Текст книги "Искушение Анжелики"

– Извините, но я протестую! – крикнул старый Бенджамен Уильямс и выпрямился. – Не говорите, что я не забочусь о безопасности моих людей! Я отправил письмо правительству Массачусетса, прося их прислать нам восемь-десять крепких расторопных мужчин, дабы они защищали нас во время жатвы…

– Слишком поздно! – рявкнул пастор, взбешенный тем, что его перебили. – Когда душа не очищена от порока, все людские предосторожности тщетны. И я вам предвещаю: к жатве вас на этом свете уже не будет! Быть может, завтра, да что я говорю, уже сегодня вечером многие из вас умрут! Лес вокруг полон индейцев, готовых вас зарезать! Я их вижу, я слышу, как они точат свои ножи для снятия скальпов. Да, я вижу их руки, обагренные кровью, твоей… и твоей! – завопил он, указывая пальцем на некоторых из прихожан. Те побледнели.

Собравшихся охватил ужас.

Сидящая рядом с Анжеликой хрупкая старая дама по имени Элизабет Пиджент, занимающаяся обучением здешних девочек, дрожала всем телом.

– Ибо красный цвет несет не радость, а беду, – мрачно вещал Томас Пэтридж, впившись глазами в Анжелику, – а вы, безумные, впустили его к себе! И уже скоро вы услышите глас Вседержителя, говорящий вам с небес: «Ты предпочел удовольствия этого мира радости созерцать мой лик. Так уходи от меня навсегда!» И вы навсегда будете ввергнуты во мрак преисподней, в бездну бездонную, без единого просвета… Навсегда, навсегда!.. НАВСЕГДА!

Всех пробрала дрожь. Люди нерешительно выходили на освещенную солнцем площадку перед церковью, и в сердцах их звучал неумолимый замогильный голос:

Forever!.. Forever!.. FOREVER!!![9]9
  Навсегда! (англ.)


[Закрыть]

Глава VI

– И чего они прицепились к этому красному платью? – проворчала Анжелика.

Безмятежность воскресной трапезы, сопровождаемой чтением отрывков из Библии, не смогла рассеять неприятного впечатления от проповеди пастора. После завтрака Анжелика провела некоторое время в огороде, где росли целебные травы, рассматривая выращиваемые там растения и растирая их между пальцев, чтобы распознать их по запаху. Нагретый воздух был полон гудения пчел. Ее охватило страстное желание увидеть Жоффрея. Мир вдруг показался ей пустым, а ее собственное пребывание в английской деревне – странным и невыносимым, словно во сне, когда начинаешь спрашивать себя, что ты здесь делаешь, и понимаешь, что тут происходит что-то подозрительное и необъяснимое.

– И о чем только думает Мопертюи? – крикнула она Кантору. – Посмотри, солнце уже клонится к западу, а он до сих пор не вернулся из леса и не привел лошадей!

– Я за ним схожу! – бросил Кантор и тут же легким шагом направился в другой конец деревни.

Она смотрела, как он направляется к обступающему все вокруг поясу зелени, и внезапно ей захотелось удержать его, крикнуть ему: «Нет, не ходи туда, Кантор! Кантор, сын мой, не ходи в лес!..»

Но он уже исчез за поворотом дороги, ведущей к овечьей ферме, последнему дому деревни, за которым начинались деревья.

Она вернулась в дом Бенджамена, поднялась по лестнице, быстро застегнула свою кожаную сумку, взяла свои пистолеты, накинула на плечи плащ, надела шляпу и снова спустилась на первый этаж. Служанки сидели у окон и ничего не делали, просто грезя или молясь. Анжелика, не желая прерывать их грезы, вышла на поросшую травой улицу деревни. Роз-Анн в своем красном платье побежала за ней.

– Ах, не уходить, сударыня, не уходить! – защебетала она на ломаном французском, догнав ее.

– Душечка, я должна уйти, – не замедляя шаг, бросила ей Анжелика. – Я и так мешкала слишком долго. Не знаю, как вы тут проводите воскресенья, но мне давно уже нужно было быть на побережье, где меня ждет корабль… Мы и так потеряли уже столько времени, что доберемся туда только к рассвету.

Полная трогательной симпатии и заботы, маленькая англичанка попыталась забрать у Анжелики ее сумку и понести ее сама.

Они вместе поднялись на холм, и перед ними открылись последние дома деревни, самые маленькие и бедные, построенные из бревен и крытые соломой или корой, и, наконец, появилась большая ферма, где держали овец.

Но прежде чем подойти к ней, они должны были миновать амбар, где хранили маис и где французы провели ночь. Наверное, сейчас там переживает свои страхи французский солдат Адемар. За амбаром виднелся коттедж школьной учительницы мисс Пиджент, окруженный множеством буйно разросшихся цветов. За коттеджем на отшибе стояла овцеводческая ферма с фронтоном и флюгером, красивый крепкий дом, окруженный со всех сторон огороженными пастбищами. Дальше начиналась лощина, из которой они вышли вчера вечером, по ее склону тянулись вспаханные поля, затем шел лес – мир деревьев, журчащих ручьев и отвесных скал.

В саду мисс Пиджент над кустами с первыми штокрозами возвышалась величественная фигура миссис Уильямс, которая проворно обрывала с цветов увядшие лепестки. Внезапно она сделала повелительный жест, подзывая к себе Анжелику. Та поставила свою сумку на землю и подошла к ней, чтобы попрощаться.

– Посмотрите на эти штокрозы, – сказала миссис Уильямс. – Неужели они должны страдать из-за того, что сегодня Господень день? Наш преподобный сделал мне из-за этого нагоняй, но я заставила его замолчать. На сегодня с нас уже хватит.

И рукой в кожаной перчатке она указала на стоящий за ее спиной коттедж.

– Он сейчас там, ведет с бедняжкой Элизабет душеспасительную беседу о смерти.

И она снова взялась за свою работу. Ее глаза под тяжелыми веками быстро взглянули на Анжелику, а один уголок всегда угрюмо сжатых губ приподнялся в подобии улыбки.

– Пожалуй, не избежать мне позорного столба, – сказала она. – И на табличке напишут: «За чрезмерную любовь к штокрозам».

Анжелика улыбнулась в ответ, немного растерявшись. Со вчерашнего вечера, когда она впервые увидела эту строгую старую даму, та, похоже, только и делала, что забавлялась, то и дело показывая ей себя с самой неожиданной стороны. Вот и сейчас Анжелика не знала, что о ней и думать. Она никак не могла взять в толк, что означают эти слова миссис Уильямс: то ли та насмехается над ней, то ли шутит, то ли провоцирует, то ли все дело в том, что она сама неправильно понимает английские слова. У нее было мелькнула мысль, что почтенная пуританка, возможно, склонна к употреблению крепких напитков, джина или рома, и, быть может, именно поэтому на нее время от времени находит шутливый стих, но она тут же отвергла это предположение как нелепое и чудовищное. Нет, дело здесь было в другом. Опьянение если и было, то неосознанное и не от спиртного.

Стоя перед этой величественной старой дамой, возвышавшейся над ней на целую голову, твердой и суровой, как скала, но сейчас вдруг говорящей с нею независимо и беззаботно, Анжелика испытала странное чувство. Это было такое же ощущение нереальности происходящего, как то, которое посетило ее недавно, такое же сомнение в том, что она действительно находится здесь, ощущение, что окружающий пейзаж вдруг начинает плыть, а земля уходит из-под ног. Чувство, что пробуждение, хотя и близко, все никак не придет…

Но ничего не происходило. Природа словно замерла, и только воздух был полон запахов и гудения пчел.

Сара Уильямс вышла из зарослей штокроз и одним пальцем осторожно погладила их бело-розовые цветы.

– Теперь они довольны, – пробормотала она.

Она толкнула калитку и подошла к Анжелике, потом, сняв перчатку, сунула ее в сумку с садовыми инструментами, висящую у нее на поясе. Она не сводила глаз с иностранки, которая вчера привезла ей ее внучку.

– Вы встречались с королем Франции Людовиком Четырнадцатым? – спросила она. – Вы подходили к нему близко, говорили с ним? Да, говорили, это чувствуется сразу. На вас все еще лежит отблеск Солнца. Ах, вы француженки так грациозны!.. Давайте, пройдитесь, пройдитесь, – сказала она, взмахнув рукой, – пройдитесь немного передо мной…

Странная улыбка, поднимающая углы ее губ, стала заметнее, и Анжелике показалось, что она вот-вот рассмеется.

– Я становлюсь такой же, как дети. Мне тоже нравится все яркое, красивое, свежее…

Анжелика сделала несколько шагов, как и просила старая дама, потом повернула обратно. В ее зеленых глазах застыл вопрос, и сейчас у нее был вид удивленного ребенка. Сара Уильямс ее очаровала. Она стояла посреди дороги, которая служила также улицей и тропой и вела от леса до церкви на вершине холма, и оттого, что свет падал на нее сквозь зеленую листву высоких вязов, ее и без того восковые щеки казались еще бледнее. И все же высокая англичанка держалась так прямо, уперев одну руку в бок, и шея ее над маленьким гофрированным воротничком была так длинна и изящна, что ее осанке позавидовала бы любая королева. Под ее тонкой талией, сжатой тесным корсетом, юбка резко расширялась, ибо была надета на фижмы, то есть валик из черного бархата, носимый на бедрах. Такова была мода начала века, и Анжелика видела фижмы на своей матери и тетках. Но мантия черного платья старой дамы была короче, чем носили тогда, а подняв верхнюю и виднеющуюся из-под нее нижнюю юбку, фиолетовую, как баклажан, миссис Уильямс бестрепетно продемонстрировала, что обута она в сапоги для верховой езды, тоже черные, но изящные, в которых, наверное, было удобно ходить по мокрым от росы тропинкам и лугам.

«Как она, наверное, была когда-то красива!» – подумала Анжелика.

Возможно, когда-нибудь она сама будет похожа на эту царственную старую даму… Вот она в таких же сапогах быстро, но величаво шагает по своему поместью. Окружающие будут ее немного побаиваться, а она будет обходить свои владения, уверенная в себе, свободная, радуясь при виде цветов на лугу или ребенка, пытающегося делать свои первые шаги. Надо думать, она будет не такой чопорной и не такой суровой. Но разве миссис Уильямс так уж сурова?.. Англичанка прошла вперед, проникающий сквозь листву подлеска изумрудный свет озарил ее крупные увядшие и все же гармоничные черты, и на лице ее отразилось такое удовольствие, что Анжелика подумала, что не забудет его никогда. Но тут пуританка вдруг остановилась, и выражение ее лица резко изменилось.

– Разве вы не чувствуете запаха дикарей? – спросила она, нахмурив свои все еще темные брови, и лицо ее снова сделалось строгим и неприступным. Она сказала: «The red man»[10]10
  Краснокожий (англ.).


[Закрыть].

На ее лице мелькнули отвращение и страх.

– Правда не чувствуете?

– Нет, – ответила Анжелика.

И невольно вздрогнула. А между тем воздух еще никогда не казался ей таким душистым, как на этой возвышенности, где аромат жимолости смешивался с ароматами цветущих садов, сирени и меда.

– А я часто чую этот запах, даже слишком часто, – сказала Сара Уильямс и покачала головой, словно в чем-то себя упрекая. – Пожалуй, я чувствую его всегда. Он беспокоит меня всю жизнь, следует за мной неотступно. Хотя нам с Беном давно уже не выпадало случая открыть огонь, чтобы защитить наше жилище от этих краснокожих змей. Но когда я была ребенком… и позже, когда мы жили в той хижине неподалеку от Уэльса…

Она замолчала и снова покачала головой, словно желая отогнать воспоминания о страхе и битвах, столь похожие друг на друга.

– Там было море… В крайнем случае можно было скрыться на островах. А здесь моря нет.

Они сделали еще несколько шагов.

– Правда здесь очень красиво? – сказала она, и голос ее утратил прежнюю категоричность.

Маленькая Роз-Анн, стоя на коленях в траве, собирала малиновые цветы водосбора.

– Ньюхэвеник, – прошептала старая дама.

– Земля весны, – подхватила Анжелика.

– Стало быть, вы тоже знаете? – спросила англичанка, устремляя на нее вмиг зажегшийся взгляд.

Глядя из-под тяжелых век, ее черные глаза вновь впились в Анжелику, эту иностранку, француженку, пытаясь прочесть ее мысли, что-то разгадать, найти объяснение, ответ.

– Стало быть, вы тоже любите Америку? – спросила она. – Но вы еще так молоды…

– Я вовсе не так уж молода, – запротестовала Анжелика. – Да будет вам известно, что моему старшему сыну уже семнадцать лет и что…

Смех Сары Уильямс прервал ее. Анжелика впервые слышала, как она смеется. Смех старой дамы, тонкий, непосредственный, как у маленькой девочки, обнажил ее крупные здоровые зубы.

– О да, вы молоды, – повторила она. – Да вы, моя дорогая, еще и не жили!..

– Неужели?

Анжелика почти разозлилась. Те двадцать пять лет, на которые миссис Уильямс была старше, наверное, давали ей право на покровительственный тон, но Анжелика полагала, что жила достаточно долго и ее судьба была достаточно интересной, чтобы она могла претендовать на знание жизни.

– Вы еще очень молоды! – безапелляционным тоном произнесла старая дама. – Ваша жизнь только начинается!

– В самом деле?

– У вас очаровательный акцент, когда вы говорите «в самом деле». Вы, француженки, такие счастливые! Вы как пламя, начинающее искриться и уверенно разгорающееся в темном мире, который вас не страшит!.. Вы только сейчас начинаете жить, разве вы этого не чувствуете? Когда женщина еще очень молода, на ней лежит тяжкий груз, ибо ей надо строить свою жизнь, надо зарекомендовать себя… Это очень тяжело! И она должна нести этот груз одна. Когда детство закончено, кто более одинок, чем молодая женщина?.. Но в сорок, пятьдесят лет можно начинать жить! Ты уже зарекомендовала себя, и больше никто не будет об этом говорить. И ты становишься свободной, как ребенок, и обретаешь себя… Мне кажется, я никогда не чувствовала такого удовлетворения, как в тот день, когда я поняла, что молодость прошла, наконец прошла. – Она вздохнула. – На душе у меня стало легко, сердце сделалось мягче и восприимчивее, и мои глаза увидели мир. Даже Бог показался мне дружелюбным. Я по-прежнему была одинока, но к этому я уже привыкла. Я купила у бродячего торговца два кружевных чепца, самых красивых, и ни гнев пастора, ни осуждение Бена не заставили меня отказаться от них. С тех пор я их и ношу.

Она снова рассмеялась, на этот раз лукаво, и, как ребенка, погладила Анжелику по щеке. И та забыла, что ей надо уходить! Казалось, солнце остановилось и, словно распустившийся цветок, все еще ярко-желтый, покоится над горизонтом на ложе из маленьких пушистых белых облаков.

Анжелика слушала миссис Уильямс.

Та взяла ее под руку, и они медленно пошли назад в деревню. Большинство домов было еще наполовину скрыто за поворотом тропы и склоном, к тому же их заволакивала полупрозрачная дымка, поднимающаяся над бегущим под домами ручьем.

– Вы любите этот край, сударыня, не так ли? – снова заговорила миссис Уильямс. – Это значит, что вы хорошего рода. Ведь он так красив. Мне так и не удалось узнать его так хорошо, как я бы хотела. Что до вас, то вы узнаете его лучше меня. Когда я была молода, я ненавидела жалкую опасную жизнь, которую мы вели на берегах залива. Я хотела поехать в Лондон, о котором нам рассказывали моряки и наши отцы. Я уехала оттуда, когда мне было шесть лет, но я до сих пор помню его теснящие друг друга колокольни и узкие, как лощины, улочки, полные скрипящих карет. Когда я была молодой девушкой, я мечтала убежать туда, вернуться в Старый Свет, и единственное, что меня удержало, был страх перед вечными муками в преисподней. Нет, – сказала она, словно отвечая на реплику Анжелики, – нет, в молодости я не была красивой. Это теперь я красива, ибо я себя реализовала. Но в молодости я была тощей, слишком длинной, вялой, бледной, словом, настоящей дурнушкой. Я всегда буду благодарна Бену за то, что он согласился жениться на мне в обмен на кусок земли и одномачтовый рыбацкий шлюп, которые он хотел получить у моего отца. Так его собственные земли с небольшой бухтой возросли в цене благодаря тому, что соседствовали с нашими. Это стало для него хорошей сделкой. Он должен был жениться на мне, и он не пошел на попятный.

Она подмигнула Анжелике:

– И думаю, он об этом не пожалел.

Она тихо рассмеялась.

– В то время я была неспособна возбудить интерес даже в тех пиратах, которые высаживались на берег рядом с нашей деревней, чтобы обменять свой ром и награбленные в Карибском море ткани на наши свежие съестные припасы. Это были авантюристы, нередко дворяне, часто французы. Я до сих пор помню их загорелые разбойничьи рожи, их экстравагантные наряды, выглядящие донельзя странно рядом с нашим темным платьем и белыми воротниками. Им бы никогда не пришло в голову причинить нам вред, ведь мы были бедны, как Иов. Напротив, им было приятно видеть белых людей на том диком берегу, и они с удовольствием уплетали выращенные нами овощи и фрукты. Они, безбожники и бесстыдники, и мы, со своей чрезмерной набожностью, ощущали себя представителями одной расы, заброшенными на край света… Теперь на побережье живет слишком много людей, а воды залива бороздят слишком много подозрительных кораблей. Поэтому мы и предпочитаем жить подальше, на землях пограничья… Наверное, я вас удивила, дитя мое, своими рассказами и признаниями… Но вы должны помнить, что ваш Бог не так грозен, как наш. Старея, мы, женщины, либо сходим с ума, либо становимся злобными ведьмами, либо просто начинаем все делать по-своему. И тогда все улаживается и ничто более не имеет значения!..

И она вызывающе тряхнула головой в кружевном чепце, на ее лице отразились одобрение и спокойствие.

Вчера вечером она была так чопорна, так неприступна и холодна, сегодня же в ней было столько чуткости и даже смирения!

Анжелике опять пришло в голову, что почтенная пуританка, быть может, питает тайную слабость к спиртному и украдкой попивает из хорошо припрятанной бутылки сливянку или джин.

Но она тут же отвергла это предположение, ибо ее тронули неожиданные признания старой дамы, сделанные словно в полусне.

Позднее она заново переживет эту трогательную сцену и поймет ее тайный смысл…

Жизнь, вдруг приостановившая свой неумолимый ход, но все же идущая своим чередом, побуждала эту женщину, чей последний час был уже близок, к жестам импульсивным, почти безрассудным, которые, в сущности, были движениями ее души, проявлениями пылкости ее сердца, которое всегда оставалось горячим и нежным под панцирем суровой веры.

Старая Сара Уильямс повернулась к Анжелике и, обхватив ее лицо своими изящными белыми руками, приблизила его к себе и взглянула с материнской нежностью.

– Да будет земля Америки благосклонна к вам, моя девочка, – тихо и торжественно сказала она, – и я прошу вас… прошу вас, спасите ее от погибели!

Ее руки опустились, и она посмотрела на них, словно потрясенная собственным жестом и словами.

Затем она вдруг напряглась, и ее лицо вновь стало холодным, как мрамор, а горящий взгляд черных глаз устремился к расстилающемуся над лощиной небесному простору, перламутровому, словно внутренность ракушки.

– Что происходит? – прошептала она.

Она прислушалась, затем снова зашагала в сторону Брансуик-Фолз.

Они молча сделали насколько шагов, затем миссис Уильямс опять остановилась и с такой силой сжала запястье Анжелики, что та вздрогнула.

– Послушайте! – сказала англичанка изменившимся голосом, ясным, четким, ледяным.

В вечернем воздухе, все нарастая, слышался неясный гул.

Невнятный гул, похожий на шум ветра или моря, и на его фоне – далекий слабый крик:

– Абенаки! Абенаки!

Увлекая за собой Анжелику, Сара Уильямс быстро дошла до поворота тропы.

Они увидели деревню; спокойная и пустынная, она, казалось, спала.

Но гул, состоящий из тысяч воплей, все нарастал, а на его фоне слышались отчаянные крики жителей Брансуик-Фолз, мечущихся среди домов, как испуганные крысы.

– Абенаки!.. Абенаки!..

Анжелика взглянула в сторону луга, и ее глазам открылось ужасное зрелище. То, чего она боялась, что предчувствовала и во что не хотела верить, произошло! Волна полуголых индейцев, размахивающих томагавками и большими ножами, катилась из леса на луг. Словно обитатели потревоженного муравейника, они в несколько секунд сплошь покрыли луг и поля, разливаясь темно-красным потоком и испуская свой боевой клич:

– Ю-у-у! Ю-у-у!

Поток спустился к ручью, пересек его, поднялся по другому берегу, докатился до домов.

Какая-то женщина в синем платье, шатаясь, как пьяная, бросилась бежать вверх по склону им навстречу. Лицо у нее было белое, на нем зиял темный провал рта, раскрывшегося в безумном крике:

– Абенаки!

Что-то невидимое ударило ее в спину, и она, икнув, упала лицом в землю.

– Бенджамен! – закричала Сара Уильямс. – Бенджамен!.. Он же один в доме.

– Стойте!

Анжелика попыталась удержать старую даму, но ту было не остановить. Она бросилась прямо к своему жилищу, где ее старого супруга, дремлющего над своей Библией, могли застать врасплох дикари.

Анжелика увидела, как футах в пятидесяти от нее из зарослей выбежал индеец, в несколько прыжков догнал Сару Уильямс и ударом томагавка сразил ее. Нагнувшись, он схватил ее за волосы и одним движением снял с нее скальп.

Анжелика бросилась назад.

– Беги! – крикнула она Роз-Анн, показывая в сторону овцеводческой фермы. – Беги туда! Быстрее!

Сама она бросилась бежать со всех ног. Пробегая мимо сада мисс Пиджент, она остановилась, чтобы подобрать свою сумку, которую оставила там. Распахнув калитку, она ворвалась в маленький домик, где преподобный Пэтридж и старая дева продолжали беседовать о смерти.

– Дикари!.. Они идут сюда!..

Она так задыхалась от бега, что не могла вспомнить английское слово.

– Дикари! – повторила она по-французски. – Абенаки… Идут сюда… Давайте спрячемся у овцеводов…

Она уже сообразила, что прочное здание фермы, по-видимому укрепленное, может выдержать осаду индейцев.

Мешкать было нельзя. Опыт и привычка к постоянной опасности сделали свое дело. Анжелика увидела, как дородный Томас Пэтридж вскочил на ноги, подхватил маленькую мисс Пиджент на руки, точно куклу, пробежал через сад и без лишних слов кинулся к убежищу.

Анжелика хотела было последовать за ними, но передумала. Спрятавшись за дверью дома, она зарядила оба свои пистолета и, зажав один из них в руке, вышла опять.

К счастью, вокруг никого не было. Женщина, которая упала, взобравшись на холм перед поворотом дороги, лежала неподвижно. Из спины у нее торчала стрела.

Эта часть деревни, скрытая от других жилищ холмом и поворотом дороги, еще не привлекла внимания индейцев, за исключением того, который оскальпировал миссис Уильямс и убежал.

Доносящийся снизу шум был ужасным. Но здесь еще царила тишина тягостного лихорадочного ожидания. Птицы умолкли.

Анжелика бегом добралась до амбара, где хранился маис.

Адемар спал.

– Вставай! Дикари! Беги! Беги к овцеводам! И не забудь свой мушкет!..

Охваченный ужасом, солдат пустился бежать. Анжелика схватила мушкет Мопертюи и его пороховницы, висевшие на крючке.

Двигаясь с лихорадочной быстротой, она зарядила мушкет, ободрав при этом пальцы. И тут позади нее что-то грохнуло. Она обернулась и увидела абенака, который пробрался в амбар через крышу и скатывался с горы маиса. Она схватила мушкет за ствол и прикладом ударила дикаря в висок. Он упал. Она выбежала из амбара.

Тенистая улица была пустынна. Анжелика бросилась бежать по ней. Ее кто-то преследовал. Она посмотрела через плечо и увидела индейца, то ли того, которого она оглушила, то ли другого. Занеся топор для удара, он большими шагами догонял ее.

Босой, он бежал по траве совершенно беззвучно. Анжелика не могла остановиться и прицелиться. Единственным спасением был быстрый бег, и ей казалось, что ее ноги почти не касаются земли.

Наконец она влетела во двор овцеводческой фермы и укрылась за повозкой. Брошенный индейцем топор со звоном вонзился в дерево. Затаив дыхание, она прицелилась и выстрелила в дикаря в упор. Схватившись обеими руками за черную от пороха грудь, он рухнул наземь.

Еще несколько шагов, и она подбежала к двери дома. Та открылась еще до того, как она успела постучать.

Затем ее затворили и тотчас закрепили парой крепких дубовых брусьев.