Текст книги "Случайные боги. О людях, невольно ставших божествами"

Анализируя материалы «Питтсбургского курьера», Роберт Хайндс в первую очередь обращал внимание на публикуемый в газете дешевый роман с продолжением о некоем супергерое докторе Белсайдесе. Этот чернокожий тиран, способный во всем потягаться с Муссолини, из номера в номер вынашивал фантастические планы мести белой Европе, имея в своем распоряжении всякие технические новинки и смертоносные лазерные лучи. «Белое превосходство в мире, дружок, должно быть разрушено, и мы его действительно разрушим», – повторял он своему секретарю на страницах романа, принадлежавшего перу журналиста Джорджа Скайлера, хотя тот писал под псевдонимом. «Звучит безумно, правда?» Возглавив Международное движение за освобождение чернокожих, Белсайдес учредил государственный религиозный культ поклонения пятидесятифутовой каменной статуе нагого черного бога – идола, который символизировал его самого. Узрев в этом гротескном фантастическом божестве зашифрованный намек на Хайле Селассие (31), Хайндс поручил одному из своих последователей записывать в журнал каждый публикуемый отрывок из романа. Потом во время литургий их читали вслух в качестве последних сводок с военного фронта, а полицейские доносчики, прячась в тени, наспех их конспектировали. Британские власти хоть и выражали беспокойство по поводу подобных ритуалов толкования смысла, но не могли запретить такие прозаичные газеты, как «Питтсбургский курьер» – а если уж на то пошло, то и «Нэшнл Джеографик».

Как не могли запретить и издание «Джамайка Таймс», воспроизведшее на своих страницах фрагмент итальянской пропаганды, имевший хождение в Европе. Автор, скрывавшийся под псевдонимом Фредерико Филоса, утверждал, что Хайле Селассие тайком объединил в конфедерацию двадцать миллионов чернокожих и задумал начать расовую войну. Эта «черная угроза», располагавшая неисчерпаемым золотым запасом и считавшая своими членами всех чернокожих солдат, служивших в армиях Европы, называла себя Ниабинги (32), что в переводе означает «Смерть белым».

«Хайле Селассие повсеместно считают подлинным мессией и спасителем цветного населения, – писал Филос. – Каждый раз, когда кто-нибудь произносит слово “негус”, означающее императора Эфиопии, глаза черных тут же загораются безумным фанатизмом. Ему поклоняются как идолу. Он их Бог, умереть за которого означает заслужить право на рай». Далее в тексте шел призыв к итальянским фашистам ниспровергнуть опасного демиурга. Для многих читателей «Таймс», разделявших идеи растафарианства, эта статья стала изумительным и чуть ли не сверхъестественным публичным подтверждением справедливости их верований. Спустя совсем короткое время очень многие жители острова выразили желание влиться в ряды таинственной лиги. Где итальянские пропагандисты раскопали слово Ниабинги, до конца не ясно: по ряду утверждений, так звали угандийскую царицу, возглавившую в XIX веке отряд воительниц, поднявших восстание против британского правления, или даже львицу, прообраз египетской богини Сехмет. Ухватившись за эту абсурдную, наводящую страх статью, ямайское братство, опровергая приведенные в ней положения, создало в рамках растафарианства первую ветвь, или «обитель» новой религии, назвав ее «Домом Ниабинги».

Когда именно обо всем этом узнал Хайле Селассие, информации нет – потеряв свою империю на одном краю света, на другом он приобрел божественное царство, все больше разраставшееся в размерах. Никаких прямых комментариев того периода не сохранилось, но, если учесть пылкую поддержку со стороны растафарианцев его военных усилий и широкого освещения суда над Хауэллом в британской прессе, известия об этом все же достигли его ушей. Лишившись всех владений и прав, изгнанный бог заговорил в духе своих приверженцев. «Так или иначе, но на кону сейчас стоит международная мораль», – заявил Хайле Селассие с трибуны Лиги Наций в Женеве, пылко обращаясь к мировым державам с призывом остановить в Эфиопии геноцид. Защищая себя в суде, Леонард Хауэлл схожим образом сказал, что «сегодня требуется спасать не одного человека, а весь мир». Растафарианцы утверждали, что грех приобрел не персональный или личный, но системный характер (33), а его причину следует искать не в отдельных порочных душах, но в корпорациях, империях и народах, превратившихся в современный Вавилон. Когда Хайле Селассие вышел на трибуну, его, как и Хауэлла, многие тоже встретили злобными криками и свистом, а его речь, по мнению многих, очень и очень трогательная, эффекта так и не возымела. Большинство членов Лиги Наций выступило за снятие санкций с Италии, в свою защиту заявившей, что цивилизационная миссия в Эфиопии не что иное, как ее «священный долг». Растеряв последние иллюзии, Хайле Селассие вернулся в холодную Англию, где королевское семейство распродавало серебро с фамильными монограммами в виде льва, чтобы купить угля.

В 1937 году, когда вечером на Коронейшн-Маркете в Кингстоне собралась толпа, чтобы послушать Роберта Хайндса, по случаю решившего воспользоваться 17-й главой Откровения Иоанна Богослова – в особенности фрагментом, повествующим о блуднице верхом на багряном семиглавом звере с надписью «Тайна» на челе, – и предложить свою трактовку очередного текста, туда нагрянула полиция. У Хайндса был при себе экземпляр «Примечаний к коронации» Джеффри Денниса – не самая своевременная книжица о британской монархии, увидевшая свет сразу после отречения Эдуарда VIII от трона ради женитьбы на разведенной американке Уоллис Симпсон. И пока герцог Виндзорский грозил отдать Денниса под суд за диффамацию в последней главе, где тот описывал его «пренебрежение долгом» («ему следовало обладать большей свободой (34) от скучных и рутинных занятий небожителя, таких как игра на скрипке…»), а Симпсон оскорбительно называл «подтухшим товаром», Хайндс в евангелии от Денниса узрел признак скорого падения Британской империи. Прервав проповедь, полиция набросилась на него и стала избивать дубинками с железными наконечниками на концах. «При взгляде на Хайндса было видно, что он весь в крови», – вспоминал эту ночь один из его последователей.

Но тот, то выходя из тюрьмы, то попадая туда вновь, не собирался отказываться от теологического поиска и стремления узнать как можно больше о природе и деяниях своего божества. Дабы добиться понимания, он штудировал все имевшиеся в наличии свидетельства и внимательно изучал даже самые незначительные новости, не гнушаясь пасквилей и язвительных выпадов, неизменно очищая их от шелухи. Он обращался ко всему, что его окружало, к каждой попадавшей под руку книге, не пропускал ни одного сообщения, выходившего из-под печатного станка, и просил своего бога сказать ему хоть одно слово. Но Хайле Селассие лишь жался к теплой печке в доме на Келстон-Роуд и ничего не отвечал.

Когда император и Маркус Гарви, его Иоанн Креститель, в силу зловещих обстоятельств оказались в Англии, предложение встретиться Хайле Селассие отклонил. Обосновавшись в Лондоне, в 1940 году Гарви перенес инсульт и был парализован. Несколько месяцев спустя появилось ложное сообщение о его смерти, которое тут же разнесла международная пресса. Читая кипу посвященных ему некрологов, во многих из которых содержались не самые лестные оценки прожитой им жизни, он перенес второй инсульт и через две недели действительно скончался. Но для растафарианцев пророк Гарви в принципе не мог умереть. Если бог жил и дышал, то какова вообще природа смерти? (35) Какая алхимия подвергает испытанию плоть и дух? И с какой целью? Растафарианство не предложило ни теории смерти, ни связанных с ней обрядов, а раз так, то о ней нечего было и говорить. Можно было сказать, что человек «куда-то перешел», а если нет, то считать его кончину свидетельством отступничества от живого бога, потому что истинный Его последователь не может умереть никогда. Когда в 1950 году после болезни в больнице Кингстона почил Роберт Хайндс, сторонники отказались идти на его похороны, и в итоге на них не было никого, кроме сестры.

Маркуса Гарви силой заставляли жить: упорно ходили слухи, что он переселился в Конго, обрел новое земное воплощение в облике президента Либерии Уильяма Табмена и проклял предавшего его последователя, повелев до конца жизни ходить в одеянии из мешковины. При жизни Гарви отказался отождествлять себя с растафарианством и запрещал Хауэллу продавать за пределами кингстонской штаб-квартиры ВАУПН портреты императора. А после смерти остался живым пророком, хотя резко критиковал и ругал Бога. «Если смерть обладает могуществом, можете рассчитывать на меня и после кончины – я останусь тем подлинным Маркусом Гарви, каким всегда хотел быть», – сообщал он в 1924 году в тайно переданной из тюрьмы в Атланте записке, обещая бороться за освобождение чернокожих, что бы ни случилось. Эти слова он написал даже не догадываясь, что после смерти человек, помимо прочего, может перестать быть самим собой.

Разве я ради вас не отправлюсь миллион раз в ад? (36)

Разве я ради вас не буду вечно блуждать по земле, подобно призраку леди Макбет?

Разве я ради вас не пожертвую всем миром и вечностью?

Разве я ради вас не буду вечно рыдать у скамеечки для ног Господа Всемогущего?

…Ищите меня в вихре бури…

Вот что говорил Гарви.

* * *

Выйдя в 1939 году из тюрьмы, Леонард Хауэлл собрал средства для покупки нескольких сотен акров земли на самом высоком ямайском холме, хотя в известной степени это и выходило за рамки теологии и теории. Основанная им Вершина (37) стала центром попыток растафарианцев воссоздать заново Новый Свет. В новую обитель, с которой открывался головокружительный вид, перебрались семьсот его последователей, учредив что-то вроде альтернативного общества, свободного от любого влияния Вавилона. Предвкушая, что все их земные потребности будут удовлетворены, некоторые уничтожили все свое имущество перед тем, как отправиться в путь через вереницу холмов, дабы стать ближе к небу.

По словам самого Хауэлла, обитатели этой Вершины, посвященной эфиопскому божеству, старались жить «подлинно общественной жизнью» под предводительством харизматичного апостола, которого многие считали воплощением самого Хайле Селассие. Выращивали маниоку, бананы, батат, фасоль, местный горох и священную траву, с которой впоследствии стало неизменно ассоциироваться растафарианство. По случаю очередной годовщины коронации устраивали пост. Разводили кур, пасли коз и изобретали сложные методы извлечения пользы из ничего. Даже мастерили скрипки из виноградных лоз и ветвей дуба. «Это был настоящий рай», – вспоминал сын Хауэлла Билл, проведший на Вершине детство.

Но утопии всегда угрожают властям, хотя само стремление колонизировать все уголки земного шара, по своей сути, может быть только утопическим. Выращивание марихуаны предоставляло колониальной полиции удобный предлог для частых разрушительных рейдов и массовых арестов. В июле 1941 года, перед одним из таких набегов, Леонард Хауэлл в предрассветный час увидел вещий сон, послуживший предупреждением, и к моменту прибытия стражей порядка переоделся старухой и лично принял участие в охоте на самого себя. Говорили, что в тот день в тюрьму Спаниш-Тауна бросили семьдесят два человека – по числу наций, представители которых когда-то съехались на коронацию. В тюрьму отправили своих гонцов все державы мира.

К концу 1950-х годов колониальное правительство Ямайки признало существование проблемы. Сдержать идею было уже нельзя, она захватывала остров не хуже лесного пожара. Растафарианство раздробилось на бесчисленное количество группировок, обителей и сект (38) – от хауэллистов и ниабингистов до Бобо Ашанти, духовного ордена, во главе которого встал принц Эммануэль, пророк с тюрбаном на голове. Поколение молодых, выросшее в трущобах Тренч-Тауна и объединившееся в ассоциацию «Вера чернокожей молодежи», носило длинные гривы черных нечесаных волос, явно бросая вызов колониальным нормам цивилизованности. Ни одно слово не обладало такой гаммой значений, как dread: так называли копну спутанных волос, им же обозначали ужас и страх, но также благоговение и бесстрашие в борьбе за свободу, чувство долга и обязательства, налагаемые верой. Брат Вато, один из руководителей «Веры», впоследствии вспоминал: «Меня называли по-настоящему грозным и страшным» [3]3
  В оригинале его называли dreadful, во всем многообразии значений этого английского слова. – Прим. пер.


[Закрыть] (39). Быть дредом означало требовать черной, запрещаемой веками идентичности и повергать в трепет империалистов, прибегая с этой целью к посредничеству Хайле Селассие.

Дредов не только преследовала полиция, но их считал опасными преступниками и активно презирал ямайский средний класс, многие представители которого слыли благочестивыми прихожанами и не имели ничего против стабильного британского правления. «Растафари дураки!» [4]4
  «Rasta a foolishness!» (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] – кричали люди, считая их отсталыми, порочными богохульниками. В 1944 году Ямайка добилась единого для всех совершеннолетних избирательного права. С появлением новой элиты, состоявшей из политиков разных рас, во главе которых выступил Александр Бенджамин, у всех возникло стойкое ощущение, что остров наконец движется к прогрессу. Но для растафарианцев это было банальной иллюзией, фантазией о креольском мультикультурализме, маскировавшей собой сохранение власти белых через черное меньшинство, которое, по выражению ямайского философа Сильвии Уинтер, жило в «миазмах заимствованных верований».

Если язык порождает значение и порядок, впоследствии их сохраняя, то сами слова должны непременно меняться. Новый язык влечет за собой новую историю. Представ перед судом, Леонард Хауэлл говорил на местном наречии (40), адресуя Хайле Селассие тайные посылы. В его устах это звучало не столько экстатическим неблагозвучием, сколько бунтом против имперского порядка, настолько въевшегося в жизнь, что свергнуть требовалось даже язык колонизаторов, на котором говорила английская королева. (Сам Хауэлл любил говорить о «воинственных наречиях падших ангелов, сражающихся с Англией».) С течением лет растафарианцы, особенно представители «Веры черной молодежи», стали развивать язык, основанный на амхарском наречии Эфиопии и известный как иярик [5]5
  Iyaric (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] (41), или «язык дредов». И хотя сам император использовал подобающее его монаршему сану слово «мы», пусть даже неосознанно, растафарианцы предпочитали двойную форму «я», местоимение «я-и-я», обозначающее одновременно внешнее и внутреннее «я» человека и выражающее отношение этих «я» к Богу. Человек, говоривший вместо «мы» «я-и-я», претендовал на обладание священной, многослойной индивидуальностью, являющейся частичкой божественного начала. Это местоимение напоминало о том, что буква «я» – I, последняя в слове «растафари» – RastafarI. И так утвердилось растафарианское пророчество: «Что было последним, станет первым, а первое – последним».

Двигаясь из конца в начало, буква «я» создавала по пути новые иярикские слова. Чтобы взять за основу английский язык, но при этом очистить его от ненависти, филологи из числа растафарианцев убирали из слов с положительной коннотацией все элементы, которые можно было трактовать отрицательно. Так слово sincerely (искренне), содержавшее в себе слог sin (грех), в их варианте превращалось в incerely. Слово divinity (божественность), содержавшее в себе идею division (разделение), заменялось на ivinity. Слов, созвучных с термином death (смерть), вообще избегали: dedicate (посвящать) они заменили на livicate. Understand (понять) в их варианте превратилось в overstand: овладев идеей, человек должен возвыситься над ней, а не быть ею погребенным. Слово oppressor (угнетатель) показалось им слишком жизнерадостным, поэтому его заменили термином downpressors, обозначая им колониалистов, капиталистов, полицейских, политиков и священников, выстраивавших Вавилон с того самого момента, как на Ямайку в погоне за золотом высадился Колумб.

Соскоблив налет столетий безжалостной эксплуатации, выдаваемой за приобщение к цивилизации, лингвисты-дреды решили, что звучание слов должно в полной мере соответствовать их значению.

Так или иначе, но ключевым принципом всей доктрины по-прежнему оставалось скорое возвращение в Африку, принимавшее все более безотлагательный характер с учетом нарастающей волны полицейских рейдов, массовых арестов и принудительной стрижки дредов. 20 марта 1958 года пророк духовного ордена Бобо Ашанти принц Эммануэль отправил телеграмму:

Ее Величеству королеве Елизавете Второй Букингемский дворец Лондон: МЫ ПОТОМКИ ДРЕВНЕЙ ЭФИОПИИ ПРИЗЫВАЕМ ВАС РЕПАТРИИРОВАТЬ НАС В ЭТОТ 58 ГОД ОТВЕТИТЬ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО

«А кто это?» – спросил секретарь королевского дворца, отправив копию телеграммы в Министерство по делам колоний. Растафарианский священник Клаудиус Генри, основатель Африканской реформатской церкви, предпринял целый ряд попыток связаться с королевой, но ни одна из них так и не увенчалась успехом. «Мы… всячески старались войти в контакт с правительством Ее Величества, но нам неизменно отвечали крайним пренебрежением», – писал он. Объявив себя главой нового «правительства прокаженных» (43), Генри предсказал, что 5 октября 1959 года на Ямайку явятся британские суда для переправки жителей островов, и, по примеру Хауэлла, тоже распространил тысячи открыток, заявив, что их можно будет использовать в качестве паспортов. В ожидании этого судьбоносного дня многие обладатели таких «паспортов» распродали имущество, чтобы запастись для путешествия провизией. А когда Королевский военно-морской флот у берегов Кингстона так и не появился, его сторонники оказались в отчаянном положении – у многих из них не было даже денег, чтобы вернуться домой. Тогда Генри решил применить более воинственный подход и вместе со своим сыном Рональдом взялся за разработку плана подлинного свержения колониального правительства Ямайки. Живя в Бронксе, Рональд подготовил первый отряд повстанческих бойцов, получивший название Первого африканского корпуса, и, занимаясь грабежом, обеспечил его финансирование.

«Мой план состоит в том, – писал он отцу, – чтобы собрать порядка 600 человек, тайком уехать, высадиться на берегу колонии, захватить столицу, потом остальную ее территорию, окружить всех европейцев, а потом либо убить их, либо отправить обратно в их европейский морозильник». Нагрянув в апреле 1960 года в штаб-квартиру Клаудиуса Генри, полиция обнаружила там патроны, семьдесят мачете, две винтовки, «несколько брусков» динамита и свыше четырех тысяч детонаторов для самодельных бомб. Кроме того, было найдено письмо на имя Фиделя Кастро, в котором сообщалось, что растафарианцы, уезжая и направляясь в Эфиопию, уступают ему контроль над островом. В свершившейся недавно Кубинской революции Генри видел признаки того, что коренные народы двух Америк подняли бунт и стали отвоевывать принадлежавшие им по праву территории, в том числе и Ямайку. И поэтому считал, что репатриация не только позволит выходцам из Африки возвратиться на родину, но и вернет Америку коренным американцам, устранив наконец несправедливость, вершившуюся столетиями после завоевания Нового Света. Священника обвинили в государственной измене, а Рональда, к тому времени успевшего приехать на Ямайку, схватили и повесили.

После неудавшегося государственного переворота Клаудиуса Генри власти Ямайки жестоко преследовали всех, кто демонстрировал к растафарианцам даже малейшую симпатию. Но при этом, впервые за все время, всерьез задумались об идее репатриации. «Если 20 000 самых активных участников погрузить на корабли и отправить в Африку, Ямайка избавится от этой раковой опухоли», – писал американский генеральный консул в своем меморандуме в адрес Госдепа США.

Британское Министерство по делам колоний заранее предупредило Клаудиуса Генри, что у растафарианцев практически нет шансов быть принятыми тем или иным африканским государством. Но потом, будто по волшебству, выяснилось, что несколько лет назад им выделили некоторое количество акров земли в Сионе [6]6
  У растафари «Сион» означает утопическое место единства, мира и свободы, в отличие от «Вавилона», угнетающей и эксплуататорской системы материалистического современного мира и места зла. На деле же эта «земля обетованная» означает Эфиопию. – Прим. пер.


[Закрыть]. В благодарность за поддержку африканской диаспоры во время итальянского вторжения Хайле Селассие, вернув в 1941 году трон (44), распорядился отвести пятьсот акров для безвозмездной выдачи всем, кто пожелает переехать на жительство в Эфиопию. Поначалу поселенцев на этой территории в окрестностях Шашэмэнне (45), в плодородной Восточно-Африканской рифтовой долине, было совсем немного – обетованная земля лишь ждала тех, для кого станет новым домом. Когда гонения ямайской полиции на растафарианцев стали приобретать все более жестокий характер, главный редактор «Глинера» обратился в эфиопское Министерство иностранных дел, которое подтвердило, что дар, преподнесенный много лет назад, по-прежнему остается в силе.

В 1961 году из Кингстона отбыла учрежденная за государственный счет миссия «Обратно в Африку», цель которой состояла в изучении возможностей для переезда. Делегация состояла из девяти человек, в том числе трех лидеров растафарианцев. Они назвали себя «Апостолами Негуса» (46): Мортимо Планно, ткач и выдающийся проповедник; Филмор Альваранга, обувщик и признанный барабанщик; а также Дуглас Мэк, механик и визионер. Для этой троицы дредов паломничество к его императорскому величеству «духовно было сродни путешествию волхвов, которые преодолели путь с запада на восток, дабы узреть младенца Иисуса, принеся ему в дар золото, ладан и мирру», – писали они в «Докладе меньшинства», настояв, чтобы его приложили к официальному докладу делегации, полагая, что этот документ вряд ли учтет их точку зрения на происходящее. Они отправились на самолете из Кингстона в Нью-Йорк, затем в Лондон, Рим и Хартум, а последний участок пути преодолели на самолете «Эфиопских авиалиний». В своих мемуарах под названием «Растафарианцы: самые странные люди на земле» Мортимо Планно приводит такие стихотворные строки:

Мы покинули дом и семью

И отправились в путешествие к Владыке Любви (47).

В путешествие, в путешествие, в путешествие

В путешествие к Владыке Любви.

* * *

На момент прибытия апостолов Всемогущий отгородился от всех в собственном пространственно-временном коконе, переживая личные трагедии. Всего за пару месяцев до их приезда во время государственного визита Хайле Селассие в Бразилию высокопоставленные придворные устроили переворот. Жители эфиопских провинций пребывали в полной нищете и умирали с голоду, но правительство ничего не делало, чтобы решить этот вопрос, поэтому заговорщики, возмущенные его бездействием, установили контроль над столицей, взяли в заложники всех тех, кто хранил верность императору, и заручились поддержкой его старшего сына – наследного принца Асфы-Воссена. В выступлении по радио Аддис-Абебы тот провозгласил себя эфиопским сувереном и объявил новую эру реформ. Но одолеть армию и могущественное духовенство бунтовщики так и не смогли, и к моменту возвращения Хайле Селассие домой на личном самолете восстание, в ходе которого сложили головы сотни мятежников, было уже подавлено. «Если бы мы явились на ваши похороны, то очень бы вами гордились…» (48) – сказал император сыну, предавшему отца и теперь распростертому у его ног. В числе прочих в заговоре принимали участие высокие полицейские чины и руководители имперской охраны, отвечавшие за безопасность дворца, поэтому суверен чувствовал себя настолько неуютно, что даже погрузился в паранойю. Обнаружив в своих покоях во дворце Генете Леул («Рай принцев») пулевое отверстие – в зеркале спальни, висевшем у его кровати с балдахином и королевским гербом в виде льва, – он решил ночевать в новой резиденции. Когда я побывала там в 2011 году, еще одном году провальных революций, для бога эта кровать показалась мне узковатой.

Ему было без малого семьдесят лет; переживая в жизни все новые и новые потери, он зарывался в простыни, чтобы хоть немного поспать. Ему так и не удалось спасти любимого младшего сына, принца Маконнена, герцога Харарского, когда тот в мае 1957-го разбился на машине по дороге в эфиопский город Назарет. Император плакал на его могиле, но воскресить все равно не мог и поэтому на панихиде говорил, что очень хотел бы умереть раньше него. Перед этим он уже лишился троих дочерей: старшая Романворк попала к итальянцам в плен и умерла в заточении; Цехай скончалась во время родов; а пятнадцатилетняя Зенебворк неожиданно умерла под хор обвинений ее мужа в жестоком обращении с ней. Впереди его ждали новые трагедии: кончина жены, императрицы Менен, а всего через несколько недель после нее – и младшего сына, принца Сахле Селассие, умершего в результате болезни в возрасте тридцати одного года. За каких-то несколько месяцев император потеряет внука Лиджа Сэмсона, который погибнет в автомобильной аварии, когда после вечеринки в ночном клубе Аддис-Абебы сядет пьяным за руль, и троих самых близких друзей. Тот факт, что он не мог ни воскресить умерших, ни предупредить итальянское вторжение, ни, если уж на то пошло, предотвратить столетия рабства, требовалось каким-то образом согласовать с теорией растафарианства. Что это было – гнев, месть, часть божественного плана? В Юбилейном дворце давно обратили внимание, что его императорское величество предпочитает компанию детишек и собак. По словам выписанного из Вены повара, ему нравился яблочный штрудель. Каждое утро он с руки кормил завтраком львов. Вот как его воспевал Планно:

Беги, беги, беги, зову я тебя, Хайле Селассие,

Радостные ангелы ждут, радостные ангелы ждут,

Когда домой хлынет лавина чернокожих.

* * *

С момента прибытия миссии в Аддис-Абебу прошло всего несколько часов, а архиепископ Эфиопской православной церкви уже пригласил растафарианцев в свою резиденцию для обсуждения некоего животрепещущего вопроса (49). Строгий Абуна Базилиос, неизменно выступавший с консервативных позиций, предупреждал братьев не говорить в присутствии Хайле Селассие о его божественной натуре – его величество ничего об этом не знал, и подобное богохульство наверняка пришлось бы ему не по душе. «Если себя не считает богом Он, то мы точно знаем – он действительно бог, – возразили апостолы, – ибо смиренный возвысится, а возвысившийся выкажет покорность». Если верить «Докладу меньшинства», растафарианцы принялись увещевать Абуну, усердно цитируя один за другим отрывки из Священного Писания, доказывая, что Хайле Селассие – как минимум возвратившийся на землю Христос. И продолжали до тех пор, пока патриарх, на тот момент уже в годах, от усталости им не уступил: «Да, Библию можно трактовать и так». «Потом мы пили с ним чай с медом и вино», – писал брат Филмор после обеда, считая, что они одержали победу. Следующие несколько дней апостолы, в ожидании приглашения во дворец, объезжали сахарные и кофейные плантации, посещали ремесленные мастерские, общественные центры и наведались в плодородный Шашэмэннский край. В пятницу, 21 апреля 1961 года, в десять часов утра волхвы со спутанными гривами (50) наконец предстали перед Богом.

В золоченой гостиной императорского дворца все замерло в тихой торжественности, но когда Бог заговорил на амхарском языке, который гостям переводил святой отец, стены закружились, вторя вращению земли. В приветственном слове к членам миссии его величество назвал их «братьями одной с ним расы и крови», вручил каждому золотую медаль и сказал, что Эфиопия всегда открыта для тех африканцев, которые решат вернуться домой. Затем выразил надежду, что Ямайка пришлет «хороших людей». Когда остальные делегаты отправились осматривать дворец, троица дредов осталась наслаждаться его божественным сиянием, дабы вручить дары. После того как Альваранга преподнес резную деревянную шкатулку с картой Африки и портретом его императорского величества на крышке, божество впервые за все время заговорило на английском языке.

– Это же Африка. Шкатулку мне прислало растафарианское братство?

«Его слова свидетельствовали о том, что он знал о нас и раньше», – рассказывал потом брат Фил.

– Да, – ответили мы.

Брат Мэк подарил снимки растафарианской общины Ямайки.

– Фотографии; спасибо.

От брата Планно он получил в дар шарф в красных, золотистых и зеленых тонах.

– Вы сами его вязали?

– Да.

– Еще раз большое спасибо.

Напоследок его императорскому величеству преподнесли снимок ямайской вдовы и шестерых ее детей – мужа женщины, принадлежавшего к растафарианцам, застрелила полиция.

– И кто о них сейчас заботится? – спросил бог.

Вернувшись в Кингстон, апостолы столкнулись с Фомой неверующим (51) в образе некоего Клайда Хойта. Этот человек, редактор еженедельника «Общественное мнение», устроил Планно форменный допрос, навязчиво интересуясь, спросили ли они Хайле Селассие напрямую о его божественной природе. А когда тот в ответ сказал, что эту тему никто из них не поднимал, Хойт с вызовом спросил, какой была бы его реакция, если бы его императорское величество отверг подобное предположение. «Я бы смело посмотрел ему в лицо и сказал: “Вы, Хайле Селассие I, Бог”», – ответил ему на это Планно. Не желая сходить со своих антагонистичных позиций, Хойт написал по этому поводу личному секретарю императора, попросив его величество прояснить вопрос о том, считает ли он себя божеством. И вскоре получил от пресс-секретаря Хайле Селассие такой ответ:

Его Императорское Величество живейшим образом желает, чтобы растафарианцы отказались от этих представлений.

Снедаемый злорадством, Хойт бросился к Планно домой, но апостол, как оказалось, уехал в Нью-Йорк. Тогда он опубликовал на первой полосе письмо, присовокупив к нему в виде доказательства конверт, но на последователей культа Хайле Селассие это не оказало ровным счетом никакого влияния – Его согласие было наименее важным атрибутом.

Столкнувшись с неизбежным фактом своего обожествления, некоторое время спустя благочестивый император, друг папы римского и таких евангелистов, как Билли Грэхем, объявил о намерении отправить на Карибы миссионеров из Эфиопской православной церкви и поручил епископу Аббе Лейку Мандефро прочесть ряд проповедей несговорчивым обитателям Запада. «Ехать я никуда не хотел (52), – вспоминал Абба Мандефро, – но император сказал мне: “Я хочу помочь этим людям. Из-за трудного положения, в котором они оказались, у меня щемит сердце. Помоги им обрести истинного Бога. Вразуми их”». И епископ стал паковать вещи, не забывая ничего, что нужно для литургий: «Император отдал приказ, и я не смог ему отказать». На Ямайке его встретил тайный священник Джозеф Хибберт, и Мандефро, вкусив красоты растафарианских верований, к вящему неудовольствию официальных лиц Ямайки, склонился на сторону растафарианцев.

Этот церковнослужитель знал, что тысячи растафарианцев приняли крещение только потому, что он был эмиссаром живого Бога, в их глазах Хайле Селассие и Иисус Христос представляли собой одно и то же. Но осудить их Абба Мондефро не смог и опровергнуть аргумент о том, что христианство использовалось для оправдания порабощения их предков, тоже затруднился. Священник мягко напомнил им заповедь: «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим – ибо я Бог твой, Бог-ревнитель». А потом рассказал, как Хайле Селассие каждое утро истово молился этому самому Богу. Вместе с тем ходил слух, что наедине с дворцовым секретарем император не раз просил его читать вслух письма (53) от растафарианцев и слушал их, тронутый до глубины души.