Текст книги "Бунтующая Анжелика"

Глава XVI

Анжелика приподнялась. Она лежала на полу, щека еще хранила холод каменных плит. Предрассветный туман мешался с остатками дыма и заволакивал картины окружающего. В недоумении рассматривала она свои ободранные и обожженные ладони. Это произошло, когда она стреляла из мушкета. И даже не заметила. К ней начинала возвращаться память. Она попыталась встать… и застонала. Стоя на коленях и опираясь на руки, она задыхалась от боли. Волосы падали на разбитое лицо, и вся поза странным образом напоминала ту сцену, когда силы покинули ее и она упала на каменистую тропинку Рифских гор.

Ах! Ты думала ускользнуть от демонов, непобедимая и слишком красивая женщина! Но демоны настигли тебя там, где ты считала себя в полной безопасности, на земле твоего детства, среди всех своих. Именно здесь ожидало тебя самое страшное. Неужели ты надеялась навсегда сохранить этот взгляд на жизнь, смеющийся над препятствиями и оскорбительный для слабых душ? Теперь ты пережила самое страшное. И тебе никогда не оправиться! Ты не все еще знаешь. Анжелика, гордая Анжелика, ты не до конца еще осознала незаживающую рану, нанесенную тебе этой ночью. Мелочные сердца могут торжествовать!..

Женщина, с трудом поднимающаяся на ноги навстречу бледному дню, опирающаяся на стену, растерянно озирающаяся, никогда уже не станет той, что сражалась, надеялась, постоянно возрождалась для новых дел, для новой любви с буйной силой прекрасного растения, расцветающего при первом луче солнца.

* * *

Она машинально старалась прикрыться разодранной одеждой. Вспомнив, что с ней произошло, она издала глухой жалобный стон. Ее преследовали запахи и прикосновения. Собственное тело внушало ужас.

Распростертые тела вокруг. Выделялись красные мундиры драгун. Она не понимала, что все мертвы. Страх, что кто-то из них проснется, погнал ее к лестнице. Она начала спускаться на негнущихся ногах. На ступеньках, обняв ребенка, лежала Барба.

На руках мертвой Барбы спал Шарль-Анри. Анжелика задрожала от охватившего ее счастья. Не веря глазам, она склонилась над ним. Свершилось чудо. Он спокойно спал, как только могут спать дети среди рушащегося мира. Длинные ресницы сомкнутых век отбрасывали на щечки тени, губы тронула полуулыбка.

– Проснись, мой маленький Шарль-Анри, – тихонько позвала она, – проснись.

Но он не просыпался. Она осторожно его пошевелила, чтобы он открыл глазки. И тогда его головка откинулась назад, как у зарезанного голубя, и на шейке она увидела зияющую рану, через которую ушла его жизнь.

Анжелика с трудом отвела руки мертвой служанки и взяла ребенка. Она успокоилась, почувствовав на плече тяжесть его податливого тельца.

Внизу, не замечая последствий резни, обходя трупы, словно ничего не значащие препятствия, она пересекла вестибюль и вышла в сад.

На пруду появились солнечные блики. Анжелика шла, ничего не ощущая: ни своего истерзанного тела, ни тяжести ребенка. Она им любовалась.

«Самый прекрасный из детей человеческих…»

Она не помнила, где слышала эту фразу.

– Самый прекрасный…

С недоверчивой подозрительностью она начала замечать его неподвижность, отрешенность, восковую бледность круглых щечек, столь же лилейно-белых, как и его длинная ночная сорочка.

– Ангелочек мой… Вернись. Я увезу тебя очень далеко… мы отправимся вместе… Ты ведь хочешь этого, да? Я буду с тобой играть…

Солнце золотило его шелковистые волосы, рассыпанные на ее плече, и они оживали, тронутые легким ветерком.

– Бедный мальчуган!.. Бедный маленький сеньор!..

* * *

Крестьяне, боязливо подходившие по большой аллее, увидели, что она направляется к ним.

Они взяли ношу у нее из рук и отвели ее к дому управляющего Молина. Дом был разграблен, но не сожжен. Во двор вынесли стул и усадили ее. Она отказалась входить в дом. Ее уговорили выпить немного водки, и она продолжала сидеть молча, уронив руки на колени.

Вся округа, все крестьяне с соседних ферм и хуторов пришли в Плесси. Их взгляды с изумлением следили за медленным облаком дыма, плывущим над деревьями. Все правое крыло, где располагалась кухня, сгорело. Но пожар погас сам собой, что спасло выживших. Нашли и привели в чувство Мальбрана Укол Шпаги: его чудесным образом спасла мебель, за которой он укрылся. Уцелели и три служанки, которые совсем не пострадали, если не считать, что были изнасилованы этими скотами. Они рыдали, закрывая лицо согнутой рукой.

– Да ладно вам, – отчитывали их старухи, – о чем и говорить-то. Кто хоть раз в жизни не прошел через это? Вы живы, это главное. А остальное… Быстро свершилось, быстро забылось – во в чем правда-то…

Ближе к полудню появилась беличья мордочка Флипо. Ему вместе с мальчиком-слугой удалось выпрыгнуть в окно и спрятаться в лесу.

Потом голова с кровавой повязкой на лбу прижалась к коленям Анжелики, хрупкие плечи сотрясали рыдания: аббат де Ледигьер.

– О мадам, мадам, какой ужас! Меня ранили, и я не смог защитить ни вас… ни несчастного малыша…

Вероятно, его не добили из-за сутаны священника.

Задрожав, Анжелика оттолкнула его, ужасаясь самой себе:

– Не прикасайтесь ко мне, ни в коем случае не прикасайтесь ко мне. Где Флоримон? – вдруг спросила она.

– Не знаю. А в Рамбуре не могут найти юного Натанаэля.

Она, казалось, не слышала его и вновь впала в оцепенение. Перед ее внутренним взором возник Флоримон, хохочущий вместе с Шарлем-Анри, пока Гонтран рисовал их портрет.

 
С улыбкой херувима, ангелочек,
Как вы милы!
Лукавый огонечек,
Как вы милы!
 

– Бедная госпожа, она помешалась, – прошептала одна из женщин, помогавших ей.

– Нет, это она молится, молится святым угодникам!..

– А что это за шум возле парка? – спросила Анжелика, выходя из прострации.

– Мадам, это звенят лопаты могильщиков. Они хоронят.

– Я хочу пойти туда.

Она с трудом поднялась. Аббат де Ледигьер поддерживал ее. На опушке леса, возле ограды, уже виднелись вырытые могилы с опущенными в них телами. На траве оставались лишь Лэн Пуару с женою да госпожа Орели. Из-за полноты их оставили напоследок.

– Маленького сеньора мы зарыли вот там, – сообщил один из крестьян, указывая на моховой холмик в отдалении.

Могилку уже украсили полевыми цветами.

Мужчина, словно извиняясь перед застывшей Анжеликой, тихо продолжал:

– Надо было побыстрее все сделать. Потом его перенесут со всеми почестями в часовню Плесси. Но часовня-то сгорела…

– Послушайте, – заговорила Анжелика. – Послушайте меня…

Ее голос вдруг окреп и поднялся до страстного крика.

– Послушайте, крестьяне! – продолжала она. – Послушайте… Солдаты убили последнего в роду Плесси-Бельер… Наследника замка. Род прекратился… Род угас!.. Они убили его. Они убили вашего господина. Нет у вас больше господина… Все кончено… Кончено навсегда… Нет больше сеньоров дю Плесси… Эта линия прервалась…

Крестьяне отвечали скорбными горестными возгласами, женщины зарыдали.

– Это преступление совершили солдаты короля. Им платят за то, что они нападают на людей нашей провинции, уничтожают урожаи… Грабители, бездельники, способные только вешать и насиловать… Чужаки, которые едят наш хлеб и убивают наших детей… Неужели мы оставим их преступления безнаказанными?.. Хватит с нас этих бандитов, которые именем короля держат нас в своей власти. Сам король велел бы их повесить. Так возьмемся за это сами… Крестьяне, вы ведь не выпустите их из провинции, так ведь?.. Беритесь за оружие… надо найти их… И отомстить за вашего маленького господина…

* * *

Целый день они преследовали драгун Монтадура. Они легко находили дороги, по которым продвигались войска, и к вечеру, когда поняли, что наемники не сумели преодолеть реку и вновь повернули вглубь провинции, почувствовали какую-то горькую радость. Понимали ли солдаты, что за ними охотятся? Нет, вероятно. Но они встречали обезлюдевшие деревни, и притихшая округа, окруженная таинственными лесами, рождала тревогу.

С наступлением ночи взошла луна. Крестьяне продвигались по самым непроходимым тропинкам оврагов. Они не чувствовали усталости. Инстинкт говорил им, что близок конец охоты. Ковер опавшей листвы заглушал звуки деревянных сабо, и их тяжелые тела двигались тихо и осторожно, наученные вековым опытом браконьерства.

Анжелика первой услышала, как позвякивают удила пасущихся лошадей.

* * *

Она сделала знак остановиться и, забравшись на край оврага, выглянула из-за ветвей. На ровном, слегка пологом пространстве поля, залитом лунным светом, спали, прижавшись друг к другу, драгуны. Их утомила ночная оргия и изнурительный дневной переход. Часовой дремал возле угасающего костра, и ленивая струйка дыма поднималась к усыпанным звездами небесам.

Мартен Женэ, один из арендаторов, возглавивший крестьян, сразу оценил обстановку. Приказы передавались шепотом на патуа, и с едва слышным шорохом часть крестьян разбежалась. Через некоторое время со стороны долины раздался дрожащий крик совы, на который отозвалась другая птица.

Часовой беспокойно зашевелился, подождал и снова задремал.

С четырех сторон поля крадучись заспешили осторожные тени. Не раздалось ни единого крика, только глухое ворчание проснувшихся и вновь засыпающих людей.

На следующий день лейтенант Горма, пытавшийся соединиться с Монтадуром, прибыл в район с отрядом в шестьдесят человек. Он разыскивал драгун. И нашел их посреди поля в позе спящих, но с перерезанным горлом. Сделано это было серпами и косами. Монтадура опознали только по толстому брюху. Его голова исчезла.

Позднее место прозвали Полем Драгунов. И с тех пор там ничего не растет, кроме чертополоха да колючего кустарника…

Так начался великий мятеж Пуату.

Часть вторая
Онорина

Глава XVII

Король осудил действия господина де Марийяка и поставил во главе провинции Бавиля. Но было поздно.

Письмо с ходатайством в защиту провинции, доставленное старым управляющим Молином, которого по прибытии в Версаль король тотчас самолично принял, пришло слишком поздно.

Пока его величество, чтобы ознакомиться с точным положением дел, вызывал Лувуа, сообщника Марийяка, человека лживого и подлого, пока отдавал приказы, Пуату запылало.

Издалека трудно было понять, что решающим поводом для этого неожиданного пожара послужило гнусное убийство малютки с золотистыми локонами. С самого начала ситуация представлялась неясной, и долгое время разорение замка Плесси и исчезновение маркизы и ее сыновей приписывались разбою протестантов. Проще всего было бы кричать: «Бей еретиков!» Но уже первые отряды, попытавшиеся проникнуть в Гатин, к своему удивлению, столкнулись с католиками под предводительством некоего Гордона де Ла Ланда, старинного рода, но бывшего в немилости при дворе, как все дворяне, проживающие в своих поместьях.

И в то же время Самюэль де Ла Мориньер, гугенот, возобновил военные действия на юге Бокажа.

С приближением зимы, с ее лилово-розовыми туманами, окутывающими оголенные деревья, королевские отряды отошли на линию Люден – Ньор, проходящую через Партене. И началась война стычек, ужасная по своей жестокости и скрытности, по непримиримости со стороны тех, кого надлежало усмирить. А они были словно призраки. И все в этой стране соответствовало ее невидимым обитателям. С ними невозможно было встретиться. Безлюдный район, похожий на пустыню. С кем вести переговоры? Откуда эта неожиданная ненависть? Кем они недовольны? Королем, войсками, сборщиками налогов?.. Ради чего они сражаются? По религиозным мотивам, за свою провинцию, за свои деревни? Чего добиваются эти мужланы и вдруг рассвирепевшие нелюдимые дворянчики?

На Королевском совете считалось вполне естественным воздевать руки к небу и теряться во всевозможных предположениях. На самом же деле никто не хотел произнести вслух то, что знали и чувствовали все. Никто не хотел признавать этого вопля, этого глухого рычания раненого загнанного зверя, который решил бороться до конца. Последняя вспышка людей, не желающих становиться рабами.

Зимой в Пуату начал ощущаться результат недорода. Действия господина де Марийяка по обращению в истинную веру путем уничтожения урожая протестантов привели к нарушению общего равновесия хозяйства, уже обремененного разорительными налогами и неурожаем предыдущего лета. Пока Монтадур жег хлеба возле протестантских храмов и католических колоколен, фискальные агенты разрушали жилые дома, чтобы продать балки их перекрытий. Они забирали в счет «подати» кровати, одежду, рабочий скот и даже печеный хлеб, эти круглые ароматные хлебы величиной с колесо, лежащие на полках в ожидании шести долгих зимних месяцев. Какое значение имеет один разоренный человек! Но если не один, а много, то это уже покинутая деревня, нищие на дорогах с наступлением осени, исхудавшие люди, спасающиеся от голода. Они начнут отнимать у тех, кто отнял у них.

Обозы с продовольствием для армии, движущиеся со стороны Нанта, полностью разграбили крестьяне.

А когда небо стало ясным, пригрело солнышко и зародилось ожидание даров лета, разруха прикончила всякую надежду – и наступил страшный голод.

Понемногу стала вырисовываться роль какой-то женщины в этом пожаре ненависти и то, как ей удалось направить к единой цели протестантов и католиков, дворян, крестьян и горожан из маленьких городков.

Рассказы об этой женщине вызывали у некоторых придворных улыбку.

Но другие им верили! Еще не так далеки были времена великих французских воительниц, и невозможно забыть, что существовала когда-то вышедшая из недр народа женщина по имени Иоанна, которая вела в бой рейтаров. А эта не была крестьянкой, потому что ей подчинялась и местная знать. Безвестные дворянчики знатных родов, над которыми потешались в Версале, потому что они были беднее гезов, не только понемногу собрали своих людей, но каким-то чудом даже вооружили их.

Пошло в дело различное оружие, висевшее на стенах над очагом: мушкеты, копья и алебарды, старинные кремневые или фитильные аркебузы, «ландскнехтки», короткие обоюдоострые шпаги, – воспоминание о немецких ландскнехтах времен Религиозных войн. Бородатые, украшенные перьями, в пестрых лохмотьях, тогда они были грозой мирного населения. И теперь их воинственные души вселились в тех, кто держал в руках их шпаги, подобранные на полях сражений. Встречались даже луки и стрелы браконьеров – грозное оружие, если им пользовались люди, незаметно рассевшиеся на ветвях дубов над размытыми дорогами. И королевские солдаты горько сожалели о прежних кирасах.

Говорили также, что эта женщина молода и красива, потому-то и подчиняются ей главари. Она скачет на лошади как амазонка, закутавшись в темный плащ с большим капюшоном, под которым скрывает свои волосы.

* * *

Анжелика побывала во всех замках округи, во всех поместьях. Она посещала старинные горделивые замки, готовые к защите, возвышающиеся на холмах, окруженные рвами со стоячей водой или возведенные на откосе скалы над рекой. В их высоких, уже бесполезных донжонах собиралось перед жалким камельком продрогшее семейство. Она приезжала в замки эпохи Возрождения, возведенные для празднеств, с анфиладой запертых огромных залов, в которых жили лишь мыши. Там стоял лютый холод. Местные вельможи были слишком бедны для таких покоев, или же у них при дворе в Версале был сынок, проматывавший наследство. Заезжала она и в поместья, выстроенные из больших камней, более удобные для жизни своей буржуазной простотой, где незаметно существовали люди, безнадежно мечтавшие подняться повыше.

Анжелика легко находила общий язык с их хозяевами. Она называла имена, говорила о прошлой славе их предков и об их нынешнем унижении.

Они собирали крестьян во дворе замка или в отдаленных ландах. И когда она появлялась перед ними, верхом на лошади или на верхней ступени серой каменной лестницы, гордая фигура в темном плаще, и начинала говорить четким спокойным голосом, далеко разносившимся в морозном воздухе, эти простодушные люди пробуждались как от толчка и вдруг становились очень внимательными к ее словам.

Все, что она обличала, уже давно терзало их молчаливые сердца. Она напоминала о двух страшных годинах, 1662 и 1663 год, когда ели сено и траву, когда ели кору деревьев, корни и капустные кочерыжки, когда мололи скорлупу лесных орехов вместе с желудями, добавляя эту муку в последнюю горсть ржи или овса. Она говорила об умерших детях, об исходах в города – именно в это время Никола и оголодавшие крестьяне, как волки, пробрались в Париж и смотрели на короля, его брата и принцев, обвешанных драгоценностями.

А в следующем году, когда они уже начали зализывать свои раны, министр Кольбер ввел налог на соль, тот, который прозвали «налог на горшок и солонку» или «налог на соленую рыбу и солонину». Тогда всех заставили покупать необходимые приправы в королевских «закромах» и на вес золота…

Напоминая об этом, она касалась того, что тревожило всех французских крестьян. С приближением надвигающихся катастроф крестьяне, не имевшие зимой занятий, видели в призыве к восстанию прежде всего возможность целый сезон не платить налоги. Раз они бунтуют, значит можно бросать в колодцы сборщиков податей или прогонять их вилами. И какая удача, сохранить для себя то немногое, что имеешь.

– Ваши подлинные сеньоры только те, что живут здесь, – говорила им Анжелика. – Они голодают вместе с вами. Сколько раз приходится им платить десятую часть дохода, подушную подать, десятину, талью, пошлину на свежераспаханные земли в их фьефе?.. Они делают это, чтобы защитить вас от грабительских рук.

– Правда… Правда… – бормотали крестьяне.

– Идите за ними. Они приведут вас к благоденствию и справедливым законам. Пора кончать с вашей нищетой.

Анжелика приводила и цифры: расточительство, которое она наблюдала при дворе, торговля должностями, сделки крупных финансистов, все махинации, которые принуждали правительство каждый год выискивать новые источники поступления денег, то есть искать их на дне крестьянских горшков.

Масоны де Ла Гюйоньер, Гуаларды д’Амбуаз, Шесброны де Ла Фульер, Обери д’Аспремон, Гросбуа, Гинефуа и многие другие даже из самых захудалых родов – все взялись за оружие.

Такие города, как Партене, Монтерей, Ла-Рош, еще колебались, но их принудили: одних силой, других победой протестантских войск, а иногда и уговорами. У многих горожан также накопились претензии к королю. Анжелика умела их убеждать языком денег и здравого смысла. Городские припасы перераспределялись с учетом наступающего голода. Но эти распоряжения и грабеж военных обозов не смогли бы спасти население, отторгнутое королевством, если бы жители атлантического побережья не присоединились к своим собратьям из Бокажа.

В этом краю, почти сплошь населенном протестантами, добывалась соль, предмет острых, почти столетних споров между народом и короной. Понс ле Палюд, контрабандист солью из Сабля, привлек друзей, занимающихся этим промыслом. Отныне продукты по безвестным речушкам тайно поступали в Пуату с дикого морского побережья. Платили золотом. Один горожанин из Фонтене-ле-Конт сумел убедить своих товарищей по цеху, что золото ничему не поможет, если ты умрешь от голода.

Французское королевство наблюдало за Пуату. Зима служила таким же жестким испытанием, как и восстание. Власти ожидали отступления холодов и туманов, снегов и льдов, чтобы войти в этот бастион и пересчитать там трупы. Но жители Пуату продолжали жить.

* * *

На протяжении всей холодной зимы Анжелика, ночуя в крестьянских домах, редко задерживалась в одном месте. Она сама навещала тех, кто был ей нужен, садилась перед камином с гербом старого замка или возле котла фермерши, а иногда и в задней комнате лавки крупного купца, пользующегося влиянием в своем городе. Ей нравилось разговаривать с разными людьми, и быстрота, с которой она входила с ними в контакт, утверждала ее в правильности убеждений. Дело росло как на дрожжах. Чувствовалось, что назревали важные события!

Но любимым ее убежищем оставались овраги, в которых гулко раздавался стук копыт ее лошади и коней эскорта.

В числе сопровождавших Анжелику находился и барон дю Круассек. К нему первому обратилась она с просьбой о пристанище. С тех пор толстяк вместе с кем-нибудь из своих слуг повсюду следовал за ней.

Протестанты, служившие у Анжелики, ушли в войско де Ла Мориньера. Остальные под руководством арендатора Мартена Женэ создали что-то вроде отряда вольных стрелков: каждый оставался в своем доме, но по первому сигналу должен был явиться в отряд с оружием в руках.

Анжелику сопровождали уцелевшие слуги замка Плесси: конюх Алэн, помощник повара Камил, старый Антуан со своей аркебузой, Флипо, парижский парнишка, не находивший себе применения в этих лесах, и Мальбран Укол Шпаги, постоянно недовольный, но на самом деле счастливый, что вновь испытывал трудности военной кампании. Аббат де Ледигьер неотступно держался возле Анжелики. Он бросался ее искать, как только терял из виду. Аббат опасался того, что таилось за ее неподвижным холодным лицом, за пристальным взглядом. Его преследовал страх, что она покончит с собой.

Иногда, во время отдыха, она погружалась в глубокое молчание и, казалось, не замечала присутствия окружающих. Сейчас она сидела возле камина в большом зале, стены которого украшали гобелены и оружие. Это напоминало ей обстановку детства. Снаружи бушевал ветер, сотрясая обветшалые ставни. На остроконечных башнях скрипели флюгеры. По временам скрежет ставен заглушался размеренным стуком сапог герцога де Ла Мориньера по каменному полу. Он также находился здесь, ходил вдоль и поперек, и его огромная тень колебалась от вспышек пламени в камине. Время от времени он останавливался, чтобы подбросить в очаг охапку терновника. Этой женщине холодно, надо ее согреть. И вновь продолжал метаться, как зверь в клетке. Его взгляд останавливался на профиле Анжелики, сидевшей в забытьи, и на хрупком силуэте аббата де Ледигьера, расположившегося в некотором отдалении на табурете и клевавшего носом от крайней усталости. Тогда он что-то бормотал в бессильной ярости. Но бесило его вовсе не присутствие маленького аббата.

Препятствие, возникшее между ним и этой женщиной, которую он с каждым днем желал все более страстно, было иного рода, чем постоянное присутствие изящного пажа с девичьими глазами. Он устранил бы его ребром ладони, если бы не существовало иного барьера, против которого были бессильны и его несгибаемая воля, и любовная страсть.

Анжелика ускользала от него навсегда.

Узнав о нападении на замок Плесси, он двинулся туда форсированным маршем. Много дней он разыскивал владелицу замка. Он нашел ее. К ярости, овладевшей Самюэлем де Ла Мориньером после преступления, свершенного солдатами Монтадура, примешивалось незнакомое дотоле чувство страдания. Мысль, что эту женщину обесчестили, сводила его с ума. Пока он искал ее, у него неоднократно возникало желание заколоться собственной шпагой, лишь бы прекратить терзания души и тела. Он даже не мог произнести имя Господне, не мог воззвать к Нему.

Однажды вечером, сидя на ступеньках подножия Вербного креста на перекрестке, продуваемом всеми ветрами, под небом, по которому неслись тучи, этот жестокий человек ощутил, что его сердце кровоточит, а лицо заливают слезы. Он любил. Образ Анжелики озарился сиянием восхитительного открытия: он познал любовь.

Отыскав ее, он готов был упасть перед ней на колени и целовать подол ее платья. Ее взгляд был спокоен, глаза, обведенные темными кругами, хранили тайну. Ее как бы отступившая и словно измученная красота перевернула ему душу, а мечты только разжигали любовный жар.

Оставшись с ней наедине, он попытался ее обнять. Она побледнела и отступила. Ужас исказил ее лицо.

– Не подходите ко мне, только не подходите ко мне…

Ее ужас свел его с ума. Он хотел целовать эти оскорбленные губы, стереть все страшные следы и своими поцелуями очистить ее. Сознание затмил необъяснимый бред, в котором смешались отчаяние, страстная любовь, стремление к обладанию. Он пренебрег ее мольбой и горячо прижал к себе. Но, увидев ее побледневшее, искаженное страданием лицо, закрытые глаза, пришел в себя. Она потеряла сознание. Дрожа от ужаса, он опустил ее на плиты пола.

Прибежал аббат де Ледигьер и из серафима превратился в карающего ангела:

– Вы негодяй! Как вы посмели к ней прикоснуться?

Он оторвал от Анжелики огромные волосатые лапы, он сражался с этим Голиафом…

– Как вы посмели?.. Значит, вы так ничего и не поняли?.. Она этого больше не выносит… Она не может терпеть, чтобы к ней прикасался мужчина… Какой негодяй!..

Потребовался целый час, чтобы привести ее в чувство.

В течение месяцев военных действий герцог де Ла Мориньер и Анжелика встречались иногда у своих сторонников. Это были томительные вечера, когда хозяева, охваченные неясным страхом, оставляли наедине гугенота и католичку. Молчание. Звук шагов. Вспышки пламени в очаге. Так протекали часы этой непонятной мучительной драмы.

* * *

К февралю Анжелика оказалась недалеко от Плесси. Она не хотела видеть развалины своего старого жилища и остановилась у дворянина Гемене дю Круассека. В нерушимой преданности делу Анжелики толстый барон обрел оправдание своему полурастительному существованию мелкопоместного холостяка. За эти четыре месяца он суетился больше, чем за целую жизнь. Он считал себя надежным другом Анжелики, другом, на которого она может положиться в любой ситуации, и никогда ей не мешал. Трое Ла Мориньеров и другие предводители заговорщиков также собирались у него для обсуждения сложившегося положения. Следовало ожидать, что с приходом весны королевские войска перейдут в повсеместное наступление. Север защищен был плохо. Можно ли рассчитывать на бретонцев, которые и бретонцы-то только наполовину, поскольку поселились уже на этом берегу Луары?

Вскоре в окрестностях начались ожесточенные бои. Королевские войска уделяли этой округе особое внимание, потому что именно здесь все и началось. К тому же стало известно, что здесь находится и Мятежница из Пуату. За ее голову назначили награду, хотя никто не знал ни ее имени, ни звания. Поле, на котором перебили драгун, располагалось неподалеку, и воспоминания об этой резне возбуждали охотничий пыл военных. Анжелика едва не попала в засаду. Ее спас мельник Валентин, у которого она укрылась вместе с раненым аббатом де Ледигьером. Чтобы уберечь ее от возможного преследования, Валентин увез Анжелику на болота, недоступные для чужих.