Текст книги "Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912"

Восхищенная Наташа ходила по дому тети Розы и дяди Павлуши и наслаждалась всем, что там видела. А там было на что посмотреть! У них был и телевизор – вещь редчайшая в домах тех лет. В конце 40-х – начале 50-х лет телевизоры выглядели довольно странно, это были маленькие устройства, на которые спереди нацеплялись большие линзы, в эти линзы наливали воду – для увеличения изображения, и смотрели фильмы. Наташа помнит, как в одно из посещений квартиры Дойчей показывали балет на музыку Чайковского «Лебединое озеро» с основными исполнителями Дудинской и Сергеевым.

Крошечные фигурки порхали в танце под дивную музыку, и Наташа не могла оторваться от чудного зрелища. Дети звали ее поиграть, и она разрывалась между желанием поиграть с ними и соблазном посмотреть балет. Наташины же родители были противниками телевидения, и не только из-за дороговизны этого устройства и тесноты в комнате, но и потому, что они считали, что человеческий мозг работает только при чтении книг, а телезрители – рабы ХХ века. После войны они вновь начали собирать библиотеку классической литературы и, несмотря на просьбы детей, вовсе не собирались покупать телевизор. Они сдались только спустя много лет, когда Наташа уже училась в старших классах, а Илюша женился.

Кроме внешнего вида квартиры Дойчей, Наташу очень привлекали и сами ее обитатели, и прежде всего ее хозяйка, тетя Роза. Она относилась к Наташе очень тепло и сердечно, что вообще характерно для женщин с Украины, или, как принято говорить теперь, из Украины. Она звала ее «Натальюшка» очень добрым голосом, приятно улыбаясь, обнимала ее и гладила по головке. Она не была писаной красавицей, но была очень милой. И у нее всегда был какой-нибудь сюрприз для каждого ребенка, который входил к ней в дом. Тетя Роза была настоящей домохозяйкой. Она была великолепной кулинаркой, а в честь прихода гостей всегда пекла пироги, торты и пирожные. У Наташиной мамы не было времени печь еще и пирожные с кремом – ей и так хватало забот. Но перед большим приходом гостей она тоже пекла пироги, хотя и без крема, но тоже с вкусными начинками – пальчики оближешь!

В гостях у тети Розы и дяди Павлуши, как и у Наташиных родителей, тоже всегда бывала культурная программа. Тетя Роза прекрасно пела. У нее было сильное красивое сопрано, и она никогда не отказывалась спеть перед гостями. Достаточно было попросить: «Розочка, спой, пожалуйста!», как она сразу подходила к пианино и просила Фирочку аккомпанировать ей. Фирочка смущенно смотрела на свои изъеденные кислотами от лабораторных опытов руки, чуть неловко улыбалась и подсаживалась к пианино. Она сопровождала пение тети Розы всех романсов – без нот, все на память, или на слух. Обе они составляли замечательный дуэт. Только дома мама иногда говорила: «Как жаль, что у меня нет времени играть. И как можно играть на нашем рояле?!» И грустно добавляла: «И нет у нас денег, чтобы настроить его, как следует. А как я любила играть в юности! Особенно я любила аккомпанировать папочке, когда он играл на скрипке».

За пением тети Розы следовал выход ее дочери Люды. Люда была девочка одаренная, и тетя Роза учила ее запоминать длинные стихи и даже отрывки из спектаклей. Для Людиных выходов они готовили специальные костюмы, и Люда всегда выходила к гостям в разных одеждах. Наташа чуточку завидовала Люде – тому, что ее мама сидит с ней дома и провожает свою Людочку на частные уроки музыки и на прогулки. Когда они встречались на улице, тетя Роза всегда покупала им обеим или петушка на палочке, или даже запретное для Наташи мороженое. Но это была «белая зависть», несерьезная, потому что то время, которое родители проводили с Наташей, было наполнено такой любовью, что ей хватало ее на весь день, а потом хватило на всю жизнь.

И все же у самой Фирочки, Наташиной мамы, бывали моменты слабости, когда она сама, против всех своих правил, сравнивала свою жизнь с жизнью своих подруг. Наташа помнит, что мама, хотя и не привыкла ни на что жаловаться, иногда говорила папе о том, какой непоправимый вред ее здоровью нанесла блокада. Оба они знали, что это положение создалось само собой, и не было вины или недостатка усилий ни со стороны Сани, ни со стороны Фирочки в том, что только их семья осталась в блокадном Ленинграде. Но всегда было у нее чувство, что она пьет более горькую чашу, чем ее подруги. Так оно и было на самом деле: родители Илюши и Наташи действительно пострадали от войны больше, чем кто-либо в их компании.

Бывали дни, особенно в «йорцайт» – так мама и тетя Катюша называли годовщины смерти бабушки Ольги и дедушки Ильи на идиш, когда они плакали и говорили, что не удалось им, как это удалось их подругам, уехать из Ленинграда в Сибирь и спасти свою маму. Возможно, они были правы, ведь перед ними были пример старенькой мамы тети Розы Дойч, Голды Моисеевны, которая благополучно пережила годы эвакуации в Сибири вместе со всей семьей. После войны она уехала к себе домой на/в Украину и прожила там до 90 лет, периодически навещая детей в Ленинграде. А когда Фирочка заглядывала в огромные глаза Илюши, она обнимала его крепко-крепко и шептала: «Почему мы не сумели спасти твои чудесные глазки, мой бедный сынок?»

Но это была лишь минутная слабость, когда мама испытывала потребность выразить свои чувства. Папа же всегда воспринимал всплески эмоций жены очень серьезно и начинал оправдываться, хотя не был виноват. В сущности, он всегда испытывал чувство вины перед ней, потому что не сумел создать для нее жизненных условий, которых она заслуживала. Только перед войной она жила стабильной, обеспеченной жизнью, в то время как ее подруги – Роза, Лиза, Таня и Рита и после войны жили в хороших условиях и даже имели возможность не работать. А вот его Фирочке приходилось работать очень много. Но как раз в этом вопросе сама Фирочка вовсе не была на него в обиде.

И не только потому, что она очень любила свою работу, и из-за огромной ответственности, которая была возложена на кафедре на ее плечи. Хотя, конечно, и из-за этого тоже. Еще задолго до женитьбы он понимал, что его избранница – человек такого размаха, который не усидит дома у плиты. И немецкое «Киндер, кюхе, кирхе» (дети, кухня, кирха – нем.), которое она часто цитировала с презрением, было не для нее. Подобную жизнь она считала мещанством.

Нет, в том, что он испытывал, конечно, не было ощущения вины. Однако было чувство непривычной неуверенности, утраты владения ситуацией. Дело было в том, что после войны Саня почувствовал изменение отношения к себе на заводе. Частенько родители переходили в своих разговорах на идиш, и по их интонациям дети чувствовали, что их тревожит что-то непонятное. Было ясно, что родители не ссорились между собой, потому что их лица во время таких разговоров оставались добрыми и доверительными, но они были явно обеспокоены.

Наташа не знала, что эти первые годы ее жизни были лишь короткой передышкой для ее родителей – между трагедией, которую принесла им война, и той трагедией, которую вот-вот должен был принести им мир. Она не знала, что Сане и Фирочке предстояли новые испытания. И, конечно, маленькая девочка не понимала, что надо ценить то, что у тебя есть – семейное тепло, любовь, истинную близость и не мечтать о пустых вещах, ведь внезапно все может измениться…

Четвертая глава. Трагедия мирного времени

Наташа не знала точную дату, а потом не решилась спросить у мамы – не хотела огорчать ее лишний раз. Ей кажется, что та страшная ночь случилась осенью или зимой 1949-1950 годов. И вот он снова пришел, ее кошмарный сон – сильный стук в дверь, леденящий страх, бесплодные попытки закричать. Сейчас откроется дверь, и в комнату войдет какое-то чудовище. Но, продолжая спать, самым краешком сознания, она ожидала услышать успокаивающий голос папы: «Тохтарке, не плачь, моя маленькая. Все хорошо». Так было всегда, когда ее посещали страшные сны. Но в этот раз ее разбудили слова соседки тети Маруси: «Исаак Семенович, к вам пришли». Загорелся свет. Дверь, в самом деле, открылась. На пороге стояли трое мужчин. Они вошли в комнату, стараясь не шуметь.

Наташа не помнит, о чем шла речь, потому что взрослые говорили вполголоса, а ей очень хотелось спать. «Гости» долго что-то искали во всех ящиках письменного стола, потом перелистывали толстый том «Анны Карениной» на этажерке. Наташе рассказывали, что это роман о маленьком мальчике Сереже, которого бросила мама, а потом соскучилась и пришла к нему в гости. Потом они принялись копаться в большом шкафу, вывернули все наизнанку, чего-то не нашли и остались этим недовольны.

Папе велели одеться. Мама, как всегда, толково, но чуть торопливее обычного, помогала ему собираться в дорогу. Уже одетый папа подошел к Наташиной кроватке, спокойно и ласково сказал ей: «До свидания, доченька, я скоро вернусь». Она безмятежно поцеловала его, не подозревая худого. Наташа уже привыкла к частым папиным командировкам и к его веселым возвращениям, всегда с сюрпризами для нее и Илюши. Папа обнял Илюшу: «Ну, сынок, береги маму». И вышел с ними.

Мама накинула на голову шерстяной платок и вышла вслед за пришедшими провожать папу. Дети, забравшись на письменный стол, прижались к окнам и увидели около дома черный легковой автомобиль. Один из «гостей» сел на заднее сидение, а папа, словно пристегнутый к нему, сел совсем рядом, а следом сел еще один. Так папа оказался плотно зажатым между ними, как в ловушке. Третий сел рядом с шофером. Машина тронулась. Дети, как было принято в семье, помахали папе ручками на прощание. Илюше было 10 лет, Наташе – 4 года.

Мама вернулась в комнату, села на диван испуганного Илюши и заплакала. Наташа ничего не понимала, только хотела спать. Просила, чтобы ее положили рядом с мамой, ведь папино место освободилось. Когда папа ездил в командировки, ей иногда разрешали такое послабление. И на этот раз Фирочка обняла взбудораженную Наташу, и она крепко уснула.

Но сама Фирочка в ту ночь не сомкнула глаз. Арест Сани был для нее тяжелым ударом судьбы, но нельзя сказать, что они с мужем его не предвидели. Оба они понимали происходящее в стране и старались, как могли, предотвратить надвигающуюся трагедию. Примерно за год до нее Саня вернулся с работы в удрученном состоянии. По выражению его лица Фирочка сразу почувствовала, что произошло что-то плохое. Саня рассказал ей на идиш, что в тот день был арестован его близкий друг, и что он, Саня, стопроцентно уверен в невиновности этого человека. Однако завтра заводское начальство организует общее собрание коллектива, на котором каждый должен будет осудить его арестованного друга.

Поскольку Сане с годами становилось недостаточно знания идиш для адекватного выражения чувств и мыслей, сам того не замечая, он переходил на русский язык, поэтому дети схватывали тему разговора, не понимая его сути. А Фирочка не знала, как реагировать на рассказ мужа, независимо от языка, потому что она хорошо изучила его честный, прямой характер и его принципиальность. Поэтому она сказала ему тогда: «Я на тебя полагаюсь. Я уверена, что ты поступишь так, как сочтешь правильным». Так он и сделал, и через некоторое время его понизили в должности – безо всякой видимой причины, но им обоим она была понятна. И с тех пор они ждали, весь этот год, изо дня в день, ночного звонка во входную дверь. Зарплата Сани уменьшилась, но Фирочка не жаловалась – она не была избалована материальным благополучием. Она легко привыкала и к бедности, и к богатству. С некоторым оттенком горькой иронии можно сказать, что к бедности она была приспособлена даже лучше. Так уж сложилась ее жизнь.

Но теперь, после ареста мужа, она впервые осталась с двумя детьми одна. Даже во время блокады, когда Саня работал без выходных и ночевал на заводе, она постоянно чувствовала его близость, чувствовала, что они вместе, делают общее дело – он воюет ради фронта, она воюет ради семьи. И были счастливые моменты, когда он приходил домой, и она видела его. А сейчас она осталась в полном одиночестве, во враждебном окружении, не имея ни малейшего представления о будущем, при этом сама она стала единственной опорой для обоих своих детей.

«Надо взять себя в руки», – привычно сказала себе Фирочка. «Сейчас я приму лекарство, и боль в сердце пройдет, иначе мои малыши попадут в детский дом». Эта мысль была такой страшной, что она снова беззвучно расплакалась и почувствовала у себя на плече руку Зины: «Эсфирь Ильинична, не плачьте».

Когда Наташа проснулась утром в родительской постели, мама была уже на работе, как обычно. После бессонной ночи, Фирочка приняла решение сразу сообщить об аресте мужа своему начальнику отдела кадров. По сути дела, она была обязана доложить ему об этом. Однако тот уже все знал. Ее поведение было расценено как проявление преданности режиму. И это сыграло немалую роль в решении начальства оставить ее в институте на преподавательской работе. Укрывательство же факта ареста мужа было бы расценено как предательство, Фирочку бы арестовали вслед за Саней, а детей, и в самом деле, отправили бы в специальный детский дом.

Однако Фирочка пошла на этот шаг совсем не из преданности режиму, а из честности, которая была присуща ей от природы. И, возможно, из опасения потерять работу, ведь она осталась единственным кормильцем семьи – на ее плечах теперь были судьбы четверых: ее детей, Зины, которая давно стала для нее членом семьи, и ее самой. «Нам уже сообщили, Эсфирь Ильинична», ответил ей начальник отдела кадров чуть ли не с сочувствием, а он был человеком равнодушным, черствым, иногда почти жестоким.

Таким образом, «умное» поведение Фирочки помогло ей избежать еще одного трагического поворота в ее судьбе – собственного ареста. На первый взгляд, ничего дурного с ней не делали. Начальство продолжало относиться к ней с уважением. А ведь в те годы из ее института уволили всех преподавателей – евреев, кроме нее и одного из профессоров. Возможно, приняли в рассмотрение, что она мать маленьких детей. Но, так или иначе, она была женой «врага народа», а в таких случаях власти не знали ни снисхождения, ни жалости. При условии ареста самой Фирочки, даже если бы у Илюши и Наташи были дедушки и бабушки, им не разрешили бы воспитывать отродье «врагов народа» – их место было в изоляции, в специальных детских домах, среди таких же несчастных, какими могли стать и они, по воле судьбы.

Вероятнее всего, начальство не хотело лишиться и редкого специалиста, каким была Фирочка в своей области. Ведь даже после того, как довоенные преподаватели вернулись на кафедру из мест военной службы, где им пришлось задержаться, и приступили к своей работе, она выделялась среди них всех. Она была блестящим лектором, умеющим в удивительно четкой и доходчивой форме объяснять студентам сложный материал, подобрать к каждому студенту подход, умела завоевать доверие и «хвостистых» студентов, для которых всегда находила дополнительное время в своем плотном графике. Она с гордостью рассказывала детям о том, как за ней ходят китайские студенты, спрашивают о планах следующих лекций и старательно все записывают в толстые общие тетради. В качестве куратора, она успевала навещать их в общежитии и следила, чтобы они не питались всухомятку, чтобы обязательно варили суп, ведь они жили вдали от родины!

Нельзя списать со счета и ее редкий научный талант, который успел раскрыться еще до войны, в ее студенческие годы, во время работы в институте Охраны Труда. Однако если тогда Фирочка открыто проводила научные опыты и пользовалась всяческой поддержкой начальства, то в новой сложившейся ситуации Эсфирь Ильинична была вынуждена заниматься научной работой втайне, после работы. Она не смела и мечтать об очной или заочной аспирантуре или об официальном научном руководителе. Тем не менее, ее работа теперь была большим научным трудом, который назывался диссертацией, и надо было обладать не только данными большого ученого, но и недюжинными свойствами характера, чтобы завершить его в одиночку, а потом тринадцать лет (!) ждать момента, когда начальство соизволит разрешить защиту этого труда. Но до этого разрешения надо было дожить, а пока что Фирочку оставили работать на кафедре по неведомой ей самой причине.

Нельзя не сказать о коллегах Фирочки, об ее друзьях. Она умела пробудить в людях самые добрые стороны души. В страшные годы сталинского режима коллеги обожали ее и всегда поддерживали. Именно тогда возникли самые тесные ее дружеские отношения с коллегами и на ее собственной кафедре, и на соседних кафедрах. Они приходили к ним в дом, просто так, поговорить, посидеть за чаем, зная о ее горькой беде и разделяя ее. Эта дружба продолжалась долгие десятилетия, до конца ее жизни. Если бы не они, даже такая крепкая женщина, вероятно, сломалась бы.

Глядя со стороны на положение Фирочки тех лет, можно понять мотивы поведения ее начальства: оно использовало ее критическую ситуацию в своих интересах. Ее специально загружали самыми разнообразными заданиями, которые только могли придумать, зная, что отказаться она не посмеет. К тому же кто-то из коллег сообщил зав. кафедрой, что у нее имеется готовая диссертация, и тот, понимая, что подчиненная захочет со временем выйти на защиту, держал ее «на крючке» и нагружал сверх меры.

Фирочка осознавала актуальность своего открытия для советской фармакологии – лекарственное использование мхов и лишайников, но ей было очевидно, что начальство предпочитало не использовать результаты ее научного труда, только бы не продвигать ее, еврейку и жену «врага народа». Поэтому она молчала и старательно и добросовестно выполняла любое поручение: читала лекции, занималась наукой, а еще она взяла на себя и дополнительную нагрузку – чтение курса лекций на факультете повышения квалификации для иногородних фармацевтов. Это был единственный способ заработать немного дополнительных денег, чтобы снять дачу на лето для Илюши и Наташи. Она никогда не отправляла их в летние лагеря, потому что условия жизни там казались ей недостаточно хорошими для ее драгоценных детей. Поэтому годы отсутствия папы несправедливо казались Наташе и годами отсутствия мамы. Ведь она ее почти не видела – мама уходила на работу, когда Наташа еще спала, а возвращалась с работы поздно вечером.

Фирочка, которая когда-то была утонченной, веселой и спокойной девушкой, превратилась в сильную, волевую женщину, жизнь которой была полна борьбы. Лишь в короткий предвоенный период жизнь улыбнулась ей, и только тогда она познала счастье и радость. Годы ленинградской блокады и годы Саниного заключения потребовали от нее строгой самодисциплины, стойкости и силы духа. На первый взгляд, трудности не сломили ее, напротив – они словно порождали в ней новую энергию. А в действительности, она всегда была утомлена после переделанных с раннего утра домашних дел, но Фирочка словно спорила с судьбой и всегда выходила победительницей. Она работала все больше, а спала все меньше. С годами это отразилось на ее здоровье, и долгими месяцами она лежала в постели после тяжелых сердечных приступов. Но тогда, в 50-е годы, она работала так отчаянно не только из любви к науке, а под тяжестью обстоятельств. А после того, как Катюша осталась без работы, Фирочка начала содержать и ее.

Это произошло постепенно. Сначала Катюша потеряла постоянную работу в старших классах средней школы, потому что «как еврейка она могла причинить вред своим ученикам», по заключению педагогического коллектива. Сначала у нее еще оставалась «часы» – несколько уроков в неделю. Однажды она сказала Фирочке: «Я заработала в этом месяце 86 рублей». Это была очень маленькая сумма, половина суммы заработка Зины в их семье. Но для Зины это были «свободные» деньги, которые у нее оставались каждый месяц, ведь она не должна была покупать еду или платить за квартиру.

Все эти нужды удовлетворялись для нее, как для члена семьи. Каждое воскресенье Зина ходила в кино или в парк культуры им. Кирова на народные гуляния.

В то время как Катюша должна была вести свое крошечное, но самостоятельное хозяйство, а для этого зарабатывать, хотя бы скромно. А сейчас она осталась с «зарплатой», которой не хватало даже на еду. Потом у нее отняли и последние часы. Поэтому вскоре после ареста Сани, сестры стали жить вместе. Так в полуподвальной комнате на Гатчинской улице снова стали жить пять человек. Несмотря на бедность, Фирочке не приходило в голову уволить Зину и отправить Наташу в детский сад. В детских садах царили болезни, а скверные жилищные условия и здоровье девочки требовали ежедневных прогулок в течение многих часов.

* * *

После ареста папы, жизнь Наташи продолжалась как обычно. Четкий распорядок дня, которого требовала мама, очень помогал поддержанию здоровых привычек. Завтрак с Зиной, прогулка по Большому проспекту, обед с Зиной и Илюшей, который к тому времени уже возвращался из школы, час или два – послеобеденный отдых в постели, полдник, вечерняя прогулка, ужин, вечерние игры и сон. В перерывах тетя Катюша читала ей книги, рассказывала сказки, играла с ней, а после того, как потеряла работу, посвящала ей все больше и больше времени. Все происходило медленно, спокойно, и так шли Наташины дни. Конечно, она и не подозревала о тревогах своей мамы, о том, какие страдания выпали на ее долю. Все в жизни Наташи, на первый взгляд, было как обычно. Так, но не совсем. И у нее появились кое-какие проблемы.

Наташа подрастала и со временем перестала нуждаться в прогулках с Зиной за ручку. Закончился и период, когда они с Зиной сидели под зонтиком в дождливую погоду около дома. Зина все лучше начинала справляться с домашними делами, а Наташа все больше времени начинала гулять самостоятельно во дворе. И вот тут-то, при выходе в более открытый мир, она столкнулась с необходимостью говорить неправду взрослым. Самая большая проблема для ее открытого характера была давящая тайна, которая вошла в их семью после ареста папы. Если кто-то, а особенно соседи по дому, спрашивали у нее: «Где папа?», она отвечала, как ей было велено дома: «Папа уехал в командировку». А сама при этом верила в это и не верила.

На одном из их низеньких окон соседский мальчишка Валерка написал гвоздем «Евреи». Слово было как будто нестрашное, но оно стало отдалять ее от недавних друзей по двору. Ребята перестали принимать ее в игры в «прятки» или в «штандер» (стой на месте), и даже в обычные «прыгалки» с веревочкой и в догонялки. «Ты а ид», сказала ей соседская Ниночка. Наташа не знала значения этого выражения, хотя они с Илюшей и навострились уже понимать многое из разговоров родителей. Она спросила у мамы, что это значит. Мама перевела выражение с идиша на русский язык. Выяснилось, что оно означает всего лишь: «Ты еврейка», и спросила Наташу, где она это слышала. «Так, где-то слышала», – уклончиво ответила девочка. Однако связала в своем сознании услышанное от Ниночки с начертанным гвоздем на окне и поняла, что их семья отличается от других. А судя по интонации Ниночки, они хуже других.

И это открытие она сделала для себя теперь, когда отношение окружающих было для нее особенно важно. Но дети равнодушно проходили мимо нее. А иногда у них словно взыгрывала душа поиздеваться над ней. Тогда собирались вокруг нее сразу много ребят, ее ровесников, из разных домов, пинали ее, плевали на ее одежду. Кроме того, иногда кто-нибудь из них выкрикивал: «Твой папа – арестант!» Наташа научилась молчать. Не рассказывала об этом никому. Верила детям, что она хуже всех, потому что она толстая и еврейка. И еще дочь арестанта. Какие свои достоинства она могла противопоставить этому?

Большие ребята тоже не сидели, сложа руки. Однажды схватили ее, удержали силой, потому что она вырывалась, заставили нюхать бензин. Запах был ничего себе, но она чувствовала себя униженной и слабой. В собственных глазах она была ненавистным чучелом. Был еще один эпизод. В доме напротив жила большая красивая девочка Таня с пушистыми светлыми волосами, заплетенными в толстые косы. Как Наташе хотелось бы иметь такие косы! Так вот, эта Танечка однажды придавила Наташу к стенке лицом и, воткнув ей в спину что-то твердое и острое, как нож, грозилась ее зарезать. Потом выяснилось, что это была палочка, но Наташа перепугалась всерьез.

Даже взрослые в их окружении вели себя не лучше, чем ее обидчики-дети. Особенно выделялась своей агрессивностью их соседка из смежной комнаты Вера. Вера начинала ссору еще в дневное время на кухне. Обычно она упрекала Зину за то, что та «прислуживает жидам». Зина, добрая душа, не была антисемиткой. Тем не менее, фамилия Веры – Срыкова, очень ее забавляла. А Вера свято сохраняла ее во всех своих многочисленных замужествах и никогда не меняла. Зина не реагировала на слова «жиды» и «прислуживаешь», но в ответ на Верины упреки начинала посмеиваться над фамилией Веры. Та легко возгоралась, тормозов у нее не было, и через некоторое время в квартире уже слышались громкие проклятия и крики. Только приход Фирочки мог положить конец их ссоре. Обычно мама утихомиривала их обеих без особых усилий, приглашала Веру в комнату, и обе они шепотом улаживали отношения между враждующими сторонами.

Наутро мать Веры, гостившая у дочери месяцами, приходила в комнату Фирочки. Это была очень милая бабушка из Белоруссии с карманами полными семечек: «И чево явреи, чево явреи сделали Верке моей? У нас в деревне они самые дорогие мои друзья». Она пила с Фирочкой чай, угощала Наташу семечками, и та ела их с огромным удовольствием и чуточку торопливо, потому что в присутствии старушки родные не решались сказать Наташе, что семечки это разносчики глистов, и их надо жарить, и, скрепя сердце, разрешали ей отведать запрещенный продукт.

Однако, спустя несколько дней, ссора разгоралась вновь, на этот раз вокруг места нахождения папы. Все высказывалось настолько ясно, что если у Наташи и оставались какие-то сомнения, то они рассеивались полностью.

Сегодня трудно понять, почему Наташа никому не рассказывала о своих переживаниях. Она была общительной девочкой, и состояние отверженности и одиночества доставляло ей настоящие страдания. И при всем при том она прятала их в глубине души. Почему?

Прежде всего, потому, что доносительство, с ее точки зрения, было недопустимо. Ведь она очень хорошо помнила картины из недавнего прошлого, когда папа возвращался с работы домой, садился с ней на Илюшин диван и говорил: «Ну, давай-ка, мы с тобой потолкуем, что произошло с тобой за день?» И она начинала рассказывать во всех деталях, что они с Зиной делали, что видели, и в очереди, за чем стояли. А стояние в очереди было делом обычным, ежедневным, ведь продукты тогда продавались в ограниченных количествах. Когда присылали что-то дефицитное, его «выбрасывали» на прилавок на улицу, там сразу выстраивалась длинная очередь, поэтому приходилось стоять в холод и дождь, чтобы купить муку, сахар, яйца, а иногда апельсины.

А однажды Наташа пожаловалась папе на Илюшу – за что, она уже не помнила. Папа строго посмотрел на нее и сказал: «Не кляузничай. Кляузничать некрасиво. Илюша все расскажет мне сам». Могла ли Наташа после этих папиных слов жаловаться родным на издевательства детей? Ведь слова папы, особенно, когда его не стало рядом, превратились для Наташи в закон. Говорят, что маленькие дети быстро забывают тех, кого не видят: с глаз долой – из сердца вон. Не так было с Наташей, не прервалась внутренняя нить между ней и папой. Когда она видела его каждый день, у нее не было ни времени, ни желания воображать, как он выглядит, фантазировать. В его отсутствии сила воображения вела ее за собой, и ей казалось, что он снова рядом, «толкует» с ней, как прежде.

Именно без папы его образ вырастал до более крупных размеров, а вместе с образом вырастало и значение каждого когда-то сказанного им слова. Раньше она любила его, как всякий ребенок любит своего родителя. И когда его спрашивают: «Ты любишь папу и маму?» – он всегда ответит «да», потому что знает, что если даст положительный ответ, то ему скажут, что он хороший ребенок. Никто не спрашивал Наташу, любит ли она своего папу. Она пыталась представить себе, как он выглядит сейчас, на самом деле, после того, как прошло столько времени. Что на нем надето? Чем он занимается? Если соседи и прохожие говорят, что он «арестант», значит, он должен быть похож на одного из бурлаков с картины художника Репина, которую Наташа видела в учебнике Илюши – в рваной одежде, усталый, согбенный. Она представляла себе папу в образе бурлака на Волге и жалела его от всей души. Она старалась делать все, как он ей говорил, чтобы быть достойной дочерью своего отца и заслужить его похвалу, когда он вернется.

Понятно, что она могла рассказать обо всех своих обидах маме. Но члены семьи постоянно говорили ей по любому поводу: «Не надо огорчать маму! Мама очень много работает. У нее слабое здоровье». И она старалась не приставать к маме, хотя в ней она нуждалась больше всех. Так в жизнь Наташи закралась грусть, которая не соответствовала ни ее возрасту, ни характеру. Грусть человека с камнем на сердце. Возможно, из-за этого «камня» Наташа полюбила тайны? Возможно, благодаря ему, через несколько лет она начала вести дневник, а потом писать рассказы, стихи и более крупные вещи? Чувство юмора и самоирония спасали ее всегда. Много воды утекло с тех пор, времена изменились, изменилась и сама Наташа вместе с ними, но приступы грусти охватывают ее и сейчас, как и в те далекие времена. Возможно, потому что слишком рано она испытала ощущение полного, почти экзистенциального одиночества. И когда сейчас, более шестидесяти лет спустя, она смотрит на ту девочку, маленькую дочку заключенного, которой была тогда, она испытывает к ней сострадание.

Вечер. Мама на работе. Илюша пошел встречать ее на автобусную остановку. Он никогда не знал, когда она приедет и всегда выходил встречать ее заранее, стоял на остановке и читал газеты, висящие на стене. Когда становилось темно и зажигались уличные фонари, он продолжал читать при их свете, как взрослый – от начала до конца, поэтому всегда хорошо разбирался в политической обстановке. Зина на кухне, она о чем-то болтает с соседками. Наташа в комнате одна. Сегодня вечером они с Зиной не пошли на вечернюю прогулку, потому что Наташа, вероятно, была простужена.

Девочка сидит на Илюшином диване лицом к окнам и обнимает свою несчастную куклу. Хотя она и маленькая и не умеет говорить «мама», Наташа любит ее всем сердцем. По забывчивости она взяла свою куколку на улицу. Еще вчера у нее были толстые светлые косички. Когда девочки во дворе увидели ее, сразу стали подлизываться: «Дай нам твою куколку, и поиграем вместе». По доверчивости Наташа дала ее в руки девочек, потому что очень хотела поиграть с ними вместе. А они сразу стукнули куклу головой о камень и бросили на землю в сторону после того, как ее красивые волосы упали в грязь.