Текст книги "Филькина круча"

– А, ну слава богу, я уж думал, померла! – сказал дед Армен, поднося очки к глазам, будто хотел соединить желаемую картинку в голове с действительной.

Инна Карловна вспыхнула от возмущения.

– Что вы такое говорите? Меня не было всего два дня!

– Извини, да, вчера не стал заходить, не хотел беспокоить. Подошел, слышу – телевизор работает, значит, все в порядке. Ну… я тогда лампочку вкрутил. Тут… и там…

Инна Карловна глянула за плечо деда Армена – на лестничной клетке тоже горел яркий свет.

– Негоже, когда такие красавицы по темноте ходят. Ушибиться можно!

– А-а? – Инна Карловна вскинула брови, смотря на кряжистого низкого деда Армена.

– А стремянку внизу оставил. Надеюсь, гаденыши малолетние не стащат…

– А… а сегодня…

– А сегодня вот! – Дед Армен зашуршал белым матовым пакетом. На его широченной ладони вдруг оказались два ярко-желтых лимона. – Je t’ai apporté des citrons[4]4
  Я принес лимоны (фр.).


[Закрыть].

– А-а-а… – Инна Карловна продолжала смотреть на него во все глаза.

Дед Армен положил лимоны обратно в пакет.

– Услышал сегодня, что тихо, дай, думаю, проверю.

– Сп… спасибо вам… мне уже лучше.

– Je vais mieux maintenant[5]5
  Мне уже лучше (фр.).


[Закрыть], Инна Карловна!

– Э-э… ладно… – выпалила в ответ Инна Карловна, на автомате выхватила из его теплых рук пакет и закрыла дверь.

– Au revoir[6]6
  До свидания (фр.).


[Закрыть], – послышался приглушенный голос деда Армена вслед.

– Оревуар, оревуар. – Вся в поту Инна Карловна сползла по двери на пол. Глаза ее оживленно блестели. Уголки рта подрагивали, оголяя маленькие ровные зубы.

Она открыла пакет – на дне покоились четыре лимона и маленькая баночка с малиновым вареньем.

Тонкие пальцы Инны Карловны грациозно скакали перед ее осунувшимся лицом, словно хотели придать словам форму, какую не мог придать дрожащий голос.

– И вы представляете, его нет! – выпалила она. Голубые ее глаза широко распахнулись.

Дарья Игоревна смотрела на пациентку серьезным внимательным взглядом.

– Я болела еще три дня, и все это время он приходил. Заставил работников управляющей компании поменять лампу на фонаре и починить лифт. Во дворе даже провели субботник! А потом… – Инна Карловна сглотнула, немного помолчала, а затем продолжила: – Потом, когда я вышла на работу… Вы понимаете, я думала, что вечером он будет…

Голос Инны Карловны сорвался. Она сцепила кисти в замок и поджала губы.

– Вы ждали его? – Дарья Игоревна подалась вперед, но, заметив свой порыв, тут же села прямо и поправила край юбки.

– Да, я ждала! – всхлипывая, вновь заговорила Инна Карловна. – Но его не было! Ни у школы, ни в сквере, нигде… Он пропал!

– До того как он пропал, вам удалось с ним поговорить?

Инна Карловна помотала головой.

– Ну… когда Армен приходил к вам, например.

– Да он не заходил же… Тогда только с лимонами… Да это ж разве разговор?

– А хотели бы поговорить?

Улыбка Инны Карловны скривилась, она уронила лицо в ладони и зарыдала.

Дарья Игоревна дала ей время, чтобы прожить первую волну нахлынувшего горя, но потом деловито, будто следователь, спросила:

– И как долго его нет?

– Сегодня уже восьмой день!

– Что вы чувствуете?

– Мне словно перекрыли кислород…

– Раньше вы думали, что он маньяк…

– Ох, Дашенька! – Инне Карловне уже было все равно, что она нарушила субординацию и сама вторглась в личное пространство психолога. Чувства внутри клокотали. – Он так прекрасно говорил на моем любимом языке. Языке Парижа и Франции.

– Тогда вам очень повезло. – Дарья Игоревна улыбнулась. – Маньяки-французы сегодня редкость!

Инна Карловна теребила в руках мокрую бумажную салфетку. Она продолжила, будто не слышала слов Дарьи Игоревны.

– Зачем ему такая дура, как я, которая и простой фразы на французском не понимает? Он просто сбежал…

Свежий воздух путался в волосах и пытался забраться за шиворот. Уже совсем стемнело. Над головой сияла краюха луны, в черное небо тут и там кто-то навтыкал одиноких звездочек. Инна Карловна, выставив в сторону руку и касаясь мокрых от прошедшего дождя веток, брела домой.

Она варилась в своих мыслях и совсем не замечала, что происходит вокруг. Реальность словно булькала где-то далеко-далеко, неотчетливо, фоном. И лишь иногда Инна Карловна вздрагивала от внезапного гогота прохожих, лая собак да гулких, проникающих вибрацией под кожу басов из проезжающих мимо низкобрюхих машин.

Инна Карловна шла домой и повторяла про себя вопросы и фразы с прошедшей встречи, которые полоснули ее лезвием своей очевидности.

– И что вы собираетесь со всем этим делать? – пробубнила Инна Карловна слова Дарьи Игоревны, подходя к своему подъезду. – Не имею никакого понятия, Даша! – ответила Инна Карловна самой себе так громко, что ей показалось, будто ко всем окнам двора вмиг прильнули тени любопытных лиц. – Абсолютно никакого понятия…

В подъезде было светло и тихо. Инна Карловна доехала в лифте до своего этажа. Когда двери разъехались в стороны, она вздрогнула от неожиданности. На лестничной клетке и в закутке, где была ее квартира, отчего-то не горел свет.

Инна Карловна постояла немного в нерешительности и хотела было сделать шаг вперед, но вдруг в темноте кто-то зашуршал.

– Эй! – Инна Карловна хотела грозно крикнуть, но из горла вырвался сдавленный шепот. – Кто здесь?

В темноте снова зашуршали. Инна Карловна вспомнила, что она директор школы и уже давно не маленькая девочка, которую можно запугать.

– У меня баллончик перцовый! Выходи! – отчаянно блефуя, она схватилась за сумку, чтобы, в случае чего, долбануть негодяя тяжелой пряжкой по голове.

Глаза привыкали к темноте. Наконец она разглядела силуэт человеческой фигуры. Через миг кто-то резко шагнул к ней и схватил за запястье. Инна Карловна, не сдерживая себя, заорала.

– Тише, Инна Карловна, зачем кричишь, дорогая? – она услышала в темноте ласковый шепот деда Армена.

– А… – Она глубоко и часто задышала. – А вы зачем лампочку выкрутили?

– Я не выкрутил, я просто свет выключил. Когда Инны Карловны нет, экономить электричество надо. – Он отпустил ее руку и злобно прошипел: – Дармоеды проклятые счетами конскими завалят потом.

Инна Карловна потерла запястье.

– А… где… где же вы были все это время? – неловкий вопрос сам собой выскочил из ее рта. Она закусила губу.

– J’étais un peu malade, mais je vais mieux maintenant[7]7
  Я болел, но сейчас мне уже лучше (фр.).


[Закрыть].

– …мэ жювэ мью… – на автомате повторила Инна Карловна, словно за школьным учителем.

Дед Армен вновь взял ее за руку. Теперь он был так близко, что она могла разглядеть его большие черные глаза, в которых отражался свет уличного фонаря. Его белесая щетина почти пришвартовалась к ее подбородку.

– На кровати с температурой мухайдокался, – спокойно произнес он. – Подцепил хворь от Инны Карловны, а ее снова ведь никак нельзя заражать. У Инны Карловны же школа!

Она зажмурила глаза, подставляя темноте приоткрытые губы.

Дед Армен снова чем-то зашуршал и отпрянул, проходя мимо нее к подъездному окну.

– Куда вы? – Инна Карловна горячо шепнула в темноту.

На подоконник что-то с шумом плюхнулось. Зашелестела оберточная бумага.

И только Инна Карловна обернулась посмотреть, что же там, как губы ее утонули в горячем поцелуе.

– Дашенька, простите, что поздно… – Она теребила телефонную трубку и сверлила газами полоски на обоях. – Но вы должны это узнать прямо сейчас!

Голос Дарьи Игоревны был спокойным и расслабленным, будто для нее было в порядке вещей болтать с пациентами не на сеансах, а по телефону, да еще и в такое позднее время.

– Да-а… – было слышно, что она подавила зевок. – Что случилось?

– Он нашелся. Приходил сегодня.

– Кто?

– Ну Армен.

– А! Ваш французский маньяк.

– Да… и он… и мы…

Дарья Игоревна мягко угукнула.

– Даша, и знаете, что он принес?

– Что же?

– Французский словарь!

Из трубки донесся сдавленный смешок Даши. Инна Карловна улыбнулась.

– Так теперь у вас есть личный Армен Делон? – спросила Даша.

Инна Карловна помолчала, а через секунду, словно наконец после долгих мучений войдя в прохладную живительную воду, тихонько запела в трубку:

– Армен Делон, Армен Делон не пьет одеколо-о-он! Армен Делон, Армен Делон пьет двойной бурбо-о-он…

– Армен Делон говорит по-францу-у-зски! – допела строчку припева Даша, и они обе разразились неудержимым хохотом.

5. Филькина круча

Сквозь маленькое оконце избы на толстую серую стлань, лежащую на полу рядом с колченогим столом, спускались косые солнечные лучи. Филимон не спал, он лежал на полатях полностью одетый: теплые порты, тулуп, шапка, на ногах меховые чуни.

Филимон подготовился, так что суетиться не было никакой необходимости, внутренние часы работали четко. Он знал, что выйдет на крыльцо за мгновение до скрежета в дверь и просто начнется новый день. А пока можно было последить за мерным танцем пылинок во взвеси света, заполнившей всю горницу.

У окна что-то зажужжало. Филимон перевел взгляд на узкий деревянный подоконник, бесшумным прыжком спустился с полатей и медленно подошел к окошку.

– Эка сцепились… – тихо, почти шепотом, проговорил он.

Две черные мухи, неизвестно откуда взявшиеся зимой, звонко бзыкая, передвигались скачками. Сцепленные лапками, они то взлетали вверх по стеклу, то скатывались вниз на подоконник. Мухи в отчаянии трепетали тончайшими крылышками, но ни одна из них никак не могла оторваться от другой, чтобы улететь.

Филимон так засмотрелся на черных плясуний, что чуть не прозевал время. Охнув, он метнулся к полке с коробочками и склянками. Сграбастал большую прозрачную банку с вялеными кроличьими лапками, наскоро отвинтил железную крышку, достал вытянутый, словно палка, кусок твердого мяса и кинулся в сени.

И только Филимон занес руку, чтобы коснуться ручки двери, как услышал тихий скрежет когтей. Филимон сглотнул, но его тонкие длинные пальцы все равно потянулись вперед. Не успел. От вышибленной снаружи двери Филимон отлетел назад. Сверху его придавили могутные лапы зверя. Смрадное влажное дыхание обдавало лицо. Зверь утробно рычал, оголяя громадные челюсти с желтыми клыками, и опускал щерившуюся морду все ниже и ниже. Шерсть на холке вздыбилась. Филимон не мог вдохнуть, но и не отводил взгляд. Он смотрел прямо в налитые кровью глаза.

Да, Филимон знал, сейчас его магия бессильна, ведь перед ним не человек. Но именно к человеческому в звере взывал Филимон. Уголки губ его еле заметно тряслись. Глаза старика широко распахнулись, словно принимая неизбежное.

Наконец кончики ушей зверя дрогнули, а широкие ноздри дернулись. В нос твари забрался тонкий запах вяленого мяса. Филимон уловил замешательство зверя и медленно и аккуратно стал приближать лакомство ближе к раскрытой пасти. Голова зверя вывернулась. Исполинские челюсти быстро клацнули, вырывая добычу. Тугая черная щетка хвоста мелькнула в дверях, и зверь исчез.

Филимон, кряхтя и отряхиваясь от въедливой мокрой волчьей вони, поднялся. Доковылял до двери и вышел в новый день.

На крыльце Филимону полегчало. Он распрямился и закурил самокрутку. День разжигался. Холодное белое солнце слепило глаза. На высокой кривой сосне сидело черное воронье. В оглушающей тишине хрипатое карканье птиц, казалось, разлеталось на сотни верст окрест. Между стволами деревьев просвечивал горизонт, где крепко сцеплялись голубая и белая ленты. Небо и снежное озеро.

Филимон левой рукой скользнул под полу тулупа, миновал легкий зипун и раздвинул ворот исподней рубашки. Кончики пальцев нащупали на груди, чуть ближе к шее, выпуклые и гладкие рубцы. Это был след от первой промашки Филимона. Но тогда они еще узнавали друг друга со зверем и каждый проверял другого на прочность. А сегодня… Филимон почесал затылок и хмыкнул.

* * *

В тот год, когда волколак впервые пришел к нему, декабрь лютовал. Да и засушливое лето поскупилось на травы и коренья. Филимон фыркал, что наготовил снадобий «шиш да обчелся», а прошлогодние запасы самых ценных лекарств подходили к концу. О том, чтобы обмениваться с другими знахарями сырьем для порошков и мазей Филимон даже не помышлял, не к лицу ему это было. Что лес послал, тем и тешился.

Дружб ни с кем Филимон не водил, да и жил вдали ото всех – на озерной круче. Избушка его терялась в маленькой, но густой осиновой рощице. Дальше кольцом шел непролазный темный урман, острой щетиной отделявший его дом от ближайшей деревни и всего остального мира. В лес, где по ночам слышался волчий вой, никто никогда не совался. Приезжали к Филимону только днем, на телегах, с ружьями, и только в редких случаях: на грани жизни и смерти.

Старый знахарь Филимон принимал больных редко и с неохотой, но не отказывал.

Осмотрев в тот день хворого мальчика, Филимон велел его отцу молиться Всевышнему о выздоровлении, а сам пошел к полкам со снадобьями. Внутри одной скляночки белела густая мазь. Филимон схватил пузырек и хотел было уже отдать все рослому мужику в сапогах и богатом кафтане с меховой оторочкой, но, немного подумав, откупорил склянку и отложил половину в другую посудинку.

– Вот… – Филимон обернулся, протягивая лекарство отцу ребенка. – Будешь язвы смазывать раз в день. А это… – Филимон виновато глянул на длиннолицые образы святых в красном углу, но тут же отвернулся и приложил к пузырьку свернутую квадратиком бумажку. – Положишь под лавку, где малец спит. Станет хуже – приходи еще. Но не должно…

Мужик кивнул и звякнул увесистым холщовым мешочком по столу. После натянул тонкую нижнюю рубашку на исхудавшее, покрытое красными пятнами тело мальчика, завернул сына в тулуп и вышел из горницы. Старик поспешил следом, чтобы открыть ворота и выпустить тройку богача. Белый коренник беспокойно переступал с ноги на ногу. Бурые пристяжные лошади дергали головами и фыркали. Глаза животных были закрыты шорами, но Филимон и так знал, что они вытаращены от страха.

Проводив уезжающих и заперев ворота, Филимон вернулся в избу, зажег лучину от углей в печи, поставил горящую щепу в светец. И только он хотел присесть, как раздался выстрел.

Старик метнулся на улицу. На дороге он увидел удаляющуюся телегу и ошалевшую тройку, которая несла галопом. Далекие черные пики елей упирались в сизое небо. На желтый серп луны наплывала туманная дымка.

– Еще должон успеть отстреляться… – мрачно буркнул под нос Филимон, начертил носком чуни на снегу линию и юркнул к себе за ворота.

Волки не трогали знахаря, но на тех, кто оказывался в лесу, нападали.

В тот вечер, после отъезда мужика с мальчонкой Филимон даже не успел почувствовать зверя. Как только старик задвинул железный засов ворот, его тотчас же подкинуло вверх. Через мгновение Филимон упал навзничь на снег. Огромная черная морда нависала над ним и скалила клыки. Это был не обычный волк. Зверь оказался вдвое больше. Это был волколак. Под тяжелыми лапами существа Филимон чувствовал, как вот-вот затрещат его ребра. В черных хищных глазах старик увидел не просто инстинктивный звериный голод, а жажду мести. Филимон знал, что ни одно его слово не подействует на зверя, и уже был готов принять смерть, но внезапно почувствовал, как в ладонь, лежащую на рыхлом снегу, закапали жгучие капли. Филимон услышал сладковатый запах крови. Дыхание зверя отяжелело, он скульнул и тут же снова оскалился. Сердце Филимона холонуло, но дух врачевателя отозвался. А это значило, что сегодня Филимону не умирать, а лечить.

– Господи Иисусе, Сын Божий, помилуй мя грешного, – прошелестели губы старика.

Зрачки волкоподобного существа сузились, зверь соскочил с Филимона и в один прыжок оказался за стеной жертвенника в углу двора.

Филимон поднялся и, не отряхиваясь от снега, побежал в избу.

Лучина почти догорела, но Филимон и в потемках отыскал нужную склянку с белой густой мазью.

Выйдя во двор, Филимон поспешил к круглой деревянной постройке без окон, внутри которой он прятал от любопытных глаз жертвенник. Люди давно уже отошли от языческих обрядов и верили в Бога. Филимон тоже верил, но вера его была шире, она допускала тайну не только божественную, но и других сил, из которых мир складывался. А потому мелкую птицу да других зверенышей иногда использовал для обрядов.

Зверь все время рычал и скалился, дергался и пытался вывернуть шею, чтобы клацнуть зубами у самого лица Филимона. Филимон ловко уворачивался. Как мог он обработал прострелянную насквозь заднюю лапу. Вытащил из-за пазухи вяленую кроличью ножку и положил на снег рядом с волколаком.

Четыре дня приходил Филимон к зверю, а на пятый день хищник исчез. Волколак не тронул его и дал ему вылечить себя. Но Филимон знал, что зверь всегда остается зверем и он еще вернется.

Однажды утром Филимон услышал легкий скрежет в дверь избы. Он медленно спустился с полатей и вышел из горницы. Не успел старик схватиться за ручку, как дверь вышиб волколак и в один прыжок сбил Филимона с ног. Зверь проскочил в горницу и стал остервенело метаться из угла в угол и все крушить. Хищник что-то искал. Добравшись до полок со склянками Филимона, зверь встал на задние лапы, совсем как человек. Голова его упиралась в потолок. Передними лапами зверь расшвыривал в стороны банки и пузырьки. В избе стоял звон бьющегося стекла. Наконец, тварь довольно взвизгнула.

– Ты что творишь, волчье отребье! – не выдержав, взревел Филимон, вскочил с пола и понесся прямо на зверя. Через мгновение старик был снова пригвожден к полу мощными лапами. Грудь пронзило острой болью. Филимон закряхтел, вытаращившись на волколака.

Зверь смотрел на него сверху вниз. Черные, будто угли, глаза горели яростью. В тисках челюстей торчали вяленые кроличьи лапки. Филимон понял, что зверь хотел лакомство и что ради еды он чуть не вспорол ему грудь.

Филимон залечил рану от когтей и с тех пор стал подкармливать зверя. Главное – успевать выносить лакомство до скрежета когтей в дверь. Тогда волколак выхватывал аккуратно еду из рук и убегал. Такие набеги случались раз месяц.

Филимон знал, что зверь его не тронет. Каждая тварь, которой дали шанс выжить, будет благодарна своему спасителю. Стал ли волколак ему другом? Навряд ли. Звери не люди. Более того, хищные звери всегда остаются хищниками, которые будут повиноваться внутреннему инстинкту – убивать. Как ни всматривался своим видящим глазом Филимон в монстра, он не мог увидеть его намерения. Не видел старик также ни разу, как волколак обращается в человека. Зверь всегда приходил только в образе зверя.

* * *

Филимон все еще стоял на крыльце. День выдался погожим. Лучи ласково поглаживали лицо. Воронье улетело, и теперь на ветках задорно щебетали воробьи. Справа небо на горизонте подернулось серым. Филимон принюхался, потер занывшее плечо, цыкнул. С севера шла метель. Но на сердце у Филимона было неспокойно не из-за этого. Мухи и нарушенный зверем ход вещей. Два знака за утро… Это к худому. А может, зверь хотел его предупредить о чем-то?

Старик помотал головой и вернулся в дом.

Ближе к вечеру завьюжило. В еще теплой трубе завыл ветер. Пламя лучины отчаянно плясало. Перекрестившись перед образами, Филимон встал с колен и сел за стол. Ужин его был скромным: печеная картошка да ржаная лепешка. Из глиняной крынки пахло хлебным квасом.

Филимон оторвал от лепешки щедрую гомзулю и хотел было макнуть ее в соль, как в наружную дверь кто-то заскребся. Филимон обернулся, но не встал. Скрежет повторился. Это не мог быть зверь. Волколак никогда не приходил к ночи.

За дверью послышались мужские голоса. Раздалась очередь гулких ударов.

Старик схватил ухват, стоявший у печи, и пошел к выходу.

– Эй, хозяин, отворяй! – за дверью раздался грубый бас, а следом снова затарабанили.

– Уходите! – крикнул в ответ Филимон. – У меня ничего нет.

– Это мы посмотрим! – за дверью загоготали. – Отворяй, не то палить начнем, Филька!

Филимон сглотнул. Только деревенские его так называли, а значит, кому-то нужна его помощь. Скрепя сердце он подчинился.

В избу ввалились два мужика. Один высокий и широкий, как гора, в длинном черном бушлате с двумя рядами золоченых пуговиц, военной фуражке и высоких кирзовых сапогах; другой такой же высокий, но щуплый, в тоненьком полушубке, репсовых шароварах и суконном шлеме с красной звездой. Снег припорошил их макушки и плечи. Мужики казались растрепанными, будто откуда-то бежали.

– Ты Филька? – из-под заиндевелой рыжей бороды загремел басом человек-гора. Его широкий нос напоминал красную картофелину. На переносице белел полумесяцем шрам.

– Ну я, – ответил Филимон, – чего надо?

– Да ты не гоношись, дед, мы за помощью твоей, – продолжил верзила. – Говорят про тебя в деревне всякое… маг… знахарь… Да мы-то знаем, что это все пустое, да, Лексей Игнатьич? – Рыжий подмигнул щуплому, но тот никак не отреагировал. – Не верю я в эту чепуху, дед, но схорониться бы нам от белых. Обогрей путников, Филька, а? Накорми, напои, а утром мы уйдем.

Филимон смотрел на гостей во все глаза.

– Будьте добры, – пролепетал щуплый высоким голосом. Он был совсем еще зелен. Глаза – два светлых, почти прозрачных озера. – Нам действительно нужно переночевать где-то. Кругом лес.

Отодвигая в сторону направленный на него ухват, громила прошел в горницу. Его спутник последовал за ним. Оба уселись за стол.

– До утра вам нельзя тут… – Старик замотал головой. – Это опасно для вас.

– С этим… – Бородатый верзила откинул полу бушлата, обнажая черный ствол нагана. – Нам с товарищем Котковым ничего не страшно. Верно, Лексей Игнатьич?

– Так точно, комиссар, – с нажимом, будто пересиливая себя, ответил щуплый.

– Расчехляй остатки ужина, Филька, жрать хотим как волки!

«К худому», – вновь подумал Филимон, но все равно пошел к печи. Отодвинул заслонку и достал ухватом горшок с едой. Из подпола старик достал плошку с солеными грибами и маленькую кадку с кислой капустой.

– Бать, а покрепче есть чего? – Бородач понюхал крынку с квасом.

– Митрий Макарыч, служба ж ведь… – попытался запротестовать Котков.

– Оставить, сержант Котков, – взревел бородач, – ты мне еще будешь указывать! – Он сплюнул на пол, потер бороду и продолжил, уже смягчая голос: – Может, нас завтра колчаковцы схватят, так хоть последний раз дурнуть.

Сержант Котков потупил взгляд. Чуть погодя расстегнул ворот тулупа и снял шлем, обнажая коротко стриженную русую голову и оттопыренные уши.

– Да ты не дрейфь, Алеша! – Бородач придвинулся ближе к товарищу и притянул его к себе за плечо. – Комиссар Рябов научит тебя, как после хорошей свары расслабляться. Без этого можно хоть сразу на погост. Так что там с самогоном, Филька? – Рябов оглянулся на Филимона.

– Ничего нет. – Филимон покачал головой.

– А это что? – Громила Рябов вдруг вскочил с лавки. Он подпрыгнул к полкам со снадобьями, выхватил наган из кобуры и выстрелил в одну из склянок. Пузырьки попадали. С полки что-то закапало. – Думаешь, я такой дурак? Из чего настойки-то делаешь, как не на спирту! Тащи, говорю!

Комиссар Рябов перевел дуло пистолета на Филимона.

Филимон видел комиссара насквозь. Милосердия было в нем мало. Он давно перестал во что-либо верить, кроме счастливого случая. Сильное тело здоровяка съедала тихая смертельная болезнь, вызванная стенаниями души, но дух бородача был все еще крепок.

– Товарищ комиссар! – Алешка Котков вскочил из-за стола. Уши его пылали. – Простой ведь человек, не враг! Простого мужика – грех убивать…

Мальчишка был совсем из другого теста. Оказался не на своем месте, суровая лапа войны затащила его не в то логово. Сердцем он был мягок. Вся жизнь его – мучительный урок отделения зерен от плевел, поиск истины и разговор с совестью. Но и не подчиниться он не мог. Комиссар был для него всем.

– Препятствуешь командованию, сержант? – рявкнул Рябов Коткову.

– Никак нет, товарищ комиссар! – громко отчеканил сержант, но все еще продолжал стоять между стариком и Дмитрием Макаровичем. – Старик-то знахарь, а вам же надо было…

– Ну нет спиртяги так нет, – чуть мягче произнес комиссар Рябов, опуская руку с наганом.

– Я только хвори лечу, – тихо, но строго ответил Филимон.

– А я и есть хворый, – со смехом сказал Рябов.

– Вижу, – продолжил спокойно Филимон, – с бабьем туго.

Комиссар Рябов остолбенел. Он не знал, как дальше обозначиться, ведь проблема была деликатная, а Котков разболтает всему гарнизону. Все будут смеяться над ним. Но он все же пересилил себя, вспомнил короткие периоды мучительной боли внизу брюха, косые струи с кровью и глухо выдавил:

– Слушай, дед, помоги! – Он приблизился к Филимону почти вплотную. – Как без баб жить, не знаю. А в этом деле слаб стал… Да, я отблагодарю.

На этих словах Филимон почувствовал, как ему в грудь уткнулся металлический ствол.

Рябов злобно ощерился.

– Бери колбу нужную! – Комиссар толкнул знахаря.

Филимон засеменил к полкам. Взял первую попавшуюся с красной жидкостью и, оглянувшись на божницу, тихо вымолвил:

– Нельзя в избе лечить. Магия не действует тут. Место намоленное.

– Да чтоб ты околел, дед! – вскипел комиссар. – Ты и за тех, и за этих, что ли, ирод? И молишься, и колдуешь. Лечи, говорю!

– Не гневи Бога, комиссар! – снова встрял Котков. – Раз нельзя в доме, так нельзя. Иди, я с тылу прикрою.

Алешка достал из-под полушубка свой наган.

– У, шельма! – цыкнул комиссар. – Ладно, пошли.

Рябов резким движением развернул Филимона лицом к выходу и приставил дуло к спине старика.

– Пшел, говорю! – Комиссар пинком привел в движение Филимона. – Котков, на стреме!

Метель стихла. Небо нарядилось в черное бархатное платье, усыпанное сверкающими блестками звезд. С ветки кривой сосны, три раза ухнув, слетел филин. Если бы не забредшие к Филимону прилипчивые, как мошкара, путники, это была бы чудесная ночь.

Филимон хотел было зашевелить губами магическое заклинание, чтобы навести на путников туманящую разум хмарь, но его мысли все время перескакивали на утреннюю схватку с волколаком. Что же все же он хотел сказать ему? Было ли это предупреждение о приближающейся беде? Смерти? А может, зверь хотел убить его, чтобы избавить от более страшной гибели, той, что происходит от рук человека?

– Это лекарство не спасет тебя, комиссар… – Филимон развернулся и посмотрел прямо в круглые темные глаза человека, державшего его на мушке. Позади Рябова, на крыльце, стоял сержант Котков. – Ты обречен, смерть уже изгрызла тебя. Боли в животе, кровь в том, что выходит, бессонные ночи под храп сотоварищей. Нет, Митрий Макарыч, нет тебе спасения в этом мире.

Филимон достал пузырек, откупорил его и вылил красную жидкость перед комиссаром на снег.

Рябов вытаращился на старика. Челюсть застигнутого врасплох комиссара отвисла.

– Да… да… – Рябов словно набирал больше воздуха в грудь. – Да сдохни тогда, колдовская морда!

Комиссар поднял руку с наганом. В следующую секунду раздался оглушительный рык. Рябов успел ухватить взглядом огромную скалящуюся волчью морду, летящую на него откуда-то сверху. Он перевел наган на исполинского зверя, но не успел выстрелить, волк-монстр сбил его с ног. Комиссар почувствовал, как туго вошли в плоть его руки острые клыки твари.

Филимон не мог пошевелиться. Он смотрел и смотрел на живой клубок, крутившийся прямо перед ним. Вдруг жуткую какофонию из остервенелого рыка зверя и хрипа бьющегося в схватке человека нарушила очередь из шесть выстрелов. Котков разрядил всю обойму оружия в волколака. И только на последнем выстреле зверь взвизгнул и обмяк, ослабляя хватку челюстей. Из-под здоровенной черной туши торчали руки и ноги комиссара.

Филимон бухнулся коленями в свежий снег. Он смотрел на зверя, а зверь смотрел на него. Пасть его была приоткрыта, желтые зубы багровели кровью. От морды волколака скользнул еле заметный парок и тут же растворился в сверкающем морозном воздухе. Филимону показалось, что все вокруг задергалось, как в мареве жаркого июльского полдня, и над ним заплясали волчьи лапы и уши, а где-то послышался еле слышный скулеж и скрежет когтей, такой тихий, что он не мог разобрать, откуда же доносится вынимающий душу звук. Филимон обернулся к жертвеннику, но ничего там не увидел. Забрел ли зверь случайно или пришел спасти его? Отплатить долг и освободиться? Сердце Филимона неприятно сжалось, руки затряслись, голова свесилась на грудь. Но он не чувствовал боли или сожаления, он ощущал оглушающую пустоту.

– Митрий Макарыч! – голос Коткова заставил Филимона снова повернуть голову в сторону волколака. Щуплый сержантик подскочил к трупам и принялся сталкивать с тела комиссара мохнатую черную тушу. – Да как же так, товарищ… – шептал Алешка. – Как же так?..

Котков перевел взгляд на зверя, а затем на Филимона. Губы сержанта плотно сжались, ноздри раздулись. В свете луны его маленькая коротко стриженная голова светилась, словно у святого. В глазах стояли слезы.

– Твое колдовское создание? – рыкнул Котков Филимону.

– Не мое, сержант, – ответил ему Филимон не поднимая головы.

– Эта тварь убила комиссара! – закричал Котков, но голос его сорвался.

– Пока что убийца здесь один. – Филимон наконец поднял глаза на сержантика и впился в него тяжелым взглядом. – И это ты!

– Что? – ошалел Котков. – Да я тебя!

Алешка кинулся к старику.

– Отставить, сержант! – услышал Котков знакомый бас и обернулся.

Комиссар мощными движениями высвобождался из-под оккупации мертвого монстра. Левой рукой он держался за рану.

– Помоги, Лексей! – Рябов скривился, усаживаясь на снег. – Надо перевязать. Найди какое-нибудь тряпье. – Комиссар кивнул в сторону дома знахаря.

Котков, улыбаясь, как дурачок, вскочил на ноги и, запинаясь, полетел в избу.

– Что же ты, колдун чертов, на честных людей отродье свое колдовское напускаешь?

– Толку нет напускать на того, кто скоро и так умрет. Зверь и сам чует злой дух.

– Ох, сатрап старый, договоришься! – прошипел комиссар, стискивая зубы от боли. – Котков!

В избе слышался грохот мебели, звон посуды и матюги сержанта.

– А мальца не чести ты учишь, а малодушию. Вот где грех-то, комиссар! А не отмолишься, так воздастся.

– Не тебе меня праведности учить, знахарь! – Рябов плюнул, переложил в левую руку наган, молниеносно вскинул ствол и выстрелил.

Острая боль пронзила грудь Филимона. Старик вскинул рукой и повалился на бок. Голова его больно ударилась о примятый снег. В горле словно что-то оторвалось и стало расплываться по всему телу. Он ухватил взглядом глаза волколака, голова которого лежала напротив него. Глаза зверя были открыты, и они смотрели прямо на него, будто живые, утягивая внутрь себя еще не угасший до конца дух Филимона.

«Так вот они к чему, мухи-то, – успел подумать Филимон, – все мы сцеплены тем, что под одним Богом ходим. И у каждого своя дорожка наверх. Кто умрет от пули, не умрет от зверя. Всем нам изводиться поиском правды, да не каждому находить… А умирать в маяте – это ж место маятным делать. Господи Иисусе, Сын Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе, Сын Божий, на тебя уповаю…»

Филимон закрыл глаза. Колкие снежинки перестали плавиться под его щекой.