Текст книги "Наш маленький Грааль"

– Милая! Ну пожалуйста! Сделай так, чтобы мы сели в Москве! Нам это очень нужно, правда! Ты же видишь: малыш совсем разболелся, его уже врачи ждут! Как мы с ним будем, если окажемся в Питере?! Мы там не знаем никого! И где больница, не знаем!

– Пожалуйста… – тихо проговорила и Маша.

– Я очень тебя прошу! – дрожащим голосом произнесла и Ася.

Все трое с нетерпением глядели на чашу. Вдруг чудо все же произойдет? Вдруг появится то самое, о котором рассказывал дед, таинственное свечение?

Но ничего, решительно ничего не произошло, только малыш проснулся и начал плакать.

А стюардесса – она явно сочувствовала больному ребенку – мягко сказала:

– Будьте добры, пристегнитесь. Мы идем на посадку.

И громкоговоритель бесстрастно подхватил ее просьбу:

– Уважаемые пассажиры, пожалуйста, займите свои места, приведите спинки кресел в вертикальное положение и пристегните ремни. Наш самолет снижается, через десять минут мы совершим посадку в Санкт-Петербурге, аэропорт Пулково.

– Не помогло, – безнадежно произнесла Ася.

– Вот, блин, старый болтун! – раздраженно сказала Маша.

А Макс равнодушно, не утруждаясь упаковкой, вернул дедову чашу в рюкзак.

Прошло полтора месяца.

Середина января. Маша

Ноябрьскую поездку к деду в нашей семье еще долго вспоминали как страшный сон.

Племянник Никитка после рыбалки и долгой дороги хворал больше месяца, Аська, бедняга, вся извелась. И даже больше не за малыша беспокоилась, а себя корила, дуру, как она говорила, набитую. Все страдала, что согласилась на путешествие в Абрикосовку. Что выпустила ребенка на рыбалку в ледяное море. Что приняла решение лететь в Москву, а не поехала в поликлинику в Краснодаре, тем более что у Никитки оказался какой-то очень хитрый грипп, который не брали никакие антибиотики…

У бедной сестрицы настоящий комплекс вины развился, а ее горе-муженек Мишка умело этот комплекс подогревал. И Аську называл безответственной матерью, а нас с Максом – махровыми эгоистами. Даже родителям, которые здесь и вовсе ни при чем, досталось – за то, что попустительствовали. Ну и выбрала же сестричка себе пару!.. Не зря я говорю: «Лучше быть одной, чем вместе с кем попало».

Весь остаток ноября и декабрь мы с сестрой почти не виделись. Ася, во-первых, была вся в больном малыше: врачи, процедуры, анализы, бессонные ночи. А во – вторых, человек слаб. Особенно если на него все время давят, как это Асин муженек делает. Вот она и старалась семью сохранить. И, очень смущаясь, попросила меня бывать у них пореже, чтобы «гусей не дразнить».

Я пыталась ей объяснить, что с этим ее Мишей чем больше компромиссов, тем крепче он на шею сядет, но младшая сестричка оказалась упрямее мула. «Понимаешь, Маша, ему так одиноко в Москве. И он очень переживает, что у меня здесь и сестра, и брат, и родители, а он – один-одинешенек».

Ничего себе, один! И жена его со всех сторон обхаживает, и сын – лапочка, и, как я упорно подозреваю, еще и на работе роман с какой-нибудь смазливенькой секретаршей.

Но не буду ж я свое общество им насильно навязывать! Тем более что у меня на этого Мишу, даже когда его дома нет, жесточайшая аллергия. Его тапки в коридоре увижу – и уже начинаю закипать…

Братец Макс остаток года жил своей собственной жизнью. И тоже, на мой взгляд, неправильно. У всех профессиональных теннисистов в это время каникулы, народ разбрелся, разлетелся, куда средства позволяли, а этот фанатик все тренируется. Потому что, видите ли, сейчас теннисные корты дешевеют. И как ни пыталась я наставить на путь истинный и его – мол, отдохни, развейся, а потом результаты сами пойдут, – брат меня и слушать не пожелал. Он, видите ли, уже взрослый и сам решает, как ему поступать. В итоге после своих бесконечных тренировок он возвращался домой сердитый, бледный – усталость-то за год немалая накопилась! – а на утреннюю пробежку и вовсе выходил с таким видом, будто не бегать, а на похороны идет.

Ну, не хотите добрых советов – навязываться не стану.

И я тоже, говоря красиво, дистанцировалась от всех и с головой прыгнула в работу, в английский и в хорошие американские книги.

…Дедова чаша, после того как она отказалась нам помочь с больным Никиткой, скучала в коридоре, в платяном шкафу. В ее способность творить чудеса мы больше не верили. А уж родители, которым я, разумеется, поведала все дедовские байки, и вовсе хохотали как безумные, папа аж слезы вытирал: «Ну, батя дает! Наворовал денег, особняк себе отгрохал, а теперь нас байками про волшебную палочку кормит!» А мама с легкой завистью расспрашивала, сколько на дедовой вилле комнат и вкусно ли готовит его домработница…

Я попыталась возразить отцу, что воровать деду в его-то годы вроде и возможностей нет, и жил он до недавнего времени очень скромно, но папа только отмахнулся: «Он пройдоха еще тот. Что он, что брат мой Митька. Всегда находили, где стырить».

Может, я, конечно, и испорченная, но не отказалась бы, чтоб и мой отец тоже что-нибудь стырил. Очень уж хочется наконец в Америку выбраться, а бесплатно, через гранты на учебу, пока никак не выходит… Но только от нашего последнего романтика дождешься – максимум, на что он способен: укатить в очередную командировку на новогодних каникулах, чтобы по двойной ставке заплатили. Хотя папа у меня все равно замечательный, я его и таким люблю.

А вот насчет дедовой чаши после всех этих разговоров возникла у меня интересная мысль. Чаша-то с виду старинная – то ли медь, то ли, помнится, дед говорил, даже бронза. И письмена на ней, похоже, золотом выбиты. Вдруг она художественную ценность представляет? Хранить дедов подарок у нас никакого резона нет. На него только взглянешь – сразу настроение портится, потому и держим ее в глухом шкафу, за закрытой дверью. Даже я, едва на эту железку взгляну, сразу вспоминаю, как бедный больной Никитка в самолете рыдал, Аська и вовсе едва чашу в окно не вышвырнула, когда как-то в гости к нам заехала.

А окажись, что горе-чаша стоит более-менее приличных денег, – продадим ее без вопросов. Лишние финансы очень бы пришлись кстати.

И я, для разминки, отправилась с чашей в ломбард.

Ломбард в нашем районе – заведение весьма криминальное. Внутри и около него полно сомнительных личностей, все, как под копирку, с перегарным амбре и трехдневной щетиной. И приемщик, сразу видно, пройдоха – глазки бегают, пальцами хрустит. Явно врун. Будь при мне какое-то серьезное богатство, хотя бы микроскопический фамильный бриллиант, сроду бы в такое место не пошла, но с чашей, я решила, можно. Ничем не рискую.

И я не ошиблась. Потому что приемщик оценил ее в двадцать долларов. А личности, что подбежали, когда я с расстроенным лицом вышла наружу, и того меньше: в пятнадцать. И ни у кого, я внимательно рассматривала их физиономии, не загорелось в глазах при виде моего сокровища ни радости, ни предвкушения богатства.

«Забавная железка», – вот и весь вердикт.

«Дед и тут обманул», – резюмировала Ася, когда я рассказала ей о своем походе в ломбард.

Но я не сдалась. Ломбард в нашем Орехово-Горохове – отнюдь не высшая инстанция, и вторым дублем я отправилась в центр, в антикварный магазин.

Там и приемщик оказался поприличнее, седобородый, в серебряных очках, и подозрительных жучков не крутилось, но чаша моя все равно вызвала интереса лишь на крупицу больше.

– Вещица забавная, но это не Бергенфельдт, – едва взглянув, огорошил меня приемщик.

Хотя мой принцип никогда не признаваться, что чего-то не знаешь, а пытаться выкрутиться, я глупо переспросила:

– Чего?

– Фридрих Бергенфельдт, бронзовщик. Работал в Петербурге в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века, – снисходительно просветил меня приемщик. И назидательно добавил: – Но к вашей чаше он никакого отношения не имеет. Сей предмет, полагаю, датирован гораздо более поздним временным отрезком. Конец девятнадцатого, а то и начало двадцатого. Впрочем, можете оставить на экспертизу…

– А сколько это стоит? – осторожно осведомилась я.

– Если будете продавать через нас, то бесплатно. Если нет – тогда пара сотен.

Он вгляделся в мои растерянные глаза и внушительно добавил:

– Ясное дело, не рублей.

– Ну а сколько всего?.. – В присутствии этого назидательного дяденьки я почему-то чувствовала – и вела! – себя последней студенткой – невежественной и косноязычной.

– Прикидываете, насколько обогатитесь?.. – не без сарказма уточнил он. И вдруг спросил: – А откуда она у вас?

– Отец привез. С каких-то раскопок, – непонятно зачем соврала я.

– Не Трои? – пошутил приемщик. Единолично поулыбался, гордый собственным остроумием, и пожал плечами: – Три тысячи. Максимум.

– Не рублей? – на всякий случай уточнила я.

Приемщик покачал головой, а я порадовалась: что ж, уже не двадцать долларов.

– Будем оформлять? – Мой собеседник занес перо над каким-то квиточком.

Я покачала головой:

– Нет.

– Даже на экспертизу не хотите?

– Нет, – повторила я.

И, к немалому его удивлению, гордо покинула ломбард. Хоть я и не бизнесвумен, а понимаю, что такая экспертиза, как предлагает оценщик, – это типично кабальная сделка. Или обязательно на комиссию сдавай, или двести баксов плати… Наверняка экспертизу можно и подешевле найти. И без всяких условий.

И я оказалась права – экспертизу в Музее прикладного и народного искусства мне сделали почти бесплатно. Ничего, правда, хорошего в заключении не написали. Приемщик антикварного магазина оказался прав – знаменитый бронзовщик Фридрих Бергенфельдт к дедовой чаше своей руки не прилагал… «Декоративная ваза, антиквизированной формы, с двумя ручками, на ножке. С одной стороны на тулове в резерве полихромная роспись с полустертым изображением. На одной из ручек незначительная косметическая реставрация. Материал – двухцветная бронза, литье, золочение матовое и полированное. Ориентировочное время изготовления – восьмидесятые годы девятнадцатого века… Достаточной художественной ценности не представляет».

С таким приговором на «Сотбис» явно не сунешься.

И даже тот самый оценщик из антикварного магазина, к которому я зашла еще раз, решил наказать меня за несговорчивость и предложил за вазу уже не три тысячи, а всего лишь две семьсот.

Но я опять ушла – и еще раз обещала подумать. А дома, невзирая на ворчню Макса, что дедова ваза-чаша пробуждает-де в нем дурные воспоминания, не вернула сокровище в заточение в платяном шкафу, а водрузила его на более почетное место: в большой комнате, в серванте, на средней полке.

Хотя она и не представляет достаточной художественной ценности, все равно, пусть красуется. Все-таки три тысячи долларов. Самый дорогой предмет во всей нашей скромной квартире.

Середина января. Макс

«Имеет смысл дальше играть для себя».

Для профессионального теннисиста это самая ужасная фраза. Играть для себя, просто на интерес, какой в этом смысл? После всего, что было. После всех побед на детских турнирах. После арий тренеров на темы, что ты – могуч и талантлив. После сладких снов, как ты, лидер команды, пьешь шампанское прямо из Кубка Дэвиса. После робкого маминого: «Может, хоть ты из нашей семьи выбьешься в люди?..»

А как забыть травмы? Дикую боль в ногах после турниров на харде? Постоянный дискомфорт в предплечье – плату за сильную подачу?!

И вместо награды за все получить отставку. Выйти на пенсию в шестнадцать лет, безо всяких, разумеется, выплат со стороны государства. А что делать дальше – бог весть. Все одноклассники уже давно «работают на вузы» – ходят на курсы, занимаются с репетиторами, и только он, как сказала добрая завуч, Максимушка-дурачок. Ни в какой институт, кроме физкультурного, не поступишь – учиться в школе было некогда, вступительные экзамены даже на платное и то завалишь…

Многие из таких отставников, Макс знал, спиваются или подседают на наркоту. Иные – их называют счастливчиками – берутся тренировать богатых тупых детишек. Некоторые, самые удачливые, уезжают в Штаты. Для спортсмена его уровня это совсем нетрудно. В тамошних университетах теннисистов из России любят. Учат бесплатно и общагу предоставляют – только играй. Но какая это тоска – выступать не за страну и не за себя лично, но за какой-то Монтанский государственный университет…

Сестра Машка, правда, утверждает, что Макс не понимает своего счастья.

– Да если бы мне кто бесплатную учебу в Америке предложил!!! – кипятится она.

– Не бесплатную, – терпеливо поправляет брат. – В семестр до десяти турниров надо играть.

– Ну и подумаешь! – отмахивается сестра. – Одно удовольствие – по корту побегать!

Вот они, махровые любители. Для них теннис – просто удовольствие. Даже спорить смешно.

Как объяснишь Машке, что для него, Макса, теннис – это, говоря красиво, жизнь. Не сможет он уже без ежедневных тренировок – и без мечты, что когда-нибудь, очень скоро, в его руках окажется Большой шлем и чек на огромную сумму.

Но сегодня тренер Михалыч – а ведь он верил в своего ученика до последнего! – произнес роковую фразу: «Наверно, тебе имеет смысл дальше играть для себя…»

И Макс еле удержался, чтобы не разреветься.

Впрочем, профессиональный спорт научил его хладнокровию. Максу быстро удалось взять себя в руки и с невозмутимостью игрока в покер произнести:

– Нашли время шутить! Нам же с вами на фьючерс в Староивановск еще ехать!

Фьючерс в Староивановске – первый турнир сезона. Теннисисты-везунчики в это время загорать на Australian Open[6]6
  Открытый чемпионат Австралии, первый в сезоне турнир Большого шлема.


[Закрыть] сматываются, а неудачники и молодежь тащатся за пятьсот километров от Москвы в сонный, скучно провинциальный городок.

Турнир проходит на единственном городском стадионе, корты – деревянные, с щербинками, гостиница – без горячей воды… Но очков можно заработать изрядно, если, конечно, добредешь хотя бы до четвертьфинала.

А Макс в этом году даже в основную сетку не попал, придется сквозь квалификацию продираться.

И Михалыч гундит о том же:

– Макс, только не расстраивайся… Но ты уверен, что тебе стоит туда ехать? Состав участников сильный… Шансов у тебя против них никаких, только родителей в очередной раз разоришь. Все ведь за свои деньги – и дорога, и гостиница, и вступительный взнос… Думаешь, легко твоим папе с мамой такие деньги выкладывать?

– Предлагаете сняться с турнира? – прищурился Макс.

– Ну, я не имел в виду, что именно с этого сниматься… – забормотал тренер. – Я о другом говорю. Может, тебе и правда сменить, так сказать, поле деятельности…

Сестра Машка сейчас бы сказала: «По обилию вводных слов понятно, что положение серьезное». Но Макс решил не выпендриваться и просто спросил:

– Хотите сдаться?

– Сдаться?! – психанул тренер. – Да я с тобой уже пятый год вожусь! Без выходных, без каникул! А где отдача?! Ни разу ведь дальше второго круга не прошел! В прошлом году в Староивановске первый же матч проиграл! Это, что ли, результат?!

– Но, Виктор Михалыч… Вы же со мной вчера в полную силу рубились! И слили 6:2, 6:3, не помните, что ли? А ведь сами на уровне МСМК[7]7
  Мастер спорта международного класса.


[Закрыть] играете!..

– Да хоть бы и Агасси тебе слил, толку-то что?! Мы с тобой играли вдвоем. Понимаешь, ВДВОЕМ! Без свидетелей, без протокола! А на соревнованиях… Ну-ка напомни, как тебя называют?!

Макс Первый Круг. В смысле, что в первом же круге он всегда вылетает. Такая вот позорная кличка.

– Я выиграю, Виктор Михайлович. Выиграю этот турнир.

– Не смеши ты мои шнурки. На него Лялин заявился. И Чепиков. И братья Лугачевы. Напомнить, какой у тебя с ними счет личных встреч?

А что тут вспоминать. С Лугачевыми он пока не играл, но Лялину, восходящей звезде, пять раз сливал. И Чепикову, разгильдяю и балаболу, – три.

– Будь у тебя хотя бы спонсор!.. – продолжал давить тренер. – А то горбатишься с тобой за копейки…

И тоже правда. Спонсор – он ведь не только ракетки или форму предоставляет, но и денег дает, в том числе тренеру. А так – Михалыч добросовестно тренирует, ездит на все турниры, но получает лишь символическую зарплату. И живут они с Максом, из экономии, в одном двухместном номере, причем выбирают самую дешевую гостиницу. И обедают в самых гадких столовых.

– Да все у меня еще будет! И спонсоры, и победы.

– Опять двадцать пять… Когда? Когда будет-то?! Тебе шестнадцать, а ты до сих пор в неудачниках ходишь. Роддик в твои годы уже в первую сотню входил!

– Я тоже войду! Даже в десятку. Только чуть позже.

Но Михалыч лишь рукой махнул. И произнес:

– Мне ж не себя – тебя жаль. Бьешься как рыба об лед, травм полно, а толку никакого…

У Макса на языке так и вертелось: «А может, дело не во мне? Вдруг это вы – тренер плохой?!»

Но, разумеется, он промолчал. Не та сейчас ситуация, чтобы Михалыча посылать. Потому что другого тренера все равно не найти. Никак. Кому захочется работать с человеком по прозвищу Макс Первый Круг? Тем более за смешную зарплату?

– В общем, договариваемся так, – подытожил Михалыч. – В Староивановск я с тобой, так и быть, поеду. Обещал все-таки… Но этот турнир последний. Продуешь – до свидания. Усёк?

– Усёк, – вздохнул Макс.

И, утопая в накатившем отчаянии, подумал: «Ведь проиграю. Как всегда. И может быть, даже в квалификации…»

А когда вернулся домой, настроение вообще до полного минуса скатилось. В квартире, как назло, никого: папенька в командировке, мама на работе, Машка своих студентов в институте гоняет… Обстановочка, прямо скажем, абсолютно депрессивная. Батареи чуть греют, лампочка в коридоре перегорела. И в глаза, как назло, все время какая-то дрянь лезет. То взгляд вдруг упрется в кубок – его первый и единственный, стыдно сказать, в доме отдыха выиграл в двенадцатилетнем возрасте. То в свете уличных фонарей высветится фотография, что висит на стене родительской спальни. На ней маленький мальчик Макс с огромной ракеткой в руках, вот оно, ха-ха, большое и блестящее будущее… И, как еще одна насмешка, – дедовское сокровище. В серванте, на почетном месте, вторая снизу полка по центру. Стоит, собирает пыль, гордо блестит боками… Волшебная, блин, палочка. Чаша, блин, Грааля.

Как там старый хрен говорил? Эта железяка может исполнять желания? Но не все, а исключительно добрые и позитивные? Тоже мне, развел пропаганду праведного образа жизни! Интересно, а победить в турнире – это позитивно или?..

Макс досадливо отвернулся от дурацкой чаши. Прошлепал в кухню. Тяжело, а что, он ведь теперь почти пенсионер, имеет право! – рухнул на угловой диванчик. Неужели все? Неужели жизнь кончена? И придется, как красиво выражаются теннисные комментаторы, зачехлить ракетку? Но зачехлить не триумфально, не в стиле Пита Сампраса, который напоследок выиграл Открытый чемпионат США, а позорно, в шестнадцать лет, не имея в активе ни одной значимой победы?!

От такой перспективы хотелось выть. Или как минимум напиться. Вот у них семейка неудачников. Сестра Машка об Америке днями и ночами грезит, а ее туда не берут. А он к Штатам равнодушен, но ему теперь путь только за океан. Поступит незадачливый теннисист Макс в какой-нибудь заштатный институтишко где-нибудь в забытой богом Айове, будет в нем необременительно учиться и выступать на мелких турнирчиках… А другие, всякие удачливые Лялины, Чепиковы и близнецы Лугачевы, будут ездить по настоящим турнирам, получать призовые – чеки со многими нулями – и выгодные контракты от спонсоров… Тоска.

В кухне совсем тихо, только ходики клацают, и кажется, что их ржавый, тертый годами маятник не просто время отсчитывает, а навязчиво, ежесекундно повторяет: «Не-у-дач-ник! Не-у-дач-ник!..»

«Ладно. Пока еще ничего не кончилось, – вяло думает Макс. – Завтра в Староивановск выезжать. Нужно форму пойти погладить. Носки в стиралку забросить. И струны у ракетки подтянуть…»

Гладить форму своими руками – это примета. Приглаживаешь вроде как удачу. Только много ли ему эта примета удачи принесла?! Да и если подумать, разве везунчики вроде Надаля или Налбандяна этим утруждаются? Наверняка им горничные гладят – взволнованные, трепетные красотки, польщенные тем, что служат у таких звезд… А у него, Макса, горничных не будет уже никогда. Какая прислуга у автослесаря, или инженера, или кем там из обычных людей ему удастся стать?!

– Нет!!! Не хочу!!! Я не сдамся, не сдамся! – Макс и сам не замечает, что в стиле пенсионера разговаривает сам с собой.

Он бросается обратно в комнату. Достает дедов талисман. Ставит его на пол. И совсем уж как сумасшедший, падает перед ним на колени.

– Чашенька моя! Красоточка! Миленькая! Ну пожалуйста! Сделай чудо, прошу тебя! Помоги мне выиграть турнир в Староивановске! Любой ценой! Только помоги!!!

А когда он закончил свою пламенную речь, ему вдруг показалось: чаша ответила мягким, понимающим светом. Не то ли это свечение, о котором с таким придыханием рассказывал дед?

– А, бред это все, – пробурчал Макс. – Глюки.

Вернул чашу на место и отправился паковать сумку. Завтра он уезжает на последний теннисный турнир в своей жизни.

Матчи квалификации – на них разыгрывались четыре путевки в основную сетку – прошли гладко. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Первым соперником Макса оказался абсолютный мальчишка. Да, подача у него неплохая, ноги быстрые и задора хоть отбавляй, но в четырнадцать лет лезть на фьючерс – это, конечно, наглость.

– Все у тебя еще впереди! – благородно потрепал пацана по плечу Макс по окончании игры.

А второй матч и вовсе оказался веселым – свои силы в турнире решил попробовать любитель, дядька лет сорока! Такие феномены встречаются: бацают, бацают деды по мячику на своих платных кортах, а потом вдруг решают, что уже до профессионального тенниса доросли. И на голубом глазу прутся на настоящий турнир. А участвовать в квалификации всех пускают, только вступительные пятьдесят баксов заплати. Вот смех! Какая в сорок лет может быть дыхалка? Да и скорости, против Максовых шестнадцатилетних ног, никакой нет.

Макс разделал обоих своих соперников под ноль и даже сорвал аплодисменты от группки экзальтированных местных школьниц, но тренер Михалыч только рот скривил:

– Не обольщайся, братишка. Квалификация – это не уровень. Ты жеребьевку основной сетки смотрел?

– Нет, – пожал плечами Макс.

Еще одна теннисная примета: пока квалификацию не пройдешь, о матчах основной сетки лучше не думать.

– В первом круге у тебя Чепиков, – сочувственно улыбнулся тренер.

– О господи! – простонал Макс.

Чепиков – это, конечно, не юный Сафин. Не звезда. Но соперник исключительно неудобный. И даже не своим теннисом – играет он, в общем-то, заурядно, но характером. Тот еще спец – по подлым улыбкам, неспортивному поведению да злым словечкам. Ему бы на факультете психологии учиться по специальности «искусство довести соперника до белого каления».

На больших турнирах таких сволочей, как Чепиков, штрафуют и даже лишают очков. А на фьючерсах и сателлитах на его выходки смотрят сквозь пальцы. Когда менялись сторонами, наступил сопернику на ногу? Случайно. Пять раз подбрасывал для подачи мяч (а противник-то каждый раз на прием настраивается)? Ну, тоже не проступок. Может, ему ветер мешает…

Иные толстокожие и морально крепкие игроки на выходки Чепикова не обращают внимания. Но Макс каждый раз, когда они встречаются, весь кипит. И нет бы от злости разделать негодяя под орех – наоборот. Как посмотрит на ухмыляющуюся физиономию, так сразу посылает мяч в аут. Или в сетку. А Чепиков, чувствуя слабость соперника, глумится над ним еще пуще. К тому же именно он придумал обидную кличку Макс Первый Круг. И вот, по иронии судьбы, в этом самом первом круге они опять и играют.

«Первый круг ада», – сказала бы начитанная сестра Машка. И, несомненно, была бы права.

Как бы этот первый круг ада проскочить?!

«…Я – в стакане. Я – в стеклянном стакане, – внушал себе Макс вечером накануне матча. – Меня не волнует этот урод. Я не слышу, что он говорит. Не замечаю его ухмылок. Я настроен на игру… На победу…»

Но настраиваться тяжело. Тем более что час назад они с Чепиковым пересеклись у рецепшен. И тот широко улыбнулся толстой регистраторше, показал на Макса и объявил:

– Этот зайчик завтра уезжает.

– Хорошо, – кивнула тетка. И объявила Максу: – Расчетный час в полдень.

– Еще посмотрим, кто из нас уедет, – прошипел Макс.

– А что тут смотреть? – фыркнул соперник. – Три раза прос…ал – и завтра прос…шь.

– Но-но, мальчики. Тут мне не материться, – посуровела регистраторша.

– Я не матерюсь, – кротко произнес Чепиков. И добавил: – Я просто говорю, что этот парень завтра уе…вает.

И с хохотом пошагал прочь от рецепции, а толстая тетка кинула на оплеванного Макса сочувственный взгляд. Дожили. Тебя уже регистраторши из Староивановска жалеют.

…И матч начался, как и предсказывал злыдень Чепиков, абсолютно провально. У Макса, несмотря на все тренировки и аутотренинг, все валилось из рук. Первая подача стабильно не проходила, мячи, как заколдованные, улетали в аут или упирались в сетку, Михалыч сидел на трибуне с каменным лицом, а Чепиков торжествовал.

– Ноль – шесть – симпатичный счет. Мне нравится, – ухмыльнулся он после первого сета. – Во втором, так и быть, разрешу тебе его размочить. Один – шесть. Тебя устроит?

– Коз-зел, – в бессильной ярости выдохнул Макс.

– Сам козел, – спокойно парировал Чепиков. – Старый. Тебе только за дом престарелых и играть…

И без того малочисленная публика на трибунах разошлась. От силы человек пять остались, совсем позор. Да и те шуршали программками, болтали по мобильникам, а какой-то мужик в темных очках и вовсе на корт смотреть перестал, уткнулся в газету.

– Время, – лениво произнес с вышки судья.

Он откровенно скучал. Матч, где один из игроков подчистую сливает, не только смотреть – судить тоже неинтересно.

– Макс, соберись! – крикнул со своей трибуны Михалыч.

Но кричал без азарта, видно, чувствовал: сколько ни ори, подопечный все равно продует.

«Да что же я за чмошник такой! – в отчаянии подумал Макс. – Ведь этот Чепиков – никто!!! И подача у него слабая, и все комбинации элементарные, и выходы к сетке предсказуемые! Да моя подача – сильнее раза в два».

И он от души, со скоростью под двести, подал очередной мяч.

– Аут, – равнодушно констатировал судья.

Макс и сам видел: аут, небольшой, сантиметра на три за квадратом… Ну, сейчас, со второй, такой же сильной, надо забивать!

Только Чепиков его подачи почему-то совсем не боится. Стоит в своем углу корта с таким видом, будто прогуляться по парку вышел. И всей своей рожей показывает, что второго аута ждет.

Эх, как бы его разочаровать!

Макс подбросил мяч – высоко, как положено для сильной подачи, но вдруг остановился, подавать не стал. Чепиков, уже настроившийся на прием, сердито опустил ракетку. А Макс подкинул мячик по новой, притворился, что планирует опять подать сильно, но ударил на этот раз еле-еле. И попал в квадрат далеко от соперника, почти у сетки. Чепиков такого он не ожидал, даже не дернулся.

– Пятнадцать – ноль, – объявил судья.

– Урод, – буркнул со своей стороны корта Чепиков.

Макс ответил ему широкой улыбкой и на следующий розыгрыш комбинацию провел уже другую. Подал мяч опять несильно, соперник отбил… Макс сделал вид, что отбегает назад и будет забивать с отскока, а сам заколотил с лету, смэшем.

А на следующем очке ему Чепиков помог – залупил с приема в сетку. Счет стал сорок – ноль. При таком можно и рискнуть – подать первую со всей дури. «Прямым ходом в аут», как говорит Михалыч. Только подача вдруг взяла и прошла со страшной скоростью, почти как у Грега Руседски. Чепиков такую и взять не попытался, не его уровень.

– Шадурин ведет один – ноль, – с некоторым даже удивлением произнес судья.

А Макс с наслаждением прошипел подбежавшему к сетке Чепикову:

– Сливай масло, придурок.

– Да кто бы квакал! – хмыкнул оппонент.

Но в его взгляде, как с удивлением заметил Макс, заплескался страх. А в теннисе, если занервничал, сольешь без вариантов.

Чепиков сделал двойную[8]8
  Двойная ошибка. На подачу даются две попытки, и если оба мяча попадают в аут, то очко проиграно.


[Закрыть] на первой подаче. Следующую подал со второй попытки и еле-еле, только и оставалось с приема залупить ему прямо в ноги. А когда разыгрывали следующее очко, борьба хоть и завязалась, да Макс быстро развел соперника по углам и снова выиграл…

Настроение улучшалось с каждым удачным мячом, лицо Михалыча все больше разглаживалось, и вдохновленный успехом Макс повторял себе: «Неужели так просто? Неужели я выиграю?!»

Но почивать на лаврах, конечно, было нельзя. Макс и дальше играл предсказуемо, осторожно, как по учебнику. Подачи по-девчоночьи чахленькие, но точные, только при явном преимуществе в гейме лупил от души. Выходы к сетке – подготовленные. Игра на задней линии – без изысков, без риска, с расчетом на ошибку противника.

Чепиков к такому повороту событий оказался совсем не готов. Продолжал, правда, шипеть, но Макс, упоенный намечающейся победой, его злых словечек просто не слышал. Он словно в эйфорию впал. Чуть ли не впервые за годы занятий теннисом ощущал полную гармонию, когда ракетка продолжение руки, а корт – продолжение его ног…

Редкие, оставшиеся на трибуне зрители даже кричать начали: «Мо-ло-дец!», а мужик в темных очках отложил свою газету.

И матч, начавшийся с позорного проигрыша сета, закончился, как в сказке: с общим счетом: 0:6, 6:0, 6:0.

Даже ко всему привычного пожилого, явно уставшего от тенниса судью проняло. И, пожимая Максу руку, он тепло улыбнулся:

– Не ожидал. Поздравляю.

А на скрип Чепикова: «Вы этого говнюка на допинг проверьте» – даже головы не повернул.

В «настоящем», взрослом, теннисе допинг не распространен, проверки проводят редко, а уж на каком-то заштатном фьючерсе о них и вовсе не задумываются.

Хотя Михалыч, поощрительно хлопая воспитанника по плечу, и хмыкнул:

– Озверина, что ли, объелся? Со второго сета тебя как подменили.

– Типа того, – улыбнулся Макс. – Есть не ел, но разозлился на этого придурка ужасно…

– Что ж, злись почаще, – напутствовал тренер. – Правда, в следующем круге это вряд ли поможет.

– Почему? – удивился Макс.

– А у тебя там Худяков. Знаешь такого?

Худяков. Лоб под двадцать лет. Входил во взрослый рейтинг, много выигрывал, в том числе и в серьезных турнирах, а сейчас из-за травмы скатился до фьючерсов. Подача – сумасшедшая по силе, почти как у Доминика Хрбаты. И на задней линии силен. То есть те же самые козыри, что и у Макса, только куда более отточенные.

– А я и его разделаю! – заверил тренера опьяненный победой Макс.

– Ну, это вряд ли, – скептически улыбнулся Михалыч.

Макс и сам понимал: с жеребьевкой ему не повезло, против Худякова, который, по слухам, уже успел набрать сумасшедшую форму, у него шансов нет. Это ведь то же самое, что детсадовца против пятиклассника выпустить. Как бы ни был талантлив малыш, но у старшего и сил больше, и опыта, и уверенности в себе. Так что задачу на следующую игру нужно ставить скромную: чтоб просто не слить под ноль. Хотя бы пару своих подач взять в упорной борьбе. И Худякову не позволить, чтоб забивал одни сплошные эйсы.[9]9
  Эйс – подача навылет, когда принимающий игрок пропускает ее, даже не коснувшись мяча.


[Закрыть]