Текст книги "Паблик [Публичная]"

9

– Марат, ну что с тобой?

Я поднял глаза. Света смотрела с вопросом.

– Только не надо говорить, что ничего не произошло. Я же чувствую, что ты сегодня как не от мира сего. Прошу тебя объясни, что случилось.

– Почему все женщины всегда требуют объяснений?

– Не знаю как насчет всех женщин, Марат, но я ничего не требую. Я просто прошу.

– Называй это как хочешь, но по факту ничего не изменится. Вам всегда надо, чтобы перед вами отчитывались.

Она встала и посмотрела на меня с укором.

– Не понимаю, почему ты за весь женский пол срываешься на мне… Я, по-моему, никогда тебя не обременяла и раз тебе неприятно мое общество, то навязываться не стану.

Света пошла по направлению к выходу.

– Куда ты?

В ответ тишина. Я вздохнул. И правда, причем здесь она? В том, что я вот уже второй день не мог выкинуть из головы сцену в курилке, не было никакой вины Светы. Я пошел за ней. Она стояла, нагнувшись, и надевала вторую кроссовку. Я встал напротив. Она выпрямилась и молча посмотрела мне в глаза.

– Не уходи… – начал я, но Света прервала меня.

– Послушай, Марат, давай все проясним. Я прекрасно знаю, что ты мне нравишься больше, чем я тебе. У нас с тобой все не как у людей. Это я хотела встречаться, я предложила к тебе переехать, я держусь за эти отношения, но… Ты не можешь обвинить меня в том, что я когда-то вела себя как типичная в твоем представлении женщина: под кожу не лезу, отчетов не прошу, претензий не предъявляю и ничего не требую. Я просто думала попробовать, а вдруг у нас с тобой что-нибудь получится? Ты мне нравишься, Марат. Мне никто и никогда не нравился так, как ты. Вот в чем вся беда. Ты видишь это и считаешь, что дело в шляпе. Или тебе просто все равно. И то, и другое – плохо.

Она помолчала.

– Я пойду.

Эх, Марат, Марат! Ну что ты за человек? Обними ее, останови, она ведь хорошая… Самая хорошая из всех, кто у тебя был. Но я мешкал. Света уловила это и потянулась к двери. Я схватил ее за руку, притянул к себе, обнял за талию.

– Нет. Не хочу, чтобы ты уходила.

– Неправда, Марат. Тебе все равно. Я же вижу. Хватит обманывать и себя, и меня. Лучше я уйду раньше. Потом мне будет гораздо труднее это сделать.

– Мне не все равно.

Она посмотрела на меня в упор. Я увидел, как в ее глазах заблестели слезы. Света отвернулась и прижала руку к лицу.

– Ну что ты, Светлая!

Слезливые девчонки всегда выводили меня из себя. Но сейчас почему-то раздражения не возникло. Я прижал ее к себе.

– Не плачь, дуреха! Все ведь хорошо.

Я поцеловал ее в макушку.

– У нас все хорошо!

– Нет, Марат. Ты меня не любишь. Я не нужна тебе.

– С чего вдруг такие выводы? С того, что я тебе на твой вопрос за столом не ответил?

– Дело в другом. Ты просто никогда не говоришь на эту тему. Даже сейчас взял и ответил вопросом на вопрос.

– И что с того? Слова – это не главное. Просто я – бесчувственный чурбан. Посмотри на меня.

Она подняла глаза. Я постарался быть убедительным.

– Я ни с кем, кроме тебя не могу жить. Понимаешь? Я вообще ни с кем не могу жить. А с тобой могу. И очень ценю, что ты не лезешь ко мне и ничего не требуешь.

Она смотрела с ожиданием, и я понял, чего она ждала. Но заветных слов я произнести не мог. Да, Света, я не люблю тебя. И ты это понимаешь. Я не могу сказать тебе того, чего не чувствую. Эх, Марат, Марат, она же сейчас развернется и уйдет! И тогда ты ее не вернешь… И будешь жалеть… Точно будешь, Казанова. Едва заметно выражение Светы стало меняться, я уловил что-то в ее глазах. Сейчас она уйдет… Нет, ты должен остановить ее!

– Мне очень хорошо с тобой, Свет. Не обращай внимания, что я смурной, это никак с тобой не связано. И даже не думай, что я дам тебе уйти. Не дождешься. Поняла?

Я поцеловал ее. Вскоре она уже с жаром мне отвечала. Я поднял ее и отнес в спальню. Что ж, в такие моменты секс всегда работает лучше всего. Неужели ты только что подумал это, Марат? Докатился…

…Все прошло на удивление горячо. У нас давно такого не было. Возможно, потому что перед моими глазами вместо Светы стояло лицо Елены Маяк… Ты сбрендил, Марат, чиканулся… Как можно представлять себя с этой стервой? Ты что теперь стервятник? Любитель тухляшки, мертвечины? Когда успел?

… – Знаешь, я спросила, что с тобой… не для того, чтобы залезть тебе в душу… И уж точно не для того, чтобы ты начал передо мной отчитываться. Просто я никогда раньше не видела тебя таким. Заволновалась. Разные мысли стали в голову лезть. Нехорошие. Хотела, чтобы ты их развеял.

Я закурил.

– Я понял. Не переживай. Нормально все. Просто небольшие неприятности на работе. Ничего существенного.

– Марат, может, тебе бросить это дело, а? С того момента, как ты устроился на новую работу, у тебя все время стало плохое настроение. Я же вижу. Нельзя так издеваться над собой.

– Не преувеличивай, Светик.

– Не преувеличиваю. Я тебя знаю.

Я бросил на нее лукавый взгляд.

– С чего взяла?

– Просто знаю и все.

Она помолчала.

– Все эти люди тебе не нравятся. Но одно дело видеть их на расстоянии, а другое, столкнуться близко. Тебя ведь все это коробит. Отсюда и такое настроение.

– А кто мне нравится, Свет?

Я посмотрел на нее.

– Я в целом не очень люблю людей, ты знаешь.

– Не знаю. Вот что ты болтать любишь и на себя наговаривать – это да. Уходи оттуда, Марат. Побереги свою психику.

– Зато деньги хорошие.

– Во-первых, всех денег не заработаешь. А во-вторых, ты прекрасный специалист. Заработаешь и без этого.

– Легко сказать!

Света прижалась к моей груди.

– Марат, ты же электрик от Бога. И тебе только двадцать три. Успеешь.

– Нет, Светик.

Я погладил ее по щеке и подумал, что она, пожалуй, единственный человек, который меня понимает. А ведь я ничего ей не рассказывал. Света просто сама все поняла. Светлая… Не зря я ее так с самого начала прозвал. Эх, Марат, Марат! Ну как, имея под боком такую девчонку, ты можешь думать об этой стерве? Они ведь как белое и черное, рай и ад, свет и тьма… Ну почему тебе всегда нравились самые пропащие бабы? Почему только их ты всегда по-настоящему хотел? Ведь тебя же тошнит от их гадкой, насквозь прогнившей натуры! Ты не можешь жить с ними, да, что там говорить, даже терпеть их рядом с собой хотя бы один день. Но зато только они тебя возбуждают. За что такое наказанье… Вот Света… Она лежит сейчас перед тобой, такая милая, симпатичная, и вроде все у нее на месте. А желания нет и в помине… Но лучше ее у тебя никого не будет. Потому что она – самая умная, взвешенная, понимающая.

– Я с таким трудом собрал свою бригаду и… Мне ведь, правда, нравится то, что мы делаем. Это очень интересно. Ну а вся эта погань из транс-восприятия, это так, декорация. Как будто щиты разрисованные поставили вдоль стен, на одном мухомор нарисован, на другом – гадюка. Театр! Я привык. За шесть месяцев-то. Так что не переживай за меня, все нормуль.

Я затушил окурок и поцеловал ее в лоб. Света хмурилась. Я ее не убедил. Потянувшись, я встал и начал одеваться.

– Как знаешь. Но скажу еще одно: от твоего выбора сегодня зависит то, каким будет твое завтра.

Я посмотрел на нее.

– Иногда нам кажется, что сегодня – это просто еще один день, и он не способен ни на что повлиять. И ты можешь даже не успеть осознать, что только что сделал выбор, который изменит всю твою жизнь. А потом все просто пойдет по накатанной. И через много лет ты спросишь себя, что не так? Но не найдешь ответа. Потому что даже не вспомнишь того дня, с которого все началось.

Я уставился на нее, не мигая.

– И откуда такие глубокие познания о жизни? Тебе вроде всего двадцать два… Может, ты меня надула, и на самом деле ты уже старушка?

– Я еще со школы увлекалась литературой и философией. И подобные мысли высказывала с тринадцати лет.

– Да ну?

– Ну да.

Она тоже встала. Света одевалась и не смотрела на меня.

– Но если тебя это напрягает, то в следующий раз промолчу.

Я не смог удержаться и снова чмокнул ее в лоб.

– Нет уж, не держи это в себе. Я как-нибудь потерплю.

Я засмеялся.

10

Я пялился в плоскость передатчика и не мог поверить своим глазам. И ушам. И вообще всему своему организму. Елена Маяк – это исчадие ада.

Всю свою жизнь, большая часть которой прошла в старых дворах небольшого подавксомного городка, я ненавидел таких, как она. Нахальных, беспринципных, оторванных от жизни. Таким все давалось от рождения, и потому им было не дано понять каково это, достигать всего только своими усилиями. Они никогда не знали голода, холода, грязной неустроенности, не видели человеческих страданий, сломанных судеб, трагических концов. А главное, что им не знакомо самое страшное в жизни чувство – безысходность.

Любые страсти рода человеческого конечны, трагедии становятся историей, страдания проходят, судьбы меняются. По крайней мере, такое возможно. Но не в случае, если человек порабощен ощущением фатализма. Это – страшная штука, она ломает даже самых сильных. Человек становится подобен рыбе, выброшенной на берег. Он умирает не от болезни или старости, а потому что просто не может дышать этим воздухом.

Сколько раз в своей жизни я видел такое своими глазами? Тщетные попытки что-то изменить, выбиться в люди, стать успешным, которые разбивались вдребезги, сталкиваясь с суровой реальностью: ты – никто, и звать тебя никак. Если ты родился в трущобах, то, скорее всего, тебе суждено лечь там навсегда. И только единицам хватает попыток, прежде чем игра заканчивается геймовером: им удается вырваться до того, как осознание безысходности начинает пожирать их изнутри. Так случилось со мной.

Мой отец умер от чахотки, валя́ лес в очередном заключении. За что конкретно он сидел – не знаю, бабушка не распространялась, а я в глубине души был ей за это очень признателен. Матери просто в моей жизни никогда не было. Я так решил. Ведь период до четырехлетнего возраста не считался. Я не спрашивал, что случилось. Зачем? Бабушка это ценила. Она всю жизнь проработала фельдшером на скорой и о том времени, когда осталась единственной моей опекуншей, тоже предпочитала не вспоминать. Я просто знал, что было трудно. Очень трудно.

Я мало помнил. Авксом в те годы уже жил вполне сносно, но только не Подавксомье. Это были два мира, два детства: как палуба для пассажиров первого класса и каюты для кочегаров на Титанике – все они обречены погрузиться на дно, но до тех пор их жизни проходят настолько по-разному, что им не понять друг друга. Ни живя, ни умирая.

Для нас это были голодные годы, медики тогда получали копейки, а бабушке нужно было кормить и себя, и меня, пацаненка, которому едва исполнилось четыре года. Повзрослел я рано, но даже тогда меня уже можно было оставлять без пригляда. Отчасти потому, что такой характер, отчасти потому, что по-другому не получалось. Более всего те годы мне запомнились ужасным чувством голода и холода, которые я так часто испытывал. Зимой батареи работали из рук вон плохо, а если человек голоден, то он мерзнет еще сильнее. И тогда он еще на шаг приближается к концу. Тем более, когда ему четыре. То, что я остался в живых – заслуга бабушки и никого другого. С ее профессией было можно получить достаточное количество средств, чтобы прокормить и себя, и меня, только надрываясь на работе на грани человеческих возможностей. И она смогла. Но какой ценой?

В младших классах я стал захаживать в мастерскую металлоремонта, подсматривал за Матвеичем. В средних – он пристроил меня на завод к одному из своих знакомых. Как сейчас помню, именно дядя Петя и подал мне мысль пойти работать в бригаду, занимавшуюся ремонтом и отделкой квартир. В те годы на этом деле уже можно было неплохо заработать. Мне было лет тринадцать, когда я стал подрабатывать чернорабочим. То время запомнилось мне сильным чувством усталости, носовыми кровотечениями и постоянным ощущением пыли и грязи везде: на коже, в глазах, в носу. От этого не спасали ни роба, ни даже душ – смывая то, что снаружи, он не был в состоянии очистить бронхи. Но, несмотря на это, дело мне нравилось: я впервые принес бабушке больше денег, чем она сама. Да и с мужиками работалось в удовольствие. Один из них, как сейчас помню, звали его Олег, посоветовал мне хорошо учиться в школе. Так и сказал: «Хочешь выбиться в люди – учись. Я вот этого раньше не понимал, а сейчас понимаю, но мне уже поздно. Так и умру чернорабочим. Пока ребята с мозгами и правильными знаниями будут сливки собирать на сантехнике и электрике».

Так после девятого класса я и оказался в электрическом училище и почти сразу ушел со стройки. Бабушка тогда была уже совсем плоха, за ней нужен был пригляд. После занятий я подрабатывал в ЖЭКе, но старался быстрее возвращаться домой. Ноги у бабули почти отказали, ходила она плохо и совсем мало, проводя большую часть времени в постели. С утра я варил гречку, жарил сосиски или курицу, оставлял для нее и бежал сначала в пэтэ́ху, потом на заказы, а вечером помогал бабуле подготовиться к ночи. В последние месяцы она уже почти не могла обходиться без помощи, и мне пришлось нанять сиделку. Пока я работал на ремонте, успел скопить небольшую сумму. Теперь же заработки стали совсем маленькими – учеба не давала возможности найти нормальную работу, а болезнь бабушки требовала времени. Я не знал, за что хвататься: с утра надо было помыть бабулю, приготовить еду и разложить припасы возле постели, налить лекарства. Затем бежать на учебу. Затем – снова домой, проведать бабушку, а потом – на участок, выполнять заказы. Вечером – домой, и лучше пораньше, ведь, закончив дела, надо было успеть хоть сколько-то поспать. Иногда, прибегая, я обнаруживал, что она еле терпела, но держалась, никогда не жаловалась. Я просто видел это по ее глазам.

Чтобы что-то заработать, надо было успеть налевачить, но от многих заказов приходилось отказываться, ведь иногда мне не подходило время, иногда место, ездить на дальняк я не мог. Денег катастрофически не хватало. Я все тратил на лечение бабушки, а сам почти два года ходил в одной и той же одежде, питался бутербродами и только на выходных позволял себе хороший кусок мяса, чтобы не началось малокровие. В детстве я страдал от этой гадости и очень не хотел идти с ней на свидание снова. Но когда бабушка окончательно слегла, пришло понимание: без сиделки никак не справиться. Это время запомнилось тем, что в моей голове все чаще возникала мысль: когда мне было четыре, бабушке приходилось гораздо хуже, чем мне сейчас. Она была уже пожилой, менее выносливой, но все же справилась. Значит, и я должен. Иногда, заглядывая в ее запавшие от болезни глаза, я думал о несправедливости жизни, о том, что лучшим людям порой достается самая горькая доля: за всю свою вонючую жизнь я не знал человека лучше бабули, более храброго, стойкого, любящего. Она пожертвовала собой ради пацаненка, которого ей повесил на шею сын-бандюга, сгинувший где-то далеко, за колючей проволокой. Пацаненка, больного малокровием, из которого еще непонятно что бы вышло, ведь он вполне мог пойти по стопам отца. Но она не оставила этого заморыша и положила к его ногам остаток своей горемычной жизни, растерянного здоровья. А вот сейчас, когда пришло время мне ее отблагодарить, она умирала у меня на глазах. Также молча, стоически, горько и одиноко. Как и всю свою жизнь. Ведь, несмотря на то, что у нее был я, по большей части мы с ней не виделись. У нас не было времени и для более важных вещей, что уж говорить о сентиментах. И никто не мог с этим ничего поделать. Это разрывало мне душу на части.

Она умерла так же тихо, как и прожила свою жизнь. Мне было семнадцать. Это случилось теплым летним днем, пока я бегал по заказам. Мне позвонила сиделка. Я замер на месте, не успев дойти до двери подъезда дома, откуда поступила заявка. В палисаднике перед ним стояла береза. Я подошел, уперся лбом в кору дерева и разревелся. Сумка сползла с плеча и со звоном рухнула к моим ногам. В тот момент из подъезда вышла девчушка. Видимо, увидев меня, она приблизилась, встала напротив и… тоже заплакала. Когда я отнял свое лицо от дерева, то увидел ее милое беленькое личико с яркими розовыми губками и большими зелеными глазами, из которых текли слезы. Я не поверил своим глазам. Мы не были знакомы, она видела меня впервые в жизни, но по ее щекам одна за другой стекали крупные прозрачные слезинки, оставляя за собой светло-розовые дорожки. Она прикоснулась к моему плечу и тихо прильнула к нему головой, а я уткнулся ей в макушку и продолжил рыдать. Это была Светлая.

Вскоре я закончил пэтэху, и моя жизнь начала меняться. Приручать электричество у меня выходило совсем неплохо, начальник приметил это, стал давать больше коммерции. За несколько лет я получил электрика третьего разряда и уже мог работать на крупных объектах, переехал в Авксом, устроился штатным электриком в одну из строительных фирм, снял квартиру. И началась моя новая разгульная жизнь. По завершении работ на участке, всегда образовывались свободные дни. Мне было только девятнадцать и я, по сути, никогда не жил по-человечески – на жизнь не было времени, оно уходило на выживание. И вдруг – свобода, воля и вольность: оказалось, что существовало такое понятие как девушки… Раньше это знание не успевало пробиться в мой мир, спотыкалось о голод и необустроенность. Теперь же выяснилось, что Маратка девушкам нравился, он в смысле наружности весьма удался. Тогда парень окунулся в это дело с головой… Год ушел на то, чтобы раскочегариться, а после двадцати меня так понесло, что я даже на какое-то время втянулся.

Работа спорилась, мне везло. Помимо электрики, я брался за сантехнику, плиточные работы, в общем, как однажды и наставлял меня Олег, собирал все сливки. Руки у Марата всегда росли откуда надо – из мозгов, так что сарафанное радио стало охватывать все новые зоны влияния. Денег становилось больше, поэтому и девок тоже. Но я стал замечать странную закономерность: чем девушка была порочней, тем сильнее она меня к себе привлекала. Я любил сам процесс, и мне нравилось, когда он отличался разнообразием. Но при этом я не любил грязи. Мне хватало ее снаружи, чтобы запускать еще и внутрь себя.

Так Марат захотел совместить несовместимое: разнообразие, но незапятнанное грязью; порочность, но с лицом ангела. Это было невозможно, и осознание пришло ко мне скоро. Поэтому каждая моя новинка заканчивалась одним и тем же: сильным влечением ночью, и не менее сильным отторжением с утра. Если мне было хорошо с ней в постели, то она непременно вызывала неприязнь вне спальни. Ангелоподобные же девушки меня просто не привлекали – каждый раз с ними было слишком пресно.

Такова сделалась натура Марата. Да, парень, ты это прекрасно знаешь. Сколько лет ты искал равновесия? Два года, три, четыре? И так и не нашел. А потом в очередной раз приехал проведать квартиру бабушки и снова встретил Светлую. Она шла навстречу по осенней, усыпанной желтыми кленовыми листьями тропе. И ты, парень, сразу узнал ее. А она тебя.

На этот раз я взял у нее телефон. Изредка мы встречались, если я приезжал в Кленовый или она в Авксом. Света окончила техникум по специальности «ветеринария» и работала недалеко от дома, а когда я спрашивал ее, почему не переезжает в Авксом, ведь сможет больше зарабатывать, она неизменно отвечала мне, что не в этом счастье. Я и не заметил, как она стала мне другом.

* * *

Когда Маяковская закончила свою речь на пресс-конференции ТВ1, Марат свернул передатчик и разинул рот. В очередной раз продаться с потрохами за порыв меняющего курс ветра, разменять все свои громкие идеалы на наспех сколоченную новую реальность, обернуть все это вранье в невыносимо правдоподобную обертку? Так могла она одна. Елена Маяк – это квинтэссенция зла. Марат никогда не встречал его в большей концентрации.

До двадцати лет у него не было времени на то, чтобы пялиться в поверхность передатчика, поэтому медийная жизнь Авксома проходила мимо него. Но, начав встречаться с девушками, он стал периодически натыкаться на стену полного непонимания: как можно быть таким отсталым? Так три года назад в его жизнь и вошло понятие «транс-восприятие». Марат был в шоке. Ему казалось, что мир сошел с ума, что люди ослепли, что они – инопланетяне. Его мозг, незапятнанный этим убожеством, да и к тому же заточенный точными науками и работой, требующей думалки и смекалки, долгое время просто отказывался в это верить. Но пришлось. Марат с ужасом пялился в поверхность передатчика, кровь стыла в его жилах, а душа наливалась свинцом. За три года этого безумия он так и не привык к происходящему.

На арене понятия «транс-восприятие» числилось много убожества. Одна личность – убоже другой, будто все они устроили состязание кто круче. Но самой страшной была она. О-о нет, Елена Маяк не значилась среди убогих, наоборот! Она была блистательна. И от того становилось только страшнее. Марат сразу возненавидел ее, Маяковская стала для него собирательным образом всех человеческих бед, а, значит, в том числе и его собственных. Он читал о ней статьи в прессе, иногда слушал ее выступления. Но обычно не мог себя заставить дотерпеть до конца.

Когда полгода назад Марат организовал свое первое в жизни «собственное дело» – собрал бригаду осветителей, он даже не предполагал, чем это кончится. Вначале ребята работали на небольших частных заказах, но поскольку результат всегда был выше всяких похвал, их стали приглашать на корпоративные мероприятия. И вот один постоянный клиент сделал предложение, от которого нельзя было отказаться: работа на ТВ1. Марат думал, что он тронется умом. Он не спал три ночи. Но была обещана такая сумма, что никто из его ребят бы не понял, если бы бригадир отказался. Ему пришлось согласиться. Они приступили, и его жизнь изменилась. Он перестал нормально спать по ночам. Иногда возникали сонные ямы, в которых Марату являлась бабушка, и он просыпался. Светлая была рядом, они уже больше года жили вместе, Марат смотрел на нее и немного успокаивался. Через пару недель он стал привыкать, через несколько месяцев ему показалось, что он привык окончательно… Пока…

* * *

Когда я вылез из закутка и лицом к лицу столкнулся с этой дрянью, то подумал, что мне это снится. Нет, все было логично, она закончила интервью и зашла покурить, так что в ее появлении передо мной не было ничего фантастичного, но… Это показалось мне настолько нереальным, что в первые секунды я просто не мог поверить. А потом… Я посмотрел ей в лицо и ощутил такую жуткую смесь чего-то с чем-то, что закружилась голова. От нее исходил мощный поток. Причем невозможно объяснить, чего именно. Просто поток, сбивающий с ног. Будто меня засунули в трансформаторную будку, стали нагнетать, а потом сообщили, что жить осталось всего ничего. Эта баба была родом из ада.

Я знал себя, мне всегда такие нравились, точнее нравилось их иметь, но этот случай все равно не мог уложиться в моей голове. Подобное влечение можно было сравнить только с желанием отыметь дьявола. Невозможно! Это дьявол тебя отымеет, парень, а не ты его. Впервые в жизни от отчаянья я даже вскользь допустил крамольную мысль: есть ли место на этом свете для таких, как я? Достоен ли я жить, если опустился до самой мерзкой грязи? Но тут же отогнал их прочь. Нет, Марат, не для того ты так долго царапался, не для того умерла бабушка, чтобы ты стоял здесь как последняя девчонка и распускал нюни. Ты живешь в грязном мире, значит, не сможешь век оставаться чистым. Тоже измажешься. Это неизбежно.