Текст книги "Завоевание куртизанки"

Глава 10

Нетвердыми шагами Верити спустилась вниз и добралась до кухни. Огонь, разведенный в печи, давал достаточно света, и Верити, наполнив котелок, согрела воду. Разорванная рубашка плохо защищала от ночного холода, но Верити настолько оцепенела, что почти не чувствовала холода. Между ног она ощущала оставшееся там мокрое, липкое семя Кайлмора.

Ощущение было необычным. Никогда прежде герцог не делал этого. В Лондоне они пользовались презервативами, или она удовлетворяла его каким-нибудь другим способом. Старая куртизанка, с которой Верити познакомилась в Париже, научила ее всем хитростям своей профессии.

Но в эту ночь Кайлмора не волновало, что Верити могла зачать незаконнорожденного ребенка. Может быть, это было частью ее наказания. Герцог хотел оставить ей что-то, что постоянно напоминало бы ей о нем.

Она машинально налила теплую воду в таз и начала мыться. Простая обыденность ее занятия извлекла душу из страшного ада. Но ей было невыносимо вспоминать тот момент, когда он овладел ее телом.

Дрожащими руками, Верити вытерлась обрывками рубашки и бросила их в огонь. Чтобы прикрыть голое тело, Верити вытащила из кипы только что выстиранного белья мужскую рубашку, по всей вероятности принадлежавшую Хэмишу. Выплеснула грязную воду и зажгла свечу, а затем отправилась на поиски ночлега. Еще утром она заметила комнату на верхнем этаже, там стояла грубо сколоченная кровать.

Медленно, с усилием, хотя Кайлмор не причинил ей никакой боли, она поднялась по лестнице. Верити было страшно, но страх был какой-то странный, неопределенный, как и те смутные чувства, владевшие ею, когда она уходила от герцога. Может быть, он поджидает ее наверху, у лестницы, чтобы снова силой затащить в свою постель. Но к счастью, она добралась до скромной комнатки, никого не встретив.

Верити натянула одеяло на свое дрожащее тело. Только теперь, укрывшись в мнимой безопасности на этой узкой кровати, она дала волю слезам и захлебнулась громкими душераздирающими рыданиями, вырывавшимися из ее горла. Рыданиями слишком громкими и слишком горестными, чтобы заглушить их подушкой.

Он так хладнокровно овладел ею, с таким равнодушием, как будто она была его собственностью. Когда она была его любовницей, он никогда не обращался с нею так грубо. Тогда он хотел, чтобы она разделяла с ним наслаждение.

Но в эту ночь он как будто ненавидел ее.

Она чувствовала презрение в каждом его жесте. И невзирая на это, ее предательское тело трепетало, откликаясь на его страсть, и это не было притворством опытной Сорайи, а только откликом одинокой души Верити.

Кайлмор пошевелился и, просыпаясь, удивленно что-то проворчал. Он лежал один в постели Верити, и в воздухе еще стоял запах их слившихся тел.

Это, конечно, было ему знакомо.

Менее знакомыми были чувство вины и сожаления, прятавшиеся в мрачной пустоте его груди, там, где у большинства людей находилось сердце.

Сбежав, Сорайя увезла с собой единственный источник его счастья. Он был в отчаянии и хотел вернуть его, как ребенок, потерявший любимую игрушку.

Теперь он получил назад любимую игрушку, но ему по-прежнему хотелось плакать.

Его гнев после ее исчезновения. Три месяца мучительного воздержания. Ее оскорбления. Все это могло бы объяснить то, что он только что сделал с ней.

Со стоном он сел в постели. Набросился на нее как дикий зверь. Он просто не владел собой. Никогда еще он не обращался так с женщиной.

Он с содроганием вспомнил, как излил в нее свое семя. В тот момент ему хотелось, чтобы она захлебнулась в его семени, хотелось заполнить ее так, чтобы в ее хрупком теле не оставалось никаких следов, кроме его собственных.

Совесть содрогалась от содеянного, а непокорная плоть торжествовала, впервые узнав, какое наслаждение полностью, не сдерживаясь, овладеть женщиной. Всегда он был осторожен, не желая плодить ублюдков, обреченных страдать от проклятой крови рода Кинмерри. Но в те безумные секунды, когда он изливал все свои несчастья в Верити, в эти несколько секунд ни единая мысль о последствиях не остановила его. Во всем мире оставались лишь он и эта женщина, и его тело требовало ее согласно всем законам природы.

Это было восхитительно.

Но сейчас Кайлмору было плохо и грустно, он устал от этой игры.

Герцог хрипло усмехнулся. Игра только началась. Он уже не мог отказаться от нее. Его желания не допустят этого, как бы ни возражал хороший человек, скрывавшийся где-то в самой глубине его души.

К чему приведет его безумное желание обладать этой женщиной? Сейчас Кайл мора это мало беспокоило.

Он без труда отыскал Верити, лишь удивившись, что из всех помещений она выбрала его комнату. Но вероятно, она этого не знала. Отведенная ей комната была больше по размерам и лучше обставлена, как и полагалось для хозяйской спальни.

Он поднял свечу и посмотрел на смятую подушку и лицо спящей Верити. Даже в колеблющемся свете он заметил на ее щеках следы слез. Жалость и вина слились внутри него в одну мутную черную массу. За все время этого тяжелого испытания она ни разу не заплакала, а сегодня он заставил ее плакать.

Как она должна ненавидеть его. За грубость. За слепую похоть. За то, что не смел справиться с собой. Любой достойный мужчина отпустил бы ее.

Отпустить ее? Если бы он мог. Даже мысль, что она покинула его постель, вызывала у него желание что-нибудь сломать.

Он задул свечу, медленно наклонился и, сдвинув в сторону одеяло, поднял Верити на руки. Грубый хлопок под его руками оказался мужской рубашкой, которую она где-то нашла. Верити издала слабый жалобный звук, от которого у него перевернулось сердце.

И тут она проснулась.

– Нет! – закричала она, вырываясь. – Отпустите меня! Не трогайте меня, вы, дьявол!

Он еще крепче сжал ее.

– Никогда. – Он знал, что в этом слове заключено его проклятие.

– Оставьте меня в покое, – прошептала она, затихая в его руках. – Это все, чего я прошу.

– Я не могу. – Он услышал грусть в собственном голосе. – А теперь тише.

Подняв ее еще выше, он понес свою пленницу к постели.

В ранний предрассветный час Кайлмор проснулся от того, что его плоть требовала удовлетворения.

Добрый человек, хороший человек оставил бы свою любовницу в покое, дал бы ей выспаться, отдохнуть. Но теперь она должна знать, что не может ожидать ни доброты, ни хорошего обращения от своего холодного любовника.

Хотя слово «холодный» в данный момент совершенно не подходило ему.

Он пошевелился и потревожил Верити, спавшую беспокойным сном. Они оба плохо спали в эту ночь. В этом доме они никогда не обретут покоя.

Даже во сне она не хотела, чтобы он прикасался к ней. На мгновение у него в памяти промелькнул тот странный момент, когда по пути на север она проснулась в его объятиях. В тот короткий миг мир спокойно вращался на своей оси, а затем все снова исказилось. С этого мгновения все шло не так, как надо.

Ему не следовало поддаваться глупому оптимизму, рассчитывая, что постель все вернет на свои места. Но после того, что Кайлмор сделал с нею в этой комнате ночью, он чувствовал себя как никогда растерянным и сбившимся с пути.

Но это не должно помешать ему прямо сейчас овладеть ею.

Он отбросил простыни и, положив руки на плечи Верити, ощутил их хрупкость. Она лежала голой, укладывая ее в постель, он сорвал с нее ветхую рубашку, и теперь сладкий аромат кожи манил его.

Даже в темноте ее кожа была такой белой, что он мог видеть изящные изгибы ее спины, талии и роскошных бедер. Желание все разгоралось и становилось невыносимым. Он сжал ее плечи.

– Нет, – инстинктивно произнесла она, не поворачиваясь к нему и сжимаясь в комок на краю кровати.

– Да, – твердо сказал он, поворачивая ее на спину и еще сильнее ощущая ее запах.

Ему он всегда казался запахом рая. И герцог, не раздумывая, устремился в этот рай.

Удивительно, но он не ощутил ее сопротивления. Он наклонился над нею, упираясь на локти.

– Обними меня.

Ее руки упрямо лежали вдоль тела.

А, теперь он понял ее игру. Она хотела, чтобы ее молчаливая покорность пристыдила его. Глупая женщина. Пора бы ей уже поумнеть.

Все же он не сразу вошел в нее. Хотя прикосновение ее гладких как шелк бедер и дразнящий жар, исходящий из нее, были тяжелым испытанием для его самообладания.

Но он не хотел снова вести себя как бесчувственный дикарь. Он уже был им накануне. И довел ее до слез.

Он обидел ее, и вопреки трем месяцам, во время которых думал только о мести, Кайлмор горько сожалел об этом. Воспоминание о слезах, орошавших ее бледные щеки, заставило его с нежностью коснуться ее груди.

Ее кожа была прохладной и гладкой. Он осторожно касался пальцами восхитительной округлости ее груди, затем губами обхватил ее сосок, который мгновенно приподнялся и отвердел от этого прикосновения.

Торжествуя, он узнавал так хорошо знакомые ему признаки – казалось, Сорайя не была безвозвратно потеряна для него. У нее был вкус спелой малины, и он объедался этой летней сладостью, облизывая, упиваясь, прислушиваясь, как учащается ее дыхание с каждой его безжалостной лаской.

Он знал, что она не хочет отвечать, но не может справиться с собой.

Не в силах остановиться после стольких месяцев воздержания и вчерашней ночи, не принесшей удовлетворения, герцогу страшно хотелось выбросить из памяти свою жесткость. Что-то в его душе требовало, чтобы он лелеял ее, такую маленькую, смелую и прекрасную.

Он не мог оторваться от ее грудей, вновь познавая их вкус и сладость. Медленными движениями он гладил ее живот, пока у нее вырвался вздох наслаждения, она беспокойно зашевелилась под ним. Он достиг такой степени возбуждения, что даже прикосновение простыни угрожало потерей остатков самообладания.

Он больше не мог ждать. Победный звон слился со страстью, бурлившей в его крови, создавая оглушительную симфонию желаний. Горячая и влажная, она была готова принять его. Ему хотелось убедиться, что она все так же восхитительна внутри, как и прежде.

Но самообладание таяло. Он должен овладеть ею сейчас же или сойдет с ума.

Она не прекратила свое сопротивление ему, это он понял всем своим нутром. Но сейчас он властвовал над ее телом, и она не могла хотя бы физически не уступить ему.

Со стоном, вырвавшимся, казалось, из самой глубины его тела, он вошел в нее, ощутив как, сопротивляясь, напряглись ее мышцы, а затем расслабились и приняли его. Никакое иное ощущение не могло сравниться с этим. Никогда не сможет. Он еще крепче сжал ее, как будто бросая вызов судьбе, пожелавшей отнять ее у него.

На своей груди он чувствовал ее отвердевшие соски. Ом уже проник так глубоко, что мог бы достать до ее сердца.

Он ожидал, что она выгнется навстречу ему, она всегда так делала. За исключением прошлой ночи.

Но Верити лежала неподвижно и страдальчески, прерывисто дышала. Он поднял голову, пытаясь в темноте разглядеть ее лицо, и уловил блеск ее глаз, пристально смотревших в потолок. Он не ошибался, чувствуя напряжение в этом худеньком неподвижном теле, лежавшем под ним.

Ее воля устоит перед всеми его попытками пробудить чувства. Как он мог преодолеть барьеры, воздвигнутые ее умом в этот момент величайшей интимной близости?

Он начал совершать медленные ритмичные движения, которые всегда возбуждали ее. Он вкладывал все свое искусство, чтобы соблазнить ее, заставить уступить. Он год был ее любовником и знал, как доставить ей удовольствие.

Он хотел ее так сильно, что сдерживать себя было для него страшной мукой. Жажда удовлетворения угрожала переломить ему позвоночник, испепелить мозг, вырвать каждый нерв из его тела.

Но Кайлмор держался. Сжав зубы, он обуздывал себя, чтобы она хотя бы в этом уступила ему.

Однако никакие старания изменить позу или ласку не могли заставить ее принять участие в этом стремлении к экстазу. Ее тело признавало его превосходство, но любая интимная ласка отвергалась ею.

Будь она проклята. Она не обманет его. Только в этом он мог еще победить.

Гнев разрушал остатки его воли. Его движения стали грубее, внутри него копилась, собиралась, разгоралась недобрая сила. Он хотел быть с ней нежным, но эти намерения подавлялись титанической силой его страсти.

Верити по-прежнему не отзывалась на его ласки.

Понимая, что долго не продержится, Кайлмор с силой вошел в нее. Сквозь ад, пылавший в его голове, он услышал ее стон. От неудобства или удовольствия, он не знал.

Даже если это убьет его, он должен сломить ее сопротивление.

Он должен подождать.

Он не мог ждать.

Он не мог больше ждать…

Наконец, когда он был уже на грани, она задрожала в его объятиях. Она была почти готова.

С приглушенным криком она ухватилась за его плечи, впиваясь в них ногтями. Он не обратил внимания на колющую боль. Какое значение имела боль, если Верити обнимала его по собственной воле.

Он судорожно вздохнул. Она потеряла власть над собой, и ее тело начало извиваться под ним. Он лежал неподвижно, ему было чрезвычайно приятно это видеть.

Даже в своем крайне затруднительном положении он понимал, что это значит. Она хотела его. Он страдал от бури страстей не в одиночку.

Она принадлежала ему. Она никогда не убежит от него. Никогда.

Но все слишком быстро кончилось, и вздох изнеможения коснулся его щеки.

Затем он уже ни о чем не думал, собственные потребности заставили его забыть обо всем. Его мускулы сжались почти до боли, когда он изливал себя в ослепляющем взрыве экстаза.

Ибо все, что казалось вечным, всю горечь и страдания своей души он выплеснул в ее распростертое тело. Его тело содрогалось, пока мышцы не расслабились и он в полном изнеможении не упал на нее. Сердце стучало так, как будто хотело вырваться из его груди. В голове оставался лишь горячий запах ее тела.

Медленно он приходил в себя, хотя ощущение ослепляющего наслаждения не покидало его.

Должно быть, он придавил Верити своим весом, но она не протестовала. Ее руки соскользнули с его плеч и теперь неподвижно лежали на простыне.

Горькое разочарование вызывало неприятный железный привкус у него во рту и мешало чувству физического удовлетворения.

В самых отдаленных уголках своего ума он признавал, что в конце концов это не было его победой. Он хотел, чтобы она полностью оказалась в его власти. Он хотел, чтобы она сама приходила к нему в постель.

Сорайя никогда не скрывала, что ищет наслаждений, и ее открытость восхищала его. Верити же лежала под ним в презрительном молчании.

Он скатился с нее. С приглушенным стоном она отодвинулась от него и съежилась на самом краю кровати.

У него не было сил удержать ее. Хватая ртом воздух и тяжело дыша, он растянулся рядом с нею. Все мускулы его тела дрожали после мощного освобождения, и пот остывал на оголенной коже. Он поднял дрожащую руку, чтобы убрать со лба мокрые волосы, и подумал, что же будет с ними обоими дальше. А затем спросил сам себя, волнует ли его это.

Прошло немало времени, прежде чем он собрал все силы и сказал:

– Твоя холодность не остановит меня.

Звук собственного голоса после безмолвного слияния почти испугал его. Сквозь задернутые шторы в комнату сочился слабый свет, и Кайлмор увидел, что она снова съежилась на краю кровати.

– Мне вам нечего предложить, кроме холодности, – упрямо сказала она.

Он не видел ее лица, да в этом и не было необходимости. Он и так знал, что оно выражает лишь гордость и страдание.

– Сорайя понимала, что такое наслаждение.

– Сорайи никогда не существовало.

Не обращая внимания на то, как она отшатнулась от него, Кайлмор наклонился над ней. Он ожидал увидеть уверенность и отчужденность, а увидел лишь беззащитность в ее пухлых губах и затуманившихся глазах.

– Ты ошибаешься, ты и есть Сорайя.

– Нет. – Она закрыла глаза и покачала головой. – Нет, я – Верити.

– Ты и Верити, и Сорайя.

Он наклонился, чтобы поцеловать эти мягкие губы. На мгновение ее губы коснулись его губ, и он подумал, что победил. Но она поспешно отстранилась от него.

В утреннем свете было заметно, как она измучена. Человек, способный хотя бы на какое-то сочувствие, никогда бы не принудил ее лечь в его постель.

– Сорайя все еще живет в тебе, и я найду ее. – Эти слова прозвучали как клятва.

Верити лишь снова покачала головой. Он раздраженно отодвинулся от нее и сел, брезгливо швырнув ей простыню, чтобы она прикрыла свою наготу.

Если честно признаться, он опять хотел ее. После такого долгого воздержания он все еще был не удовлетворен. Но жалость, в которой он не желал сознаваться, мешала ему превратиться в эгоистичного развратника, хотя ему очень хотелось, чтобы она его таким и считала.

После долгой ночи, он это чувствовал, она вот-вот сломается. Когда-то он бы сказал, что ничто, кроме пушечного залпа, не может поколебать божественную Сорайю. Но этой женщине, которая, дрожа, все еще сопротивлялась, нечем было защищаться.

Конечно, наступит день, когда он сломает ее.

Но не сейчас. Видит Бог, не сейчас.

* * *

Кайлмор остановился на вершине над водопадом, срывавшимся с утеса в долину. Струи воды переливались в лучах полуденного солнца, но он не замечал окружавшей его красоты.

Он думал о своей любовнице. Это было не ново. Она не выходила у него из головы все последние месяцы. Да, честно говоря, и задолго до этого.

Избавится ли он когда-нибудь от этой проклятой страсти? Верити этого не знала, но она не была единственной, кто боролся против этой нежеланной неволи.

Он сидел, прислонившись спиной к знакомому с детства камню, вытянув длинные ноги на нагретой солнцем земле. Он полагал, что время смягчит горькие воспоминания. Эта надежда не оправдалась.

Он долго шел к этому месту, и перед возвращением домой следовало отдохнуть.

Он не был голоден, но достал из кармана хлеб и сыр и начал есть. Странно, Шотландия обладала способностью отбивать аппетит.

Внизу виднелись беспорядочно разбросанные крыши имения. Первоначально в этой безлюдной долине стоял только один домик арендатора. Дед Кайлмора пользовался этим простым жилищем во время охоты. Конечно, в таком глухом месте захотел бы жить только сумасшедший. Но его дед был одержим охотой.

Не в первый раз Кайлмор думал, что каждый из Кинмерри пал жертвой какой-то мании. Согласно рассказам, его дед все больше и больше времени проводил в этом месте, скрываясь здесь от герцогини, фанатичной кальвинистки.

Несчастные браки. Еще одна отличительная черта Кинмерри. В замке Кайлмор на стенах картинной галереи висели портреты похожих друг на друга людей, явно ненавидевших друг друга.

Охотничий домик, когда в нем поселился его отец, конечно, не раз подвергался перестройке. Уединенность имения делала его идеальным местом, где шестой герцог прятал неприятные и опасные наклонности.

Переделки сделали дом идеальной тюрьмой для Сорайи. Или Верити, как все чаще называл ее в мыслях Кайлмор.

Черт. Он снова думал о своей любовнице. Кайлмор с раздражением отшвырнул остатки еды и с досадой посмотрел на дом. Что делает сейчас Верити? Все еще лежит в постели, зализывая раны?

Эта мысль придавила его грудь холодным камнем. В это утро она выглядела такой сломленной и растерянной. Ее образ доставлял ему невыносимую муку, что было просто глупо, поскольку он проделал весь этот долгий путь, чтобы проучить ее.

Но как тяжело ему было видеть великую Сорайю в таком унизительном положении.

Каким-то образом она уже перестала быть его надменной, искушенной любовницей.

Женщина, которую он удерживал против ее воли, не была той, с которой он так по-деловому разделял страсть.

Сначала он думал, что ее недавнее неповиновение было лишь уловкой, что она хотела вызвать у него жалость и даже, возможно, желание отпустить ее. Но ее страдания вчера ночью и сегодня утром не были притворными. Он мог бы поспорить в этом на свой титул.

Он не так бы уж сильно жалел об утрате этого проклятого наследства.

После этих лет, когда он узнавал Сорайю, охотился за ней, как его дед охотился за оленем, Кайлмор совершенно не понимал ее. И пока он не узнает, что сделало ее такой, она никогда не будет полностью принадлежать ему.

Она должна принадлежать ему, или он сойдет с ума.

Если уже не сошел.

Очевидно, в ее голове было какое-то различие между Сорайей и Верити. Но так не бывает. Она одна и та же личность. Его страсть к ней подтверждала это. Эта новая, более сложная натура его любовницы по-прежнему оказывала на него то же самое влияние – и даже более сильное. Два не доставившие ему полного удовлетворения случая только подстегнули его желание получить большее. Получить ее всю, целиком. Тело и душу.

Он постарается заставить ее отдать все.

Верити приняла решение и, сидя у окна своей комнаты, с волнением ожидала герцога. Он отсутствовал весь день.

Только молчаливые, пристально следившие за нею великаны и маленькие горничные, помогавшие ей одеться и подававшие обед в гостиной, разделяли с нею бесконечно долгие часы, тянувшиеся после пробуждения. По мере того как день медленно переходил в сумерки, а ее высокомерный любовник все не появлялся, Верити переставала чувствовать себя несчастной и разжигала в себе пламя праведного гнева.

Он не имел никакого права так поступать с нею. Герцог не был невежественным дикарем. Она не сомневалась, что сможет пробудить некоторое благородство в его черной душе.

На ней было самое скромное из платьев, заказанных Кайлмором ярко-синее из мериносовой шерсти с отделкой из черной тесьмы в стиле военной формы, что было вполне подходящим, поскольку Верити намеревалась сражаться.

Она жалела об утрате своего вдовьего наряда, хотя платье так износилось во время тяжелого путешествия по этой забытой Богом глуши, что его было уже невозможно починить. По крайней мере оно было ее собственностью. Каждая минута, проведенная в этой долине, поглощала еще какую-то часть ее независимости.

Глядя, как угасает свет над озером и горами, она чувствовала в величии этой картины что-то зловещее, враждебное человеку. Ничего удивительного в том, что так мало людей жило в этой гнетущей пустоте. Дрожь пробежала по телу, и Верити плотнее закуталась в кремовую кашемировую шаль, а ведь вечер не был холодным, и в камине горел огонь.

Кайлмор остановился на пороге, и она увидела, как одним-единственным грозным взглядом он охватил представшую перед ним картину.

– Что это значит? – отрывисто спросил он. – Снимай платье, распусти волосы и сейчас, же ложись в постель.

Она ожидала, что он рассердится, и даже рассчитывала на это.

Он пересек комнату и прислонился к туалетному столику. Верити встала и сжала перед собой руки, чтобы сдержать дрожь.

– Мне надоело быть ягненком, которого ведут на бойню, ваша светлость, – твердо сказала она. – Ваши права на мое тело кончились вместе с контрактом еще в Лондоне.

– Я говорил тебе, чего я хочу. – Он с неумолимым видом скрестил руки, на груди.

Герцог был одет по-деревенски. Простая рубашка, кожаные штаны, высокие сапоги. Казалось, он принес с собой свежесть ветра. Колеблющийся золотистый свет свечей и огня в камине падал на его плечи.

Она с негодованием поняла, что с робостью отступает от него, как кобылица, почуявшая жеребца. Это было ужасно. Она позволяла его мужской силе отвлекать себя от слов, которые необходимо сказать ему. Ибо в какие бы изощренные игры ни играли они в Лондоне, Верити никогда раньше не чувствовала в нем мужчину так остро, как здесь.

– Вы получили то, чего хотели. Вы отомстили. – Она старалась сохранить свою решимость. – Отпустите меня. Вы должны прекратить этот… средневековый ужас, пока он не вышел из-под контроля.

Насмешливая улыбка скривила его губы.

– И это все, что ты можешь сделать?

Верити с удивлением посмотрела ему в глаза. Она ожидала увидеть в них гнев, но вместо этого увидела лишь усталость и пугающий цинизм.

Как будто догадавшись, что она поняла больше, чем ему бы хотелось, Кайлмор выпрямился и, подойдя к зарешеченному окну, мрачно посмотрел сквозь решетку.

– Полагаю, ты весь день сочиняла эту маленькую речь. – Его голос был пропитан сарказмом. – Чего ты хотела этим достигнуть? Пожелания спокойной ночи и быстрого отъезда домой утром? Для такой уступки стоило бы по крайней мере выжать пару слезинок. Мужчина должен быть настоящим чудовищем, чтобы отказать красавице, рыдающей от горя у его ног.

Как ей был ненавистен этот тон полный превосходства. С усилием она произнесла:

– Если бы это помогло, то я, конечно, охотно бы попыталась.

Он обернулся. Цинизм в его взгляде превосходил все другие чувства.

– Не трать напрасно время. Мы оба уже знаем, что я чудовище. Прекрати эти глупости. Я могу снять с тебя этот весьма элегантный наряд, и через пять минут ты будешь лежать подо мной.

В его глазах было столько холода, что ее снова охватила дрожь. Но Верити не позволила его угрозе, высказанной усталым равнодушным тоном, испугать себя.

– Нет.

– Ты все еще не понимаешь, Верити? А я всегда считал тебя такой умной куколкой. У тебя нет никакой власти. У тебя нет никаких прав. Ты принадлежишь мне. Здесь не Лондон. Здесь заброшенный уголок феодальных владений. И я здесь хозяин. Бежать отсюда некуда. Здесь никто тебе не поможет. Если я хочу тебя, а мы оба знаем, что хочу, то я буду иметь тебя.

Она не могла справиться со своим участившимся дыханием, хотя понимала, что оно выдает ее страх.

– Вы думаете, что если я продажная женщина, то должна принимать любого мужчину, имеющего монетку на оплату моих услуг?

– Нет. Я думаю, ты принадлежишь мне и будешь принадлежать всегда, лучше подчиниться неизбежному.

Но она все еще не сдавалась.

– Кем бы я ни была, я – свободная душа. Я не домашнее животное какого-то мужчины. – Эти слова она повторяла весь день в напрасной попытке набраться храбрости.

По его выразительным губам пробежала насмешливая улыбка.

– Ты будешь моим домашним животным. Ты уже мое домашнее животное.

Она собралась с силами и посмотрела на него с таким презрением, какое только могла выразить.

– Никогда.

Он надменно поднял бровь, как будто знал, как ненадежно ее сопротивление. Вероятно, знал. А она продолжала:

– Я никогда не лягу в вашу постель по своей воле. Не сомневаюсь, что великий герцог Кайлмор слишком гордый человек, чтобы преследовать отвергнувшую его любовницу.

Она хотела своими словами уколоть его, но выражение его каменного лица не изменилось.

– Великий герцог Кайлмор делает то, что он хочет, мадам. Три месяца я был посмешищем Лондона. Я унизился до того, что прочесывал все королевство в поисках сведений о тебе. Я дрался с простолюдином. Я опустился до похищения. Не обольщайся мыслью, что гордость помешает мне предпринять любые действия, чтобы достигнуть цели. С тех пор как ты уехала, моя гордость была растоптана в пыль. И в ней ты не найдешь помощи.

Вопреки всему нарисованная им картина на мгновение вызвала у нее невольное сочувствие. Герцог, которого она знала в Лондоне, был образцом истинного джентльмена, возможно, не все его любили, но, без сомнения, восхищались. Его уважали, его боялись, ему завидовали. Ее побег дорого обошелся ему.

– Кайлмор, – тихо сказала она, – я сожалею, что уехала, ничего не сказав вам. В тот последний… – Она замолчала. Ее все еще охватывал страх, когда она вспоминала его последний бурный приезд в Кенсингтон и безумное предложение выйти за него замуж. – В тот последний день, когда вы заехали ко мне, мне следовало все объяснить, следовало попрощаться. Тогда бы мы по крайней мере расстались друзьями.

Он невесело рассмеялся, и горькие складки на столице стали заметнее.

– Как будто я отпустил бы тебя. Не отпустил бы. А ты это знала уже тогда, вот почему и сбежала тайком.

Она шагнула к нему, не успев подумать, что делает.

– Я верну вам деньги.

Он не мог даже представить, какую жертву приносит она, предлагая это, она жертвовала не только своим благополучием, но и благополучием сестры и брата. Но Верити провела весь день в поисках выхода из этого кошмарного положения. Если свобода стоила ей состояния, которое, она считала, принадлежит ей на законных основаниях, она с радостью заплатила бы эти деньги.

Эштоны справятся, заглушая чувство вины, убеждала она себя. Она позаботится, чтобы справились.

– Если вы дадите мне несколько дней для устройства моих дел, – настаивала она, – я верну вам все до последнего пенни.

– Да не будь ты такой дурой, женщина! Дело не в деньгах. Деньги никогда не имели значения.

Он впился пальцами в ее плечи, и Верити приготовилась к тому, что он устроит ей хорошую встряску. Но Кайлмор только крепко держал ее.

Она в отчаянии взглянула на него, на его лице не было и намека на неуверенность.

Она нервно выдохнула.

Его пальцы не выпускали рукавов ее платья.

– Ты украла себя. А теперь я украл тебя. И никогда не отпущу.

Она вскрикнула и вырвалась из его рук.

– Это невозможно. Вы должны это понять.

– Нет. Такова моя воля. – Он бросился следом, словно преследуя дикого зверя.

Она попятилась от уверенности, звучавшей в его словах.

И тут она заметила, что, войдя сюда, он забыл запереть за собой дверь. С невероятной быстротой Верити кинулась к двери. Опоздав всего лишь на полсекунды, он бросился за ней.

Но она первой добежала до двери и захлопнула ее за собой. Сбежав по лестнице, Верити помчалась через холл и ухватилась за засов на массивной парадной двери.

Рыдая, она боролось с тяжелым железным засовом. Герцог почти догнал ее. Она слышала приближающийся топот его сапог по деревянным ступеням.

Дверь распахнулась как раз в тот момент, когда он спрыгнул с лестницы. Она выбежала в темноту, не имея ни малейшего представления, куда идет, и только чувствуя крайнюю необходимость спастись от своего преследователя.