Тихий – вот сестре и отдали.

Командировка кончилась. Медали… Ордена… Деньги… Вернулись героями. А потом началось…

Все девочку вижу как наяву, она еще живая была. И пух прилипает к крови… Наши думают, что у меня крыша едет. Может, оно и так. Вот рассказал все вам, и легче стало. Мне кажется, что вы и так все знали. Я чего приехал? Слышал, как вы по радио говорили…

Куницын взглянул на часы:

– Я на час с блокпоста сорвался. Поеду. Там ребята остались. Они в Чечню просятся, а я – нет.

– Погоди, – сказал Холмогоров.

– Я все сказал. Нет мне прощения, – Куницын резко вышел.

Холмогоров сидел, сжимая виски ладонями. Долго смотрел на пустое кресло, словно Куницын был перед ним. Наконец принял решение. Все произошедшее в Ельске стало прозрачным, как осенняя вода.

Холмогоров подъехал к дому с зеленой крышей. В двух окнах проблескивал свет. Андрей Алексеевич решительно постучал и, не дождавшись ответа, толкнул дверь. Та оказалась не заперта. Именно так он и представлял себе дом одинокого школьного учителя – все в прошлом. На круглом столе, рядом со стаканом недопитого чая лежал старомодный альбом и конверт из плотной бумаги. Бо́льшая часть фотографий из альбома была вырвана – они и лежали в конверте.

Холмогоров торопливо просмотрел их, задержавшись на одной. Старик в каракулевой папахе, две пожилые женщины, молодой сильный мужчина в белой рубахе без ворота, трое детей. Старшая девочка, лет десяти, в белом платочке, держала за руку мать – Аллу Ермакову, дочь школьного учителя из Ельска.

Из-под стола выглядывала знакомая дорожная сумка, приготовленная к отъезду.

На коврике возле комода стояли две белые фарфоровые тарелки. В глубокой была вода, в десертной – остатки еды. «Не понял, – прошептал Холмогоров, глядя на посуду, – котенок что ли? Живая душа?»

Услышав его голос, из-под комода выскочил маленький рыжий щенок и беззлобно затявкал. Холмогоров присел, потрепал щенка по голове, заглядывая в черные глаза. Щенок лизнул его руку, словно приглашая поиграть.

– Некогда мне, дружок. Поехали лучше со мной.

Мужчина взял маленького пса на руки:

– Ты согласен прогуляться? Понял, согласен.

«Может, и успею», – подумал Холмогоров, выскакивая на крыльцо.

* * *

Прапорщик Павлов, осчастливленный двумя канистрами, укатил к жене.

– Ты даже лицом просветлел, сержант, – сказал Уманец, разливая по стаканам чай, – везет тебе с бабами, в любое время дня и ночи рады угодить.

– Я, мужики, не у Вальки был, – признался Куницын.

– Новую завел? – удивился Маланин, отщелкивая рожок автомата.

– Я, мужики, к Холмогорову ездил. Я ему все, было, рассказал.

В тесном бетонном кубе зависло тягостное молчание.

– Точно, у тебя, сержант, крыша поехала.

– Почему нам не сказал, что сдать всех решил?

– Уже сказал.

Маланин резко прищелкнул рожок к автомату:

– Ну и дела пошли…

Брезентовый полог качнулся. Женщина в черной косынке и толстом вязаном свитере с капюшоном, в джинсах и кроссовках поморщилась от яркого света.

– Чего надо? – зло крикнул Уманец.

Женщина молча разжала ладонь, на ней лежала выдернутая чека.

– Все здесь, – глухо произнесла она, обведя взглядом тесное помещение.

Осколочная граната дважды подпрыгнула на досках пола. Женщина метнулась в темноту. Громыхнул взрыв, следом прозвучал второй, более мощный – взорвались канистры с бензином. Огненная волна снесла кирпичную кладку, сорвала пылающий, посеченный осколками брезентовый полог.

Женщина, не оглядываясь, пошатываясь как пьяная, брела по дороге. Черные «Жигули», выскочившие из-за поворота, чуть не сбили ее. Холмогоров схватил женщину за плечо, затолкнул в машину. Она не сопротивлялась.

– Мне все равно, – проговорила она, – вместо сердца у меня уже давно пустота.

– Что ты наделала, – не укоряя и не осуждая, произнес Холмогоров, – тебе здесь места уже нет.

– Знаю, мое место там, рядом с детьми и мужем.

Рыжий щенок забрался к женщине на колени.

– А ты здесь откуда?

Щенок уютно устроился, положил голову на лапы и уснул.

– Может, вы возьмете его себе? – обратилась женщина к Холмогорову. – Он хороший.

– Я подумаю, – не оборачиваясь, произнес Андрей.

* * *

Рапорт майора Грушина на имя министра внутренних дел был удовлетворен. Он уволился и уехал из города. Через год в Ельске уже был построен храм. Молодому священнику прислуживал Гриша Бондарев. Храм был возведен на том самом месте, где он, беседуя с Холмогоровым, выкладывал из битого кирпича крест. Гриша стал спокойным, о кавказской овчарке сам не вспоминал. Когда же его спрашивали, отвечал, улыбаясь:

– Она уехала, она меня отпустила.

Дом с зеленой крышей в глубине переулка сгорел на девятый день после взрыва блокпоста. В Ельске говорили, что это сделали спецназовцы, но их не искали и не осуждали. Следователь ФСБ Камнев уехал из Ельска, увозя с собой неопровержимые доказательства того, что спецназовцев убивала женщина-снайпер, мстя за своих детей.

Ермакова-Будаева умерла на следующий день, после того как добралась до родных могил. Чеченские женщины похоронили ее на мусульманском кладбище, рядом с мужем и детьми.