Текст книги "Повелитель бурь"

ГЛАВА 9

По небу все еще бродили рваные клочья туч, похожие на грязные сырые лохмотья, но дождь окончательно прекратился. С моря порывами налетал теплый сырой ветер, оставлявший на губах легкий привкус соли. Отсюда море казалось серым, как окислившийся свинец, и на этом сером фоне то и дело мелькали белые барашки волн. В сотне метров от берега болтался похожий отсюда на пенопластовый поплавок катер спасателей – надо полагать, там пытались найти смытые в море автобусы, чтобы выяснить, наконец, были в них люди или нет. Глеб полагал это занятие пустой тратой времени и горючего: люди в автобусах сидели наверняка, и официально высказываемые по этому поводу сомнения были просто неуклюжей попыткой дезинформировать общественность, скрыв истинные масштабы трагедии. Выяснять тут было нечего, нужно было поднимать автобусы, чтобы по-человечески похоронить погибших, но как раз с этим никто не торопился. Это, опять же, было вполне объяснимо и даже оправдано: вряд ли подобное зрелище доставило бы удовольствие сотням замерзших, напуганных, находящихся на грани истерики людей, скопившихся в этом разрушенном курортном местечке.

По замусоренному, покрытому жидкой грязью, пестрящему тусклыми зеркалами луж пляжу бродили две или три фигуры с громоздкими профессиональными видеокамерами. Кучка журналистов осаждала палатку, в которой разместился временный штаб спасателей, довольно задерганный с виду, но привычно сохраняющий уверенное выражение лица человек в форме МЧС давал им какие-то пояснения. Давал он их, судя по всему, не в первый раз и при этом не баловал представителей прессы разнообразием информации: время от времени журналисты принимались сердито галдеть, а кое-кто из них, отбившись от стада сородичей, охотился за подробностями ночной трагедии на стороне – на пляже или в толпе пострадавших, которые жались к кострам в ожидании эвакуации.

Дороги, ведущие к аэропорту и железнодорожной станции, были, по слухам, уже расчищены, и прибытие автобусов ожидалось с минуты на минуту. Между разрозненными группами бывших курортников, напоминавших сейчас беженцев из района активных боевых действий, ходили деловитые люди в форме, шелестя какими-то списками. Тоскливая неразбериха первых последовавших за катастрофой часов мало-помалу приобретала упорядоченные очертания – еще не порядок, но уже его видимость. Спасатели работали четко, как на учениях, и даже такой природный скептик, как Глеб Сиверов, не мог не отдать им должного. Они делали все, что было в человеческих силах, и даже теперь, когда прибыли подкрепления и техника, когда тут и там замелькали мятые полевые погоны с большими полковничьими звездами, Глеб видел, что весь ход операции по-прежнему координирует один человек – тот, который первым прибыл на место стихийного бедствия и с первых же минут взял дело в свои руки.

Максим Юрьевич Становой по-прежнему щеголял в поношенной полевой форме без знаков различия, но по тому, как он разговаривал с приезжими полковниками – на равных, а местами и сверху вниз, в приказном тоне, – можно было заключить, что по чину он никак не ниже своих собеседников, а может быть, и выше. Глеб наблюдал за ним все утро, получая от этого процесса невинное удовольствие. Действительно, видеть человека, так решительно и грамотно, а главное, с огоньком выполняющего свою нелегкую работу, было приятно. Глеб с первого взгляда распознал в Становом одного из тех людей, которые не дают миру окончательно развалиться, поддерживая его в рабочем состоянии. Максим Юрьевич вызывал симпатию у каждого, кто с ним сталкивался, и Глеб не был исключением из этого правила. Становой ему нравился, но Сиверов не торопился давать волю чувствам, хотя всю дорогу с гор на побережье и здесь, в поселке, периодически ловил на себе задумчивый взгляд командира спасателей. Становой не поверил половине рассказанной Глебом истории, причем, как человек неглупый и бывалый, умело отделил правду от вымысла. Теперь он, похоже, в чем-то подозревал «инженера Корнеева». Ситуация и впрямь выглядела подозрительно: Глеб мог бы развеять большинство этих подозрений, открыв перед Становым карты, но делать этого он, конечно же, не собирался. Положение было знакомое: Сиверов не имел права доверять кому бы то ни было, потому что любой из спасателей, да и любой из собравшихся здесь курортников, коли уж на то пошло, мог оказаться преступником. Вряд ли тот, кто спланировал операцию, стал бы отираться где-то поблизости, но исполнители запросто могли, смешавшись с толпой спасателей и спасаемых, наблюдать за ходом событий. По этой причине Глеб уже начал сожалеть о том, что, поддавшись чувству, сгоряча продемонстрировал спасателям свою информированность – там, в горах. Намного умнее было бы остаться наверху и, не попадаясь никому на глаза, проследить за действиями спасательного отряда. Но с ним была Ирина, и найденное на берегу ручья тело Арчила Гургенидзе тоже нельзя было бросить там, где оно лежало.

Впрочем, Глеб собирался в ближайшее время провести что-то вроде работы над ошибками. В том, что сель был вызван искусственно, он почти не сомневался. Кто-то блестяще подтвердил сделанный аналитиками генерала Потапчука теоретический вывод, угробив при этом не один десяток человеческих жизней. Но даже если Глеб ошибался, и сель обрушился на побережье сам по себе, без помощи человека, то уж смерть Арчила Гургенидзе списать на слепое буйство стихии никак не получалось. Существовал кто-то, кто выстрелил в него с близкого расстояния, и Глеб по-прежнему не верил, что к этому могли приложить руку чеченские боевики.

Он докурил плоскую отечественную сигарету без фильтра, которой угостил его какой-то сердобольный спасатель, и двинулся к полевой кухне, распространявшей вокруг себя сытный запах свиной тушенки. Что бы он ни собирался предпринять, прежде всего следовало подкрепиться.

На полпути кто-то настойчиво потянул его за рукав. Глеб автоматически надвинул поглубже грязный капюшон штормовки и покосился через плечо. Одного взгляда ему хватило, чтобы сразу же отвернуться: позади него стоял разбитной молодой человек в чистенькой полотняной курточке и с микрофоном в руке, а за молодым человеком маячил долговязый мрачный тип с видеокамерой на плече.

– Отвали, – самым грубым тоном, на какой только был способен, прорычал Глеб, в планы которого не входило приобретение всероссийской известности.

Он сказал это раньше, чем молодой человек с камерой успел открыть рот, в надежде одним махом пресечь все его поползновения. Но не тут-то было: молодой человек, видимо, твердо усвоил, что залогом профессионального успеха в журналистике является наглость. Он обежал Глеба кругом, волоча за собой оператора, и снова ткнул Сиверову в лицо обтянутый поролоном микрофон.

– Краевое телевидение, – с улыбкой, которая показалась Глебу кретинической, представился он, – Поделитесь своими впечатлениями. Включай, Валера, – добавил он, обернувшись к оператору.

Глеб низко наклонил голову, пряча лицо за краем капюшона. «Видел бы меня Потапчук, – подумал он. – Надо же было так влипнуть!»

Долговязый Валера половчее пристроил на плече свою камеру и принялся, смешно двигая лицом, прилаживаться глазом к резиновому нарамнику видоискателя. Глеб понял, что разговаривать бесполезно, вздохнул и с видимой неохотой протянул руку. Нахальный корреспондент краевого телевидения отдал ему микрофон – механически, явно не успев ни о чем подумать. Глеб взял микрофон, но говорить в него не стал. Вместо этого он быстро и совершенно неожиданно бросил микрофон в оператора, и даже не столько в оператора, сколько в камеру. У долговязого Валеры оказались отличные рефлексы и превосходно развитое чувство профессионального долга. Увидев летящий прямо в объектив его драгоценной камеры предмет, он отшатнулся, резко уводя камеру в сторону, зацепился пяткой за обломок садовой скамейки и со всего маху уселся на землю, а потом, потеряв равновесие, неуклюже завалился на бок. Он бы не упал, если бы мог опереться руками о землю, как это делают все нормальные люди, приземляясь на пятую точку. Но в руках у него была камера, и, как всякий уважающий себя оператор, Валера заботился прежде всего о ней. Глеб с уважением отметил про себя это обстоятельство, а также тот отрадный факт, что включить камеру Валера не успел.

Выходка, конечно, получилась дикая, но это было первое, что пришло Глебу на ум. После всех событий истекших суток ему, пожалуй, не хватало только выступления по телевидению – желательно, на всю страну, чтобы его лицо увидели не только местные бездельники, но и те веселые ребята, которые гонялись за ним в Екатеринбурге.

Молодой человек в полотняной курточке больше не улыбался. Заплетающимся от испуга и возмущения языком он бормотал что-то про хулиганство, идиотизм и милицию. Глеб отодвинул его в сторону, вежливо извинился перед оператором Валерой, переступил через его ноги и продолжил свой путь. Вслед ему неслись нелестные эпитеты: у оператора оказался очень богатый словарный запас и вспыльчивый характер.

Уже подходя к полевой кухне, Глеб вдруг почувствовал настоятельную потребность оглядеться. Он немного сдвинул назад капюшон, повертел головой из стороны в сторону и неожиданно встретился взглядом со Становым, который смотрел на него, сидя на подножке тяжелого армейского грузовика, с крайне заинтересованным выражением лица. Перехватив взгляд Глеба, Максим Юрьевич отвернулся, но не сразу, а после коротенькой паузы, на протяжении которой продолжал смотреть Сиверову прямо в глаза. В этом взгляде, вне всякого сомнения, содержался немой вопрос, но помимо вопроса там было что-то еще – уж не насмешка ли? Похоже, симпатичный Максим Юрьевич всерьез считал рязанского инженера Корнеева темной лошадкой, и инцидент с несостоявшимся телевизионным интервью только укрепил его в этом мнении.

«Да черт с ним, – подумал Глеб, принимая от мордатого солдата в грязном белом переднике две горячие алюминиевые миски, в которых курилась пахучим паром гречневая каша с тушенкой. – Пускай думает, что хочет. Если он меня в чем-то заподозрил, это заставит его внимательнее смотреть по сторонам и не считать ворон при расследовании причин катастрофы. А если, паче чаяния, он каким-то образом причастен ко всему этому безобразию, ему будет только полезно немного понервничать. Обожаю, когда противник нервничает. Он тогда делает неверные ходы. Хотя какой он, к черту, противник? Вкалывает, как проклятый, и вымотался, похоже, не меньше меня… Это не он, это я, кажется, начинаю нервничать, шарахаться от каждой тени. А то, что он на меня так смотрит… Ну а почему бы ему на меня не смотреть? Я бы на его месте тоже заинтересовался человеком, который так откровенно боится попасть в кадр…»

Он вернулся к Ирине и протянул ей миску с кашей. Ирина благодарно кивнула, принимая подношение, погрела ладони об горячее дно миски, зачерпнула ложкой пахучее бурое месиво, осторожно попробовала и сморщилась.

– Надо же, какая гадость, – сказала она. – Это что, можно есть?

Глеб уселся рядом с ней на кучу битого кирпича и принялся с видимым удовольствием уплетать кашу, вгрызаясь в толстый ломоть ржаного хлеба со свирепостью голодного пещерного человека.

– Ох уж эти московские дамочки, – проворчал он с набитым ртом. – Подавай им устриц в красном вине! Ешь, ешь. Выглядит, может быть, и неаппетитно, зато калорий сколько угодно. И вообще, гречка с тушенкой – солдатский деликатес. Не знаю, как сейчас, а в мои времена о такой еде солдатам оставалось только мечтать.

Ирина повторила попытку и бессильно уронила ложку.

– Не могу. Ты прости, каша тут ни при чем. Она, наверное, действительно вкусная. Но мне все время мерещится запах мертвечины.

Глеб тоже опустил ложку. На мгновение ему почудилось, что дующий с моря ветер чувствительно отдает трупным запахом. Разумеется, на самом деле этого не могло быть, тела погибших людей и животных просто не успели разложиться, однако их присутствие давило на психику. Поэтому он не стал спорить с Ириной, доказывая, что никакого запаха на деле не существует: такой спор наверняка закончился бы слезами.

– Надо поесть, – только и сказал он.

– Зачем? – спросил Ирина.

Глеб не нашелся с ответом. В самом деле, зачем? Самое позднее, завтра она уже будет дома, в Москве. Сутки – не такой уж большой срок, в течение суток можно легко обойтись не только без пищи, но даже и без воды. Человеческий организм – достаточно прочная штука, и уморить его голодом не так-то просто.

Придя к такому выводу, Глеб сосредоточил внимание на своей миске и неожиданно для себя настолько увлекся, что не заметил, как к ним подошел Становой. Ирина подергала его за рукав, он поднял глаза и увидел улыбающееся лицо командира спасателей.

– Приятного аппетита, – сказал Становой. – Хороша кашка?

– Угу, – промычал Глеб, с усилием глотая непрожеванный кусок. – Хороша кашка, да мала чашка.

Становой засмеялся. Смеялся он легко и непринужденно – так, что на него было приятно смотреть. Краем глаза Глеб заметил, что даже на осунувшемся лице Ирины появилось бледное подобие улыбки.

– А я думаю, дай, подойду к знакомым, проверю, как они, – продолжал Становой. – Понимаю, что знакомство чисто условное, но обстоятельства…

– Да, обстоятельства памятные, – согласился Глеб, – Еще раз спасибо вам.

– Не за что, – продолжая белозубо улыбаться, ответил Максим Юрьевич. Глеб заметил, что в руке он держит какие-то свернутые в трубку бумаги. – Это наша работа. Вообще, вы не находите, что это странный обычай – благодарить людей за то, что они добросовестно выполняют свои прямые служебные обязанности?

– Ну, извините. – Глеб пожал плечами, гадая? к чему весь этот разговор. – Обязанности обязанностям рознь, да и элементарная вежливость никогда никому не приносила вреда.

– Может, вы и правы. Разрешите? – Не дожидаясь ответа, Становой присел рядом с Глебом. Сделано это было свободно и легко, хотя садиться пришлось на груду сырых битых кирпичей. Сиверов подумал, что кабинетные работники так не могут, им подавай мягкое кресло с высокой спинкой, а если подобающего их чину кресла поблизости не наблюдается, они так и останутся стоять столбом – неудобно, зато достоинство не страдает. – Закуривайте.

Глеб с благодарностью взял из предложенной пачки сигарету – дорогую, пахучую, а главное, совершенно сухую. Становой дал ему прикурить и закурил сам.

– Автобусы вот-вот подойдут, – сказал он, разворачивая на колене принесенные с собой бумаги, – Мы тут пытаемся уточнить списки, а то сами видите, какая кругом неразбериха. У половины людей даже документов при себе нет, не говоря уже о деньгах.

– Увы, увы. – Глеб отставил в сторону полупустую миску, алюминиевое донышко глухо стукнуло о кирпич. – Как ни прискорбно, мы относимся именно к этой категории граждан. Теперь у паспортных столов и участковых инспекторов появится масса работы. А вам я вообще не завидую. Такая ответственность! Ведь приходится верить людям на слово. Представится кто-нибудь, скажем, статистиком из Москвы, а сам – полевой командир Масхадова.

Становой засмеялся – весело, от души. Глеб мог бы поклясться, что в этом смехе не было ни капли притворства. Слышать этот смех на разоренной, заполненной похожими на жертвы кораблекрушения людьми площади уничтоженного поселка было странно, как будто дело происходило во сне. Сиверов подумал, что его собеседник – железный человек. За истекшие сутки Становому едва ли удалось вздремнуть хотя бы часок, но он был свеж и бодр, как после продолжительного отдыха и посещения финской бани. «Идеальный спасатель – подумал Глеб. – Не человек, а герой рекламного ролика. Прямо оживший памятник какой-то, ей-богу. Только спасенной девочки на руках не хватает».

– С вами приятно иметь дело, – заявил Становой, продолжая улыбаться. – Вы все схватываете на лету и, главное, не делаете трагедии из собственных неприятностей. Только у вас какой-то странный подход к проблеме. Ну и что с того, что приходится верить людям на слово? Это не так плохо, как вам кажется. Признаюсь, это даже приятно. Честное слово! И потом, это не входит в мои обязанности – прогонять людей через детектор лжи, чтобы узнать, не приврали ли они, называя свой домашний адрес. Мое дело – спасать. А охотников выкручивать спасенным руки, сверять отпечатки пальцев, сомневаться и подозревать в России хватает и без меня.

Сырой ветер трепал развернутые на его колене списки, шелестел бумагой, загибал углы страниц, норовя вырвать их из рук и унести в море. Становой покрепче прижал бумаги растопыренной ладонью, вынул из нагрудного кармана простой карандаш и занялся уточнением паспортных данных. Он отыскал в списке имена Ирины и Глеба и попросил их еще раз назвать свои координаты. Диктуя адрес рязанского инженера Корнеева, Глеб подумал, что Становой далеко не так прост, как кажется. Учитывая неординарность обстановки, это был неплохой способ выявить самозванцев. И спасатели, и спасенные чертовски устали и пребывали в крайней степени нервного напряжения, так что даже опытный лжец имел все шансы запутаться в собственном вранье и при вторичном опросе ляпнуть что-нибудь не то, тем самым выдав себя с головой.

«На воре шапка горит», – иронически подумал Глеб, во второй раз за сегодняшнее утро диктуя паспортные данные рязанского инженера. Он мог не бояться сболтнуть лишнего или спутать свой вымышленный домашний адрес. Инженер Корнеев существовал на самом деле. Глеб никогда не видел этого человека, но его паспортные данные знал назубок, как и такие же данные еще десятка совершенно незнакомых ему мужчин. Это был своеобразный запас на всякий пожарный случай: будучи случайно задержанным без документов, Глеб мог без запинки назвать имя и адрес реально существующего человека, и поверхностная милицейская проверка подтвердила бы, что такой человек на свете есть.

Становой поставил карандашные галочки напротив фамилий Ирины и Глеба и снова свернул бумаги в трубочку.

– Тут вот какое дело, – сказал он. – Как я уже говорил, автобусы вот-вот прибудут. Учитывая обстоятельства, неразбериха все равно неизбежна, но мы стараемся по мере возможности свести ее к минимуму. Поэтому москвичей будем отправлять отдельным рейсом – отсюда прямо в сочинский аэропорт и дальше в Москву на нашем самолете. В общем-то, это не принципиально, многим из присутствующих все равно надо возвращаться домой через столицу. Вот я и подумал: может быть, вы захотите лететь вместе? Я могу это устроить. Знаете, всегда чувствуешь какую-то заинтересованность в дальнейшей судьбе тех, кого… гм…

– Кого спас, – отдавая должное скромности Станового, закончил за него Глеб. – Еще раз спасибо, но… Не надо. Пусть все будет по правилам. И потом… Ну вы понимаете. Вы же записали наши паспортные данные. Не хотелось бы, чтобы ко всем неприятностям добавилась еще и эта.

Становой кивнул с понимающим видом. Согласно его записям, рязанский инженер Корнеев и московский архитектор Быстрицкая были людьми семейными и наверняка не хотели огласки своего курортного романа.

– Можете не беспокоиться, – сказал спасатель. – Копаться в чужом белье – не мое дело.

Еще раз сверкнув на прощание белозубой улыбкой, он ушел, занявшись очередной группой отдыхающих. Глеб с большим сожалением бросил на мокрую землю обугленный фильтр сигареты, проводил Станового взглядом и взял с кирпича свою миску. Каша в ней остыла, между темными крупинками неприятно белел затвердевший жир. Сиверов поковырял это месиво ложкой и отставил тарелку. Аппетит у него почему-то пропал. Ему казалось, что Становой затеял это уточнение списков исключительно ради того, чтобы еще раз поговорить с ним. Командир спасателей явно положил на инженера Корнеева глаз, и это было плохо.

– Что ты затеял? – спросила Ирина.

Она тоже смотрела вслед Становому. Глеб подавил вздох. До сих пор Ирина воздерживалась от вопросов. Он понимал, чего ей это стоило, и тот факт, что она все-таки не удержалась, спросила, говорил лишь о ее усталости.

– Красивый мужик, правда? – сказал он, имея в виду Станового. – Мне даже немного завидно.

Ирина слегка нахмурилась – ей было не до шуток.

– Между прочим, – сказала она, – в такой вот ситуации даже инженер из Рязани постарался бы проводить женщину до дома. Впрочем, чему тут удивляться? Рязань, как ни крути, провинция. Там еще сохранились патриархальные нравы. А у нас, в столице, современный стиль – попользовался и выбросил.

Глеб виновато закряхтел. Тон у Ирины был иронический, но голос слегка дрожал: она все понимала, но усталость и испуг брали свое, и справиться с обидой ей было трудновато.

– Прости, – сказал он. – Это не моя прихоть. Так надо, понимаешь?

– Понимаю, – сказала Ирина.

Это прозвучало тускло и бесцветно. Она все-таки обиделась – видимо, ждала от Глеба совсем других слов.

– Часто слышим мы упреки от родных, что работаем почти без выходных, – печально процитировал он, но Ирина не улыбнулась.

– Ты самоуверенный тип, инженер Корнеев, – глядя на свинцовое море, сказала она. – Не боишься, что когда-нибудь мне все это надоест? Вернешься из очередной командировки, а дома – прямо как в анекдоте…

– Не боюсь, – солгал Глеб.

Из-за угла, поблескивая мокрыми стеклами, показался автобус. Толпа на площади беспокойно зашевелилась, заворочалась. Под лобовым стеклом «икаруса» виднелась табличка с торопливо выведенной крупными кривоватыми буквами надписью: «Москва». Писавший явно не был профессиональным художником-оформителем, да и сама табличка здорово смахивала на боковину картонного ящика, довольно неаккуратно обрезанную карманным ножом. Ирина встала.

– Что ж, храбрый инженер, давай прощаться.

– Сразу же позвони Потапчуку, – напомнил Глеб. – Номер не забыла?

Ирина повторила номер, Слепой кивнул – все было правильно. За первым автобусом на площадь въехали еще два. Толпа всколыхнулась, стало шумно. Ирина вымученно улыбнулась.

– Жалко, что ты не инженер, – сказала она.

– Жалко, – согласился Глеб.

***

Генерал добрался до места на такси. Таксист заломил такую цену, что его наглости позавидовали бы даже московские коллеги. Федор Филиппович поначалу слегка растерялся от такого нахальства, но потом решил, что его генеральский бюджет как-нибудь это выдержит. Он немного поторговался для вида – просто для того, чтобы не привлекать к себе внимания. Названная таксистом сумма была непомерной, и безропотно согласиться на нее означало бы оставить в памяти таксиста глубокую зарубку – дескать, подвозил солидного дядю из Москвы, который так торопился к месту недавнего стихийного бедствия, что ему было наплевать на деньги.

Всю дорогу таксист без умолку болтал языком, ведя машину по горным серпантинам с беспечной лихостью человека, на сто процентов уверенного, что его судьба целиком зависит от Божией воли, и ни от чего более.

Генерал Потапчук, не испытывавший такой уверенности, за время пути пережил массу острых ощущений. С учетом его возраста и состояния здоровья это было столь же любопытно, сколь и небезопасно, и он вздохнул с облегчением, когда потрепанная черная «Волга» с шашечками на борту въехала, наконец, в город и остановилась в двух кварталах от почтамта.

Генерал расплатился с разбитным водителем, пожелал ему счастливого пути и выбрался из машины. В крови все еще гулял адреналин. Федор Филиппович с облегчением проводил взглядом тарахтящее неисправным глушителем такси, посмотрел на часы и не спеша двинулся к месту встречи.

Циклон уже ушел на северо-восток, небо очистилось, и было по-настоящему жарко – так, как и полагается в этих широтах в это время года. В выгоревшем небе слепящей точкой сверкало злое солнце субтропиков, жесткие листья пальм безжизненно повисли в неподвижном безветренном воздухе. Асфальт пружинил под ногами, от него тянуло жаром, как от раскаленной плиты. Федор Филиппович терпел эту пытку минут пять, а потом все-таки снял пиджак, аккуратно свернул его и перебросил через согнутую в локте руку. Большого облегчения это не принесло, но Потапчук, по крайней мере, перестал чувствовать себя идиотом, разгуливающим по курортному городу в тяжелом деловом костюме, как в доспехах. Еще лучше стало, когда он стащил с потной шеи галстук и расстегнул воротник рубашки. Галстук он раздраженно затолкал во внутренний карман пиджака, и теперь тот свешивался наружу, как будто пиджак в знак протеста показывал длинный полосатый язык.

Вскоре впереди показался почтамт – старомодное двухэтажное здание с громоздкими колоннами по фасаду. На колоннах виднелись следы неаккуратного ремонта – темные пятна цементного раствора, налепленного в местах, где обвалилась штукатурка. На стертых, уже изрядно выщербленных ступеньках сидела, лениво почесываясь, лохматая рыжая собака. Язык у псины был вывален от жары на всю длину, напоминая розовую тряпку, глаза прищурены. Местная собака страдала от жары ничуть не меньше московского генерала. Федор Филиппович с неудовольствием пошевелил пальцами ног в раскаленных кожаных туфлях. Туфли были летние, с плетеным верхом, но то, что казалось вполне уместным в Москве, здесь больше напоминало изощренное орудие пытки. Потапчук повернул голову и поверх городских крыш увидел сверкающую, как полированная сталь, поверхность моря. Ему немедленно захотелось на пляж; он попытался вспомнить, прихватил ли с собой плавки, но безрезультатно: собираться пришлось в большой спешке, и, говоря по совести, генерал смутно представлял себе, чем набит его портфель. Федор Филиппович мысленно пожал плечами: в конце концов, плавки ничего не стоит купить. А то взять и пойти на дикий пляж, где народ загорает в натуральном виде… Вот будет зрелище!

Генерал опять посмотрел на часы и недовольно поморщился: до условленного времени оставалось еще пятнадцать минут. Черт бы побрал Слепого с его конспирацией, подумал он и стал не спеша подниматься по ступенькам. Что этот тип затеял? Чего ему неймется? Ведь поехал, кажется, отдыхать… Вот и отдыхал бы! Ну ладно, допустим, отдыха не получилось. Но кто мешал ему сесть в самолет и вернуться домой, как все нормальные люди, за государственный счет? Нет, подавай ему, понимаешь, курьера с чистым паспортом и с суммой, на которую при желании можно объехать полмира! А какого такого курьера генерал Потапчук может послать на встречу со своим агентом, о котором не знает ни одна живая душа? Ответ очевиден: никакого. Нет у генерала Потапчука таких подчиненных, которым он мог бы доверить этот секрет, и Сиверов об этом прекрасно знал. Знал он и то, что у Федора Филипповича не хватит совести отправить Ирину обратно с деньгами и паспортом. Выходит, рассчитывал на личную встречу, А зачем? Что у него такое стряслось, что генерал ФСБ должен бросать все дела и лететь к нему через полстраны, как двадцатилетний мальчишка?

Дверь на почтамте была высоченная, за три метра, и ручку к ней в незапамятные времена присобачили соответствующую – длинную, сантиметров этак в пятьдесят, цилиндрическую, с круглыми медными набалдашниками на обоих концах и с продольными бороздками, как на дульном кожухе пулемета «максим». Берясь за эту ручку, генерал подавил вздох: он догадывался, зачем Глеб Сиверов позвал его сюда. Уж наверняка не затем, чтобы угостить мороженым и пригласить на пляж! Слепой был свидетелем стихийного бедствия, которое унесло не один десяток жизней, и наверняка связал увиденное с их последним разговором. Федор Филиппович почти не сомневался, что разговор пойдет именно об этом.

В тесноватом зале почтамта было сумрачно и сравнительно прохладно. Посетителей тут почти не было, и, едва успев войти, генерал почувствовал на себе взгляды сидевших за барьером женщин. Дамы явно страдали от хронического безделья и были не прочь поглазеть на новое лицо. Никаким Сиверовым тут, конечно, даже и не пахло, и Федор Филиппович мысленно обругал себя: учить подчиненных приемам конспирации легче, чем соблюдать ее самому…

Чтобы не торчать столбом посреди пустого зала, он подошел к окошечку и приобрел совершенно ненужный ему конверт. Вежливо поблагодарив сидевшую за массивным барьером томную брюнетку с густым пушком на верхней губе, генерал забрал конверт, ссыпал в карман сдачу и, напустив на себя озабоченный вид, поспешно вышел на улицу, В одной руке у него был увесистый портфель, в другой – пиджак и дурацкий конверт, с которым Федор Филиппович не знал, что делать. Ему хотелось бросить конверт в стоявшую у входа урну, но это был еще один способ обратить на себя внимание, и генерал решил потерпеть.

Отыскав свободную скамейку в тени старой акации, он уселся и принялся приводить в порядок свое хозяйство, то есть открыл портфель и затолкал в него сначала конверт, а потом, подумав, и глупо торчавший из кармана галстук. Вслед за галстуком из кармана вывалилась распечатанная пачка сигарет – та самая, из вентиляционной отдушины. Федор Филиппович покосился на нее, как на взведенную гранату, и аккуратно отложил в сторонку.

Несколько воспрянув духом, он позволил себе расслабиться – взял да и закурил первую за этот день сигарету. Сигарета была чересчур легкая, да к тому же пересохшая, и, втягивая безвкусный дым пополам с горячим воздухом, пахнущим асфальтом, Потапчук не испытал никакого удовольствия.

– Сигареткой не угостите? – послышался рядом с ним мужской голос.

Федор Филиппович повернул голову и с трудом удержал на лице индифферентное выражение. Сиверов выглядел как опытный бомж с приличным стажем. На нем были старые потрепанные джинсы, линялая маечка и разбитые кроссовки – все старое, поношенное, но, как ни странно, чистое. На переносице поблескивали каким-то чудом уцелевшие темные очки, а на подбородке – невиданное дело! – топорщилась жесткая темная щетина, в которой при беспощадном солнечном свете генерал углядел несколько седых волосков.

– Прошу вас, – равнодушно сказал он, протягивая пачку.

– Спасибо вам большое, – поблагодарил Сиверов. – Вторые сутки подряд подаянием кормлюсь. Не поверите, стыдно рот открывать… Я присяду?

– Скамейка муниципальная, – ворчливо сообщил генерал.

Глеб присел рядом с ним, и Федор Филиппович с легкой завистью увидел на загорелой коже его рук беловатые разводы морской соли.

– Денек сегодня как по заказу, – сообщил Слепой. – А вы отдохнуть приехали?

– Перестань паясничать, – старательно глядя мимо него, буркнул генерал. – Ты зачем меня вызвал? Мне, по-твоему, заняться больше нечем?

– Извините, Федор Филиппович, – покаянным тоном сказал Глеб. Генерал заметил, что он тоже смотрит куда угодно, только не на собеседника, из чего следовало, что Слепой намерен и дальше играть в конспирацию. – Честное слово, если бы у меня был другой выход…