Текст книги "Рукопись, найденная в Верхнем Заливе или Белая Лошадь"

Я – человек в радиофизике случайный. На улицах, на переходах останавливают постовые миллиционеры: зачем, спрашивают, переходите на красный свет, Вы что, светофора не видите? Отвечаю искренне: «Какого Светофорова?» Они: «? Идите…»

Я – человек в этом мире случайный .

Я –выкидыш Земли .

Cпортивные студенты. Зимний вечер. Где-то Изабелла, жду её возвращения. Bызывает вниз вахтёр: там воронежец, студент спортивного факультета. Глаза жалкие, умоляющие: «Мне нужна твоя помощь. Говорят, ты здорово по математике секёшь… сечёшь… Tут близко…» Вздохнув, отправляюсь с ним. Снежок – прикрываю голову руками. Зря не накинула платка-пальто… Третий этаж. Хорошо живут эти спортивные студенты: комната на двоих, как и наша с Беллой, но больше, просторней, и с ковром; на окне – открытом для свежего воздуха – тюлевые занавески; есть холодильник; этажерки со всякими сувенирами и призами, а за столом, уставленным закусками, сладостями, вином ( уже разлитым по трём фужерам, и ещё есть, в бутылке на донышке), сидит, как видно, сосед воронежца, тоже здоровенный детина, но старше, много старше, и весь какой-то сероседой. Воронежец так и обратился к нему, «Серый»: «Серый, мы пришли.» Серый – мне: «Присаживайся. Выпей с нами.» ( А где же книги? «Математика»…) Пригубила их вино, развернула конфетку. Дальше, чувствую, находиться в их компании неловко. Наверное, лучше откланяться. «А сейчас, – вдруг говорит Серый, – ты разденешься и ляжешь.» Кивок головой в сторону его кровати. Вскочила – получила удар по лицу, по скуле. Oстрая боль, и… Следующий – по затылку, ибо рывок мой – не к двери как ими ожидалось, а к окну. Вслед: «С-сука…» Полёт-освобождение в деревню, в родные места, скорей, скорей…

Падение-ускорение скорости движения под действием силы земного притяжения…

По бескрайней, ярко освещённой солнцем равнине, уходит, уходит мама, она закутана в какое-то покрывало, я к ней, за ней. Она идёт, а я лечу, и всё же не поспеваю… Устали, болят крыльяруки, и ноги-ласты, сейчас она скроется из вида, кричу ей вслед, хриплю устало: «Ма-а-ма…» Открываю глаза: сидит у постели, у больничной койки… Олег Жемчугов, староста группы, да к тому же он, я вспомнила, партийная «шишка» в деканате. Не сводя с меня змеиных глаз, шипит: «Не вз-здумай ж-жаловаться в с-суд… С-спортсмены нам нуж-жны.. З-запомни… Ес-сли с-спрос-сят сскаж-жи …ударилась о тумбоч-чку, и…» Закрыла глаза, чтоб его не видеть. Какое сейчас число? Где, что с Беллой? Зачёты… Поздно… Я опоздала, я пропустила зачётную сессию, потому что ударилась головой о тумбочку, …выпала с третьего курса, то есть этажа.. ха, отбила почки, переломала руки-ноги, и вот…

ГЛАВА II. «Я УВИДЕЛА САД, ЗАНЕСЁННЫЙ СНЕГОМ…»

И вот я рабочая по расчистке от снега железнодорожных путей на станции Лопастня. Это очень, очень тяжёлая работа ( даже хочется забыть – такая тяжёлая… Не удаётся…) В короткий перерыв набиваемся в будку (а тут ещё холодней чем на улице), жуём чтото полузамёрзшее. Варежек не снимаем… Приютившие меня Толя-бригадир и жена его Оля, услышав что моё давнее заветное желание – увидеть, и потом сорвать с ветки настоящее живое яблоко (я ведь из Сибири), обещают: сбыться моей мечте! У них есть садик, только сейчас он, разумеется, в снегу. Весной – разнорабочая в токарном цеху, убираю металлическую стружку, колючую, кусачую, тяжёлую… Потом – уборщица в ресторане «Будапешт». Снимаю угол у Вари, ревнующей меня к своему любовнику Мише. Прибегает домой, проверяет все углы: не спрятан ли где мною её Миша?… В одно прекрасное воскресное утро нервы ревнивицы Вари не выдерживают, и она выгоняет меня на улицу. Oставляю ей все свои вещи: пусть носит – если налезут, конечно. Временно ночую под забором речного пляжа… Ночую (а вернее, днюю, ибо по ночам работаю мойщицей посуды) у двух девушек-сестёp Жени и Риты в их домике, вот-вот идущем на снос, в Измайлово. Когда собираемся на чай за столом все вместе, рассказываем друг другу о себе разные истории. Вот, к примеру, помнится случай из жизни их покойной матери, которая преподавала в техникуме, читала там лекции. Жилось ей, матери-одиночке, нелегко. Ходила она дома в халатике, а на работу одевала один и тот же темно-синий костюм, состоящий из юбки и жакета. Зато часто меняла, как казалось, блузки: из-под жакета выглядывали воротнички, разные: сегодня белый, завтра голубой, розовый, и т.д. На самом деле это были все фикции, то есть манишки, где-то приобретённые оптом за гроши. Читает однажды мама лекцию, говорит некие – прописные или непрописные – истины, но один упрямый студент с ней не соглашается. Увлечённая дискуссией, схватила она мелок, сбросила жакетик на спинку стула и – к доске. За спиной – взрыв смеха: ну и вид! (Ведь и белья не на что было купить.)

***

Я арматурщица-электросварщица. Стоит осень. Тащу на станок металлические прутья, а кто-то сзади: «Эй, к тебе брат пришел!» Оказалось: Толя. Повёз он меня на выходные дни в Лопастню к себе. Оля стоит под деревом и показывает: вот оно, твоё яблоко, рви!.. Уух, огромное, живое, бело-зелёное, душистое!.. Срываю с ветки… как во сне!..

Cкоро зима, и с ней страдания от московского сырого холода в куцем демисезонном пальто. К тому же кончается временная студенческая прописка, а значит, не найти никакой работы. «Уехать бы…» Уехать туда, где зимой не нужно зимнего пальто. Где Изабелла… Где ты, Изабелла? Мою лестничную площадку в рабочей столовой – кладовщица Александра Фёдоровна напоминает: «Кровь, – не забудь убрать кровь в кладовке!» Каждую ночь натекает с туш. Набираю в ведро горячей воды, от тряпки идёт пар. Кровь – по щиколотку. «Много крови, крови, крови…» (Б. Окуджава)

Кровь по лимиту: Одесса. Джутовая фабрика. Общежитие – бывшее помещение тюрьмы для румынских военнопленных, бараки с клопами. Работа в три смены. Условия труда жуткие, зарплата ничтожная, шестьдесят рублей в месяц. Оборудование старое, ленточные машины отрывают кисти рук, прядильные скальпируют. Чёсальные… шум от них такой, что для общения в цехе нужно знать здешний язык жестов и мимики. Вот, к примеру, на меня обернулась и что-то орёт, не слышно с соседней чесалки, Клавка, вечно недовольная (сейчас – моими темпами) прыщавая мымра. Прядильщица Таня, проходя мимо по цеху, касается дружески моего плеча «Привет», и потом показывает Клавке: «Заткни свой поганый рот!» Подействовало: Клавка меня до конца смены не замечает. А у Этой Тани удивительные глаза: чисто-коричневые и прозрачные, как янтарь. Голова её повязана белой косынкой, как здесь полагается; волос не видно, но представляются тоже янтарными. …Мало-помалу язык жестов изучен.

***

В общежитии комната на пять коек. Соседка Броня каждый вечер заворачивает бутерброд (два ломтя хлеба, между ними домашнее сало) на завтра, на завтрак, шуршит газетной бумагой. Заметив мою улыбку, ворчит: «Tебе-то хорошо, ты привыкла голодать.» (« А ты, Броня, не привыкла отказывать солдатам местного гарнизона…») Однажды ранней осенью (суббота, сентябрь). Накануне в день зарплаты купила туфли, и теперь хотелось есть, да не на что… вышла из дома, т.е. из общежития-тюрьмы, и направилась к автобуснотроллейбусной остановке. Стояло промозглое, мелко-дождливое утро. Путь мой лежал к донорскому пункту, где за стакан (двести грамм) крови платили, слышала, четырнадцать рублей. Итак, было утро, голодно и почему-то одиноко. На остановке стояли две женщины и две маленькие девочки; каждая из двух женщин держала за ручку свою девочку. Какие они были разные, эти парочки! Бросалось в глаза. Женщина молодая, повязанная старенькой штапельной косынкой, была явно лимитчицей, а ребёнок, которого она держала за руку, был (т.е. была, ибо это была девочка) бледен, устал и молчалив. Элегантная же дама с улыбающимися из-под бежевой шляпки глазами доводилась бабушкой нарядной девочке, дёргающей её за руку и декламирующей:

– Ах, попалась, птичка, стой!

Ах, попалась, птичка, стой!

Ах, попалась, птичка, стой!

Бабушка, как там дальше?

K бабушке– даме в бежевой шляпке подошла старая знакомая. Занятая разговором с ней, бабушка не отвечала внучке.

– Ах, попалась, птичка, стой!

Ах, попалась, птичка, стой!

Ах, попалась, птичка, стой!

Бабушка! Ну бабушка! Как там дальше?

– Как там дальше? – спросила нарядная девочка ту, другую, бледную и усталую, одетую в потёртое пальтишко, перехваченное в талии солдатским ремнём. Та улыбнулась криво, жалко. Поёжилась… Робко взглянула на чужую бабушку:

– … Н-ни уйдёс из сети,

Н-ни расстанимся с табой…

– Л-лялечка! – взревела вдруг дама в бежевой шляпке на свою заслушавшуюся девочку и впихнула её в подошедшее такси, послав быстрый воздушный поцелуй старой знакомой.

– Скоро придёт и наш троллейбус, Анжела, – сказала безучастно мать-лимитчица, поправляя на дочери плюшевый капюшон.

(«Анжела»… Видно, родив эту девочку, сказала себе мать так: «Уж если ждёт её со мной тяжёлая, некрасивая жизнь, так пусть хоть имято будет красивое!») Наш троллейбус. Моя остановка, «Садовая». Вывеска: «Станция переливания крови». В окошечке регистратуры – две головы, две физиономии в белых колпаках, мужская и женская, говорят мне дуэтом:

– У нас для военных. Вам нужна другая станция, на другой Садовой. Выхожу, а мужчина в колпаке выскальзывает вслед за мной на крыльцо, шепчет понимающе: «Вам нужны деньги…» Но женщина в колпаке выходит вслед за мужчиной и произносит одно лишь слово:

– Николай.

– Так Вы ошиблись, – внезапно строго, сухо, корректно говорит мне мужчина. – Вам нужна не эта станция, а через два квартала. Там Ваш пункт.

Исчезли оба. «Спасибо.» «Ах, попалась, птичка, стой…» – бормочется привязавшееся начало привязавшегося куплета о птичке. Бреду по дождю…

– Это Садовая?

– Нет, это Бисквитная, – почему-то зло возразил встречный небритый юноша и посмотрел на меня, мокрую, коротким голодным взглядом…

Ах, вот и мой пункт. «Станция переливания крови». Hа первом этаже моего, то есть нашего, пункта – буфет, где кормят и поят сдавших кровь, где запах мяса, кофе, хлеба, крови… На втором этаже выстроилась очередь к врачу. Румяная женщина в валенках на босу ногу весело рассказывает своим соседкам по строю:

– Я вот шесть лет как с мужиком развелась, и ни-сколь-ко не жалею! Меньше стирки, и вообще: что хочу, то и делаю! (« Валенки на босу ногу?») А денег не будет – лучше пойду кровь сдам, чем…(«Чем что?»)

В этом же строю старая женщина-опытный донор наставляет молоденькую, новенькую:

– Ты только, как они возьмут твою кровь, не сиди сиднем, и спать нельзя, ни в коем случае, ты лучше погуляй, походи, походи…

– Да походить-то мне некуда, – вяло констатирует молодая…

Открылась дверь кабинета. Вхожу. Сидящая за столом женщинаврач, глядя почему-то на стоящую перед ней чернильницу:

– Ваш паспорт.

Поскольку в кабинете никого больше, кроме неё и меня (не считая этой чернильницы) нет, протягиваю ей мой паспорт. Она долго рассматривает, изучает страницы паспорта. Возвращает рaзочарованно:

– У Вас временная прописка. Мы берём кровь только с постоянной пропиской.

Вслед – успокаивает, обнадёживает:

– Приходите к нам зимой («Bесной…»), может, что-нибудь переменится. А пока – набирайтесь сил, пейте кофе по утрам…

– Спасибо («…пить-то мне не на что…»).

Выскальзываю из кабинета, не в состоянии сдержать голодного урчания в желудке – зачем она про кофе? В голове – застрявшее:

– Ах, попалась, птичка, стой,

– Ах, попалась, птичка, стой,

– Ах, попалась, птичка, стой, -

Ах попалась птичка стой…

Стояла только ранняя осень.

***

Жаль, нет больше писем от Бегенча. (Ленинские Горы… Подаёт руку…) Когда был у меня адрес – прошли годы – писал из армии. «Спасибо за фотку, на ней ты похожа на мою любимую чешскую актрису Ярославу Паныркову. Я всё время сначала носил её, то есть твою фотку, с собой, но старшина ужасно надоел: покажи да покажи; так что теперь ты, то есть она, у меня в тумбочке, в книге: открою книгу, посмотрю перед сном, перед отбоем, и жизнь кажется легче…» Так я и не встретила Изабеллу, не нашла, не увидела, даже на экране. «Тени забытых предков». Поставил (снял) Сергей Параджанов. В роли Палагны – Татьяна Бестаева, как хороша! Но кажется мне, роль была написана для Изабеллы… « Журавушка» – Ленфильм… Там обворожительная Людмила Чурсина – красавица Голливудских стандартов. Некий старый холостяк, сосед по залу зрительному, шутит: «Хе-хе… Всю жизнь мечтал встретить Чурсину, а встречаю лишь чуриковых**(**Инна Чурикова – характерная актриса театра и кино), оттого и холостой, хе-хе…» (Его сиденье слева. Сначала шуршал конфетными обёртками. Налопавшись конфет, придвинулся ко мне и, комментируя, трогает мой локоть. Убираю. Он придвигается, дышит мне в ухо, мешает смотреть и думать… Бывают же такие…) Изабелла не уходит с экрана моей памяти. Изабелла ввела меня в мир, которому я, по причине врождённой тупости, не знаю точного названия – некий мир с открытыми границами.

Вечер. Соседка Броня заворачивает свой бутерброд на завтра на завтрак в газетный листок. Утро. Набрасываю джут на медленно движущееся полотно чёсальной машины; отхожу, прячусь за динозаврьим корпусом; делаю пригласительный жест соседке по цеху прядильщице ТанеЯнтарный Глаз… Под скрежет и визг отплясываем с ней танец, Гопак. Разумеется, никто этого не видит…Кончается смена. Бригадир Лебединский, или, проще, дядя Вася, проходя в свою мужскую раздевалку, роняет нам: -

Да-а… Всё-таки самые темпераментные женщины в мире – это русские.

Видел! Нам так стыдно…

Неделю спустя. Таня наклонилась поправить катушку на своей прядильной машине: белая косынка соскользнула с головы; волосы янтарным потоком хлынули вниз. Скальпировало. Упала, умерла, не приходя в сознание, не попрощавшись… «По-английски…»

Вечер. Девчонки Аля и Галя на соседней койке сочиняют письмо анонимно-любовное какому-то Серёже, то ли новенькому составителю ставок*(*упаковок джутовых лент по четыре бака), то ли солдатика из барака через… Броня не заворачивает своего бутерброда на завтра. Ночь. Слышен шёпот-плач. Неуклюже присаживаюсь на краешек её кровати (не знаю, как ещё отреагирует):

– Ты что, Броня?

Нужна, оказывается, моя помощь. Обещаю. Назавтра встречаемся после смены, медленно идём вдоль стены-барьера, путь не короткий: ведь, всё-таки, бывшая тюрьма. … Жених Тимур, то есть Боря, отсидел срок за драку, зовёт к себе назад в деревню, на Украину. А она же, Броня, беременна… не от него. Не спрашиваю от кого – нетактично («От неизвестного солдата»), главное, не от Бори. «Я только попробовала, и вот…» – оправдывается Броня . «– ? В чём же моя помощь?» « Поменяться паспортами на это время.» А-а, аборт по моему паспорту. Очень мило. Забота о репутации. «Невеста честная». «Но мы же такие разные,» – смотрю на неё в изумлении: низколобая, рыжая, с красного носа-картошки свисает вечная сопля. «А можно переклеить фотокарточки на это время,» – бубнит. Всё продумала, знает. Моя непохожесть на неё её не расстраивает. …Переклеивать фотографии – процесс творческий. (Как я хочу рисовать!..) …Однако поход к гинекологу был неудачным: поздно, и слишком. Приглушенный рёв, перемешанный с хрюканьем, у стен бывшей тюрьмы для румынских военнопленных, а ныне – нашей с клопами. Новые хлопоты, связанные с поисками самодельного специалиста по выкидышам. Найдена такая специалистка: амбициозная толстушка, увешанная драгоценностями, посреди пуфиков, салфеточек, хрусталя, вычурной мебели, которой я даже не знаю ни названий, ни примененияю Хищница – как она пересчитывала наши замусоленные «денежны знаки»! Химический же раствор, пахнущий, по описанию Брони, дешёвым туалетным мылом «Земляничка», не сработал. …И помню, позже, ещё одну ночь: тазики с кровьюю Я под окнами барака: звать-не-звать «неотложку»?

В конечном счёте Броня, вернув в свой паспорт тупую и сопливую физиономию, исчезла воссоединиться с уголовником Тимуром, то есть Борей, даже не приложив ребёночка к груди, не интересуясь, как он (она) будет назван(a).

У Ганса Христиана Андерсена есть сказка-история «Мать и Смерть», где Мать (не исключено, приёмная) сидит у колыбели больного ребёнка. Проходит день, другой… Измученная усталостью и тревогой за больное дитя, прикрывает она глаза и нечаянно засыпает, ну всего на несколько минут, мгновений… Открывает глаза – колыбель пуста. Смерть, принявшая облик Старца, унесла дитя. …Печальная, седая, слепая (прекрасные чёрные волосы, живые глаза – всё отдала, заплатила за поиски) Мать стучит в ворота Смерти, и просит, и требует вернуть ей малютку… Потом ещё Смерть предлагает Матери опознать своего ребёнка в некоем Саду-Цветнике. И вот, цветов там много-много, а один из них – её, голубенький крокус, она опознала его по дыханию, по ритму сердцебиения. Да, ещё Смерть потом предложил(а) этой женщине-Матери заглянуть – были возвращены глаза – в некий колодец, Колодец Судеб.

Я увидела сад, занесённый снегом. Взяла на руки Снежинку-Снежанку и, не заглянув, забыв, минуя всякие колодцы, подалась в Москву, назад в Москву, в московские уборщицы.

ГЛАВА III. СНЕЖАНИНО ДЕТСТВО

“Нам яблоко судьба протянет с ветки,

Мы и его Разделим Пополам.”

(Геннадий Прашкевич. “Я знаю, что отныне так и будет”)

Знаете ли вы, что такое московская прописка? Нет, вы не знаете, что такое московская прописка, если не шарахались в сторону при виде идущего по улице мирного милиционера; если не были разбужены по ночам и проверены бандой старух под названием «Домком»: «A что это у Вас под одеялом? Простынь?( иногда – « простыня»)? Почему зелёная?»( розовая, голубая и т.д.); если ласковый гражданин с глазами газели не вынырнул как-то из-под вашей кровати (кусок жареной картошки застрял в горле): «Не беспокойтесь, ешьте, кушайте, мне только нужно было знать…» ( Вышел, воркует с соседкой-монстром); если красавецначальник отдела кадров не вертел в (де)белых руках вашу трудовую книжку-двухтомник, не вопрошал обратив к вам зелёные очи: «А чем это Вы занимались, вот тут вот – два месяца между работами?» («Уборщица –Дворник? Конструировала новую атомную бомбу. Шутка…») «И покажите-ка мне Ваш па-спорт… Постойте…» («Я и так стою.») «Нет, Вы нам не подходите.»

Вот замужняя (превосходство количественное); партийная (превосходство идеологическое, то есть качественное), коренная москвичка (+!) – соседка Люська («Крыса»), проходя мимо по коридору коммуналки, плещет вам, т.е. мне, в лицо горячей ( иногда холодной) мыльной водой, зачерпнув её кружкой из стиральной машины (или, если холодной – из унитаза, а из родника – никогда). …Ругает дверь вашей комнаты (вы внутри, боитесь) последними словами, угрожает выселить «её» (дверь!?) за сто километров, где прописка немосковская; о, а теперь бьёт, пинает её ногами, обутыми в красные черевички сорок второго размера.

Соседа дядьку Сашку – ещё недавно Александра Ивановича, а сейчас он женился на москвичке – не пускают умываться по утрам в коммунальную ванную: с ленинградской пропиской не имеет права.

«У(правление) В(нутренних) Д(ел) г(орода-Героя) Москвы. Явиться в девять часов пятнадцать минут по сигналу, поступившему от соседей: цвет белья, длина волос, число друзей и т.п. – на грани выселения». … Вот Елена Михайловна – кассирша Гастронома №1 – бегает с ножом за пенсионеркой Еленой Васильевной: «Убью! Сука! Накурила тут мне в туалете! Сука! Я тебя, сука…» « Я тебя, сука (проститутка и т.д.) лишу московской прописки!»

Снится: лечу в самолёте, смотрю в окно-иллюминатор, вниз: там облака, целое море, царство облаков, образующих разные прекрасные– причудливые формы. В руках у меня – чаша, то есть, это Кубок «Грааль», наполненный Московской Пропиской… Боюсь расплескать. Шумит мотор… Навстречу плывёт воздушная, облачная Белая Лошадь. Вечная странница, вечно страждущая… Но этот шум моторa! Просыпаюсь: это шум кастрюль, идущий из общественной кухни (кто-то из них не в духе, лучше сегодня туда не со(-у)ваться. Тихо-тихо (не скрипнуть! Слухов не оберёшься!) начинаю первую ассану. Йога. Йога меня всегда интересовала (не то слово!), а однажды знакомая лифтёрша Лена принесла конспект лекций по йоге, она сказала, Зубкова; я это переписала за одну ночь, и с тех пор как стала делать описанные там упражнения, забыла что такое боль в суставах (болели от работы), и даже что такое суставы… Очень важно – и это самая трудная часть – чтобы не было мыслей, их нужно гнать от себя: «Отойдите!» (Они, сказано там, испугаются и отойдут.) Мысли – сигналы из космоса: «Ужас..» «Люська…» «Ещё хуже…» «Мать-одиночка…» «Коммуналка…» «Ужасно…» Но – нет! – мыслям. Раз. («Один», а не «раз». Никак не переучусь…) Один… Два… Три… Пять… «Кухня детского питания…» Четыре… Пять… Один…

– Кто тут засрал конфорку?! Суки! Понаехал тут всякий сброд! Срань! Рвань! Дрянь!

Собака. Московское раннее утро. У булочной лежит собака. Бесспризорной, голодной жизни – буквально собачьей – наступил конец в тот момент, когда она поравнялась на ходу с распахнутой дверью булочной. На тротуар, лицом к выходящим, тихо приземлилась, улеглась сначала голова, а потом за ней – всё туловище.

– Собака… Собачка… Бедная собачка, – зашевелились женщины (в основом это были старушки), окружая собаку живым кольцом. Ктото из них, наклонившись как поклонившись, положил(-а) на землю, то есть на тротуар, рядом с собачьей пастью, кусок хлеба. Ещё чья-то рука трясла перед носом отходящей бутылкой с кефиром. Это оказалось проблемой, напоить из бутылки умирающую собаку. Животное безмолвно-беззвучно обвело собравшихся светлокарим, особенным взглядом, как бы благодаря за проявленное участие. Но ещё лучшим изъявлением благодарности стала всё-таки смерть, избавившая аудиторию от напрасных хлопот и лишних расходов. Ведь многие из них, в сущности, жили подобно этой собаке и сами нуждались в бутылке кефира. Скоро труп остался один: рыжий комочек на асфальте. Убрать его было прямой обязанностью дворника.

Личная жизнь: Канун снежаниного двухлетия. То был непривычно тихий воскресный зимний день. Обитатели, то есть жильцы, все кудато разошлись и разъехались, остались дома только мы со Снежаной да соседка-старушка, в отдалённом, дореволюционном прошлом, т. е. до революции – проститутка, после – передовая педикюрша; ныне же – пенсионерка и ответственный съёмщик своего нумера Алевтина Борисовна, или, за глаза, просто Алевтина. Мне накануне был дан ключ от комнаты ещё одной престарелой соседки, Лидии Владимировны, находящейся в больнице. Ключ мне дали, чтобы я сделала в этой комнате уборку. Я смела отовсюду пыль; убрала мышиный помёт; вымыла горячей водой пол. Снежана играла, потом спала в своей комнате. Вечером должен был прийти старичок – брат госпитализированной соседки; принять мою работу и расплатиться, после чего я планировала отправиться в Елисеевский магазин, который, как известно, работает до поздна, и купить нам с дочкой что-нибудь на ужин. Старичок с деньгами где-то задерживался, Елисеевский вот-вот закроется – так поздно. Но был недалеко от дома ещё кафетерий, который работал даже дольше Елисеевского. Я одела Снежанку, и мы стали ждать прихода этого человека, чтобы потом сразу же, немедля отправиться в этот самый кафетерий и покормить девочку чем-нибудь горячим. У них там всегда были сосиски. И… Я бы выпила кофе… Алевтина наблюдала за мной в свою, тo еcть её, приотворённую дверь. Ей хотелось поговорить – она уже делала такие заходы – у меня же весь день, и сейчас особенно, каждая секунда была на учёте… Ах, наконецто он позвонил, и я впустила. Вот что увидела через приотворённую дверь своего нумера Алевтина Борисовна:

А-ха, на резкий звонок была немедленно открыта дверь (ждали!) Пришёл пожилой джентльмен; достаёт из кармана пачку денег, батюшки! И эта… с им… да ещё дитя, вошли в комнату Лидии Владимировны… О чём-то там поговорили… Aха, уже вышли, он – заперев на ключ комнату (похож как на Ивана Владимирыча, надо ж!); ушёл совсем, а эти – к себе… нет, она за пальтом; уже показалась одетая, с одетым ребёнком на руках…

Алевтина сделала ещё одну, последнюю на сегодня, попытку поговорить, я же, буркнув «извините», выскользнула на площадку. В отчаянии А. Б. подбежала к окну (своему), вскочила на подоконник и заорала, указуя пальцем на убегающую от общения (из подъезда – вдоль по улице) молодую мамашу с дитём на руках: – Ка-ра-у-у-улл!

Прохожие отреагировали моментально, погнались… Есть фильм «Я шагаю по Москве». Tам юный, симпатичный Никита Михалков в самом деле шагает по Москве, по ночной, и напевает песенку, в ней слова: «Мелькнёт в толпе знакомое лицо…» Песенка плюс никитина улыбка – лучшая визитка Москвы и её обитателей. Совсем другие, т.е. совсем не знакомые мне лица мелькали за моей спиной в тот вечер, когда я бежала по ночной Москве. Лиц было много, а выражение одно, единое: догнать, схватить, уничтожить. Не было в них пощады к ребёнку, прижавшемуся ко мне, обхватившему ручонками мою шею, и оттого страх перед ними развивал во мне титаническую скорость. Арка… Темно… Hет, не уйти: догнали, настигли под аркой. Топот ног. Окружили. Хромой мужичонко-активист толпы обругал матом, заехал пару раз по голове. Силуэт толстой бабы дёргает за полу пальто, тащит в свою сторону, в темноту. Боль: выдран клок волос; холодит: кем-то оборваны пуговицы на память; вспышки глаз; запах лука, выдохнутый чьим-то «Шлюха». Отмечаю лишь: Снежана цела… Появился милиционер, отвёл нас в сторону, я рассказываю ему о событиях дня, толпа ненавидяще ждёт…

Кафетерий ещё работает. Отпущенная, растрёпанная, поцарапанная, со Снежаной на шее приближаюсь к прилавку: «Сосиски, хлеб…» (ребёнку) «Кофе…» (мне) Стойки высокие, отхожу в угол, к окну, усаживаю мою девочку на подоконник, та в шоке от пережитого, не отцепляется от моей груди и не реагирует на запах еды.

– Ребёнок-то крещёный? – голос соседа по подоконнику. Cвященник! Густые длинные седые волосы струятся из-под шапки по чёрному облачению…

– …Извините за неуместный вопрос. («Нет, почему же…») Вижу, вы обе расстроены. Была нанесена обида. Видите ли… Вспоминая Христа и прочих святых страдания…

– Гражданин! Поп! – прикрикнула на святого отца женщина в грязнобелом из-зa прилавка. – Поел – уходи!

Тот повиновался, встал, перекрестился, потом извлёк из кармана и протянул мне бумажку – адрес церкви для святого крещения. Сидевшая доселе неподвижно Снежана, следившая за разговором, за происходящим, вдруг отлепилась от моей шеи, взяла у него из рук адрес и положила себе в карман пальтишка. Он – поцеловал нас обеих в лоб, вышел.

Алевтина Борисовна ещё не спала, явно поджидала нас, чтобы пройти мимо из кухни напудренной-нарумяненой, с торжествующей улыбкой на неровно подкрашенных губах. Hе доходя до ванной, сбросила с себя кофту, лифчик… (Уж не вообразила ли эта несчастная, что мы – факультетская комиссия? «У меня болит желудок…») Нырнула внутрь, пустила воду, должно быть, моется. Ну да, моется до пояса из-под крана. Дверь же за собой не прикрыла, даже наоборот, оставила распахнутой. А-а, это же чтобы мы не вошли! Не воспользовались! Господь с нею.

…Выходя, открывая дверь кафетерия на улицу, наш новый знакомый приговаривал, как бы тихо сетовал: «Оставлены тобою, тонем мы и погибаем, в посе…»*(*Фома Кемпийский, «О подражании Христу», гл. 43) «Гражданин! Поп! Поел – уходи! Иди-иди…» (Женщина в грязно-белом) «Раз («Oдин»). Два…» СИГНАЛЫ ИЗ КОСМОСА: «Бога терпит человек…»** (**Фома Кемпийский, «О подражании Христу», книга III, гл. 19, «О перенесении обид») «…Когда нет сил для дел высоких …»***(***там же) «…Уже есть… Люська… при Люське… было… будет…хуже… ещё хуже …» «Раз… Два… Два с половиной…»

Вот уже показался церковный купол на той стороне Яузского залива. Лифтёрша Лена гребёт вёслами из последних сил: боимся опоздать. Снежана дремлет на дне нашего судна. Мимо с шумомрёвом проносится моторка. Причал. Вдруг – сзади отчаянный вопль:

– Помогите-е!

Это водитель-владелец моторки вывалился за борт на повороте. Лена высаживает нас со Снежаной на берег, а сама возвращается, грёбет назад – спасать Владимира, крестного отца.

– Во имя Отца, и Сына…

Обряд закончен.

Перекрестившись, двинулись по кругу

В одной упряжке Дух-Душа-и-Плоть.

За кругом – Лена, верная подруга,

Хранящая незримо, как Господь…

Мартовские денёчки. В Болгарии чтут приход весны, и в пepвых числах марта дарят близким сувениры: цветы, нитяные кyколки-«мартенецы», «мартенечки». Так вот, – моей девочке исполнилось два года – написала я письмо в адресный стол города Загоры: «Болгария. Стара Загора. Адресный стол…» («На деревню дедушке Константину Макарычу».) Как ни странно, ответ пришёл, и пришёл он из Москвы, из болгарского посольства: «Адрес Стойчо Стефанова Чомарова: Болгария, Стара Загора, улица Николы Каменова, дом двадцать пять.»* (*адрес вымышленный – автор) Я перечитывала этот адрес по утрам и вечерам тысячекратно, он давал мне силы жить, а в марте – отправила свой мартенечекоткрытку: «Болгария. Стара Загора. Улица Николы Каменова, дом двадцать пять… С наступлением весны, дорогой, единственный, незабываемый Стойчо!» (Синие пролески…) Волновалась: что сказать о себе в следующем письме? Ассенизатор-и-водовоз*(*У Маяковского: «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный»), рисующий цветочки? Как – о Снежане? И потом, с какой стати, почему она носит его отчество ? (А чьё ещё могло быть на уме? От Брони на этот счёт тоже не было никаких инструкций…) Хотя – странно? – Снежана-то и придала мне храбрости написать ему и быть готовой к отповеди. «Вы мне писали? Не отпирайтесь!» (Пушкин, «Евгений Онегин».) А вдруг что-нибудь совсем уж не пушкинское, что-нибудь плохое, очень, очень плохое?.

Волновалась я напрасно – он не ответил. Прошёл год. Настал март. Опять я ему свой мартенечек. Он не ответил снова. И так – много, много, много вёсен… «Один. Два. Три…»

B Пушкинском музее* (*Музей Изобразительных Искусств им. Пушкина) устроили («привезли») выставку графики Марка Шагала. Какие-то недорисованные фигурки, кривые и покривлённые (ни одной прямой!) линии… Я не знала, что о таком искусстве подумать, что сказать. И Изабеллы рядом давным-давно не было. Вдруг она, моя девочка, соскочила с моих рук и пройдясь ещё раз по залу вдоль стен, остановилась перед одной работой, запела:

– Сидел в траве кузнечик,

Совсем как огуречик,

Совсем как огуречик,

Зелёненький он был!

Вокруг заулыбались и стали обходить шагаловскую экспозицию ещё и ещё раз, шли более оживлённо, всматривались, признавали: а ведь и вправду, что-то в этом есть от детства, от «Kузнечика»!

***

…Четыре. Oднажды вечером, сидя дома, затянула я старинную русскую песню: -

У родимой мамоньки

Дочь была одна.