Текст книги "Повелитель бурь"

Итак, рязанский инженер Корнеев гостил на турбазе по приглашению своего старого знакомого Арчила Гургенидзе, которого он случайно встретил на побережье. Здесь же, на турбазе, он познакомился с дамой, которая сейчас сидела рядом.

При этом сообщении лицо упомянутой дамы снова едва заметно дрогнуло, она бросила на своего спутника быстрый взгляд, но тут же отвела глаза и с этого момента с безразличным видом смотрела в сторону. Становой отметил про себя, что только что прозвучала ложь номер два, и стал слушать дальше, гадая про себя, что могло послужить причиной этой лжи.

Причин могло быть сколько угодно, от банального адюльтера до принадлежности господина Корнеева к какой-нибудь преступной группировке, и, поразмыслив, Становой решил раньше времени не забивать себе голову посторонними вещами.

Далее инженер Корнеев рассказал, что вчера инструктор Гургенидзе покинул базу, намереваясь выяснить причину, по которой пересох протекавший поблизости ручей. По словам Корнеева, Гургенидзе был встревожен: ручьи не пересыхают ни с того ни с сего, особенно когда кругом уже целый месяц льют проливные дожди.

К вечеру Гургенидзе не вернулся, и Корнеев отправился на поиски приятеля. Его новая знакомая увязалась с ним, решив, что ночная прогулка по горам может оказаться довольно романтичной. Затем в горах прозвучала серия взрывов…

– Взрывов? – перебил рассказчика Становой. – Вы уверены, что это были именно взрывы? Ведь вчера здесь, кажется, была гроза…

– Как вам будет угодно, – с холодной вежливостью ответил Корнеев. – Возможно, это были не взрывы, а удары грома. Но при этом я не заметил ни одной молнии. А сразу же после этих… гм… звуков сверху пошел сель.

– То есть, вы хотите сказать, что кто-то умышленно запрудил русло ручья, а потом взорвал запруду, тем самым вызвав сель? – скептически вопрошал Становой.

– Да ничего я не хочу сказать, – устало отмахнулся его собеседник. – Я в душ хочу. И сигарету. Я рассказал то, чему был свидетелем, а выводы делайте сами. В принципе, ручей мог запрудить случайный обвал, и плотину могло просто размыть, почему бы и нет? Но мне как-то ни разу не приходилось слышать, чтобы силы природы стреляли людям в горло из пистолета.

– Горы, – негромко сказал кто-то из спасателей. – Может, ичкеры шалят?

– А убитый – грузин, – добавил другой. – Может, он с ними заодно был, а когда дело сделал, они его убрали?

– Следствие разберется, – сказал Становой. Последняя версия ему очень понравилась, потому что звучала логично и имела все шансы на успех у общественности. Если уж в деле объявились свидетели, мешавшие свалить все на слепую стихию, то почему бы не сделать козлом отпущения этого грузина, или чеченцев, или вовсе каких-нибудь пришлых арабских наемников?

Он бросил быстрый взгляд на лже-Корнеева и мысленно поморщился: фальшивый инженер смотрел на него так, словно читал мысли. Впрочем, спорить, защищая Гургенидзе, он почему-то не стал, и эта его покладистость тоже не понравилась Максиму Юрьевичу.

Становой подумал, что вести своих людей к озеру, пожалуй, рановато. Сначала нужно было установить связь с Удодычем и хотя бы приблизительно узнать, что могут обнаружить поисковые партии там, в горах. Как известно, у страха глаза велики: с первых же шагов натолкнувшись на явные свидетельства очередного промаха своего помощника, Максим Юрьевич теперь не мог справиться с собственным воображением, которое живо рисовало ему сотни разбросанных по всей округе улик. Где-то там, наверху, осталось хитроумное оборудование, изобретенное Артуром Вениаминовичем Ляшенко, да и сам Ляшенко, в компании которого так неосторожно засветился Максим Юрьевич, тоже находился где-то поблизости. Живой или мертвый, этот человек представлял для Станового реальную угрозу разоблачения. А если в придачу ко всему кто-то наткнется на самого Удодыча – опять же, безразлично, живого или мертвого, – все будет кончено в два счета. Так что с поисковыми операциями в районе озера следовало повременить до тех пор, пока не объявится чертов прапорщик и не объяснит, что здесь, в конце концов, произошло.

Поэтому, дослушав рассказ Корнеева до конца, Максим Юрьевич объявил своим людям о принятом решении вернуться на побережье, где остались тысячи потерпевших, нуждавшихся в неотложной помощи. Решение это было воспринято с молчаливым одобрением. Людям с самого начала казалось, что их вылазка в горы здорово смахивает на авантюру, предпринятую по принципу «сам погибай, а товарища выручай». Позади, на морском берегу, осталось очень много настоящей работы – сотни напуганных, замерзших, лишившихся крова людей, разрушенные дома, снесенные палаточные лагеря, перевернутые автомобили и смытые в море автобусы. Что же до горного озера, которое подложило отдыхающим такую грандиозную свинью, то оно вполне могло подождать. По мнению большинства спасателей, тут можно было ограничиться вертолетной разведкой – по крайней мере, для начала. А расследованием причин катастрофы пускай занимаются компетентные органы – в конце концов, им за это деньги платят.

Ливень между тем пошел на убыль, постепенно превратившись в серый моросящий дождик, который становился все теплее по мере того, как они спускались вниз. В районе разрушенной турбазы он совсем прекратился. Сидя на камне и покуривая в ожидании вертолета, Максим Юрьевич Становой время от времени бросал задумчивые взгляды в сторону человека, представившегося инженером Корнеевым. Тот о чем-то тихо разговаривал со своей спутницей. Слов Становой слышать не мог, но, судя по выражениям лиц и жестикуляции, эти двое сначала о чем-то спорили, а потом женщина согласилась – вернее, просто сдалась. Она кивнула, пожала плечами и перестала возражать, устало склонив голову на плечо мужчины.

Максим Юрьевич дорого бы отдал, чтобы узнать, о чем они спорили. Еще дороже он дал бы за то, чтобы эта парочка навсегда осталась в горах, но это уже были пустые мечтания. Ситуация была такой, какой она была, и Становой невольно усмехнулся, представив на своем месте перестраховщика Вострецова. Друг Димочка, наверное, просто сошел бы с ума от страха.

Потом Максим Юрьевич снова посмотрел на инженера Корнеева и перестал улыбаться: ему подумалось, что причин для страха хоть отбавляй. Этот рязанский инженер мало походил на инженера, и еще меньше – на уроженца Рязани. Он был темной лошадкой, и Становой решил, что его ни в коем случае нельзя выпускать из поля зрения.

***

Федор Филиппович Потапчук нащупал на пульте управления красную кнопку и нажал ее. Ничего не произошло. Генерал вдавил кнопку еще раз, посильнее, потом раздраженно стукнул пультом по колену и повторил попытку. На сей раз экран погас с негромким треском, указывавшим на то, что его давно пора протереть от пыли. Федор Филиппович рассеянно повертел пульт в руках, думая о том, что нужно либо заменить батарейки, либо поджать контакты, потом так же рассеянно отложил его в сторону и тут же о нем забыл.

В сером окне погасшего экрана ему все еще мерещились только что увиденные картины, и Потапчук с недовольством подумал о том, что в последнее время смотреть телевизор сделалось сущим наказанием. Казалось бы, ящик этот придуман исключительно для удовольствия, а на деле получается одно расстройство, хоть ты его и вовсе не включай…

«Прогресс, – сердито думал Потапчук, борясь с желанием встать, пойти на кухню и достать из заначки припрятанную там на черный день пачку сигарет. – И что же это за штука такая хитрая – прогресс? Вот взять, к примеру, телевизор. Как мы радовались, когда эти коробки появились! Неуклюжие, громоздкие, подслеповатые, с экранчиками в ладошку, и смотреть по ним, по большому счету, было нечего… А сколько было радости! Семьями собирались, с соседями, с друзьями – на диво невиданное поглядеть. А теперь что? Огромный плоский экран, цвета такие – закачаешься, десяток программ, и даже вставать не надо – нажал на кнопочку, и готово, любой канал к твоим услугам. А удовольствия от этого никакого, скорее уж наоборот.

В квартире было душно, нагревшиеся за день бетонные стены честно отдавали накопленное тепло, превращая квартиру в трехкомнатную духовку. Все форточки были закрыты, и это тоже раздражало, напоминая о работе. Открыть форточки невозможно, потому что тогда в квартиру непременно проник бы вездесущий дым. Даже сидя в наглухо закупоренном помещении, генерал ощущал его горьковатый запах, и было уже не разобрать, есть он, этот запах, на самом деле или только чудится по привычке.

Генерал сидел на диване, глядя в пустой серый экран большого японского телевизора, и боролся с раздражением, которое усиливалось с каждой секундой. У него никак не получалось отвлечься от мыслей о работе, да и мысли эти, если честно, были совсем не такими, как раньше. Раньше они всегда были более или менее конструктивными: надо бы провернуть то-то и то-то, попробовать подойти к делу вот с этого конца, сделать такой-то ход, поговорить с тем, дать задание этому… Это был привычный фон повседневной жизни генерала ФСБ Потапчука – фон, который нисколько не мешал ему жить, общаться с людьми, развлекаться и отдыхать. А теперь вдруг все переменилось, и собственная неспособность хоть как-то повлиять на ситуацию выводила генерала из душевного равновесия.

У него по-прежнему было сколько угодно вполне конкретных, реальных, требовавших его непосредственного участия дел, и о них он тоже постоянно думал, но именно то, о котором ему было приказано забыть, назойливо лезло на передний план, заставляя Федора Филипповича с несвойственной его почтенному возрасту горячностью стискивать кулаки. Забыть о нем было столь же трудно, сколь и необходимо в силу полученного сверху приказа, но дело постоянно напоминало о себе – то просочившимся через закрытую оконную раму запахом дыма, то, вот как сейчас, телевизионным репортажем с места очередного стихийного бедствия.

Последний разговор со Слепым никак не выходил у Федора Филипповича из головы, особенно предположение, высказанное Сиверовым в самом конце и облеченное им в форму глупого на первый взгляд вопроса: «Кому это выгодно, если у вас оторвалась подошва?»

Так ведь ясно же, кому – сапожнику. Притом не всякому, а только тому, который в данный момент подвернется вам под руку.

Федор Филиппович снова повертел этот вывод перед своим мысленным взором, ища и не находя изъяна в предложенной Сиверовым простенькой логической задачке. В самом деле, со времен Древнего Рима вопрос: «Кому выгодно?» – был первейшим вопросом любого расследования. Преступление должно иметь мотив, иначе это не преступление, а… Ну да, вот именно – стихийное бедствие. Случайность.

Кому выгодно… Кому выгоден засорившийся унитаз? Сантехнику. Опять же, не всякому, а тому, который сумеет превратить простенькую бесплатную услугу, оказываемую жильцам домоуправлением, в сложный и дорогостоящий процесс, требующий соответствующего материального стимулирования.

Поломка автомобиля, например, выгодна автомеханику. Причем, устраняя одну поломку, механик может между делом, совершенно незаметно для вас организовать следующую, чтобы назавтра вы опять явились к нему в гараж и заискивающим тоном просили починить вашу тележку поскорее и обещали не постоять за ценой.

Но это банально. А вот, если взять, к примеру, пожар – ну кому он может быть выгоден? Конечно, если сгорел склад накануне ревизии или офис частной фирмы, в которой назавтра ожидалась финансовая проверка, тут гадать не о чем. Случаются также поджоги с целью получения страховки или, скажем, чтобы скрыть убийство. Но если оставить в покое потерпевших, если рассмотреть пожар, который возник не вследствие поджога, а по какой-то иной причине – скажем, в результате неисправности электропроводки или даже удара молнии, – кому он может быть выгоден, такой пожар?

Вроде бы никому. Это на первый взгляд. А потом вспоминаешь, что существуют мародеры, а кроме мародеров, еще и пожарники, многие из которых тоже не прочь стянуть то, что плохо лежит.

И не надо махать руками, досадливо морщиться и говорить насчет того, что в семье не без урода, и что из-за одного-двух случайно затесавшихся в наши славные ряды негодяев не следует чернить… и так далее. Не надо! Не об этом сейчас речь. Недаром ведь в районах, пострадавших от стихийных бедствий, люди упорно живут на руинах, на пепелищах, на чердаках затопленных, готовых рухнуть домов. Это не безрассудная любовь к насиженному месту, а обыкновенная попытка спасти хотя бы жалкие остатки своего имущества от мародеров, которые слетаются на беду отовсюду, как стервятники на падаль, и которых не могут остановить никакие милицейские патрули. А после мародеров придут спасатели, а после спасателей – строители, и если хотя бы каждый десятый нагнется и поднимет то, что плохо лежит, то от твоего имущества через два дня ничего не останется.

«Глупо, – подумал генерал Потапчук, неосознанным жестом похлопывая себя по карману, в котором обычно лежали сигареты, и в котором их сейчас не было. – Абсолютно бессмысленное занятие – выстраивать логические цепочки, ведущие почти что к аксиоме. Тебе говорят: трава зеленая. Ты знаешь, что она зеленая, ты видишь это собственными глазами, но почему-то вместо того, чтобы просто кивнуть и сказать: „Да, зеленая“, – начинаешь выяснять, почему это она зеленая, а не красная с позолотой, приплетать сюда хлорофилл, фотосинтез и прочую чепуху, о которой ничего толком не знаешь.

Глупо восставать против аксиом, и обижаться на них тоже глупо. Глупо сердиться на кузнечика за то, что он зеленый, под цвет травы, а не черно-белый, как милицейский жезл. Если есть трава, то есть и кузнечик, который в ней прячется. Если есть бюджет, то будут и ловкачи, которые его разворовывают. Есть, к примеру, разрушенный бомбами Грозный, есть необходимость его восстановить, есть выделенные на это деньги, и есть отличная возможность эти деньги прикарманить.

То же и со стихийными бедствиями. Денег из бюджета они высасывают уйму, а контролировать эти суммы ох как трудно! Кто может с уверенностью сказать, сколько тонн воды было вылито на горящие торфяники, сколько при этом было израсходовано горючего, потрачено человеко-часов, угроблено техники – сколько, в конечном итоге, ушло на все это бюджетных денег? Занимая определенное положение, можно назвать любую цифру – поди, проверь! Сколько вы дали, столько мы и потратили, а на что потратили – не ваше собачье дело. Вылитую воду не соберешь и не взвесишь, сожженное горючее давно осело копотью в ваших легких, вышедшая из строя техника пошла на переплавку – валяйте, проверяйте, если больше делать нечего!

Федор Филиппович раздраженно пожевал упругий фильтр сигареты и, наконец, чиркнул спичкой о коробок. Коробок был большой, на двести спичек, и при этом старый, разлохмаченный, потерявший жесткость. Он так и норовил сложиться в руках или разбросать во все стороны содержимое. Федор Филиппович сто раз просил жену не покупать эти неудобные коробки, а она все равно покупала – то ли в силу привычки, то ли по какой-то иной причине, но покупала. А когда генерал принимался ворчать по этому поводу, она резонно возражала, что это не его дело.

Спичка сломалась, генерал раздраженно бросил ее в пепельницу, достал новую, дважды чиркнул ею о коробок, сломал и эту, схватил третью, зажег и только тогда сообразил, что стоит, оказывается, у окна на кухне, держит в зубах сигарету и уже готов ее прикурить. Это было загадочно и необъяснимо: ведь только что, кажется, сидел на диване в гостиной, с газетой на коленях и пультом управления в руке… Как же он здесь-то очутился?

Генерал перевел взгляд на вентиляционную отдушину под потолком. Решетка с отдушины была снята, и прямо под ней стояла табуретка. Получалось, что, пока мозг Федора Филипповича развлекался несложными логическими построениями, его оставшееся без присмотра тело действовало само по себе, стремясь пополнить запас канцерогенных веществ в легких.

Спичка стала припекать пальцы. Генерал перевернул ее огоньком кверху, чтобы медленнее горела, нерешительно потянулся к сигарете свободной рукой, а потом мысленно плюнул и погрузил кончик сигареты в пламя, которое уже начало судорожно подрагивать, готовясь погаснуть. Первая затяжка обрушилась на легкие, как коронный удар боксера-тяжеловеса. Федор Филиппович стерпел, не закашлялся, бросил горелую спичку в пепельницу и затянулся еще раз. У него закружилась голова, возникло знакомое чувство легкой эйфории, а вместе с ним – желание махнуть на все рукой.

Генерал придвинул к кухонному столу табурет и уселся на него – тяжело, по-стариковски. Рядом никого не было, и он мог позволить себе расслабиться, не разыгрывать бодрячка, которому все нипочем. В конце концов, иногда бывает даже приятно немного покряхтеть, поскрипеть суставами, пожалеть себя, пожаловаться на жизнь – хотя бы мысленно, не вслух. Увлекаться этим, конечно, не следует, но в небольших дозах жалость к себе бывает даже полезна – в точности, как змеиный яд.

Федор Филиппович вздохнул. Получается, что он, Федор Филиппович Потапчук, генерал ФСБ, профессионал и неглупый, в общем-то, человек, всю свою жизнь положил на защиту интересов отдельных людей, стоявших у руля. Как цепной пес, ей-богу… На кого науськали, того и порвал. При чем тут народ? Кому до него, до народа, дело?

Чтоб вам пусто было, сердито подумал Федор Филиппович, имея в виду аналитиков. Запустили ежа под череп, черти яйцеголовые! Сидят за своими компьютерами и занимаются интеллектуальной мастурбацией, одни неприятности от них. Они там сказочки сочиняют, вероятности подсчитывают, а ты изволь решать, как со всем этим быть.

Генерал подумал, как хорошо, что проблему стихийных бедствий они с Сиверовым успели обсудить только теоретически. Остановить Слепого, взявшего след, было бы не так-то просто. Глеб не служил за миску похлебки, а именно работал, оставляя за собой право решать, за какую работу браться, а за какую не стоит. Потапчук попытался припомнить хотя бы один случай, когда ему удалось вернуть своего секретного агента с полпути, заставить прервать начатое дело, но так ничего похожего и не припомнил. Слепой всегда действовал быстро и эффективно, не давая начальству времени передумать и отменить задание. Этот человек был последним аргументом, к которому Федор Филиппович прибегал в борьбе с беспределом. О, это был очень большой соблазн – шлепать мерзавцев одного за другим, как глиняных уток в тире, не считаясь с соображениями высокой политики и целесообразности, не вдаваясь в подробности закулисных игр и малопонятных государственных интересов. По большому счету, это ничего бы не изменило – Россия велика, и мерзавцев все равно до конца не перешлепаешь – зато генерал-майор Потапчук отвел бы, наконец, душу. Но это был чрезвычайно скользкий путь, и Федору Филипповичу не хотелось на старости лет на него становиться.

Поэтому оставалось только радоваться, что он не успел дать Глебу это последнее задание. Если бы Слепой занялся этим делом вплотную, засевший где-то в МЧС хитрец, научившийся повелевать стихиями и делать деньги из дождя, очень быстро оказался бы мертвым, и тогда Федор Филиппович наверняка имел бы неприятный разговор с руководством. Он не сильно боялся начальственного нагоняя, но все же… Уйти на пенсию по собственной воле и быть отправленным на покой насильно – разные вещи.

«Ну, и ладно, – подумал генерал – В конце концов, статистика, прогнозы всякие – это, как говорится, вилами по воде… Пока я не влез в это дело с головой, пока не поймал этого повелителя бурь за руку, можно делать вид, что его и вовсе нет на белом свете. Нету! Стихийные бедствия – это просто стихийные бедствия, и спроса с них никакого. Вон, даже богатые и продвинутые по части высоких технологий американцы не в состоянии предсказать свои торнадо. И достается же им от этих торнадо! И терпят, не жалуются, потому как на стихию жаловаться бессмысленно, и расследовать ее преступления – пустая трата времени… А то, что могут вытерпеть американцы, наши, русские люди вытерпят и подавно. Некоторые, конечно, при этом умрут, так что с того? Да обыкновенные автомобили каждый год уносят столько жизней, сколько никакому землетрясению и не снилось! Это что, тоже результат продуманной диверсионной деятельности? То-то и оно, что нет. Так что нечего, товарищ генерал, забивать себе голову сомнительной чепухой… Подумаешь, на Черноморском побережье Кавказа сель с горы сошел! Подумаешь, смыло несколько турбаз, разрушило пару поселков и унесло в море туристский автобус с людьми… Или два автобуса? Да какая разница, хоть пять автобусов! Людей у нас пока, слава богу, хватает, и автобусов тоже… Неприятно, конечно, но единственный способ бороться с подобными вещами – держать в узде журналистов, А то они совсем распоясались, управы на них нет. Их послушать, так мы через год все до единого вымрем – если не от радиации, то с голодухи или от чеченских фугасов…

Федор Филиппович потушил в пепельнице окурок, задумчиво поиграл пачкой, но сигарету так и не взял. Слабость, подумал он. Такие вот циничные рассуждения – первый признак слабости, неспособности повлиять на ситуацию.

Генерал встал, решительно сгреб со стола сигареты и вскарабкался на табуретку. У него мелькнула мысль, что он ведет себя смешно и, в общем-то, недостойно: по большому счету, сигареты следовало бы скомкать и выбросить в мусорное ведро. «А, чего там! – подумал он, заталкивая пачку в вентиляцию и устанавливая на место пыльную решетку. – Время красивых жестов давно прошло, а сигареты в мусорном ведре – это, как ни крути, именно красивый жест, и больше ничего. Моя работа вреднее никотина, алкоголя и наркотиков, вместе взятых. Вот выйду на пенсию, тогда и буду тренировать силу воли. Положу в карман пачку хороших сигарет – непременно открытую – и буду с ней повсюду ходить, друзей-пенсионеров угощать, а сам – ни-ни».

Он пальцами, без отвертки, заворачивал последний шуруп, когда лежавший на подоконнике телефон издал квакающую электронную трель. Генерал заторопился, через плечо косясь на черную трубку. Экранчик дисплея вспыхнул зеленым светом, на нем проступили черные цифры входящего номера. Федор Филиппович прищурился – зрение у него стало уже не то, что прежде, а очков под рукой не было. Номер показался ему незнакомым. Впрочем, он мог и ошибаться.

Начиная нервничать, генерал в сердцах хлопнул ладонью по головке шурупа, и тот легко вошел в разношенное, ставшее чересчур широким для него отверстие. Потапчук торопливо и неуклюже слез с табурета, быстро пересек кухню и взял с подоконника трубку. Номер на определителе действительно был ему незнаком, похоже, звонили из автомата. Потапчук очень не любил такие вот неожиданные, безымянные звонки: как правило, они не сулили ничего, кроме хлопот и неприятностей. Лучше всего, конечно, было сделать вид, что его нет дома, но ведь это могла звонить жена. Объясняйся с ней потом – где был, что делал, почему трубку не снял…

– Слушаю, – сердито бросил он в трубку, через плечо глядя на решетку вентиляции, которая, кажется, собиралась упасть.

Голос в трубке был женский и, как показалось Федору Филипповичу, совершенно незнакомый. В наушнике трещало, хрипело, доносились уличные шумы – звонили и впрямь из автомата, установленного в каком-то довольно оживленном месте.

– Алло! Алло! Вы слышите меня? – кричал далекий женский голос.

«Не туда попали», – с облегчением понял генерал.

– Да! – повысив голос, повторил он. —

Я слушаю!

Кто вам нужен?

– Федор Филиппович, это вы? Это Ирина!

– Ирина? – переспросил Потапчук.

Он хотел спросить: «Какая еще Ирина?», но в последнюю секунду сдержался. Это прозвучало бы грубо, а генерал Потапчук не привык без острой необходимости грубить женщинам, особенно таким молодым, взволнованным и даже напуганным, какой, судя по голосу, была его собеседница. Впрочем, голос в телефонной трубке – штука обманчива, Федор Филиппович, например, знавал парочку дам весьма почтенного возраста, голоса которых по телефону звучали, как щебетанье старшеклассниц.

– Ирина Быстрицкая, – пришел ему на выручку голос в трубке.

Даже после этого Потапчук не сразу понял, с кем говорит. В течение какого-то микроскопического отрезка времени его мозг еще отказывался воспринимать поступившую информацию. Да, генерал был знаком с Ириной Быстрицкой, но до сих пор она ему ни разу не звонила – по той простой причине, что не знала номера его телефона. Слепой, очевидно, полагал, что жене вовсе не обязательно располагать подобной информацией, и Федор Филиппович был с ним в этом согласен. Ирина тоже не возражала, понимая, очевидно, что такое положение вещей оправдано необходимостью. К тому же, Потапчук подозревал, что жена Слепого его слегка недолюбливает – не как человека, а именно как официальное лицо, раз за разом посылающее Глеба Сиверова на верную смерть. Так уж сложилось, что Ирине многое было известно о работе мужа, изменить что-то она не могла и не пыталась, но это вовсе не означало, что такое положение вещей ее радует. Генерал Потапчук был для нее живым воплощением работы Глеба, и то, что ей удавалось хотя бы при личных встречах отделять личные отношения от служебных, Федор Филиппович считал настоящим подвигом.

Тут его будто током ударило! Ну да, конечно же! Прощаясь, Глеб упоминал Черноморское побережье, и притом, кажется, именно то место, репортаж с которого Федор Филиппович полчаса назад посмотрел по телевизору. Итак, сначала репортаж, а потом этот звонок… Господи, что там стряслось?!

– Ирина! – почти закричал он в трубку, – Что случилось? Где Глеб?

– Нужно встретиться, Федор Филиппович, – сказала Ирина, и генералу в ее голосе послышалась усталость. – Если вы не очень заняты, приезжайте к трем вокзалам. Только… Словом, Глеб просил вас быть осторожным. За мной могут следить.

Договорившись о встрече, Потапчук положил трубку, и в этот момент плохо укрепленная им вентиляционная решетка с лязгом и грохотом обрушилась на пол, разбросав по всей кухне крошки цемента и пыльные щепки деревянных пробок. Генерал вздрогнул, схватившись за сердце, немного постоял так, глубоко дыша и загоняя внутрь готовые сорваться непечатные выражения, а потом все-таки выругался и, перешагнув через упавшую решетку, вышел из кухни.

Через пять минут в прихожей хлопнула дверь, и в квартире стало тихо.