Текст книги "Новому человеку – новая смерть? Похоронная культура раннего СССР"

Глава 1
Похоронный футуризм: похороны протестные, революционные и статусные

Когда мой муж узнал, что я изучаю советскую похоронную культуру, он ненадолго замолчал, а потом сказал: «Ты знаешь, я очень хорошо помню, как умер Брежнев. Нас отпустили из школы, я сидел дома и смотрел трансляцию похорон по телевизору. Помню, как несли гроб, начали опускать его в могилу, а потом с жутким грохотом уронили его. И всё загудело… Все сирены и гудки, которые были в стране, – все начали гудеть». Хотя представление о том, что гроб с телом Брежнева при похоронах уронили, по всей видимости, можно отнести к области фольклора, его широкое распространение свидетельствует о том, насколько запоминающейся стала эта церемония для современников. Действительно, пышные похороны советских вождей – первое, что приходит в голову при разговоре о советской похоронной культуре. Очереди при прощании с Лениным в 1924 году, давка на похоронах Сталина в 1953 году, захоронения в Кремлевской стене, оружейные залпы и заводские гудки – об этом писали в газетах, показывали по телевизору, передавали из уст в уста или, напротив, умалчивали. Советские торжественные похороны, будь то похороны члена ЦК или председателя колхоза, привлекали внимание еще и потому, что они невероятно контрастировали с простыми и минималистичными похоронами простого советского человека.

В этой главе я покажу, что истоки особого церемониала похорон советских «вождей», генетически связанного с общей революционной повесткой России рубежа XX века и процессами конструирования особой большевистской субъективности, лежат в XIX веке. Для этого я прослежу генеалогию практики политизированных публичных похорон в Российской империи до 1917 года, покажу, как развивалась эта практика в послереволюционные годы и каким было отношение к «красным» похоронам.

Революционное движение и практика публичных похорон

Частные похороны в дореволюционной России были строго конфессиональными. В дополнение к описанной во Введении системе похоронного администрирования, в которой важнейшую роль играли религиозные институты, сам способ погребения и обряд также были строго детерминированы конфессиональной принадлежностью умершего. Для лиц православного вероисповедания это означало, что похоронить человека без священника, минуя церковное отпевание, было практически невозможно[91]91
  Случаи, когда совершить отпевание невозможно по объективным причинам, оговаривались особо.


[Закрыть]. Обязательным было участие священника в похоронной процессии. Регламентировалось и само устройство похоронной процессии, надписи на траурных венках, внешний вид и одежда умершего[92]92
  Подробнее об этом см.: Булгаков С. В. Настольная книга для священно-церковнослужителей. Ч. 2. С. 1289–1373.


[Закрыть]. Другой важнейшей чертой похоронной культуры в дореволюционной России был ее публичный характер. Разделенные на разряды и чины погребения в зависимости от сословной принадлежности и благосостояния умершего, похороны, в какой бы среде они ни происходили, редко когда были частным семейным делом. В крестьянских похоронах вся община оказывалась включена в похоронные ритуалы, помогая семье умершего с приготовлением поминок, уборкой дома, выносом тела и рытьем могилы. В городах торжественная траурная процессия, следовавшая от дома умершего к церкви и на кладбище, становилась заметным общественным явлением. Публичность похорон позволяла близким и родственникам умершего продолжать действовать как представителям своей сословной группы, хоронить человека не только как члена семьи, но и как члена общины или сословия. Количество лошадей, пышность убранства и траурной колесницы свидетельствовали о благосостоянии семьи и том уважении, которое родственники оказывают покойному, заказывая похороны по тому или иному разряду. Однако к середине XIX века становится очевидно: публичные похороны обладают еще одной функцией, актуализирующейся за пределами собственно похоронного обряда и узких сословных групп. Формируется особый, параллельный основному похоронно-поминальному обряду набор практик, посредством которых стали выражаться смыслы, изначально этому обряду не присущие. Речь идет об использовании похоронного обряда как средства политической манифестации.

Использование публичных похорон для политических манифестаций, без сомнения, стало следствием нарастания внутренних конфликтов в российском обществе. Усиление цензуры, последовательный отказ от конституционных реформ, с одной стороны, и рост революционного движения, с другой, оставляли всё меньше и меньше возможностей для открытого политического высказывания. В поисках площадки для сравнительно безопасного политического действия общество не случайно обращается именно к похоронам, в которых как таковая обрядовая функция всё чаще совмещалась или даже замещалась перформативной[93]93
  О перформативной функции публичных похоронных практик см.: Spontaneous shrines and the public memorialization of death / Ed. by J. Santino. New York: Palgrave Macmillan, 2006; Grassroots memorials. The politics of memorializing traumatic death / Ed. by P. J. Margry, C. Sánchez-Carretero. New York: Berghahn Books, 2011.


[Закрыть]. Такое использование похорон не было уникальным явлением. Так, например, во второй половине XVIII века во Франции была отмечена волна «похоронных бунтов», когда городская беднота использовала похороны как предлог для выступлений и добивалась удовлетворения определенных политических требований[94]94
  Tamason C. A. From mortuary to cemetery: funeral riots and funeral demonstrations in Lille, 1779–1870 // Social Science History. 1980. Vol. 4 (1). P. 15–31.


[Закрыть].

Похороны не случайно становятся уникальной публичной площадкой для политического высказывания в ситуации отсутствия политических и гражданских свобод. Несмотря на строго прописанный церемониал православных похорон, сама по себе традиционная практика публичного выражения скорби создавала дополнительные возможности для высказывания. Многообразие символики на похоронах, траурные венки с лентами, традиция плачей и причитаний, сама по себе похоронная процессия и надгробные речи – всё это давало множество возможностей для того, чтобы выразить свою позицию, а главное – позволяло открыто собираться огромной толпе единомышленников. К привычным символам могли добавляться и специфические – отсылающие к биографии покойного или его взглядам. Так, на похоронах Достоевского «женские курсы хотели вместо венков нести на подушках цепи ‹…› в память того, что он был закован в кандалы»[95]95
  Запись в дневнике А. В. Богданович 1 февраля 1881 года, см.: Богданович А. И. Три последних самодержца: дневник / Предисл. А. Боханова. М.: Новости, 1990. С. 53.


[Закрыть].

Такого рода тенденции способствовали, в свою очередь, введению новых формальных ограничений в похоронном ритуале. Так, практика использовать траурные венки для политических лозунгов приводит к официальному запрету на «ношение венков с надписями или без оных, а равно и иных знаков и эмблем, не имеющих церковного или государственно-официального значения», «при следовании погребальных шествий в церковь для отпевания и на кладбища для погребения»[96]96
  Булгаков С. В. Настольная книга для священно-церковнослужителей: В 2 ч. Ч. 2. М.: Издательский отдел Московского Патриархата, 1993. С. 1330.


[Закрыть]. Данный запрет был наложен специальным синодальным распоряжением и, по свидетельству современников, стал прямым следствием проведения на похоронах политических демонстраций[97]97
  Запись в дневнике А. А. Половцова 13 марта 1886 года, см.: Половцов А. А. Дневник Государственного секретаря: В 2 т. Т. 1: 1883–1886. М.: Центрполиграф, 2005. С. 430–431.


[Закрыть]. После похорон И. С. Тургенева в дополнение к этому был введен запрет нести гроб до кладбища на руках[98]98
  Запись в дневнике Ф. Ф. Фидлера 31 января 1904 года, см.: Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения / Подгот. К. Азадовский. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 366.


[Закрыть].

Отдельные случаи, когда похороны проводились с нарушением устава Русской православной церкви, фиксируются исследователями с середины XIX века. Первые же случаи подобного рода свидетельствуют о том, что обнаруживается устойчивая тенденция к использованию похорон как удобной площадки для выражения оппозиционной политической позиции: похоронная процессия стихийно превращалась в политическую демонстрацию, при этом лозунги часто украшали траурные венки, а шествие оканчивалось так называемой гражданской панихидой, т. е. речами, произносимыми на кладбище у могилы. Поводом для неклассических похорон во всех этих случаях был общественный резонанс, связанный с личностью, обстоятельствами и/или самим фактом смерти усопшего. В похоронах такого типа принимали участие лишь отдельные слои общества – в первую очередь студенты и другая «прогрессивно настроенная молодежь», – которые устраивали «гражданскую панихиду» или демонстрацию стихийно. Такие похороны сильно отличались от классического православного погребения. Однако в некоторых случаях, например на похоронах Некрасова, гражданская панихида сочеталась с церковным отпеванием. В других – например, при погребении многих революционеров, погибших в 1905 году, – церковное отпевание отсутствовало. Объединяло все эти случаи также то, как реагировала власть и общество на смерть этих людей еще до их похорон. После известия о смерти человека, на похоронах которого могла пройти манифестация, власть принимала меры, чтобы снизить возможный резонанс, утаить маршрут перемещения тела или место отпевания, сделать похороны как можно менее людными, вводила дополнительные обязательные занятия в университетах и т. д.

Возможно, первыми публичными похоронами, привлекшими особое внимание властей и ставшими поводом для стечения огромного числа людей, стали похороны А. С. Пушкина в январе 1837 года. Хотя во время похорон Пушкина не выдвигались политические лозунги, проститься с поэтом пришло более 50 тысяч человек, а антифранцузские настроения, распространившиеся в связи с французским подданством Жоржа Шарля Дантеса, побудили власть, опасавшуюся массовых беспорядков в связи с похоронами, попытаться эти беспорядки предотвратить. По всей видимости, именно стремление властей предотвратить беспорядки на похоронах, а также то, что против Пушкина наряду с другими участниками дуэли было заведено уголовное дело в связи с запретом дуэлей, «неблагонадежность» поэта и его слава вольнодумца при жизни стали причиной того, что его отпевание было в последний момент тайно перенесено из Исаакиевского собора[99]99
  Здесь речь идет не о современном Исаакиевском соборе, а о церкви в здании Адмиралтейства, прихожанином которой был Пушкин.


[Закрыть] в небольшую Конюшенную церковь. Само отпевание состоялось в час ночи, и спустя три дня гроб с телом поэта был перевезен для захоронения в Святогорском монастыре под Псковом со специальным предписанием: «Чтобы при сем случае не было никакого особливого изъявления, никакой встречи, словом никакой церемонии, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина»[100]100
  Вересаев В. В. Пушкин в жизни: систематический свод подлинных свидетельств современников / Вступ. ст. Д. Урнова, В. Сайтанова; вступ. заметки к главам, доп. и коммент. В. Сайтанова. М.: Московский рабочий, 1984. С. 628–629, см. также с. 610–624; Яцимирский А. И. Святые Горы – место вечного упокоения Пушкина // Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6: Письма Пушкина 1825–1837. Дополнения к письмам 30‐х годов. Неизвестного времени. Статьи и заметки. Пг.: Издание Брокгауз – Ефрон, 1915. С. 325–335; Левкович Я. Л. В. А. Жуковский и последняя дуэль Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 13: Сборник научных трудов / Ин-т русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Л.: Наука. Ленингр. отделение, 1989. С. 146–156.


[Закрыть].

Усилия властей, направленные на то, чтобы похороны Пушкина были как можно более тихими и малолюдными, увенчались успехом, но этот эпизод следует рассматривать скорее как прелюдию публичных политизированных похорон в России. Хотя, по мнению В. Г. Короленко, лишь тайные похороны («Тело самого Пушкина, как известно, было выволочено из Петербурга подобным же образом (так же, как тайно вывозили тело Грибоедова. – А. С.), бесчестно и тайно»)[101]101
  Короленко В. Г. Из «Истории моего современника». Похороны Некрасова и речь Достоевского на его могиле // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2 / Составление и коммент. К. И. Тюнькина. М.: Художественная литература, 1990. С. 356.


[Закрыть] позволили сдержать массовые публичные выступления в 1837 году. Как бы то ни было, исследователи однозначно сходятся в том, что первыми по-настоящему особенными похоронами стали похороны Н. А. Некрасова в 1887 году[102]102
  Полищук Н. С. Обряд как социальное явление (на примере «красных похорон») // Советская этнография. 1991. № 6. С. 34.


[Закрыть]. По мнению исследовательницы «красной» обрядности Н. С. Полищук, «первыми „невиданными… и по многолюдству, и по внешнему виду“ были похороны Н. А. Некрасова (декабрь 1887 г.). Именно на них впервые была нарушена традиционная структура траурной процессии: священник – колесница с покойным (или гроб на руках) – провожающие. На похоронах Н. А. Некрасова процессию „стихийно“ возглавила толпа молодежи с несколькими огромными венками, „украшенными надписями“…»[103]103
  Там же.


[Закрыть].

По воспоминаниям В. Г. Короленко, бывшего свидетелем этих похорон, то действие, которое производили работы Некрасова на молодежь, сделало неизбежным выступления на его похоронах:

Когда он умер (27 декабря 1877 г.), то, разумеется, его похороны не могли пройти без внушительной демонстрации. В этом случае чувства молодежи совпадали с чувствами всего образованного общества, и Петербург еще никогда не видел ничего подобного. Вынос начался в 9 часов утра, а с Новодевичьего кладбища огромная толпа разошлась только в сумерки. Полиция, конечно, была очень озабочена[104]104
  Короленко В. Г. Из «Истории моего современника». Похороны Некрасова и речь Достоевского на его могиле. С. 356.


[Закрыть].

Новый ритуал публичного политического прощания развивается на протяжении всей второй половины XIX века. Похороны актера Александра Мартынова (1860), писателей Добролюбова (1861), Достоевского (1881), Тургенева (1883), Салтыкова-Щедрина (1889) и Шелгунова (1891) сопровождались демонстрациями с участием десятков тысяч людей. Напор толпы, по воспоминаниям современников, был столь силен, что полиции приходилось лишь отступать в сторону. Поняв, что «публичные похороны харизматических идеологов-мыслителей стали неотъемлемой чертой русской общественной жизни»[105]105
  Никелл У. Смерть Толстого и жанр публичных похорон в России // Новое литературное обозрение. 2000. № 44 (4). С. 46.


[Закрыть], власти старались делать всё возможное для того, чтобы свести к минимуму политическое содержание публичных похорон и/или не допустить распространения информации о них. Так, например, после смерти Тургенева, который скончался после продолжительной болезни во Франции, «шеф полиции Плеве запретил распространять какую бы то ни было информацию о маршруте поезда, дабы избежать „торжественных встреч“; также принимались меры к тому, чтобы рассеять общественный ажиотаж вокруг похорон. Некий офицер в то время написал, аргументируя необходимость цензуровать репортажи газетных корреспондентов, посылаемые в Петербург: „Нет сомнения, что они будут телеграфировать в Санкт-Петербург о том, что тело Тургенева проследовало через Псков, и о встрече его в городе, и я заранее уверен, что они попытаются придать всем этим вещам как можно более широкое и торжественное значение, значение, которого они в действительности не имеют“»[106]106
  Там же. С. 47.


[Закрыть].

Хотя наиболее известными были и остаются публичные похороны писателей и общественных деятелей, уже во второй половине XIX века в политическую демонстрацию могли перерасти и похороны менее известных людей. В апреле 1876 года похороны бывшего студента Медико-хирургической академии Чернышева, умершего от туберкулеза после двух лет, проведенных в тюрьме, переросли в политическую демонстрацию при участии студентов Академии и женских курсов. Это событие было воспринято властью столь серьезно, что ему было посвящено отдельное совещание с участием императора Александра II, великих князей, наследника цесаревича, министров внутренних дел и юстиции, шефа жандармов, петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова и др. В качестве одной из мер для предотвращения подобных выступлений в будущем предлагалось «установить законодательным порядком то, что существует во всех государствах, – именно предоставить полицейскому начальству право своей властью установлять и объявлять известного рода правила или запрещения касательно соблюдения внешнего порядка и благочиния, с тем притом, чтобы установлены были в законе и наказания за нарушения подобных полицейских распоряжений»[107]107
  Запись в дневнике Д. А. Милютина 8 апреля 1876 года, см.: Милютин Д. А. Дневник генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1876–1878 / Под ред. Л. Г. Захаровой. 2‐е изд., испр. и доп. М.: РОССПЭН, 2009. С. 70–72.


[Закрыть].

Поводом к манифестации могли стать и похороны человека совсем далекого от политики. Так, в 1903 году в Петербурге на фоне сложных отношений с учителями покончил с собой воспитанник одной из гимназий. «Тогда 8 класс возмутился и решил устроить демонстрацию. По всем гимназиям были разосланы приглашения прибыть на похороны и в день их со всех концов города явились толпы гимназистов. ‹…› Шествие выстроилось грандиозное. Один из очевидцев уверял, что позади гроба развевалось знамя с надписью „еще одна жертва педагогической рутины“. На Литейном мосту шествие было остановлено полицией и отрядом казаков; приказа разойтись молодежь, конечно, не послушалась, и произошла свалка. Гроб, который несли на руках, опрокинули в грязь, в ход пошли кулаки и нагайки и – шествие было разогнано ‹…› много арестованных и сильно пострадавших»[108]108
  Запись в дневнике С. Р. Минцлова 17 ноября 1903 года, см.: Минцлов С. Р. Петербург в 1903–1910‐х годах / Подгот. текста, биограф. очерк и коммент. К. Н. Веселовского. Б. м.: Salamandra P. V. V., 2012. С. 38.


[Закрыть].

Так или иначе, но ко второй половине XIX века использование похорон известных людей для политических выступлений воспринималось скорее как норма; и полиция, и власти предвидели такого рода выступления и готовились к ним. Ко времени Первой русской революции в 1905 году это была уже хорошо сложившаяся практика гражданского и политического неповиновения, которая в ситуации революции приняла невероятный размах. Как отмечалось в 1910 году в «Вестнике Европы» в статье, посвященной смерти и похоронам С. А. Муромцева, «со времени политического „пробуждения“ России похороны тех, кто „поднялся над морем посредственности и оставил след в сознании нации“, становятся общественными событиями огромной важности»[109]109
  Никелл У. Смерть Толстого и жанр публичных похорон в России. С. 46.


[Закрыть].

Описание похорон публициста и теоретика народничества Н. К. Михайловского в феврале 1904 года свидетельствует о том, что канон политических похорон к этому времени окончательно сформировался:

Собралась толпа народу, какой я не видел с похорон Тургенева: городовой, окинув площадь опытным взглядом, сказал мне, что здесь от четырех до пяти тысяч человек. Множество студенток и курсисток (одна страшнее другой!). И что было запрещено после похорон Тургенева: весь долгий путь до Волкова кладбища гроб несли на плечах (так что блеск светлого металла был виден издалека и со всех сторон); взявшись за руки, студенты образовали вокруг гроба широкую цепь, тогда как другая толпа учащихся обоего пола шла впереди и всю дорогу пела «Святый Боже» и «Вечная память» [И для пробы: «Не бил барабан». – Ф.]. Сзади, на катафалке, покрытом балдахином, висел – среди прочих – венок из голубых металлических цветов, украшенный белыми лентами, на которых можно было прочитать надпись: «От сидящих в доме предварительного заключения». На балдахине слева – другой крест, увитый красными лентами с надписью: «От интеллигентного пролетариата». За катафалком следовали три подводы, доверху груженные венками (в основном – металлическими) с лентами. Полиция (в том числе конная) была сама любезность и ни во что не вмешивалась, так что царил образцовый порядок[110]110
  Запись в дневнике Ф. Ф. Фидлера 31 января 1904 года, см.: Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов. С. 366–367.


[Закрыть].

Отдельный интерес в этом описании представляет упоминание песни «Не бил барабан…», которую наряду с традиционными православными песнопениями пели манифестанты. Эта песня – русский перевод написанного в 1816 году Чарльзом Вольфом стихотворения «Погребение сэра Джона Мура в Корунье», выполненный в 1825 году И. И. Козловым и названный им «На погребение английского генерала сира Джона Мура». С 1820‐х годов стихотворение стало популярным романсом, музыку для которого написал композитор А. Е. Варламов. Довольно быстро новый романс завоевал популярность в военных кругах и начал использоваться как траурный марш. В 1870‐е годы поэт А. А. Амосов написал новые стихи на музыку этого широко известного траурного марша. Позднее, в 1890‐е годы, текст песни был переработан так, что «песня зазвучала во втором лице множественного числа – речь в ней уже идет от имени тех, кто вслед за безвременно погибшими продолжает борьбу за правое дело»[111]111
  Друскин М. С. Собрание сочинений: В 7 т. / Ред. – сост. Л. Г. Ковнацкая; Российский институт истории искусств, Санкт-Петербургская гос. консерватория им. Н. А. Римского-Корсакова. Т. 5: Русская революционная песня / Сост., вступ. ст., материалы, публикации писем и документов, коммент. С. В. Подрезовой. СПб.: Композитор, 2012. С. 401–406.


[Закрыть]. Именно в этой редакции старый романс получил большую известность, став одним из главных революционных гимнов в России, популярность которого в революционном движении могла сравниться разве что с «Марсельезой»:

 
Вы жертвою пали…
 
 
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За честь его, жизнь и свободу!
 
 
Порой изнывали по тюрьмам сырым,
Свой суд беспощадный над вами
Враги-палачи уж давно изрекли,
И шли вы, гремя кандалами.
 
 
Идете, усталые, цепью гремя,
Закованы руки и ноги,
Спокойно и гордо свой взор устремя,
Вперед по пустынной дороге.
 
 
Нагрелися цепи от знойных лучей
И в тело впилися змеями,
И каплет на землю горячая кровь
Из ран, растравленных цепями.
 
 
А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Уж чертит рука роковая!
 
 
Настанет пора – и проснется народ,
Великий, могучий, свободный!
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Ваш доблестный путь, благородный![112]112
  Песни каторги и ссылки / Всесоюзное общество политических каторжан и ссыльно-поселенцев. М.: Изд-во политкаторжан, 1930. С. 30.


[Закрыть]
 

Эта песня стала символом революционной борьбы задолго до прихода к власти большевиков. По воспоминаниям Н. К. Крупской, именно ее стихийно запели большевики во главе с Лениным в Женеве 10 января 1905 года, узнав о Кровавом воскресенье: «Собравшиеся почти не говорили между собой, слишком все были взволнованы. Запели „Вы жертвою пали…“, лица были сосредоточены. Всех охватило сознание, что революция уже началась… что теперь совсем уже близко то время, когда „падет произвол, и восстанет народ, великий, могучий, свободный…“»[113]113
  Лебединский А. Через огненные годы. Песни революции и гражданской войны. М.: Знание, 1967. С. 27.


[Закрыть] Неудивительно, что именно эта песня звучала во время похорон жертв Февральской революции в Петрограде 23 марта 1917 года. Эта же песня звучала на Красной площади во время похорон Ленина 27 января 1924 года в самом первом небольшом деревянном временном мавзолее[114]114
  Там же. С. 28.


[Закрыть]. Перепечатка и хранение, не говоря уже о публичном исполнении этого похоронного марша в дореволюционной России, сулили серьезные проблемы. Так, например, рассказ А. Серафимовича «Похоронный марш», в котором толпа манифестантов распевает «Мы жертвою пали», послужил причиной ареста 9‐й книги сборника товарищества «Знание», в котором он был напечатан. Судебная палата постановила наложить арест на все экземпляры 9‐й книги сборника товарищества «Знание», а страницы с рассказом уничтожить[115]115
  Серафимович А. С. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 2: Рассказы: Очерки, фельетоны и корреспонденция. М.: Гослитиздат, 1959. С. 657–658.


[Закрыть]. Таким образом, когда манифестанты воспроизводили всем известную мелодию на слова «Не бил барабан…», всем было понятно, что они таким образом пытаются исполнить «Вы жертвою пали…», заменив революционный текст первоначальным. Такое использование марша показывает, что даже звуковой ряд нового похоронного обряда к 1904 году был уже сформирован.

Образцовый порядок, поддерживавшийся без участия полиции на политизированных похоронах с десятками тысяч участников, часто отмечают мемуаристы, более того, именно в отсутствии полиции они видят причину порядка («Полиция почти отсутствовала и порядков не наводила, а потому он был образцовый»[116]116
  Запись в дневнике С. Р. Минцлова 2 октября 1903 года, см.: Минцлов С. Р. Петербург в 1903–1910‐х годах. С. 127.


[Закрыть]). В отдельных случаях во время событий 1905 года организаторы похорон прямо требовали от властей удалить полицию от похоронной процессии. Так, во время Севастопольского восстания 1905 года организаторы похорон погибших рабочих выдвинули требование, «чтобы на пути следования процессии не присутствовал ни один полицейский чин, чтобы народ не видел ни одного полицейского или военного мундира»[117]117
  Архив Н. С. Полищук. Папка 1. «Красные похороны» (Обряд как социальное явление). Тетрадь Пох. 2 1905 г. Л. 4 (выдержки из: Урусов С., кн. «Дни свободы» в Севастополе // Вестник Европы. 1909. Кн. 2. С. 478). Аналогичное свидетельство касается похорон политического ссыльного Иосифа Хейзенашвили в 1906 году в Вологде: «Полиция все время отсутствовала. Кажется, это входило в условия между организаторами и администрацией, разрешившей похороны» (Там же. Л. 47 (выдержки из: Тарутин А. К истории революционного движения и политической ссылки в Вологде (По поводу «Воспоминаний» А. В. Луначарского и И. Е. Ермолаева) // Север. Орган научного северного краеведения. 1927. № 2 (6). С. 1–8)).


[Закрыть]. Как пишет У. Никелл о похоронах Ф. М. Достоевского, «эта спонтанная, органичная реакция, выходящая за рамки распоряжений правительства, а порой и прямо противоречащая им, свидетельствовала о политической самостоятельности русского общества и дала правительству понять, что оно не властно удержать символический смысл смерти Достоевского в узде официальной идеологии»[118]118
  Никелл У. Смерть Толстого и жанр публичных похорон в России. С. 46.


[Закрыть]. Именно возможность не соблюдать ограничения, устанавливаемые официальной идеологией, придавала публичным похоронам такую силу. При этом политизация похорон совсем не воспринималась как прерогатива какой-то конкретной политической силы. В отдельных случаях политизированы могли быть и похороны монархически настроенных граждан. Так, директор Императорских театров Владимир Теляковский описывает похороны пензенского губернатора С. В. Александровского 14 февраля 1907 года также как глубоко политизированные. Он утверждает, что «между венками был один венок от Союза русского народа и будто на лентах было кровью написано. Священник говорил проповедь с политическим оттенком. Была масса присутствующих и венков»[119]119
  Запись в дневнике В. А. Теляковского 14 февраля 1907 года, см.: Теляковский В. А. Дневники директора Императорских театров. 1906–1909: Санкт-Петербург / Под общ. ред. М. Г. Светаевой; подгот. текста М. В. Львовой и М. В. Хализевой; коммент. М. Г. Светаевой, Н. Э. Звенигородской и М. В. Хализевой, Союз театр. деятелей Рос. Федерации и др. М.: Артист. Режиссер. Театр, 2011. С. 126.


[Закрыть].

Революция 1905 года стала катализатором изменений в том числе в похоронной сфере: после нее огромное число похорон стали носить уже открыто политический характер. Наиболее ярким примером такого рода стали похороны студента Н. Э. Баумана 20 октября 1905 года в Москве[120]120
  Запись в дневнике А. В. Живаго 22 октября 1905 года, см.: Живаго А. В. Дневник А. В. Живаго: театральные заметки (1874–1912). М.: Государственный центральный театральный музей им. А. А. Бахрушина, 2016. С. 107; Прокофьев В. А. Дубровинский. 1877–1913. М.: Молодая гвардия, 1969. С. 136–137.


[Закрыть]: «…к полудню около Училища собралось до пятнадцати тысяч человек. Вынос тела состоялся в двенадцать часов дня, причем процессия проследовала в таком порядке: впереди всех вслед за гробом шла организованная из студентов и рабочих боевая дружина, замыкавшаяся санитарным отрядом, организованным из студентов и курсисток; далее следовали флагоносцы, неся флаги и знамена с различными надписями; процессию замыкали студенты с венками от различных революционных и оппозиционных организаций и частных лиц. В качестве охранителей порядка ехали студенты, одетые в маршальские костюмы. Процессию сопровождали все собравшиеся к Техническому Училищу, причем большинство имели в петлицах и на головных уборах красные ленты. Демонстранты несли лозунг, который в советские времена из фотографий тщательно вычищался: „требуем созыва Учредительного собрания“»[121]121
  Николай Эрнестович Бауман // Персональная страница доцента кафедры «Технология машиностроения» Московского государственного технического университета им. Н. Э. Баумана И. Л. Волчкевича. М., 1998–2008. URL: https://bmstu.ru/~vil/bauman.htm (дата обращения: 09.03.2021).


[Закрыть].

Ил. 1. Похороны Николая Баумана. Искры. Иллюстрированный художественно-литературный журнал. № 41. 18 ноября 1905 г.