Текст книги "Искушение Анжелики"

Глава III

– Вы могли бы с таким же успехом привезти ее голой и с рогами в волосах, – немного позже сказал матери Кантор.

Понимая, какой промах она совершила, Анжелика осыпала себя упреками.

– Интересно, что бы они мне сказали, если бы я успела пришить к корсажу этого платья банты из золотой парчи?

– При одной мысли об этом меня бросает в дрожь, – отвечал Кантор.

– Но ты же жил в Новой Англии, так что мог бы меня и предупредить. Я бы не стала колоть пальцы, занимаясь пошивом этого праздничного платья, если бы знала, что эти пуритане так воспримут его цвет.

– Простите меня, матушка… Но мы могли бы наткнуться и на менее нетерпимую секту, ведь есть и такие. А в крайнем случае, сказал я себе, можно будет позабавиться, глядя на их вытянутые рожи.

– Ты такой же бедокур, как этот старый знахарь, которого здесь, похоже, опасаются, как чумы. Я бы не удивилась, если бы оказалось, что, увидев красное платье Роз-Анн, он сразу понял, как эти люди отреагируют на его цвет, и захотел посмеяться. Наверное, поэтому он и решил показать нам дорогу.

Их и их злополучную подопечную Роз-Анн провели в небольшую комнатку, примыкающую к гостиной, надо думать, для того, чтобы как можно быстрее увести подальше от глазеющей толпы девочку, одетую в столь богомерзкое платье, а также женщину, которая ее привезла и чей кричащий неприличный наряд слишком ясно говорил, к какому развращенному племени и к какой нечистой религии она принадлежит, ибо она француженка и папистка!

Какие странные существа эти пуритане! Невольно напрашивался вопрос: да есть ли у них сердце… и сознают ли они различие между мужчиной и женщиной? Глядя на их холодные семейные отношения, казалось невероятным, что появлению этого семейства предшествовал какой-то любовный акт. Однако у мистера и миссис Уильямс было весьма многочисленное потомство. В их большом доме в Брансуик-Фолз жили по крайней мере две семьи их отпрысков со своими детьми. Анжелика немало удивилась тому, что никто из них не проявил ни малейшего интереса к судьбе Джона и Маргарет Уильямс, захваченных в плен дикарями и угнанных в Канаду.

Известие о том, что ее невестка вынуждена была рожать в ужасных условиях в индейском лесу и что у нее таким образом появился еще один внук, оставило миссис Уильямс совершенно равнодушной. А ее муж завел длинное нравоучение, сводившееся к тому, что Джон и Маргарет были справедливо наказаны за свое непокорство.

Почему они не остались жить в Биддефорде на побережье, поселении солидном и богобоязненном, вместо того чтобы в гордыне своей возомнить себя помазанниками Божьими, избранными для основания собственного поселка? И основали-то они его в дикой местности, где опасность грозит как душе, так и телу, да еще и имели дерзость дать этому новоявленному поселению, порождению их гордыни и непокорства, то же имя Биддефорд, как и у места, где они появились на свет. А теперь они в Канаде – что ж, так им и надо. Он, Бен Уильямс, всегда считал, что у его сына Джона нет задатков для того, чтобы вести за собой людей.

Взмахом руки он отмел подробности о судьбе пленников, которые ему попытался рассказать Кантор.

По его словам, он и так знал подробности их пленения от Дарвина, мужа сестры их невестки, бесхарактерного малого, который скоро женится опять. «Но ведь его жена жива, – попыталась объяснить Анжелика, – или, по крайней мере, была жива, когда я в последний раз видела ее в Вапассу…»

Но Бенджамен Уильямс не стал ничего слушать. Для него все, что находилось по ту сторону северных лесов, в далеких недоступных краях, где одержимые дьяволом французы в облаках дыма от ладана точили свои ножи для снятия скальпов, принадлежало уже иному миру, и лишь очень немногие англичане и англичанки возвращались оттуда живыми.

– Постарайся хоть раз ответить честно, – сказала Анжелика сыну. – В моем наряде есть что-нибудь, что может их раздражать? Может быть, по их мнению, я одета неприлично?

– Вам следовало бы чем-нибудь прикрыть вот это место, – наставительным тоном изрек Кантор, показывая на небольшое декольте ее корсажа.

И они оба рассмеялись, как дети, под хмурым взглядом бедной Роз-Анн. В эту минуту одетые в синее служанки внесли в комнату большую деревянную лохань, схваченную медными обручами, и множество кувшинов дымящегося кипятка. Высокий юноша, серьезный, как пастор, вывел из комнаты Кантора, который напустил на себя такой же чопорный и озабоченный вид, совершенно не вяжущийся с его свежим юным лицом.

Зато служанки, миловидные девушки, румяные от работы в полях, вели себя куда менее церемонно. Теперь, вдали от сурового ока своего старого хозяина, они охотно улыбались и с горящими глазами разглядывали наряд Анжелики. Приезд этой знатной французской дамы был событием чрезвычайным, и они с жадным вниманием изучали каждую деталь ее весьма скромного туалета и ловили каждый ее жест. Что, впрочем, отнюдь не мешало им заниматься своим делом: одна из них принесла в деревянной миске мыло, другая – нагретые у очага полотенца.

Анжелика занялась ребенком. Оказавшись в доме Уильямсов, она больше не удивлялась легкой тупости маленькой англичанки. Пожалуй, надо вспомнить ту атмосферу, что царила в Ла-Рошели… но здесь, кажется, все обстояло значительно хуже!

Однако, когда пришло время одеваться и Анжелика уже хотела подать Роз-Анн приготовленное для нее темное платье, эта робкая девочка вдруг взбунтовалась. Ее пребывание среди французов нанесло ее душе непоправимый вред; хотя она и прожила у них недолго, она погибла навеки, – по крайней мере, так сказал бы его преподобие пастор. Ибо она вдруг с силой оттолкнула поданное ей унылое одеяние, повернулась к Анжелике и, уткнувшись лицом в ее грудь, горько зарыдала.

– Я хочу надеть мое красивое красное платье! – вскричала она.

И, словно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, откуда у нее взялся этот мятежный дух, она несколько раз повторила эту фразу по-французски. Служанки были потрясены. Нечестивый язык в устах одной из Уильямсов, бесстыдное проявление гнева и упрямства, явное кокетство – все это вызывало ужасное замешательство и не предвещало ничего хорошего.

– Миссис Уильямс ни за что этого не позволит, – нерешительно сказала одна из служанок.

Глава IV

Очень прямая, очень высокая, очень худая, величественная и представительная, Сара Уильямс устремила тяжелый взгляд на свою внучку, а заодно и на Анжелику.

Ее позвали, чтобы разрешить спор, и, по-видимому, она полагала, что он может разрешиться только полным отказом от любой точки зрения, которая не совпадала с ее собственной.

Никто не олицетворял праведность и воздержание лучше, чем эта высокая женщина, которая вблизи выглядела весьма впечатляюще в своем темном платье с белым плоеным воротником, охватывающим ее длинную стройную шею.

У нее были тяжелые набрякшие голубоватые веки, прикрывавшие глаза, в которых временами вспыхивал темный огонь, и очень бледное лицо, старое, но не лишенное величия.

Глядя на ее худые полупрозрачные, благочестиво сложенные руки, Анжелика не могла забыть, с какой быстротой эти самые руки схватили со стены мушкет.

Анжелика погладила по голове Роз-Анн, которая все никак не переставала плакать.

– Это же ребенок, – мягко сказала она, глядя на непреклонную даму. – А для детей естественно любить все яркое, радостное, красивое…

И тут она заметила, что волосы миссис Уильямс прикрывает прелестный чепчик из фландрских кружев, одно из этих порождений дьявола, увлекающих тех, кто их носит, в бездну греха тщеславия, которые только что осуждал Бен.

Опустив глаза, миссис Уильямс, казалось, размышляла. Затем отдала краткое распоряжение одной из служанок, которая тут же принесла какое-то сложенное одеяние. Анжелика увидела, что это полотняный фартук с большим нагрудником.

Жестом миссис Уильямс показала, что Роз-Анн может надеть злосчастное платье при условии, что его вызывающая роскошь будет частично прикрыта передником.

Затем повернулась к Анжелике, заговорщически ей подмигнула, и на ее всегда сурово сжатых губах мелькнула едва заметная насмешливая улыбка.

Сделав эти взаимные уступки, Уильямсы и их гости собрались вокруг стола, накрытого для вечерней трапезы.

Мопертюи и его сын попросили передать, что им оказал гостеприимство один из членов общины, с которым они во время их путешествия в Салем вместе торговали пушниной.

Адемар как неприкаянный бродил по деревне, сопровождаемый стайкой маленьких любопытных пуритан, которые время от времени опасливо дотрагивались пальчиком до его синей формы солдата короля Франции и до мушкета, висящего на его поникшем плече.

– В этом лесу полно дикарей, – причитал он, – они вокруг нас, я это чую.

Анжелика пошла за ним.

– Полно, Адемар, мы же за весь день не встретили ни одной живой души, если не считать Шепли. Пойдемте подкрепимся.

– Чтобы я сел за один стол с этими еретиками, которые ненавидят Деву Марию? Да ни за что!..

Он так и остался стоять перед дверью, давя атаковавших его москитов и размышляя о несчастьях, которые подстерегают его в этой ужасной стране: не дикари, так англичане… В конце концов дошло до того, что в наибольшей безопасности он чувствовал себя рядом с той, которую иные подозревали в сговоре с дьяволом, но она, по крайней мере, была француженкой, что уже немало. И эта дама, про которую толковали, что она-де дьяволица, говорила с ним приветливо и терпеливо, вместо того чтобы его ругать. Так что он будет ее защищать, раз уж королевские вербовщики сделали из него солдата и дали ему в руки мушкет.

Перед Анжеликой поставили чашку теплого молока, в котором плавало взбитое яйцо. Она обрадовалась этому простому блюду, вкус которого уже почти забыла. Подали также отварную индейку, сильно сдобренную мятным соусом, с гарниром из маиса. Затем принесли пирог, от которого исходил аромат черничного варенья.

Узнав, что граф де Пейрак и его семья зимовали в верховьях Кеннебека, в более чем четырехстах милях от моря, англичане были потрясены. Конечно, от французов можно ожидать и не такого, но все же это был подвиг, особенно для женщин и детей.

– Это правда, что вам пришлось съесть ваших лошадей? – спрашивали они.

Молодежь особенно интересовалась самим этим французским дворянином, другом и представителем Компании Массачусетского залива. Каковы его планы? Правда ли, что он пытается заключить союз с индейцами и своими соотечественниками-французами, чтобы избавить Новую Англию от их губительных набегов?

Старый Бенджамен не участвовал в общей беседе. Он, разумеется, слышал о графе де Пейраке, но предпочитал не вмешиваться в разговоры о разношерстном смешении народов, которые ныне населяли Мэн.

Разве не довольно того, что на берегах Массачусетского залива теперь уже яблоку негде упасть? Ему не нравилось думать, что на земле, помимо членов его рода, есть и множество других людей.

Ему бы хотелось, чтобы только он и его родня встретили начало времен, хотелось быть, как Ной, выходящий из ковчега.

Он всегда стремился к пустынным местам, всегда старался думать, что только он и его родичи способны славить Создателя, что они есть «маленькая возлюбленная паства, избранная Богом ради его вящей славы», но большой мир все время их преследовал и напоминал старому Бену, что Создатель должен делить свои щедроты между множеством разных людей, часто неинтересных и неблагодарных.

Анжелика легко догадалась о беспокойной скитальческой жизни этого патриарха, ведущего за собою людей, – достаточно было взглянуть на его решительное лицо с большим носом и белой бородой и перехватить его испытующий, полный нетерпимости взгляд. Она не могла понять, почему он был так сердит на своего сына, который, впитав независимый дух отца и последовав его примеру, покинул Биддефорд-Сэкоу и основал Биддефорд-Себейго. Но это была одна из тайн взаимоотношений отцов и сыновей, которая существует с сотворения мира. Присущие человеческому роду слабости пробиваются сквозь жесткий панцирь праведности, и Анжелика чувствовала, как в ней рождается горячая, живая симпатия к этим людям, глубоко порядочным и бескомпромиссным.

Повеселев от превосходной еды, она почувствовала, что этих людей в темных одеждах объединяют не только общие суровые принципы, но и существующая между ними родственная теплота.

После того как принципы были установлены и во всеуслышание провозглашены, человеческие чувства все равно брали свое.

Роз-Анн отстояла свое красное платье, а Анжелика, пусть француженка и папистка, была удостоена чести сидеть за семейным столом.

Все Уильямсы были заинтригованы присутствием Кантора. Этот светлоглазый отрок, казалось, не принадлежал ни к одной из известных им групп.

Благодаря его превосходному английскому и хорошему знанию Бостона, они все сначала приняли его с энтузиазмом, но затем, вспомнив, что он тоже француз и папист, пошли на попятный. Все мужчины – старый Бен, его сыновья и зятья – с интересом рассматривали его из-под нахмуренных бровей, задавая вопросы, заставляя высказываться и размышляя над каждым его ответом.

Ужин уже подходил к концу, когда дверь отворилась и в комнату вошел огромный пузатый человек, появление которого мгновенно охладило веселую дружескую атмосферу, мало-помалу воцарившуюся за столом.

Лица обоих стариков сразу превратились в суровые маски.

Это был преподобный Томас Пэтридж. Из-за своего сангвинического темперамента и ирландского происхождения ему было труднее, чем большинству людей, держаться в рамках таких добродетелей, как кротость, смирение и целомудрие, однако у него были незыблемые моральные устои, сделавшие его одним из самых выдающихся протестантских пастырей его времени. Это был человек высокой культуры, без устали обличающий грехи других и отличающийся частыми вспышками праведного и громогласного гнева – так из-под крышки котелка вырывается пар.

В дополнение к этому он читал Цицерона, Теренция, Овидия и Вергилия, говорил по-латыни и знал древнееврейский.

Он хмуро оглядел собравшихся и с притворным испугом остановил взгляд на Анжелике, как будто то отвращение, которое внушал ему ее вид, превосходило самые худшие его ожидания, печально и презрительно взглянул на Роз-Анн, которая, забыв об аккуратности, за обе щеки уплетала пирог с черникой, а затем завернулся в свой широкий и длинный женевский плащ, словно желая отгородить себя от столь возмутительных мерзостей.

– Итак, Бен, – сказал он замогильным голосом, – с годами ты не стал мудрее. Приспешник иезуитов и папистов, ты посмел усадить за свой стол само воплощение той, которая ввергла род человеческий в бездну греха, воплощение легкомысленной Евы, искусившей и обольстившей Адама. Ты посмел ввести в свою семью ребенка, который принесет ей только смятение и позор. Наконец, ты посмел принять в своем доме того, кто встретил в лесу Черного Человека и подписал своей кровью книгу, данную ему самим Сатаной, откуда и проистекает безнаказанность, с которой он ходит по языческим тропам, но которая должна навсегда закрыть для него двери богобоязненных христиан.

– Это вы обо мне говорите, пастор? – спросил Шепли, подняв от миски нос.

– Да, о тебе, безумец! – загремел преподобный. – О тебе, который, не заботясь о спасении своей души, смеет заниматься колдовством, дабы удовлетворить постыдное любопытство. Я, коего Господь наградил способностью проникать в тайны человеческих душ, без труда вижу, что в твоих глазах горит дьявольский огонь, который…

– А я, пастор, без труда вижу, что ваши глаза налиты кровью, хотя и не дьявольской, но слишком густой, что опасно для вашего здоровья. В один прекрасный день ваш непримиримый нрав доведет вас до удара.

И старый знахарь встал со своего места, с елейным видом подошел к гневливому служителю Божьему, заставил его наклониться и всмотрелся в белки его глаз.

– Я не буду пускать вам кровь, – сказал он, – потому что кровопускание пришлось бы повторять без конца. Но в моей сумке есть кое-какие травы, которые я разыскал благодаря своему постыдному любопытству и которые, если вы будете аккуратно их принимать, позволят вам без риска рвать и метать, если вам придет такая охота. Так что идите домой, преподобный, и ложитесь в кровать, а я вас полечу. А чтобы отогнать бесов, я подожгу кориандр и семена укропа.

На этом обвинительные речи преподобного Пэтриджа в тот вечер прекратились.

Глава V

От грубо отесанных потолочных балок пахло медом благодаря пучкам сушеных цветов, развешанных по углам.

Анжелика проснулась – первый раз за эту ночь. В звездной ночи слышался крик козодоя. Состоящий из двух нот и напоминающий скрип прялки, он то приближался, то удалялся и затихал. Анжелика встала и, опершись руками на подоконник, посмотрела на лес. Англичане из Новой Англии говорят, что козодой на своих двух нотах заунывно повторяет: «Плачь, плачь, бедный Уильям».

Он повторяет это с тех самых пор, как поселенец Уильям нашел свою жену и детей убитыми. Накануне ночью ему показалось, что он слышит крик козодоя. Но то были крики индейцев, которые, прячась в молодом лесу, перекрикивались друг с другом, приближаясь к хижине белого поселенца.

Внезапно крик смолк, и в ночном небе мелькнула тень – два широких острых крыла, длинный закругленный хвост, – беззвучный полет, прерываемый резкими зигзагами, светящиеся красные глаза. Козодой охотился.

В ночи громко стрекотали тысячи кузнечиков, сверчков и саранчи, квакали бесчисленные лягушки, из леса доносился запах диких зверей, смешанный с ароматом земляники и тимьяна и вонью хлева и грязи.

Анжелика снова улеглась на высокую дубовую кровать с витыми столбиками, балдахином и занавесками, которые в эту жаркую июньскую ночь были отдернуты.

От льняных простыней, сотканных руками Сары Уильямс, исходил тот же свежий цветочный аромат, что витал в комнате.

Из-под кровати была выдвинута рама с натянутыми ремнями, на которой лежал соломенный тюфяк. Постель ребенка, находящаяся рядом с родительским ложем. Нынче ночью на ней спала Роз-Анн.

Анжелика заснула почти мгновенно.

Когда она снова открыла глаза, небо над плавной линией вязов и кленов на холме было желтовато-зеленоватым. Торжественное и нежное пение дрозда-отшельника сменило жалобный крик козодоя. Благоухание цветов в маленьких садиках и растущей у дощатых стен сирени вытеснило запахи леса, которыми тянуло ночью.

Усеянные каплями обильной утренней росы, обычные и бутылочные тыквы, лежащие в траве у домов, под сенью своих резных листьев, блестели, точно эмаль.

Из-за росы аромат сирени казался особенно свежим.

Анжелика опять облокотилась на подоконник. Из утреннего тумана один за другим появлялись причудливые силуэты деревянных домов. Большие и крепкие, со своими шатровыми крышами с ломаными скатами, которые порой доходили почти до земли, фронтонами, выступающими вторыми этажами, кирпичными трубами, торчащими прямо из гребней крыш, они походили на елизаветинские помещичьи усадьбы. Большинство из них было построено из белой сосны, и под лучами разгорающейся зари их стены отливали серебром.

Некоторые амбары, выстроенные из бревен, были крыты соломой, но в целом деревня производила впечатление опрятности и достатка.

За ромбовидными стеклами, вделанными в свинцовые переплеты лишенных ставней окон, жители зажигали свечи. Во всем чувствовались уют и комфорт, рожденные заботой о мелочах жизни и вниманием к ним, мелочах, на которые не жалко тратить время, столь ценимое и никогда не тратящееся понапрасну. Разве жизнь в этих уединенных долинах не состоит из таких мелочей, незначительных, но необходимых? И прелестные садики сажали не столько для того, чтобы на них любоваться, сколько для того, чтобы в изобилии выращивать в них целебные травы, а также овощи и приправы.

Анжелика с удивлением и симпатией присматривалась к нравам этой породы англичан, людям, привыкшим рассчитывать только на себя и, едва проснувшись, перво-наперво читающим молитву. Как они были не похожи на тех, с кем она обычно общалась! Приведенные к берегам Америки страстным и неизменным стремлением молиться Богу по-своему и потребностью иметь свой клочок земли, чтобы делать это свободно, они привезли с собою Бога, похожего на них самих, Бога, который запрещал театр, музыку, карты и красные платья, иными словами, все, что не являлось трудом и религией. Именно в честном труде, хорошо выполненном и продуктивном, они черпали вдохновение и радость жизни. Чувство совершенства заменяло им наслаждение, а вместо сладострастия у них была спокойная семейная жизнь.

И все же в них продолжали гореть сомнения и тревоги, как горит свеча в доме, где лежит покойник. Этому способствовали и климат Новой Англии, и сам этот край. Выросшие на пустынных берегах между морем с его скорбными звуками прибоя и воем ветров, с одной стороны, и языческим лесом – с другой, они еженедельно слушали пугающие проповеди своих пасторов, которые держали их в состоянии трогательной уязвимости.

Упразднив ангелов и святых, их учение оставило им одних лишь демонов, и те мерещились им повсюду. Им была известна вся иерархия этих существ – от маленьких злых духов с острыми коготками, которые рвут мешки с зерном, до грозных демонов-князей с именами, взятыми из Каббалы.

И все же красота земли, куда привел их Всевышний, говорила, что ангелы все-таки есть…

Так, разрываясь между смирением и жестокостью, между нежной сиренью и колючей ежевикой, между честолюбием и воздержанием, они считали, что имеют право жить, только если будут постоянно думать о смерти.

Но, по мнению преподобного Пэтриджа, они все же недостаточно прониклись этой мыслью.

О чем он и заявил во всеуслышание на своей проповеди в это воскресенье.

Выглянув из окна, Анжелика удивилась – день начался, но на улице не было обычного для утра движения. Никто не выходил из домов, если не считать нескольких женщин, которые спускались за водой к реке, но и они делали это очень неторопливо.

Да сегодня же воскресенье! И для католиков тоже, о чем напомнил Анжелике жалобный голос Адемара, окликнувший ее из-под окна.

– Сегодня мы празднуем день святого Антония Падуанского, сударыня.

– Да поможет он вам вновь обрести утраченное, а именно храбрость и голову на плечах! – сказала Анжелика, вспомнив, что этот французский святой помогает людям находить то, что они потеряли.

Но Адемар не понял шутки:

– В Канаде, сударыня, это большой праздник. А я, вместо того чтобы идти в пышной процессии в добром благочестивом французском городке, торчу в этой дыре среди еретиков, распявших Господа нашего Иисуса Христа. Я наверняка буду за это наказан. Ох, что-то непременно случится, я это носом чую.

– Ах, да замолчите вы! – прошептала Анжелика. – И уберите ваши четки. Протестантам не нравятся такие вещи.

Но Адемар продолжал судорожно сжимать в руке четки, вполголоса бормоча молитвы и прося защиты у Пресвятой Девы и различных святых. Затем он удалился, по-прежнему сопровождаемый молчаливой ватагой маленьких пуритан в особенно ярко начищенных в воскресный день башмаках и с вытаращенными от любопытства глазами, выглядывающими из-под черных шапок или круглых шляп.

Наступление воскресенья, о котором французы по своему неразумию забыли, помешало им покинуть Брансуик-Фолз.

Все замерло. Не могло быть и речи о сборах, ибо это оскорбило бы пуритан.

Старого Шепли, идущего по деревне со своей сумкой и мушкетоном на плече в сопровождении индейца и явно направляющегося в лес, провожали недобрые взгляды, недовольный ропот и даже угрожающие жесты. Однако его это нисколько не беспокоило, он все так же посмеивался и ехидно хихикал. Анжелика позавидовала его независимости.

Этот старик внушал ей такое же доверие, как когда-то старый аптекарь Савари. Занимаясь наукой, он давно отринул предрассудки своих единоверцев, которые помешали бы ему заниматься делом его жизни. Когда, идя по лесу, он вдруг начинал приплясывать, тряся в воздухе своими тонкими бледными пальцами, это означало, что он обнаружил среди листвы какие-то цветы или почки и, показывая на них, называл их по-латыни и замечал место, где они растут.

Но разве она, Анжелика, не вела себя так же, когда выходила на сбор целебных трав в лесах вокруг Вапассу?

Она и старый Шепли признали друг в друге родственные души.

И ей было жаль видеть, как он удаляется и исчезает, спустившись вместе со своим индейцем в тенистую лощину, которая вела к реке Андроскоггин.

С холма донесся звон колокола, и верующие направились к meeting-house[8]8
  Молитвенный дом (англ.).


[Закрыть], укрепленному зданию, которое стояло над деревней в окружении вязов. Это была здешняя церковь, однако она служила не только религиозным целям, но и мирским. Сколоченное из толстых досок, оно отличалось от остальных строений только своей маленькой остроконечной колоколенкой, в которой висел колокол, и квадратной формой. Церковь была одновременно и фортом, в котором можно было укрыться в случае нападения индейцев. На ее верхнем этаже стояли две кулеврины, и их черные жерла выглядывали из амбразур по обе стороны от колоколенки, этого символа мира и молитв.

Здесь жители Брансуик-Фолз проводили свои собрания, славили Господа, слушали чтение Библии, решали вопросы, касающиеся дел их маленькой колонии, выговаривали соседям и порицали их, а также выслушивали выговоры и порицания сами.

Анжелика не сразу решилась присоединиться к суровым пуританам, так как остатки католического воспитания вызывали у нее некоторое смущение при мысли о том, чтобы войти в храм еретиков. Ведь это был смертный грех, колоссальная опасность для душ правоверных. Корнями это убеждение уходило в ее детство, когда слова священника воспринимались очень живо.

– Мне надеть мое красное платье? – спросила Роуз-Анн.

Поднимаясь вместе с девочкой к церкви, Анжелика заметила, что обитатели Брансуик-Фолз в честь Господа несколько смягчили свои строгие правила и оделись менее строго.

Хотя других красных платьев вроде того, которое она сшила для Роз-Анн, и не было, некоторые девочки были одеты в розовое, белое или голубое. Повсюду виднелись кружевные чепцы, атласные ленты, черные шляпы с высокими тульями и широкими полями, украшенные серебряной пряжкой или пером, которые женщины надевали поверх чепчиков с узкими вышитыми отворотами. Эта была английская мода, но она была практична и женщинам очень шла, а потому Анжелика тоже стала поддевать под шляпу кружевной чепец, когда начала путешествовать по американской земле.

В этой моде чувствовалась неброская элегантность, гармонирующая со скромностью светлых деревянных домов, окруженных кустами сирени и нежной голубизной небес.

Это был прекрасный воскресный день в Ньюхэвенике – земле весны.

По дороге Анжелику встречали робкие улыбки и кивки жителей Брансуик-Фолз. Видя, что она направляется к церкви, они шли за ней, довольные тем, что нынче утром она будет их гостьей.

Кантор присоединился к матери.

– Думаю, сейчас не время заговаривать об уходе, – заметила она. – Это было бы неудобно. Однако корабль твоего отца будет ждать нас в устье Кеннебека сегодня вечером, самое позднее завтра…

– Может быть, после проповеди мы все-таки сможем попрощаться? Сегодня скотина пасется на лугу, и за ней присматривает всего один пастух. Телята могут сосать молоко своих матерей, сколько хотят, и дойки не будет, поскольку все должны отдыхать. Я только что видел Мопертюи, он вел наших лошадей к реке. Он сказал, что пустит их пастись, посторожит их вместе с сыном, а к полудню приведет обратно. Тогда мы и тронемся в путь, даже если придется заночевать в лесу.

На вершине холма перед церковью находился помост, на котором стояло что-то, напоминающее подставку с тремя отверстиями, большим в центре и поменьше – по бокам.

– Большое – для головы, – объяснил Кантор, – а два других – для рук.

Это был позорный столб, у которого выставляли провинившихся. Рядом с варварским приспособлением на специальной дощечке писались имена осужденных и мотивы приговора.

Пенитенциарное оснащение маленькой пуританской колонии дополнялось столбом для порки.

К счастью, сегодня утром помост пустовал.

Но в своей проповеди преподобный Пэтридж дал понять, что, возможно, ситуация изменится, и к тому же скоро.

Сидя между неподвижных, как восковые фигуры, прихожан, Анжелика узнала, что замеченная ею сегодня элегантность объясняется не законным желанием почтить день Господа, а ветром безумия, который вдруг увлек за собой непокорную паству преподобного пастора. Ураганным ветром иноземного происхождения… И не надо далеко искать, откуда он дует, ибо он порожден полувосточной религией, вековая порочность и извращенность которой под водительством ее владык, служащих дьяволу, чуть было не довели человеческий род до погибели. Затем последовало перечисление исторических имен, в котором имена папы Климента и папы Александра упоминались в тесной связке с именами Астарота, Асмодея и Велиала. Анжелика понимала английскую речь достаточно для того, чтобы разобрать, что мечущий громы и молнии пастор называет нынешнего папу то Антихристом, то Вельзевулом, и сочла, что он несколько сгущает краски.

Это напомнило ей детство и ссоры между ней и ее друзьями с одной стороны и детьми крестьян-гугенотов – с другой. Вспомнила она и фермы еретиков в Пуату, которые ей с осуждением показывали взрослые, фермы, стоящие отдельно от католических деревень, с установленными под кипарисами одинокими надгробными камнями. Но этим добрым людям, не имевшим чувства юмора и не ведавшим тонких нюансов такта, была присуща наивная и грубоватая честность.

Томас Пэтридж напомнил своей пастве, что состояние благодати является одним из самых нестойких и лишиться его очень легко.

Он осудил чересчур длинные волосы как у мужчин, так и у женщин. Их слишком долго расчесывать, а тут еще и нескромная завивка. Все это было достойным порицания идолопоклонством.

– Бертос! Бертос! – вдруг завопил он.

Можно было подумать, что преподобный призывает какого-то демона, но оказалось, что он зовет служку, дабы тот разбудил наглеца, который заснул, несмотря на его крики.

Бертос, карлик с остриженными в кружок волосами, вооруженный палочкой, снабженной раздвоенным концом и пером, подскочил и, подойдя к задремавшему мужчине, изо всех сил ударил его ею по голове. Перо же предназначалось для того, чтобы будить женщин – им Бертос проводил у них под носом, если чересчур затянувшаяся проповедь вызывала у них сонливость.

– Несчастные! Несчастные! – мрачно продолжал между тем преподобный. – Своим легкомыслием и неразумием вы напоминаете мне тех жителей города Лаиса, о которых говорится в Библии и которые не желали заботиться о своем спасении и защите, в то время как племя Даново, их враги, точили ножи, готовясь перерезать им глотки. Они смеялись и плясали, думая, что у них в целом свете нет врагов, ибо не хотели видеть того, что уже началось, и не принимали никаких мер предосторожности.