Текст книги "Город мелодичных колокольчиков"

Ростом и Димитрий вернулись озабоченные.

– Полтора месяца буду думать и не придумаю, зачем два сына князя Шадимана пожаловали сюда.

– Ты забыл, Димитрий, что с ними Магдана.

– Магдана? – удивилась Хорешани и быстро поднялась.

– Пусть войдут под наш кров, если не врагами пришли, ведь они грузины, – задумчиво сказал Саакадзе.

Магдана задержалась на пороге, не решаясь переступить его. Страдание, отразившееся на ее лице, делало ее еще более красивой, она напоминала осиротевшую лебедь, застывшую на зеркале ледяной воды. Бледность щек ее была неестественной, и от этого еще ярче казались глаза, обрамленные густыми ресницами. Перед Мозаичным дворцом она дала себе зарок не пролить ни одной слезы, удержать стон, но при первом же взгляде, кинутом на близких ей, она бросилась на грудь Хорешани и громко зарыдала.

В одном порыве поднялись все «барсы», выставив по-воински правую ногу вперед и скрестив на груди руки. Они, так же как и Хорешани, поняли, о ком льет слезы любящая. Магдана привела сюда братьев, не в силах далее противиться своему сердцу.

Низко склонили свои головы «барсы» перед той, кого любил Даутбек. Магдана поясной лентой провела по глазам и вся поникла. Тепло поцеловала Русудан смущенную Магдану и поправила ей локоны, ароматные, как лепестки роз, а Дареджан бурно обняла ее.

И, как луч пробивается сквозь сетку дождя, Магдана слабо улыбнулась сквозь слезы. Она поняла, что вновь обрела любимых, смущение мгновенно исчезло, невыразимая нежность отразилась в ее взоре, устремленном на Георгия.

Полилась беседа, непринужденная, дорогая всем. Говорили о Картли. Занятые разговором с Магданой, никто не обратил внимания на двух рослых сухощавых мужчин, остановившихся у резных дверей. Они теребили усики и не торопились нарушить свое молчание.

Георгий с любопытством незаметно разглядывал сыновей «змеиного» князя. Богатые одежды, драгоценное оружие, – видно, пребывают в полном благополучии. Но кто они? греки? турки? или ухитрились остаться грузинами? Не похоже… Саакадзе пригласил молодых Барата опуститься на узкую оттоманку.

– До меня дошло, князья, что из Греции, куда вы бежали из Марабды, – он старался говорить ласково, – вам снова пришлось, бежать сюда. Почему?

– Нет, Моурави, не совсем верно донесли тебе наши недоброжелатели, – проговорил старший, Заза. – Переехали мы сюда по особой причине. В один из ничего не значащих дней мой тесть, богатый купец, получил от своего двоюродного брата, совсем одинокого, повеление немедля прибыть в Константинополь, где он живет один в Белом дворце, наполненном редкими изваяниями, свитками, мозаикой и драгоценностями, а также обладает большим поместьем, изобилующим киосками, роскошными садами и множеством слуг. Сумасбродный обладатель несметных богатств грозил моему тестю: «Если не распродашь свои склады с товаром и не прибудешь со всей семьей жить ко мне, – знай, лишу тебя наследства, передав все до последней бусы греческой церкви…» Мой тесть, умный человек, воскликнул: «Этот расточитель золота так и поступит!» И мы все, как перелетные птицы, поспешили в теплое поместье, где золото греет, как солнце. И правда, золотой дождь льется на нас, но мой тесть скучает: нет собственных складов, нет товаров, власти нет, – был вот первым купцом в Афинах, а от безделья стал звездочетом: по расположению звезд хочет предугадать судьбу.

– А может, звезды ему золотые монеты напоминают? Утешается? – проговорил Гиви.

– Полторы чалмы тебе вместо башлыка! Не перебивай! – прорычал Димитрий.

Заза вежливо поклонился и продолжил:

– А брат тестя – правду сказать, к нашей радости – запрещает ему торговать, ибо богатства наши не нуждаются в приумножении.

– А вы что делаете во дворце счастливца?

– Мы, Моурави, очень заняты: охотимся, устраиваем пиры, услаждаемся путешествиями, – серьезно ответил Заза и поклонился. – Всем весело, одна Магдана тоскует, чем огорчает мою жену, младшую сестру ее, Арсану, и особенно мать моей жены – приятных женщин; они сразу полюбили Магдану и хотят выдать ее за греческого князя.

– А ты на ком женат? – спросил Саакадзе младшего, Ило.

– Я?.. Пока свободен. Сватают мне двоюродную племянницу султана Мурада… говорят, красивая, только султан пока противится: в знатности моего рода хочет удостовериться. Слух есть, Моурави, будто султан ни в чем не отказывает тебе. Может, подтвердишь, что знамя Барата высоко взвилось над другими фамильными замками, что меч Барата уже сто лет обороняет важный рубеж Картлийского царства?

Вслушиваясь в слишком откровенную речь, Саакадзе едва скрывал горечь: «Так вот почему так внезапно посетили князья любимца султана!»

– Да, жаль, не похожи вы на вашего отца, князя Шадимана.

– Как, Моурави, и ты не в шутку об этом жалеешь?! – поразился Ило.

– А разве не тебя считают самым заклятым врагом моего отца? – голос Заза срывался от волнения.

– Думаю, не меня. Нет, никогда я не был врагом умного Шадимана, необычайного «водителя», как здесь говорят, дипломатии, искусного игрока в «сто забот». Нет еще такого другого, кого бы я ценил так же высоко. Я враг иного Шадимана – предводителя княжеского сословия, опоры истязателей грузинского народа.

– Не осознаешь, Моурави! – запальчиво возразил Ило. – Разве князь Шадиман и дипломат Шадиман не одно лицо?

– Не одно. Я тоже не одно лицо, когда дорожу Шадиманом, как умнейшим из умных, украшающим собой Картли, – и когда желаю крушения черных замыслов, которым он отдал жизнь, пожертвовал вами и… скажу прямо: пожертвовал собой.

– Мы его не жалеем, – холодно ответил Заза, положив руку на пояс, словно на эфес меча. – Если человек посадил в собственном саду крапиву, так не может требовать, чтобы вырос персик.

Задумчиво крутил ус Саакадзе и наконец твердо сказал:

– Если б Шадиман для своего удобства вместо персика перцем увлекся, я бы тоже его не осудил. Пусть его намерения во вред царству, во вред азнаурам и – еще больше – во вред народу, пусть во всем заблуждается – это другой разговор… не кончен мой непримиримый спор с ним… Но он не ради личных благ, а во имя расцвета княжеского сословия сметал все, что мешало осуществлению его замыслов. Он многие ночи с коварством замышлял, как уничтожить меня, осудившего его деяния. Во всех помехах он чувствовал мою руку, ибо я тоже немало придумывал, действуя безжалостно… и невольно уважая его за стойкость. Так мы многие годы, каждый за свое сокровенное, вели непримиримую борьбу. Но вот пришел час, когда я мог уничтожить князя Шадимана, и я… не уничтожил. Было время, когда князь Шадиман мог меня уничтожить, и… не уничтожил. Он, подобно мне, испугался одиночества, испугался пустоты. Я понял, что на смену блеску ума, широкому воодушевлению придет глупость, алчность, себялюбие, – ибо знамя князя Шадимана подхватила бы свора шакалов для собственной наживы. С годами мы уразумели: не в нас причина, оттягивающая мою или его победу… Крушение его замыслов кроется в низменности, в корысти князей. Моя победа отсрочена самим народом, в его слабости – мое бессилие… – Саакадзе прервал разговор, он понял, что говорит вслух с самим собою, говорит о том, что давно укрыл в тайниках своей души… – Да, жаль, князья, вы совсем не похожи на отца, вы другой породы. А еще утверждают, что плод от дерева недалеко падает.

Ило и Заза на миг опешили, слова Саакадзе обожгли их, словно в лицо им бросили горсть раскаленных углей. Ило устремил взор к синеватому потолку, обдумывая подобающий ответ ненавистному. А Заза, оскорбленный презрением Георгия Саакадзе, озлобился:

– Хотя я и покинул навсегда отца, все же горжусь тем, что он ни разу не покидал Картли, не приводил ни персов, ни турок.

– Как осмелился ты, Заза, произнести такое?! Даже враги с трепетом упоминают имя Моурави! И что знаешь ты о нашей Картли?! – вскрикнула Магдана, не в силах сдержать гнева. – Ты, как лживый святоша, осуждаешь всех, а забыл, что не только сам оставил Марабду, но и заботливо унес половину фамильных ценностей. Хорошо, что другая половина была укрыта неизвестно где.

Насмешливо взирали «барсы» на молодых Барата.

Опомнились князья, боязливо стали следить за «барсами», готовые выскочить за дверь. Разодетые, они напоминали огромных сверкающих жуков, но навряд ли владели клинком и конем, без чего ценность их голов, по мнению «барсов», разнялась ценности соломы.

– К справедливому гневу княжны и я хочу добавить такое, – почти мягко начал Дато. – Князю Шадиману незачем было скакать за персами и турками: дальновидные правоверные сами охотно на его зов приходили и за высокую плату, вернее, за предоставленное им право грабить царство, возводили царей на трон по вкусу княжеского сословия, ибо в полном выигрыше оставался Шадиман Бараташвили, ибо вместо царя сам царствовал. Выходит, князь Шадиман приглашал врагов, а Георгий Саакадзе гнал их по дороге смерти. И еще выходит, князья набивали народным золотом хурджини врагов, а заодно и свои, а Моурави ради расцвета Картли высыпал золото из хурджини, отнятых в битвах у врагов. Ты же, князь Заза, что в это время делал? Не то же самое, что и твой младший брат?

– Именно то, – засмеялся Папуна: – лежал посередине, пока князья и азнауры, каждый к себе, тянули одеяло.

– Я бы их полтора часа за такое лежание по…

– Стой, Димитрий, я не напрасно с князьями разговор веду! – Саакадзе зашагал по «залу приветствий» и круто остановился около Заза. – У тебя есть сыновья?

– Двое… – снова опешил князь.

– Какое же ты имеешь право лишать их навсегда родины?

– Но они родились здесь.

– Выходит, твое отечество – Турция?! Молчишь! И должен молчать, ибо полчаса назад посмел намекнуть, будто я туркам предался.

– Нас вынудил отец.

– Отец, а не Картли! А меня – Картли, которую я обязан защищать от князей-шакалов. Знай и ты, князь: тот не человек, не витязь, кто бросает родину, и, как клещ, присасывается к телу чужого царства. Ты не смеешь лишать детей отечества! Это позор для грузина!

– Значит, Моурави, хоть я и князь, но должен вернуться в Картли? Зачем? Чтобы воевать с азнаурами? – Заза высокомерно взглянул было на «барсов» и почувствовал, что кровь отхлынула от его щек.

– Моим «барсам» ты очень нравишься, князь, не опасайся, – с едва уловимой иронией проговорил Саакадзе. – И вообще, азнауры, и их враги, даже самые отчаянные князья, не всегда во вражде. Не раз они откладывали вражду и объединялись, дабы общими силами дать отпор врагу. При царе царей Тамар Грузия простиралась от Никопсы до Дербента и жителей было тысячи тысяч. Но враги растаскали наши земли, как крысы халву, захватили ценности, разграбили города, разрушили творения зодчих, превратили в пепел деревни, обесчестили женщин, истребили население. Как же вы, сыны многострадальной Грузии, можете спокойно на такое взирать?

С изумлением внимали грозным словам Георгия Саакадзе два Барата, они как-то съежились и упорно хранили молчание.

У Димитрия нервно подергивалась рука, Пануш и Матарс, по тайному знаку Саакадзе, не спускали с него глаз, хотя им самим хотелось надавать тумаков двум петухам, дерзким от глупости и заносчивым от чужого богатства.

– Я еще такое скажу, – нарушил неловкую тишину Дато. – Против или за, но, ради сатаны, деритесь, не болтайтесь под ногами. Таких беглецов, как вы, немало, и они пользуются у грузинского народа большим презрением, чем самый свирепый князь.

Видя, что надменность и кичливость следовало оставить по ту сторону Мозаичного дворца, Ило старался придать своим словам иную окраску. Изумило Барата предложение Моурави и Дато, так, словно его вынуждали покинуть благодатный оазис и погрузиться по шею в раскаленный песок.

– Так что же, Моурави, и вы, благородные азнауры, уговариваете нас вернуться в Картли?! Бросить здесь богатство, тень золотой пальмы, высокое положение и…

– Богатство?! – Дато от души рассмеялся. – А разве вы богаты? Тень золотой пальмы только тень! А вам неведомо разве, каким богатством приманивал Непобедимого к себе шах Аббас? Почему не подумали, ради кого бросил Моурави, на которого вы сейчас замахнулись булавкой своих скудных мыслей, сказочные дворцы, хранилище с золотом, кувшины с драгоценностями? Ради кого презрел он почет всего Ирана, восхищение Востока?

– И еще добавлю, – хмуро начал Ростом, опустив свою тяжелую руку на плечо Димитрия, беспрестанно вспыхивающего, – когда посланник римского папы Пьетро делла Валле уговаривал Великого Моурави уйти в Рим воевать за католическое царство, за что сулил корону Северной Африки, то Георгий Саакадзе из Носте такое ответил: «Золото топтал мой конь, слава лежит на острие моего меча. В моей стране мало золотых изваяний, нет изумрудного моря, мало мраморных дворцов, больше серого камня, но это моя страна – родившая меня, вдохнувшая в мою душу отвагу, а в мысли – ярость любви и ненависти!» Вот так, князья, а не иначе ответил Георгий Саакадзе из Носте чужеземцу из богатой страны.

Элизбар тщетно старался уловить на лицах двух отпрысков Шадимана хоть проблески смятения. Нет, они оставались холодными, и искры призыва гасли в них. В сердцах он сказал:

– Не пристало вам, сыновьям князя Шадимана, кичиться чужим дворцом и лишней куладжей.

– И еще не пристало полтора года униженно выпрашивать милость у султана. Лучше веселитесь без отдыха, прыгайте вокруг золотой пальмы, тестя радуйте.

– Почему только тестя? – осведомился Гиви. – На подобной пальме еще попугаи сидят.

Барата так наклонили головы, будто почувствовали себя быками, готовыми вскинуть простодушного «барса» на рога. Матарс не хотел шутить, он гордо поправил черную повязку и сверкнул одним глазом.

– Все равно, князья, сколько бы золотых монет и драгоценных камней ни сыпали на вас щедрые чужеземцы, вы всегда будете у них гостями и никогда хозяевами.

– Гостей бараны не любят, их три дня для гостей режут, – начал Гиви.

– А на четвертый учтиво спрашивают: «Не застоялись ли ваши кони?» – смеясь, подхватил Автандил.

– Э-э, мальчик, с тех пор как мой любимый шах Аббас мне сказал: «Гость хорош, когда вовремя приходит и не забывает вовремя уйти», я больше двух дней нигде не гощу.

Русудан с беспокойством взглянула на Папуна: «Нехорошо, ведь гости подумают – намекаем», – и любезно сказала:

– Это, дорогой Папуна, по-персидски, когда хозяева угощают гостей крапивой, а не персиками. Дареджан, прикажи, дорогая, слугам растянуть новую скатерть.

– Два сына! Ты слышала, моя Русудан? Два воина! – порывисто обернулся Саакадзе. Он посмотрел сквозь разноцветные стекла на притихший сад. – Два сына! Еще могут родиться, а у них тоже родятся. И такое богатство отдать чужой, даже враждебной стране?! Поразмыслите, князья, нас осталось слишком мало; если все грузины начнут разбегаться, – конец царству, конец народу. Разве не гибли более могущественные царства: Финикия, Ассирия, Вавилон? Нет, грузины не допустят исчезновения родины! Грузин должен жить в Грузии, обогащать ее и оберегать от врагов. Тот не человек, кто отворачивается от своей матери, терзаемой коршунами и шакалами.

Заза цеплялся за доводы, как за борт перевернувшегося каюка.

– Но, Моурави, – растерянно пролепетал он, – ты ведь тоже здесь?

– Ошибаешься, я в Картли, ибо все мои помыслы о ней. Я оставил родине в залог мое сердце, наполненное печалью и пламенной любовью к ней. А здесь я ради заработка. Уже сторговался с султаном о плате за… сбор фиников на иранских просторах. Султан хочет восхитить ими франков западных стран.

– Об этом Стамбул шепчется, – подчеркнул свою осведомленность Ило. – Но, Моурави, неужели ты вернешься в Картли, когда и здесь можешь иметь табуны коней?

– Вернусь. Вам меня не понять, князья, ибо вы никогда не болели за родину. Не вам одним, говорю всем тем, кто ради личного обогащения или прославления покидает свое отечество.

Рядом с братьями, не рискующими продолжать спор с грозным «барсом», взволнованная Магдана казалась светлым видением.

– Прости мою смелость, – приложив руку к вздымающейся груди, вскрикнула она, – твои слова, Великий Моурави, подобно клинку, вонзились в мое сердце, обнажив вину перед Картли, перед отцом. Если можешь, помоги мне вернуться в Марабду.

Поникшая, она напоминала птицу, запутавшуюся в сетях. Хорешани крепко прижала к себе Магдану, с мольбой смотрящую на Моурави, но Дато решительно сказал:

– Об этом еще будет разговор.

– Я уже решила.

– Не ослышался ли я, Магдана?! – торопливо проговорил Заза, почувствовав в словах Дато поддержку. – А твой знатный жених?

Магдана в гневе повела плечами и зазвенела браслетами.

– Слова никому не давала. Сейчас о замужестве не думаю. Но когда память льдом затянется, выйду за грузина, ибо Моурави не любит безбрачия.

Подавив вздох, Русудан решительно поднялась. Жаль было ей побледневшую Магдану, растерянных молодых Барата. Такой разговор не может мирно закончиться. И она напомнила, что гостей ждут грузинское вино и грузинские яства. Обняв Магдану, она направилась в ковровую комнату.

Саакадзе сразу преобразился, он уже не суровый Моурави, а радушный хозяин дома. Широким жестом он пригласил облегченно вздохнувших князей разделить с его семьей воскресную трапезу.

Незаметно песок из верхнего шара пересыпался в нижний. Песочные часы отмеряли время, которого не замечали застольники. Косые лучи солнца из оранжевых стали иссиня-алыми и ложились на ковры тропинками, по которым Магдане хотелось взбежать высоко, высоко и оттуда смотреть на игрушечные минареты, дворцы, киоски, готовые распасться, как в детском сне.

Едва за Барата закрылись ажурные ворота, Димитрий не перестававший ерзать на тахте, запальчиво спросил:

– Полтора часа думал, зачем тебе, Георгий, горячие слова на ветер бросать?

– Ошибаешься, друг, не на ветер, а на лед.

– А на лед зачем?

Саакадзе, перебирая загадочные четки, медленно прочел:

– «Лед, перекрещенный огнем, оставляет на пальцах кровь». Но он же обладает и другим свойством: превращаться в горячую целебную воду. Вардан Мудрый был верный лазутчик Шадимана, а стал моим, не менее верным. Молодые Барата – сыновья Шадимана, они могут превратиться в начальников марабдинских дружин, преданных мне. Помните, если мы хотим еще раз помериться силами с кликой Зураба Эристави, мы должны подготовить к схватке силы внутри Грузии. Заза и Ило ослеплены роскошью; если разбудить в них честолюбие, они отрекутся от нее. Власть сильнее золота, – эта истина будет осознана ими, в чьих жилах кровь Шадимана.

– Что ж, верно задумал Георгий, – Папуна подтянул к себе бурдючок, еще не опустивший все четыре лапки, – выпьем за твой ум, способный обмелять даже бездонное горе! А меня так и толкало сказать двум Барата, что думает честный грузин о таких желанных гостях, как они: «Гость поутру – золото, вечером обращается в серебро, а спустя день становится железом».

Улыбаясь, «барсы» высоко вскинули чаши и прадедовские роги. Они еще раз осушили их за своего Георгия, в самые тяжелые мгновения влекущего их неизменно вперед, – пусть над пропастью, пусть сквозь бури, но только вперед.

– Спустя шесть дней два Барата станут воском. – Георгий провел рукой по кольцам своих пушистых усов. – Их будут терзать сомнения, но они вернутся в Картли. Не горячись, Димитрий, увидишь, сыновья Шадимана станут во главе войск Марабды.

– Полтора им попутного ветра в спину! – озлился Димитрий. – Для этого они снова должны пожаловать к нам в гости.

– И пожалуют, не позже чем в следующее воскресенье. В Мозаичный дворец их повлекут тревожные мысли…

«Барсы» разбились на две партии. Одни утверждали, что Барата не придут, – они не любят, когда им на шеи опускают железо, хотя бы даже мысленно. Другие настаивали, что Моурави лучше знает характер всех Барата, чем сам черт – их приятный покровитель.

Настало воскресенье. Георгий с утра лично подбирал из своего запаса клинки и кинжалы для Заза и Ило. Два грузина в Стамбуле должны иметь оружие в простых ножнах, но по легкости соперничающее с самим ветром.

По улице, прилегающей к Мозаичному дворцу, гулко зацокали копыта. Автандил, дежурящий возле окна, торжествующе воскликнул:

– Выиграли! Скачут!

В ажурные ворота дома Саакадзе вновь стучались Заза, Ило и Магдана.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Месяц перемен! Месяц торжества тепла над холодом!

Только заиграй рожок или ударь дапи, вскочат они на неоседланных коней, вылетят навстречу долгожданной весне, прекрасной гостье!

«Прекрасной ли?» – сомневался Саакадзе. Что ждет его? Что подстерегает всех им любимых?

Природа словно притаилась, как тигр перед прыжком.

"Что ждет нас дальше? Неизвестность порождает тревогу. А в доме Моурави мы обрели уверенность в своей значимости, – рассуждали сыновья Шадимана. – Разум подсказывает укрепить дружбу с «великим барсом».

И вот однажды, совсем нежданно, в ворота Мозаичного дворца въехали на богато разукрашенных берберийцах Ило и Заза, а за ними проследовали пышные носилки.

Приветливо встретили картлийки гостей: Елену, жену Заза, Софию, ее мать, и Магдану. Красивые гречанки смуглолицые, рослые и гибкие, с большими серьгами в тонких ушах и с массивными браслетами на выхоленных руках, с роскошными волосами, заплетенными в косы, в свободных платьях с красным и черным шитьем и в ярких сандалиях, в меру порывистые и несколько говорливые, засыпали Русудан и Хорешани восторженными восклицаниями:

«О, мы так счастливы, что владеем благодаря князьям Барата грузинской речью и можем выразить свое восхищение!», «О Христос, как прекрасны грузинки!», «Как жаль, что Арсана нездорова, а как она пожалеет», «О Магдана! Ты умышленно скупо расхваливала княгинь, ибо истинная красота недоступна сравнениям! Разве только с Афродитой или Дианой могут соперничать грузинки».

Привыкшая к персидской лести Русудан и та смутилась. А Хорешани? О, эта плутовка откровенно расхохоталась и просила гостей не заставлять краснеть судьбу, создавшую Хорешани совсем не такой, какой видят её прекрасные гречанки.

Вскоре гости, уютно расположившись на зеленых диванах, клялись, что так хорошо они чувствовали себя лишь в родных Афинах. О Николай чудотворец, они снова дома!

Озадаченный Гиви прошептал на ухо другу: неужели Мозаичный дворец так похож на их дом в Греции? Дато глубокомысленно оглядел потолок и уверенно ответил:

– Как две бани, только потолки разные.

– Я так и думал, без разницы даже в банях скучно, – вздохнул Гиви.

– Полтора часа буду башку ломать: почему Магдана пригнала сюда отару красавиц!

– Наверно, чтобы показать им потолок, – ответил серьезно Гиви.

– Если не поумнеешь, карабахский ишак, клянусь, на потолок загоню! Там пасись!

Димитрий сам не понимал, почему ему так не понравились разодетые в бархат и шелка незнакомки, и он ерзал на диване, не зная, на ком сорвать злость. Спасибо Гиви, всегда вовремя под руку подвернется.

Прием длился до вечера. Когда гости удалились, призывая милость неба на доблестных «барсов» и их женщин, в «зале приветствий» еще долго обсуждали, как быть. Гречанки умоляли посетить их. Да и неудобно поступить иначе, хотя бы ради Магданы. «Барсы» ехать решительно отказались. Не следует и Русудан оказывать сразу такую честь, – пусть, как принято знатной жене полководца, ждет, пока пять раз сюда не пожалуют. Но Хорешани твердо объявила, что завтра же отправится с ответным приветствием: нельзя огорчать людей только потому, что они не так умны, как хотелось бы.

– Без себя все равно не пущу! – запротестовал Гиви. – Может, не только потолок разный, но и характер?

– Какой еще потолок? Чтоб тебя кошка лизнула! – фыркнул Автандил. – Я тоже поеду. Скажем: «Кроме детей, никто не захотел».

Посмеявшись, решили, что и Дареджан посетит гречанок, дабы передать всей семье приглашение на воскресный пир в честь приятного знакомства.

На следующий день вспыхнул спор из-за того, как одеться Хорешани.

Озабоченный Дато полагал, что избалованных гречанок способна удивить женщина не в драгоценных украшениях, а с шашкой на боку и кинжалом на поясе.

Хорешани надела сиреневое платье, на шею крупный жемчуг, на грудь бирюзовую брошь, в форме кинжальчика, и, накинув теплую мандили, легко вошла в паланкин. Но Дареджан, по настоянию Эрасти, разрядилась в бледно-зеленый бархат и нацепила на себя столько драгоценностей, что Папуна всерьез обеспокоился: выдержат ли ноги.

В парадной малиновой куладже, с монистом на шее и с неизменной желтой розой на груди, Автандил походил на витязя из восточной сказки. Гарцуя с Гиви около паланкина, он откровенно высмеивал пышный наряд Гиви, ухитрившегося на десять пальцев нанизать двадцать пять колец, а две руки утяжелить шестью браслетами.

А оранжевая куладжа? А зеленые шарвари? А лиловые цаги? Уж не хочет ли Гиви уверить неискушенных, что он из породы пьющих попугаев?

– Я другое хочу, – простодушно возразил Гиви: – пусть видят, что и у нас полные хурджини одежд и украшений. А для тебя, малошерстный «барс», такое скажу: не знаем, к врагам или к друзьям скачем, – нельзя скромностью хвастать.

Сопровождающие пять грузин-телохранителей внезапно спешились. Между кипарисами и пальмами показался обширный дворец Эракле Афендули.

Старший постучал ножнами в бронзовые ворота. Но не так-то легко они открылись. Сначала в узкой прорези показались глаза старого грека, и лишь после опроса, «кто прибыл и откуда?», привратник, сосчитав гостей, приказал слугам распахнуть ворота.

Навстречу уже бежала раскрасневшаяся от искренней радости Магдана. Потом показались князья и Елена и София в белоснежных туниках. С притворным изумлением женщины восклицали, что на них снизошло сияние небес. Дареджан и Хорешани вмиг были заключены в объятия и осыпаны поцелуями.

Дом Моурави так быстро отозвался на приветствие, что польщенные Заза и Ило не скрывали удовольствия. Оказывая почет, они помогли грузинкам подняться по мраморным ступеням в зал с пурпурными занавесками и белыми колоннами, обвитыми золотыми лилиями.

Засуетились слуги. Промелькнул сумрачный привратник. О чем-то шептались с прислужницами София и Елена.

«Несомненно, хозяин дворца не очень обрадован нашим посещением», – догадывалась Хорешани. Словно прочитав ее мысли, взволнованная, удалилась Магдана.

Будто аршин проглотил, так чопорно сидел в углу Автандил. Рядом белел на подставке мраморный бюст древнего мыслителя. Внезапно глаза молодого «барса» заискрились! Магдана, словно на аркане, ввела незнакомца. Хорешани невольно перевела взгляд на бюст, признав в нем сходство с вошедшим. Она не знала, что бюст изображал Сократа, а его двойник был хозяин дворца, Эракле Афендули, эллин с высоким лбом, проницательными и добрыми глазами. За хозяином дворца плелся его двоюродный брат, купец Иоанн, который не переставал кланяться и так закатывал глаза, точно хотел в лавке обворожить богатого покупателя.

Прищурясь, Хорешани с легкой иронией сказала: – Привет тебе, Афендули! Если даже нарушили твой покой, не позволяй гневу обнажить твои мысли, ибо это не служит украшением хозяину. В нашей стране ворота гостеприимства распахнуты и для одетого в парчу и для одетого в рубище.

Афендули слегка смутился, задержал на Хорешани острый взгляд, полный удивления, и склонился перед ней.

– Госпожа моя, я рад приветствовать тебя на языке гостеприимной Грузии! И если б догадливый ангел шепнул мне, что это ты, – я поспешил бы окропить благовонием ворота дворца Афендули.

Считай все здесь своим!

– О господин мой, на столько я не посягаю, достаточно улыбки.

Одухотворенное лицо Афендули просветлело, но он не успел ответить Хорешани: в зал впорхнула…

«Ну да, впорхнула! – мысленно воскликнул Автандил. – Если это не бабочка из райских кущ, то кто еще? Она витает, не касаясь пола, а ожерелье из монет на ее шее едва звенит. Воздушное платье из белой кисеи и голубой атласный, затканный золотыми звездами широкий кушак, бархатная рубашка с прорезанными в длину рукавами, обшитая жемчугом, светло-красные сандалии, плотно обтягивающие ножки, и золотистые локоны, на которых задорно торчит лазуревая шапочка с жемчужной кистью, еще больше усиливают ее сходство с яркокрылой бабочкой».

Автандил почувствовал, что покраснел, и рассердился на себя: свойство «барса» – рычать, а не краснеть. А рассердившись – побледнел…

Капризно вскинув стрельчатые брови, Арсана, – так звали «бабочку», – выразила сожаление, что вчера не могла посетить Моурав-бека, где так чудно провели время счастливицы, и пригласила гостей на «веселую половину», где можно петь под арфу, танцевать на мягком ковре и не бояться толкнуть богиню Афродиту или бога Нептуна, надоевших своим вечным молчанием.

Плененный необычным обликом и живостью ума Хорешани, старый аристократ предложил ей осмотреть сокровища дворца.

И вот они обходят малые и большие залы, уставленные редкостными антиками, величественными скульптурами, картинами, причудливыми вазами и выставленными за стеклом бокалами, чашами и драгоценными изделиями из кости и металла. Хорешани, любуясь, хвалила вкус Афендули, удивляясь богатству, возможному только в «Тысяче и одной ночи».

Разговаривая и осторожно проникая в мысли и чувства друг друга, они переходили из зала в зал. Внезапно Хорешани остановилась, изумленно разглядывая дверь, на которой была прибита маска. Не понять, чего в ней больше – красоты или уродства? Вместо волос высокий лоб обвивают отвратные змеи с раздвоенным языком, классический нос как бы сдавливают не щеки, а две жабы, за чуть приоткрытыми улыбающимися устами сверкают жемчугом мелкие острые зубы, а зло прищуренные глаза сулят блаженство.

– Пресвятая богородица, что это?

– Ложь! Разве, госпожа, ты сразу не узнала? Ложь вмещает в себе прелесть и мерзость! Ложь – это сфинкс!

– Но почему ты, любящий все прекрасное, украсил свою дверь уродством!

– Я пригвоздил ложь, дабы она напоминала мне о правде. Там, за этим порогом, собраны мною маски разных стран. Они отражают скрытую сущность людей, созданных по подобию дьявола, ужасных и неотразимых. Был год… возможно, я когда-нибудь расскажу тебе о нем… Да, был год!.. Я много путешествовал, нигде подолгу не останавливаясь, но везде покупая самые необычайные маски. То был год сближения с уродством и созерцания лжи… Больше я не повторял его… Госпожа моя, не удостоишь ли меня прогулкой?

Хорешани согласилась, что после знакомства с маской лжи необходим отдых, да и все равно за один день глазам трудно воспринять столько сокровищ – гордость многих стран.

Не спеша они направились по широкой террасе, окруженной колоннами, в сад.

– Госпожа моя, ты в своей снисходительности оценила виденное тобой, но, клянусь древним Юпитером, ничего не может заменить человека, созданного по образу богов. Многие годы я странствовал, наслаждался красотами Индии, незатейливой простотой негритянских поселений, величием Ватикана, яркостью Гренады, беспокойством земли франков, загадочностью Китая, необузданностью Монголии и чудесами иных непонятных и слишком понятных стран. И снизошло на меня сомнение: таков ли должен быть мир, над совершенствованием которого трудились тысячелетия? Чем по сути разнятся страны? Не только ли тем, что в одной много гор, в другой моря, в третьей ни гор, ни воды – одно солнце и пески? Или в одной чересчур холодно, а в другой чересчур жарко? А может, лишь цветом кожи обитателей? Или характером их? Или же нравом животных? Одних кусают, а другие сами кусаются. Возможно, одеждой? зодчеством? наукой? верованиями? Одни отрицают то, что утверждают другие. Истина непостоянна! Но страсти людей постоянны. В одной стране любят войны, в другой – наживу. Зло, добро, коварство, честность, хитрость, нежность, разве не порождают хаос? И хаос этот одинаков в мире, где всего много, а многого слишком мало.