Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Когда погода улучшалась, они снова выходили на Большой проспект. Во время прогулок Зина любила заглядывать в окна первых этажей и подолгу смотреть туда с провинциальным простодушием. Торопиться им было некуда, поэтому они стояли, разинув рот, и смотрели на происходящее: на похороны, на свадьбы, на дорожные аварии. Само собой разумеется, что хоронили тогда не так, как принято в России сейчас. К дому усопшего подъезжал грузовик с большим открытым кузовом. Заднюю часть кузова опускали, выносили гроб с покойником из дома, ставили его на дно кузова и окружали цветами со всех сторон. После этого длинная процессия родственников, соседей и случайных прохожих сопровождала покойного пешком до кладбища. Шли медленно, водитель грузовика старался приспособиться к темпу самых старых провожающих. Все проезжающие по дороге машины, автобусы и троллейбусы пропускали процессию, не споря. Обычно звучала траурная музыка, и все участники события плакали навзрыд. Зина, добрая душа, плакала вместе со всеми. Наташа тоже старалась выдавить слезу, но была плохой плакальщицей, без истинного чувства.

Наташе вообще не нравились похороны, но она очень любила свадьбы. Это было для нее настоящим развлечением. Как правило, они с Зиной заставали момент, когда молодая пара уже возвращалась из загса, оба нарядные и праздничные. Невеста была в белом платье с фатой из кружев или марли, а жених – в черном костюме и белой рубашке с галстуком. Гости ждали их около дома, поздравляли их, и чем-то осыпали – то ли зерном, то ли мелкими монетами. Потом все заходили в дом, а мама невесты, согласно обычаю, выносила какое-нибудь простое угощение для случайных прохожих, ожидающих на улице, и каждому давала что-нибудь – кусочек пирога или горсточку орехов. И Наташе с Зиной тоже перепадало что-нибудь вкусное.

Трудно было бы винить Зину за выбор подобных «развлечений». Она была девушка молодая и мало что видела в жизни, кроме своего города Сокола. А что видела Наташа? И откуда было Наташе знать, на что можно, а на что нельзя смотреть? Конечно, родителям девочки было неведомо, что их дочь «дышит свежим воздухом» на похоронах и угощается на свадьбах. Ни о чем подобном они не знали, и это несмотря на ежевечерние беседы с папой, после его прихода с работы.

Эти беседы происходили на Илюшином диване, когда они оба усаживались рядом, и он говорил ей: «Ну, давай-ка, мы с тобой потолкуем, что вы с Зиной сегодня делали?» И она начинала ему рассказывать в подробностях обо всех событиях дня, крупных и мелких, где были, в какой очереди стояли, но об «этом» ни гу-гу. Видать, чувствовала всей своей бело-розовой нежной кожицей, что родителю сообщать об этом не следует.

Честно говоря, «грехи» Зины и Наташи перед Саней и Фирочкой были пустяковыми по сравнению с теми, которые совершали другие няни со своими воспитанниками. Если эти только что-то перехватывали на свадьбах по мелочам, то другие попрошайничали под своих воспитанников по-серьезному, переодевали их в одежду нищих и разыгрывали роль бедных одиноких матерей, которым нечем кормить своих сирот-детей. Добросердечная послевоенная публика, которая хорошо помнила блокадный голод, охотно подавала этим няням и едой, и деньгами – кто сколько мог.

Нет, до такого грехопадения Зина с Наташей никогда не доходили. Но впоследствии, по здравом размышлении, Наташа пришла к выводу, что даже если бы Зина и замыслила подобную каверзу, то с такой питомицей, какой была в ту пору она, этот номер никогда бы не прошел. Ее круглые румяные щечки и большие веселые голубые глазки выдали бы ее сразу: уж очень она была не похожа на голодного заморыша. Да и Зина к тому времени раздобрела от простого, но регулярного питания, живот ее втянулся, и она стала выглядеть вполне симпатичной молодой женщиной, и уж никак не бедной нищенкой.

Чаще всего Зина с Наташей заходили в небольшой садик напротив кинотеатра «Молния». Ни того, ни другого сейчас не существует, и неизвестно, как спланируют дальнейшее строительство. В садике Наташа играла в песочнице, делала «куличики» из песка, или чинно сидела рядом с Зиной на скамеечке. Часто они прогуливались дальше по Большому проспекту, подолгу разглядывали витрину комиссионного магазина – старинные вазы из тончайшего фарфора, великолепных немецких кукол в изысканных нарядах фрейлин (военные трофеи). С не меньшим интересом они наблюдали и за огромным аквариумом в витрине рыбного магазина. В этом аквариуме плавали живые рыбы, которых продавец ловил для покупателей большим сачком и взвешивал, еще прыгающих, на весах.

Все привлекало Наташу на Большом проспекте. В сущности, этот проспект представлял собою весь ее мирок. Иногда Зина вдруг прерывала свой беспрерывный обзор местности и кричала: «Наташенька, не бегай! Наташенька, не простудись! Наташенька, закрой рот!» (чтобы не попал холодный воздух!) Во всем остальном девочка была предоставлена сама себе и, по примеру своей наставницы, с живым интересом разглядывала происходящее вокруг.

Если сравнить окружение той маленькой Наташи с атомом, то, конечно, саму себя она представляла центром, ядром этого атома. Самым ближним кругом к ней была собственно ее семья: папа, мама, Илюша, тетя Катюша и Зина. Далее шел расширенный семейный круг: дяди, тети, двоюродные и троюродные братья и сестры. В послевоенные годы кровное родство, семейная близость были превыше всего. Семьи, разрушенные войной, от которых остались лишь осколки, стремились объединиться вновь и черпать тепло и силу из союза с теми, кто уцелел. Так же было и в Наташиной семье. Все выжившие сблизились по-особому. А потому и ее, родившуюся после войны, любили по-особому – возможно, если говорить высоким стилем – как новый побег, дающий надежду на будущее.

После войны в живых остались в основном родные мамы, причем почти все они жили в Ленинграде, и с ними можно было встречаться. Старшая мамина сестра, тетя Рита, и трое ее детей, Лиля, Валентин и Наум, дядя Лева, его жена тетя Тамара и их сын Павел, или Павлик, родившийся еще во время войны, в 1944 году – со всеми они виделись часто. Только дядя Соломон, его жена тетя Роза и их дочь Людмила, или Буся, жили на Урале, в городе Суксун, и редко появлялись в их доме. Выжили в блокаду еще две маминых двоюродных сестры: одинокая Рахиль и вдова Эмма с сыном Леонидом.

Из родных папы остались только две сестры – Лея или Люся, младшая, которой к этому времени было всего 23 года, и старшая Фейгл или Фаня, которой исполнилась 39 лет. Родители Наташи сумели разыскать их только после войны – в маленькой деревне, в республике Мордовия, где они проработали всю войну. В письме сестры с благодарностью вспоминали водителя, который на шестой день войны отвез их насколько мог дальше от занятого фашистами Минска. Они и десятки таких же, как они, женщин набились тогда в кузов его машины и сердились на неудобства. Если бы они знали тогда, что этот «грубый мужлан», который недостаточно вежливо побросал их в кузов, спасал их тогда от неминуемой гибели. Он выгрузил их на дороге и поехал назад, вероятно, надеясь вывезти следующую группу евреев.

А дальше они целый месяц шли пешком, как были, налегке. Летние босоножки быстро износились, и они пошли босиком, на ободранных в кровь ногах. Обе потом всю жизнь жаловались на больные отекшие ноги. Они остановились в первой деревне, в которой их приняли на работу. Там они и проработали всю войну наравне с колхозницами, приспособились к крестьянскому труду и, подобно Саниной семье, ничего не знали о судьбе родных в Негорелом. Они тоже посылали многочисленные запросы в Негорелое, но ответов оттуда не получали. Лишь после войны они узнали о трагической судьбе семьи, а Фаня узнала еще и об участи своего 15-летнего сына Осика.

Как уже говорилось, в начале лета 1941 года она, как обычно, отправила сына на лето к родителям в Негорелое, а сама продолжала работать вместе с мужем в ожидании совместного отпуска, чтобы в июле встретиться всем вместе в семейном гнезде. Однако когда немцы захватили Негорелое, они услали ее Осика и еще несколько крепких подростков из их городка в Германию на каторжные работы. Очевидно, он там погиб, но она продолжала бесплодные поиски сына по всей Европе до последнего дня своей жизни.

Саня вызвал сестер в Ленинград, так как своего жилья у них теперь не было нигде. Но сначала приехала одна только Люся, и поселилась в семье брата все в той же узкой и тесной комнате на Гатчинской улице. В это время Саня жил там один: сама Фирочка лежала в больнице на сохранении беременности. Катюша увезла Илюшу в загородный лагерь, чтобы не пострадал его летний отдых во время отсутствия матери. Так что брату и сестре было о чем поговорить, после разлуки длиною в целую войну. Годы спустя, мама рассказывала Наташе, что когда они с папой вернулись из родильного дома, ее поразила внешность папиной младшей сестры: ей навстречу вышла молодая красавица с вьющимися светлыми локонами и прекрасными голубыми глазами. Тетя Люся первой взяла новорожденную Наташу на руки, приоткрыла одеяльце и, смеясь, сказала: «Ой, какой мопсик!» С тех пор они считали ее «крестной матерью» Наташи.

А две недели спустя именно она участвовала в спасении жизни девочки, которая захлебнулась маминым молоком и уже задыхалась. Тетя Люся мчалась по улице к телефонной будке, чтобы вызвать скорую помощь, упала, разодрала ногу до крови, но врача вызвала. А папа тем временем взял младенца в свои уверенные руки и сделал дочке искусственное дыхание. Когда пришла врач, девочка спокойно спала, врач посмотрела на нее, сказала, что с младенцами все бывает, бывает, что и умирают, и ушла.

А потом с тетей Люсей, как раз в их доме, произошел счастливый эпизод, перевернувший всю ее дальнейшую жизнь. В гости к Сане с Фирочкой пришел Сеня Гласс, их старинный друг из довоенной компании. Он недавно вернулся с фронта, узнал, что у них гостит Люся, и пришел специально для нее, чтобы сообщить ей радостную весть. Выяснилось, что он служил на фронте вместе с Гришей из соседнего с Негорелым городка, Кайданова. Люся с Гришей встречались до войны, но им пришлось расстаться настолько внезапно, что они потеряли всякую связь друг с другом.

Гриша разыскивал Люсю всю войну, но не получал от нее писем. Сразу после войны он поехал в Негорелое, но там ему сообщили, что вся семья расстреляна. Сейчас, рассказывал Сеня, Гриша живет в Москве, и работает. Сеня может дать его адрес. Никто и не заметил, как Люся, в течение почти пяти лет считавшая, что Гриша убит, упала в обморок. Пришлось Сане приводить в чувство и ее. Потом были слезы, смех, счастье, поездка в Москву, встреча с любимым Гришенькой и – замужество.

В результате всех этих счастливых изменений, Фаня тоже решила поехать в Москву. Ведь сестры так сроднились за время долгих военных лет работы в мордовской деревне, что уже не представляли себе жизни друг без друга. Так и сложилось, что в Москве после войны поселились две Санины родные сестры – «наши москвичи», так стали их с любовью называть.

Еще одна Санина сестра – двоюродная, дочь его расстрелянной тети Мэри, тоже по имени Лия, оказалась женщиной героической. До войны она успела окончить медицинский институт, и по счастью, была сразу призвана на фронт, поэтому не успела приехать к родителям в Негорелое, как планировала. Иначе ее судьба сложилась бы совсем иначе. Всю войну она работала военным врачом на передовой, получила ранение в голову, но справилась с травмой и вернулась в строй. Войну она закончила в звании майора. Перед самым окончанием войны она вышла замуж, а после демобилизации, уехала в Ригу по месту жительства мужа. Так образовался еще один клан Саниных близких родственников – «наши рижане».

Из эвакуации в Свердловске вернулась и Роза, жена младшего Саниного брата Рувима – Ромика, вместе с дочерью Региной. Перед уходом на фронт Ромик поехал навестить жену и маленькую дочь, которые уехали из Ленинграда в эвакуацию в самом начале войны, но по дороге в Свердловск поезд был обстрелян, и Ромик пропал без вести. Не сохранилось ни свидетелей, ни документов, ни вещей – ничего. Долгие десятилетия тетя Роза искала мужа и не верила в его гибель.

Наташа помнила, как приходили к ним в гости тетя Роза и Регина. Тетя Роза была полная, ласковая, она называла ее «ласточка моя» и всегда дарила ей что-нибудь небольшое, но очень приятное. А однажды она подарила ей маленьких глиняных зверюшек, с которыми Наташа полюбила играть перед сном. Регина была худенькая, стройная девочка, ровесница Илюши. Она была очень красивой – у нее были большие карие глаза с длинными прямыми ресницами и косички, которые казались кудрявыми, потому что ее кудри пробивались сквозь эти косички, хотя это и трудно представить.

Так же она помнила, как приходила тетя Рита – одна, или со своими детьми. Это не были официальные визиты с длительными подготовками. Можно было просто так заскочить на часок-другой, посидеть рядом, попить чайку и побеседовать. На стол подавали то, что было в доме, а было не так уж много: сахар, баранки, да и то не всегда. Это сейчас принято подавать самые лучшие и дорогие продукты, долго сидеть за переполненным столом. Но тогда, после войны, когда совсем недавно отменили продуктовые карточки, и все жили скромно, внутрисемейные связи были чистыми и не столь материальными. Не угощение, а человеческие близость и тепло были важнее всего.

Но, конечно, и тогда происходили большие семейные сборы, когда собирались все семейные ветви, и Фирочке с Зиной приходилось заранее думать о том, что подать к столу. Из тех далеких дней, когда Наташино детство еще было счастливым, ярче всего она помнит большие семейные приемы гостей. Наташа с нетерпением ждала этих событий. Она обожала праздничную атмосферу, которую приносили с собой гости: их шутки, смех, подарки. Эта атмосфера разбивала сонную рутину ее повседневной жизни. Гости редко собирались в их тесной комнате, но Наташа четко запомнила праздничные сцены.

Они с Зиной активно участвовали в покупках: стояли в длинных очередях за мукой, сахаром, яйцами. И не всегда было легко купить все необходимое, потому что в магазинах постоянно чего-нибудь не хватало, и даже наличие продуктовых карточек ничего не гарантировало. Если какого-нибудь важного, с точки зрения Фирочки, продукта не оказывалось в их микрорайоне, то Зина с Наташей отправлялись «дышать свежим воздухом» в соседний район. Там они отстаивали очередь, например, за апельсинами и гордые и румяные возвращались домой.

Однако сама по себе подготовка к празднику начиналась только вечером накануне, перед самым приходом гостей, когда все уже было куплено заранее. Тогда мама начинала разводить тесто, Зина долго месила его и беспрерывно ворчала при этом. Готовили фаршированную рыбу, обычно щуку, ее подавали на стол на длинном блюде, на котором были вытеснены черные кленовые листья. Каким-то чудом до сих пор уцелели два удлиненных блюда из «кузнецовского» сервиза, который был подарен на свадьбу Фирочке и Сане. Оба сейчас находятся в семье Илюши.

Всегда готовили студень. Фирочка и Саня готовили его вместе. Можно сказать, что они священнодействовали: клали небольшие кусочки мяса в красивые глубокие тарелки, сверху покрывали мясо колечками нарезанных яиц, посыпали мелко нарезанным чесноком и заливали горячим бульоном, который немедленно застывал. Вечером, когда готовили уже непосредственно к праздничному столу, дети шли спать, окутанные соблазнительными запахами. Все хранилось на подоконниках или в тазах с холодной водой. В самый же день приема Фирочка готовила салаты и другие скоропортящиеся блюда, ведь холодильников тогда не было.

На следующий день приходили гости. Первой обычно появлялась тетя Рита, старшая мамина сестра. Невысокая, намного меньше мамы, кругленькая, очень женственная. Она уже приближалась к 50 годам, но сохранилась хорошо. Ее темные волнистые волосы были красиво завернуты в большой пучок. Она начала седеть последней из сестер, хотя и была старшей. У тети Риты были тонкие и деликатные черты лица, карие «фамильные» глаза, излучающие доброту.

В будние дни Рита приходила навестить семью Фирочки поздно вечером, «на последней сеанс», как она сама говорила в шутку. Она входила, вешала пальто на вешалку, подсаживалась к круглому столу, брала с этажерки первую, попавшуюся в руки книгу, надевала большие очки, говорила: «Фирочка, не беспокойся, не обращай на меня внимания, продолжай заниматься своими делами» и принималась читать. Наташа всегда передразнивала ее с огромным удовольствием – нацепляла на нос огромные очки, хватала книгу и шевелила губами, изображая чтение. Она не помнит, чтобы ее когда-нибудь наказывали за это, только смеялись вместе с ней. По сути дела, в этом и состоял визит тети Риты в будний день – мама с тетей Ритой почти не разговаривали, только перекидывались несколькими словечками, сидели рядышком, смотрели друг на дружку, пили чай и расходились. Они были настоящими сестрами – хорошо чувствовали друг друга и не нуждались в словах.

Но в праздничные дни тетя Рита приходила первая. Выглядела она усталой, как всегда. Все же она была вдовой и матерью троих детей. Дети были уже взрослые, но никто из них, даже старшая Лиля, не торопились выпорхнуть из семейного гнезда, зато все трое требовали забот. Тетя Рита сразу укладывалась на Илюшин диван, укрывалась его «зайчиковым» одеялом (тонкое шерстяное одеяло с вытканными на нем зайчиками) и немедленно засыпала. Наташа садилась около нее, чтобы охранять ее сон. Она любила тетю Риту и хотела погладить ее, но стеснялась. По плечу? Но там недалеко находится грудь, и она может обидеться. К тому же однажды на даче тетя Рита стоя мылась в большом тазу в Наташином присутствии, и Наташа видела гигантские размеры ее груди – нет, это не годится! По талии? Но там недалеко находятся «другие места». Таким глупым детенышем была тогда Наташа, что так и не решалась погладить тетю Риту.

Ее сомнения прерывает приход других гостей. Почти всегда это была семья старшего маминого брата Наташи – дяди Левы или, как его с любовью называли, Левушки, его жены тети Тамары и их сына Павлика. Дядя Лева невысокий, но статный, красивого и крепкого телосложения, потому что он, как и папа Илюши и Наташи, был отличным спортсменом в молодости. Дядя Лева красивый, кудрявый, его волосы уже начинают седеть, но он подвижный, веселый, у него открытое, умное лицо. Он входит в комнату с шутками, анекдотами, остроумный и веселый, как всегда.

Следом входит тетя Тамара, молодая улыбчивая женщина с круглыми симпатичными щечками. Она моложе дяди Левы лет на двадцать, но старается держаться степенно, чтобы соответствовать мужу, но тоже расплывается в улыбке при виде племянницы. А Павлик, хоть и старше Наташи на два года, но худенький и невысокий. Со временем он вырос в большого Павла Львовича и стал физиком, известным в мире. А тогда он был мальчиком с добрым личиком и, несмотря на тесноту, дети пытались играть. Бегать им негде, и толстушка Наташа случайно прижимает Павлика к дивану. «Ты раздавишь мне Павлика», – говорит тетя Тамара. Но она понимает, что это игра и не сердится. Павлик тоже это понимает и не обижается.

А вот приходит и самый старший брат в семье – дядя Соломон, редкий гость в доме. Наташа почти не помнит его. Она помнит только его улыбку и карие глаза, такие же, как у всей маминой семьи. По рассказам Наташиной мамы, у него было революционное прошлое, он был приговорен к расстрелу, но ему помогла бежать из тюрьмы девушка, которая впоследствии стала его женой. После прихода советской власти, за которую он и боролся, он не вернулся в родной город, а остался на Урале и жил там до самой смерти с женой и дочерью. Он редко выбирался в Ленинград, чтобы навестить родных, и умер рано, в возрасте 54 лет, от болезни сердца.

Наконец-то, раздается долгожданный звонок в дверь – это тетя Катюша. Тетя Катюша такая миниатюрная, что трудно понять, это девочка или взрослая женщина. У нее густая черная коса, которую она заплетает на ночь, и тогда она выглядит совсем как девочка, хотя ей уже скоро тридцать лет. Но днем тетя Катюша заплетает две косы и обвивает ими голову – совсем как Наташина мама, тогда вид у нее становится серьезный, как у учительницы. Она и есть учительница, она преподает английский язык в старших классах школы.

Но тетя Катюша всегда смотрит на Наташу не как тетя, а как старшая сестра, потому что Наташа для нее особенная. На самом деле, Наташа знает, что в сердце тети Катюши она находится на втором месте. Первое место принадлежит, конечно, Илюше, ведь тетя Катюша вместе с мамой и Илюшей пережили вместе блокаду, когда Наташи еще и в помине не было. Но Наташа чувствует, что, по крайней мере, иногда она занимает первое место, иначе, откуда бы взяться секретам у них с тетей Катюшей?

Самый большой секрет состоял в том, что тетя Катюша играла роль маленького петушка для своей племянницы и всегда «кукарекала», когда та ее об этом просила. А когда она «кукарекала», ее голос звучал так чисто и звонко, совсем как у настоящего петушка, которого они вместе выращивали летом на даче. И она сама смеялась при этом от всей души, как и сама Наташа. Вот она входит в комнату, и все сразу поворачивают к ней любящие взгляды, ведь ее обожает вся семья. Она всегда такая веселая и остроумная.

И вот вся семья сидит вдоль длинного стола. Весь клан собрался здесь, включая и троих детей тети Риты, которые подошли позже, и мамину двоюродную сестру Эмму и ее сына Леню, и, конечно, Илюшу, Наташу и Зину. Почему-то нет никого со стороны папы. Как-то Наташа спросила его: «Папа, а что, у тебя нет никого, кроме москвичей и рижан?» Его лицо сразу потемнело. Ей показалось, что его глаза наполнились слезами. Она обняла его, и папа ответил ей обычным голосом, что они поговорят об этом, когда она будет большой девочкой. И сейчас она заметила, что его лицо на минутку погрустнело. Мама чувствует перемену его настроения и сигнализирует дочке глазами, девочка залезает под стол и ползком пробирается к отцу с поцелуем. Его лицо светлеет, словно он выбрался из черной дыры. Он обнимает ее, и снова он отец семейства и хозяин застолья, а Наташа возвращается на свое место рядом с Зиной. Все веселятся, шутят, поднимают тосты, но не пьют за Сталина, как это было принято в других домах.

За ярко освещенным столом царила атмосфера праздника. Дядя Лева, как того и требовало его имя – Лев, был душой компании. Он первым начинал петь. А пел он замечательно. У него был сильный и приятный голос. Наташа помнит песню «Журавли» в его исполнении. После дяди Левы наступала очередь сестер. У них тоже были приятные голоса. Особенно у тети Катюши. Ее даже приглашали петь в хоре Филармонии. Конечно, приглашали ее в областной хор, не в Ленинградский, потому что она еврейка. У тети Катюши было сопрано, у мамы и тети Риты были более низкие голоса. Сестры пели на два голоса. Больше всего Наташе запомнились их любимые романсы: «Не искушай меня без нужды…», «Нет, не тебя так сильно я люблю…», «Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль…» Это были незабываемые впечатления маленькой Наташи, которые она, по возрасту, сначала понять не могла, но запомнила, а с годами поняла и оценила.

Через некоторое время гости требуют «на сцену» саму Наташу. Родители гордились ее памятью и способностью декламировать длинные стихи, звонким жизнерадостным голосом, с хорошей дикцией. Ее ставили на стул, и она, прежде всего, читала им то, что слышала по радио чуть ли не каждый день: «Я маленькая девочка,/ Играю и пою,/ Я Сталина не видела,/ Но я его люблю». Затем, из того же репертуара следовал: «Клим Ворошилов, народный комиссар» и еще несколько идеологических стихотворений того времени. Гости терпеливо слушали, стараясь «не испортить» ребенка.

И только после этого, по каким-то своим неведомым критериям решив, что она уже отдала дань незримому слушателю, Наташа начинала декламировать свои любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, которые легко впечатывались в ее память еще задолго до того, как она научилась читать. Она могла декламировать долго, без устали, ведь это был репертуар ее любимых папы и мамы. Родители читали ей эти стихи перед сном, а наутро она помнила их наизусть. Гости подбадривали ее одобрительными замечаниями.

Наташу любили в этой большой семье братьев и сестер. Ведь она была маленькой дочкой их любимой Фирочки. Внешне Наташа была очень мила, у нее были большие голубые глаза и круглые румяные щечки, совсем как у папы. Но главное ее достоинство было в том, что она была веселым ребенком и на шутку всегда реагировала с юмором. Понятно, что Наташа не была идеальной. Но для них она была вроде награды за страдания, перенесенные семьей во время войны. Если сердца Сани и Фирочки всегда сжимались, когда они смотрели на жестокий след войны – косоглазие Илюши, они отогревались, когда видели, что их «награда» веселится просто так, от радости жизни, и смотрит на них безмятежным взглядом.

* * *

Кроме двух ближайших семейных кругов, был еще и третий круг, тоже весьма близкий – друзья Сани и Фирочки. Верная дружба тоже была очень важна для родных Наташи.

Еще задолго до Великой Отечественной войны, в 30-е годы, подружились несколько молодых еврейских пар: Роза и Павлуша Дойч, Лиза и Сеня Гласс, Таня и Сема Чарские, Рита и Миша Гомельские. Со временем и младший брат Сани – Ромик вместе со своей подругой Розой тоже присоединились к этой компании. Это были молодые люди, которые после революции приехали из бывшей Черты Оседлости в Ленинград. Саня и Ромик приехали из Белоруссии. Остальные родились на Украине. И лишь Фирочка родилась в Ленинграде.

Вся эта разношерстная компания очень сблизилась, ведь все они работали и учились и все, кроме Фирочки, жили в общежитиях. Они проводили совместные вечеринки, вместе ходили в театр, ходили друг к другу на дни рождения. Со временем все они получили официальный статус жителей Ленинграда, получили свое жилье, женились. Эта публика не была религиозной, не были они и сионистами. У них были общие интересы, похожая биография, им было приятно проводить время в компании друг друга и свободно разговаривать, без страха получить оплеуху от антисемитов или опасения, что кто-нибудь донесет на то, кто и что сказал.

Как и все жители Советского Союза, они жили трудно и скромно, и все же они были полны оптимизма относительно счастливого будущего. Перед самой войной каждая молодая семья успела родить старшего ребенка – признак того, что они, в самом деле, не верили в то, что разразится война. У родителей Наташи родился Илюша, у Розы и Павлуши родился сын Давид – Додик, у Тани и Семы родилась дочь Мирра, у Лизы и Сени родился их старший сын Слава, у Риты и Миши – дочь Людмила, а у Ромика и Розы – дочь Регина. К началу войны все шесть семейных пар были молодыми родителями. Самому старшему ребенку было не больше трех лет. Надо было быть полными безумцами, чтобы, видя опасность приближающейся войны, рожать детей наперекор судьбе. А безумцами они не были. Это были образованные, умные люди. Нет, войны они не ждали!

Тем не менее, когда война все же разразилась, всем женщинам из этих семей вместе с детьми удалось эвакуироваться в Сибирь, и они не страдали от блокады. Конечно, жизнь в эвакуации тоже была тяжелой, но она не шла ни в какое сравнение с ужасами блокады. Из всей этой большой компании в Ленинграде остались только Фирочка с матерью, сестрой и ребенком. Когда закончилась война, все эвакуированные семьи вернулись в Ленинград и снова благополучно зажили в своих нетронутых вражескими снарядами жилищах. Несмотря на явные различия в судьбах, друзья продолжали встречаться, как прежде.

В каждой из этих еще молодых семей родился второй ребенок. У Сани и Фирочки родилась Наташа, у Розы и Павлуши – Люда, у Лизы и Сени – Белла, у Тани и Семы родился сын Слава, и только у Риты Гомельской никто не родился, потому что Миша не торопился вернуться домой после войны. Как выяснилось потом по секрету, который Наташа с Илюшей подслушали с большим трудом, у него на фронте была «военно-полевая» жена, и он задержался «в полях» еще года на два. Все это время красавица-Рита одна воспитывала их старшую дочь. Когда же Миша, наконец, вернулся домой, и они помирились, у них тоже родился второй ребенок – дочь Ирина.

И только Роза-младшая, теперь уже всеми признанная вдовой Ромика, хотя она и продолжала безуспешные поиски пропавшего без вести мужа, осталась одна с шестилетней Региной. Конечно, все поддерживали ее, ведь дружеские и родственные связи между друзьями переплетались: Роза была не только вдовой Ромика, родного брата Сани, но и племянницей Павлуши, а Лиза и Миша были ее родными братом и сестрой. Старшие и младшие дети тоже дружили между собой, хотя и встречались всей компанией довольно редко. Пригласить домой сразу всех, со всеми детьми, было довольно обременительно. Поэтому чаще всего их совместные встречи происходили на лоне природы, летом. Тем более что у Люды и у Наташи дни рождения приходились на лето. Поэтому удобнее было встречаться сразу всем вместе у одной из семей летом на съемной даче под Ленинградом.

И все же иногда случались и зимние встречи у кого-нибудь дома, но только по важному поводу – юбилею или повышению по службе. Чаще всего подобные встречи происходили у семейства Дойч, в их большой просторной квартире на Петроградской стороне. Наташа любила эти посещения не только потому, что дружила с их дочкой Людой, но и из-за всей атмосферы их дома. Квартира у Дойчей была отдельная, это значит, что кроме них, там не жил никто другой. По детским воспоминаниям Наташи, у каждого ребенка была своя комната, а у родителей – специальная спальня, что было само по себе удивительным и редким явлением. Там была еще просторная гостиная, обставленная красивой мебелью. Посередине гостиной стоял большой дубовый стол. Гостиная была такой большой, что даже многочисленные гости свободно размещались в ней. В ярко освещенном углу стояло пианино, перед которым не стояла кроватка хозяйской дочери, и никто не укладывал на его клавиатуру ноги по ночам, как это делала Наташа. Перед пианино стоял лишь небольшой круглый вращающийся стульчик, специально предназначенный для исполнителя музыкальных произведений.

В противоположном углу гостиной располагался сервант с застекленными дверками. Внутри серванта стояли хрустальные бокалы и вазы. Можно сказать, что этот дом был богатым, хотя Наташа этого не понимала. Но она видела, что он очень сильно отличается от ее собственного дома и радовалась за его хозяев. Это свойство характера радоваться успеху других, или красоте других, или богатству других, очевидно, было присуще ей от рождения. Она не умела завидовать ни тогда, ни в более зрелом возрасте – еще до того, как Фирочка преподала ей три семейных принципа, переданных ей ее мамой, Наташиной бабушкой: не завидовать, не сплетничать, не осуждать.