Текст книги "Дело Зили-султана"

Глава четырнадцатая. Туркменский плен

Признаюсь, я совершил глупость. Мне даже в голову не пришло, что беспечные туркмены могли спрятать в леске постоянный дозор! Столкнувшись с врагом столь внезапно, мне пришлось выбирать – либо сопротивляться и умереть, либо попробовать сыграть в сложную игру. Я выбрал второе.

Конечно, я рисковал. Я не знал точно, с каким из туркменских племен имею дело. Кочевые западные туркмены и прикаспийцы относились к русским хорошо. Но если речь пошла бы, например, о текинцах, то сейчас скорее Олдридж должен был держать меня на мушке.

К счастью, риск оправдал себя. Поняв, что имеют дело с русским, да еще к тому же взявшим в плен английского полковника, туркмены повели себя спокойно. Особенной радости они не выразили, но связывать меня не стали, оставили свободным. А вот несчастного Олдриджа спеленали, как младенца. Кричал он при этом ужасно, да еще и поносил меня на чем свет стоит, называя предателем и изменником – до тех пор, пока ему не заткнули рот кляпом. Я сочувствовал ему всей душой, но помочь ничем не мог.

Туркмены довезли нас до лагеря (Олдриджа просто перебросили через седло, меня усадили на лошадь позади одного из воинов). Тут нас разделили. Мне дали спешиться, а полковника повезли дальше. Это меня несколько обеспокоило. Конечно, я не думал, что полковника тут же казнят – за него можно было взять неплохой выкуп, но мне не хотелось оставлять беднягу один на один с кочевниками. В конце концов, в том, что его взяли в плен, была моя вина.

– Его надо допросить – сказал я начальнику туркменского поста, но он только отмахнулся.

Уже пешком меня повели через лагерь. Конечно, можно было попробовать сбежать – но как бросить на произвол судьбы несчастного Олдриджа? Когда мы подошли к большой юрте, я понял, что мы прибыли к здешнему командиру, возможно даже, к племенному хану.

Так оно и было. Меня ввели в юрту, там, на полу, прямо на узорчатых кошмах сидел здешний военный командир. На голове его красовалась круглая черная папаха, он зябко кутался в халат. Из-под халата видны были широкие штаны и сложенные по-турецки ноги в кожаных сапогах. Густая борода и внимательный взгляд исподлобья завершали картину.

– Здравствуй, хан – сказал я по-тюркски.

– Рюськи? – спросил хан.

– Да, я русский офицер, – отвечал я, сообразив, что он меня испытывает – точно ли я русский или только выдаю себя за него.

Хан кивнул и перешел на родной язык.

– Зови меня Ходжи-бай, – велел он.

Я наклонил голову, показывая, что понял его.

– Что ты здесь делаешь?

На этот вопрос у меня имелся ответ – было время подумать, пока нас с полковником сюда везли. Я рассказал историю, которая бы показалась дикой любому цивилизованному человеку, но не туркменскому воину.

Суть всей истории состояла в следующем. После того, как на границе начался конфликт между туркменами и персами, шахиншах отправил сюда своего сына и его войско. Вместе с принцем поехали английские советники. Русские советники не поехали, поскольку воевать русским с туркменами сейчас, когда туркмены присоединяются к России – это все равно, что воевать с самими собой. Однако русский посланник попросил меня отправиться в Туркмен-Сахру в качестве своего рода инспектора – наблюдать, чтобы цивилизованные нормы войны не были нарушены со стороны Персии по отношению к нашим союзникам туркменам.

Я по мере моих скромных сил выполнял свою миссию, однако англичане отнеслись ко мне плохо. Хуже всего вел себя их полковник, он даже позволял себе унижать меня. Поскольку он старше меня по званию, я не мог вызвать его на дуэль (тут я немного приврал, но вряд ли туркменский бай знал картельный кодекс) и не мог воздействовать на него другими способами. Обращение напрямую к Зили-султану также ничего не дало: принц любит англичан и не любит русских. И тогда я решил отомстить полковнику по-своему: взять его в плен и сдать туркменам, которых чрезвычайно уважаю как могучих и храбрых воинов.

Пока я произносил этот пламенный монолог, бай глядел на меня, не моргая. Но, видимо, я был убедителен, потому что к концу истории он немного отмяк и даже позволил себе улыбнуться: ему явно пришлась по душе азиатская изощренность моей мести.

– Мне нравится твоя искренность – сказал бай, – и ты поступил, как умный человек. Но мне нужно будет спросить у тебя кое о чем.

И он стал расспрашивать меня о состоянии войска Зили-султана. Отвечал я на его вопросы подробно и исчерпывающе, не стараясь ничего утаить. Не исключено, что в нашем лагере имеются у него лазутчики из числа персов, так что сравнивать ему есть с чем. Да, между нами говоря, и скрывать там было особенно нечего. Вот разве что Зили-султан все-таки решился и выписал из Исфахана пулемет. Но об этом, думаю, кроме самого султана пока никто не знает.

Закончив с расспросами про Зили-султана, хан велел подать кислого верблюжьего молока и угостил меня. Мы разговаривали уже почти по-приятельски, он расспрашивал меня о политике белого царя и что тот собирается делать с Туркестаном. Отвечал я осторожно, упирал на то, что белый царь, очевидно, предоставит туркменам большую автономию. То есть жить они будут как хотят, принося лишь небольшую дань царю, и царь будет защищать их от врагов.

– От врагов мы сами защитимся, – мрачновато отвечал Ходжи-бай, – нам бы защититься от друзей.

Я же подумал, что и друзьям туркмен, и врагам придется одинаково солоно, если те вызовут неудовольствие степняков.

В этот миг в юрту вошел один из воинов и, наклонившись к Ходжи-баю, стал что-то шептать. По лицу бая понять ничего было нельзя, но меня охватило дурное предчувствие. Я оглянулся назад – в проеме выхода видны были несколько туркмен с висящими на боку саблями. Мерцающий свет факелов колебал их лица, подкрашивал багровым и делал ужасными, словно то были не люди, а выходцы с того света. Мне стало не по себе, но я успокоил себя, говоря, что вряд ли они явились по мою душу, скорее всего, это просто охрана командира. А где же была эта охрана, когда тебя сюда вводили, шепнул мне внутренний голос, почему она появилась только сейчас?

«Ладно, – думал я, – предположим, это за мной. Но почему? Что могло случиться за столь короткое время, чтобы туркмены потеряли ко мне доверие?»

Ходжи-бай движением руки отпустил гонца, потом щелкнул пальцами. Охрана вошла в юрту.

– Взять его! – скомандовал бай, кивнув на меня.

Тяжелые ладони опустились мне на плечи и согнули в три погибели. Ловкий маленький воин свел мои руки за спиной и мгновенно опутал их веревкой.

– Бай! – крикнул я. – За что? Кто так обращается с гостем?

– Ты не гость, а шакал, ты паршивая собака, – отвечал бай и отвернулся.

Меня вывели из шатра и повели прочь. Вели меня крайне неудобно. Один стражник взялся рукой за веревку, который были связаны мои руки, и приподнял ее чуть вверх, так что мне пришлось нагнуться. Понятно, что думать о бегстве в таком положении не приходилось, да я и не думал. Я все пытался понять, где же я сделал ошибку, что сказал не то. И еще я пробовал угадать, куда именно меня ведут. Если в какой-нибудь зиндан, то время еще есть. Если на казнь, то хочешь не хочешь, все-таки придется попробовать сбежать. Если есть хоть один шанс, его надо использовать.

Впрочем, все прояснится очень скоро. Если меня поведут за пределы лагеря, то часы, а, точнее, минуты мои сочтены. Если оставят внутри, то, значит, решили держать в заточении. Однако не стоит во всем рассчитывать на судьбу. Иногда можно подтолкнуть ее в нужную сторону.

– Меня нельзя убивать, – заявил я. – Я очень важное лицо в России. Обратитесь к нашему посланнику Александру Мельникову, он подтвердит мои слова.

В ответ меня пихнули в спину так, что руки мои задрались еще выше. Резкая боль пронзила плечи, но я стерпел. Конечно, предложение обратиться к Мельникову из туркменских степей выглядело нелепым, если не не издевательским. Но в моем положении годится все, что придает словам убедительность.

– Я принадлежу к русской императорской семье, – продолжал я. – Вам дадут любой выкуп, который вы захотите…

Думаю, эту вольность августейшие особы простили бы мне, даже если бы вдруг узнали о ней. Так или иначе в спину меня больше не пихали и приотпустили веревку, так что я шел теперь выпрямившись. Мне удалось поколебать их решимость – и это уже было неплохо.

Впрочем, я уже понял, что сегодня едва ли буду казнен. Меня подвели к довольно глубокой продолговатой яме – пару саженей в глубину, то есть ровно столько, чтобы обычный человек не мог из нее вылезти сам. Мне развязали руки и заставили спуститься в яму по веревке. После того, как я оказался внизу, веревку вытащили.

Посветив в яму факелом, туркмены ушли, оставив на страже только одного часового. При неверном свете факелов я успел заметить скорченную фигуру, забившуюся в угол и старавшуюся скрыться от света. Впрочем, туркмены ушли, и в зиндане нашем снова стало темно, хоть глаз выколи.

* * *

– Эй, друг, – окликнул я узника по-тюркски.

Тот ничего не отвечал, только еще сильнее вжался в землю. Ах, вот оно что…

– Добрый вечер, полковник – сказал я по-английски. – Вот мы с вами и воссоединились. Это ведь вы наябедничали на меня туркменам?

Олдридж слегка пошевелился, лица его в темноте было не разобрать. Но я не унимался.

– Что вы им рассказали обо мне?

– Почему вы решили, что я им что-то сказал? – слабо отвечал полковник.

Я пожал плечами: догадаться нетрудно. Мы славно, почти дружески беседовали с Ходжи-баем, как вдруг ему сообщают нечто такое, что совершенно меняет его отношение ко мне. Ну, и само поведение полковника выглядит довольно недвусмысленно.

– Вы сказали ему, что мы вместе отправились на разведку? – спросил я. – Вместо того, чтобы придерживаться моей версии?

Полковник помолчал, потом пробормотал внезапно осипшим голосом.

– Меня пытали…

Мне стало жалко этого напыщенного индюка, который бог знает что о себе воображал, но при первом же столкновении с действительностью капитулировал безоговорочно и полностью.

– Очень жаль – сказал я. И бессердечно продолжил: – Очень жаль, что вы не выдержали этих пыток и предали меня, потому что теперь некому будет вытаскивать нас отсюда…

В яму упал отсвет костра, который развел наш караульный, и в темноте глаза полковника блеснули желтым светом.

– Но нас ведь не убьют? – спросил он. – Ведь нас не убьют, правда?

– Ну, меня, разумеется, не убьют, – отвечал я сурово. – Я слишком важная персона. За меня дадут хороший выкуп, так что беспокоиться мне не о чем.

– А мне? – спросил Олдридж. – Как же я?

– И вам не о чем беспокоиться. Если, конечно, у вас имеется сто тысяч фунтов на выкуп.

Англичанин был ошарашен. Сто тысяч? Но почему такая несуразная цифра, ведь это целое состояние. Я объяснил, что именно такую цифру заплатят за меня. Почему же за него должны просить меньше, я ведь простой русский казак, а он – настоящий английский полковник.

– Боже мой, – застонал он, – боже мой, за что мне это?!

Я попросил его перестать стенать, потому что мне нужно подумать. Он послушно затих, а я взялся за дело. Чаще всего люди совершают одну из двух самых распространенных ошибок. Первая – берутся за дело не думая, и вторая – начинают думать, не предприняв необходимых мер. В моем случае требовалось сначала кое-что сделать и только потом – думать.

Для начала я осмотрел нашу темницу. Обычный варварский зиндан, устроенный в образе ямы. Правда, выкопан хитро, глиняные стены устроены под небольшим углом: начнешь карабкаться – поползут, а то и просто обвалятся.

Ясно, что без помощи часового отсюда не выбраться. Я посвистел – раз, другой, третий. Никто не отзывался.

– Эй, друг, – крикнул я по-тюркски, – друг, отзовись!

Через несколько секунд в яму заглянул часовой. Его одутловатая физиономия неровно освещалась факелом.

– Друг, – сказал я, – мне надо до ветру…

– Можешь прямо там, – разрешил часовой.

– Но мне нужно и по большим делам, – не уступал я.

Однако и большие дела наш добрый стражник позволил мне делать прямо в яме. Но я не отступал: делать эти дела там же, где сплю, никак нельзя, иначе осквернюсь. Часовой почесал в затылке и спустя некоторое время сбросил мне оловянный кувшин. Я прикинул его вес на руке: легкий, но если кинуть точно и сильно…

– Предположим, – сказал полковник, – предположим, вы попадете – и что тогда? Даже если вы его оглушите и он упадет, что дальше? Как мы вылезем сами?

На этот вопрос ответ у меня был готов. Мы попросим часового вытащить наружу полный сосуд. Он спустит веревку, я схвачусь за нее и одновременно метну в него сосуд. Когда меня привели к зиндану, я обратил внимание, что веревка для спуска привязана к колышку, который вкопан в землю. Часовой упадет в яму, я оглушу его, по веревке вылезу наверх, а потом помогу выбраться и полковнику.

Слушая мой план, Олдридж глядел на меня с недоверием.

– Вы же не бросите меня здесь? – вдруг сказал полковник с дрожью в голосе.

– Вы меня раскусили, – вздохнул я. – Но не волнуйтесь, я не смогу вас бросить, даже если бы и очень желал. Порукой тому – ваш дурной характер. Если я вас брошу, вы поднимите крик, и меня тут же поймают.

После этих слов Олдридж немного успокоился. А я принялся за воплощение в жизнь плана нашего спасения. Пожурчав для маскировки в кувшин, я вылил содержимое тут же в углу и крикнул:

– Забирай!

Я изготовился ухватить левой рукой веревку, а правой метнуть сосуд, но часовой все не шел.

– Эй, друг, – крикнул я, – все готово, забирай.

Когда я уже отчаялся докричаться, сверху раздался голос часового:

– Чего надо?!

– Забери кувшин!

– Неохота мараться, – отвечал тот. – Пусть постоит с вами до утра, утром будет другой часовой. Он заберет.

Я рассвирепел: мой прекрасно придуманный план срывался.

– Так не годится, – закричал я. – Он не может тут стоять, я осквернюсь.

– Вы, кяфиры, осквернены от рождения, – отвечал на это наш неуступчивый страж. – Жди до утра!

Однако ждать так долго в мои планы совершенно не входило, и я поднял такой шум, что туркмен все-таки заглянул в яму. Но только затем, чтобы швырнуть в меня камнем. К счастью, прицелиться как следует он не мог, и булыжник лишь слегка оцарапал мне лоб. Но давать ему второй шанс я не хотел и вынужден был замолчать.

Изобретательный наш план очевидно срывался. Вскоре должно было наступить утро, нас могли отправить вглубь Туркмении, уже в настоящую тюрьму, и сбежать оттуда было бы гораздо труднее. Очевидно, приходилось идти ва-банк.

– Эй, – крикнул я, – эй! Друг, отведи меня к Ходжи-баю. Мне нужно сказать ему кое-что важное о завтрашнем наступлении персов.

Наверху было тихо.

– Эй, – продолжал я, – ты меня слышишь? Если я не скажу, вас застанут врасплох, вас разгромят!

По-прежнему было тихо. Терять мне было нечего, и я крикнул:

– У Зили-султана есть страшное оружие – пулемет. Он убьет вас всех, если вы не дадите мне поговорить с Ходжи-баем!

Слово «пулемет» я сказал по-английски: «машин ган», просто потому, что в тюркском я такого слова не знал. Наверху раздался какой-то шорох. Воодушевленный, я закричал еще сильнее:

– Я все равно увижусь с Ходжи-баем! И скажу я ему, кто виноват в его разгроме!

Вдруг откуда-то с небес раздался негромкий, но очень знакомый голос:

– Тише!

Я даже не сразу понял, что голос этот говорил по-русски. На фоне постепенно светлеющего неба я увидел черную голову, заглянувшую внутрь.

– Господин, вы тут?

– Ганцзалин, черт тебя возьми! Да, мы тут, тут! Вытащи нас отсюда поживее…

– А что вы здесь делаете? – Ганцзалин, похоже, никуда не торопился.

– Что делаем? Пришли тебя спасать, дурачина ты эдакий. Я думал, ты или погиб, или в плену.

Ганцзалин на это отвечал, что он ни то и ни другое, но это я уже видел и без него. Через минуту и я, и полковник оказались наверху. Часовой наш лежал на спине и не шевелился.

– Он убит? – спросил Олдридж.

– Он спит, – отвечал я, потом повернулся к Ганцзалину: – Как отсюда выбраться?

Ганцзалин думал всего несколько секунд.

– Делаем так – сказал он. – Меня тут знают, я пойду впереди. Вы, господин, наденьте одежду туркмена и возьмите его карабин. Вы будете как бы часовой, и мы вдвоем ведем этого англичанина на допрос. Если нас остановят, говорить буду я.

Я только кивнул в ответ – я уже раздевал туркмена и напяливал на себя его штаны. К счастью, вся одежда у этих детей степи очень широкая и удобная, так что, хотя он был явно ниже меня ростом, все пришлось мне впору.

Осторожно, стараясь выбирать наименее освещенные участки, мы двинулись к выходу из лагеря. Шли мы в условленном порядке: впереди Ганцзалин, потом полковник, и заключал процессию ваш покорный слуга в качестве конвоира. Предательски быстро светало, так что прятаться уже не имело смысла, мы только надеялись, что никто нас не окликнет.

Мое всегдашнее везение в этот раз было на нашей стороне: нам удалось незамеченными выйти из лагеря.

– Слава Богу, – вздохнул полковник.

Мы Ганцзалином переглянулись. «Как вас угораздило связаться с таким идиотом?» – ясно говорил взгляд Ганцзалина.

– Полковник, – сказал я, – сейчас начинается самый опасный отрезок пути. Чтобы нас не подстрелили, придется ползти…

Полковник неожиданно воспротивился моим указаниям. На взгляд этого великого стратега, мы прекрасно прогулялись пешком по вражескому лагерю и вполне могли идти так же и по степи. Не слушая больше его идиотских рассуждений, Ганцзалин молча дал ему тяжелую затрещину. Полковник рухнул наземь. Рядом легли мы с Ганцзалином.

– Вперед! – скомандовал я и заработал локтями.

Из-за горизонта слева от нас медленно поднималось золотое степное солнце…

Глава пятнадцатая. На чистую воду

На полдороге к лагерю нас все-таки обнаружили туркмены и открыли по нам шквальный огонь. Они даже выслали следом конный отряд. Мы с Ганцзалином совсем уже приготовились задорого отдать жизни, но тут нам снова повезло. Услышав стрельбу, персидская кавалерия вскочила в седло и помчалась навстречу туркменам. Те рассудили, что игра не стоит свеч, и повернули назад. Тем не менее во время обстрела полковник все-таки ухитрился получить пулю. Думая, что ранен смертельно, он обратился ко мне и слабым голосом объявил, что мне надо быть осторожнее, за мной следят близкие люди.

– У меня нет тут близких людей, кроме вас, полковник, – отвечал я, но Олдридж не оценил моего юмора, поскольку лишился чувств. Не так, впрочем, от потери крови, как от страха умереть.

Один из наших персов перебросил полковника через седло и повез к лагерю.

Ганцзалин, впрочем, еще раньше уговаривал меня бросить Олдриджа, говоря, что в британской армии таких вояк наверняка пруд пруди. Одним больше, одним меньше – никто не заметит. Однако я объяснил, что не могу бросить полковника, поскольку в таком сомнительном состоянии он оказался по моей вине. Услышав слова «долг» и «вина», Ганцзалин смирился.

По пути назад он рассказал мне, что у Ходжи-бая оказался в плену во время одной из своих вылазок. Однако туркмены не стали его расстреливать, а решили оставить в качестве консультанта по России. У них, кстати сказать, есть еще советник по Англии – какой-то британский солдат, которого они взяли в плен давным-давно и теперь всюду возят с собой.

– Теперь понятно, как они смогли допросить нашего бедного полковника, – заметил я.

Между тем после прибытия в лагерь наш бедный полковник сделался знаменитостью. Дело в том, что я велел Ганцзалину в наш лагерь не соваться, а пристроиться где-то неподалеку, а Олдриджа попросил, чтобы он никому ничего не говорил про моего слугу.

– Но как же, в таком случае, мы спаслись? – с недоумением спросил полковник.

– Говорите, что мы спаслись благодаря вашей храбрости и смекалке, – отвечал я. – А если скромность не позволяет вам этого, говорите, что спаслись благодаря моей храбрости и смекалке.

Полковник подумал немного, и сказал, что нельзя искажать историческую правду. После чего с легким сердцем рассказывал, что чудесному нашему спасению мы обязаны исключительно его мудрости и смелости. Поскольку я не опровергал его слов, а лишь поддакивал, вскоре он сделался героем девичьих грез медсестер лазарета. Да и товарищи его по оружию вынуждены были несколько пересмотреть свой взгляд на храбрость и умственные способности полковника.

У полковника оказалось ранение всех настоящих храбрецов – шальная пуля попала ему точно в филей. Теперь он лечился, лежа в лазарете, и, как мог, оттягивал момент переезда в свой шатер, потому что кому бы он там рассказывал истории о своей храбрости – собственному денщику?

Спустя несколько дней после нашего возвращения из плена в лагерь прибыл обоз. За это время, надо сказать, обозленные нашим бегством туркмены нанесли нам несколько чувствительных ударов и недурно пограбили ближние селенья. Жители их приходили к Зили-султану со слезными просьбами защитить их от бандитов, но тот только отмахивался. Видно было, что он чего-то напряженно ждет. Ожидание занимало все его мысли до такой степени, что, даже узнав о нашей дерзкой вылазке, он не сделал нам никакого выговора. Только просил передать мне, чтобы впредь я не брал с собой в разведку британских офицеров, потому что у английской армии не хватит задниц, чтобы обеспечивать мое честолюбие.

И вот наконец свершилось то, чего так ждал принц. Несколько десятков закрытых возов прокатились между палаток и встали возле специально возведенного цейхгауза. По лагерю, само собой, тут же пошли слухи, что пришло новое оружие. Деталей, правда, никто не знал, кроме, может быть, командира обоза, принца и вашего покорного слуги. Впрочем, нет. Как выяснилось, кое-что знал и полковник Олдридж.

В тот же день, когда прибыл обоз, мне принесли записку от полковника – он просил навестить его в лазарете. У меня было довольно дел помимо того, чтобы навещать мнимых больных, но я все-таки направился к лазарету. По дороге мы перемигнулись с Элен, которая, несмотря на отдельное проживание, все-таки время от времени добиралась до моего монашеского шатра.

Полковник лежал на боку, и вид у него был самый кислый.

– Ужасно неудобно, друг мой, лежать все время на правой стороне, – пожаловался он.

– Вы вызвали меня, чтобы сообщить эту сногсшибательную новость? – осведомился я.

Но полковник не обиделся, он уже привык к моей дикой казацкой манере острить.

– Мы одни? – спросил он, пытаясь заглянуть себе за плечо.

– Мы совершенно одни, если не считать двух десятков раненых персов, которые разложены по всему лазарету, – отвечал я.

Полковник махнул рукой: эти невежи все равно не понимают по-английски. Однако голос все-таки понизил.

– Послушайте, ротмистр, – заговорил он почти шепотом, – помните, когда меня ранили, я сказал вам кое-что? Так вот, давайте считать, что я ничего вам не говорил, забудьте это.

– Да я и так все забыл, – пожал я плечами, – а что, собственно, вы мне говорили?

Моя нехитрая уловка обрадовала его, как ребенка.

– Вот и прекрасно, – воскликнул он, – вот и замечательно. Какие новости снаружи?

Я отвечал, что главная новость снаружи одна: мы терпим от туркмен одно поражение за другим.

– Да нет же, – досадливо отмахнулся он, – какие есть хорошие новости?

– Хорошая новость та, что если бы туркмены захотели, они бы давно оттеснили нас до Тегерана. Но, к счастью, они об этом даже не думают. Им хватает того, что они регулярно бьют нас и грабят мирных жителей.

Полковник еще раз оглянулся по сторонам и сообщил мне, что это недолго будет продолжаться. Сегодня в лагерь прибыли новейшие английские винтовки. Теперь туркменам придется солоно.

Я сделал самый скептический вид.

– Эх, полковник, мне бы вашу убежденность! Никакое оружие нас не спасет, даже самое новое. Потому что туркмены – воины, а персы – обычные лежебоки. И нет такого оружия, которое превратит перса в туркмена.

– Нет, – неожиданно горячо воскликнул полковник, – такое оружие есть! Более того, если персы не справятся с туркменами нашими винтовками, мы пустим в ход именно это оружие! И тогда любой противник будет разгромлен!

– Что же это за оружие такое? – спросил я, позевывая.

– Да вы же сами… – открыл было рот полковник, но вдруг заморгал и осекся. Вид у него снова сделался кислым.

– Что – сам? – переспросил я.

Но полковник, видно, уже совершенно переменил направление мысли.

– Послушайте, дорогой друг, – воскликнул он, – я не должен был вам этого говорить. Это тайна, очень большая тайна! Но я знаю, вы не выдадите меня. Ведь мы с вами боевые товарищи, мы теперь повязаны кровью…

Если он думал, что кровь из его филея обладает особенным скрепляющим действием, то напрасно. Я, увы, не чувствовал его боевым товарищем. Но вслух, разумеется, сказал совсем другое.

– Я буду нем, как могила, – отвечал я. – Тем более, непонятно, что бы такого я мог разболтать. Что нам привезли новые британские ружья? Так об этом, я полагаю, может догадаться и малый ребенок.

– Да-да, – закивал полковник, – но главное – ни слова про новейшее оружие! Ни слова.

Я важно наклонил голову.

– И вот еще что – сказал полковник просительно, – что бы вам про меня ни говорили – не верьте. Слышите? Я чист, как дитя…

Из лазарета я вышел, несколько озадаченный последними словами полковника. Впрочем, мне сейчас было не до его загадок. Я был почти уверен, что пулемет Максима доставлен в лагерь. Я хотел было прямо отправиться к Зили-султану – мало ли, вдруг на него тоже найдет стих откровенности – но меня перехватила Элен.

– Ах, господин офицер, вы, кажется, совсем забыли нас, бедных девушек – сказала она, потупившись. – А мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно.

Последние слова она проговорила по-русски с очаровательным акцентом.

– О! – сказал я. – Ты, кажется, стала поклонницей Пушкина?

– Положение обязывает, – заявила моя озорница, – Если кавалер у меня – русский офицер, то я должна знать хотя бы пару строк из самого знаменитого русского поэта. Что тебе сказал полковник?

– Ничего интересного, – отвечал я.

Она надула губки. Вот оно, значит, как! Барышня в поте лица учит эту головоломную русскую поэзию, а он в грош ее не ставит. У него от нее тайны! Может быть, он завел себе другую?

– Если бы я тебя не знал достаточно хорошо или был бы хоть чуть поглупее, я бы поверил в эту сцену ревности – сказал я. – Но, впрочем, ладно, считай, что я поверил. Никого я не заводил, а полковник просил меня его не выдавать. И не рассказывать, что от плена нас спас вовсе не он, а Ганцзалин.

– Ганцзалин! – воскликнула она. – Так Ганцзалин вернулся? Почему же ты молчал все это время?

– Я забыл…

– Ах, ты забыл?! Хорошо же, – сказала она сердито. – Не обессудь, если я тоже что-нибудь забуду. Что-нибудь такое же неважное.

И она пошла прочь. С ее темпераментом ей надо было родиться не в Британии, а Испании и зваться Кармен. Правда, боюсь, в этом случае меня бы просто закололи кинжалом – так, на всякий случай, чтобы попусту не ревновать.

Пока я думал об этом, моя Кармен вдруг остановилась и пошла обратно. Подойдя поближе, стала напротив меня, уперев руку в бок и глядя с вызовом своими голубыми глазищами.

– Знаешь ли ты – сказала она, – что твоя персидская барышня – родственница матери нашего драгоценного Зили-султана?

Я остолбенел. Я-то полагал, что она принадлежит к противоположному клану, что она за Мозафара и только поэтому меня спасает. Впрочем, я тут же и опомнился.

– А ты как это узнала?

– Я видела, в какой карете она ездит. Установить, кому принадлежит карета, было проще простого.

– Но зачем тебе все это? – изумился я.

– Затем, что я женщина. И мне не нравится, когда у меня появляются соперницы.

– Она не соперница тебе!

– А тебе? Ты полагаешь, что родственница Зили-султана будет помогать русскому офицеру? Да еще такому, который явно прибыл с разведывательной миссией.

Я невольно оглянулся по сторонам и понизил голос.

– Элен, о чем ты говоришь?!

– Ах, не держи меня за дурочку, – с досадой сказала она. – Вся эта твоя дружба с шахиншахом, твое освобождение от службы и все остальное, включая слугу-убийцу – да у тебя на лбу написано, что ты шпион.

– Уверяю тебя, ты ошибаешься… – начал я, но меня перебили.

– Да мне все равно, кто ты, но я не потерплю, чтобы рядом с тобой была эта женщина! – сказала Элен. – И даже не потому, что она соперница, а потому, что она хочет тебя уничтожить. И не говори мне, что это не так. А лучше вызови своего Ганцзалина, пусть витает у тебя за плечом и охраняет от случайной смерти.

И она ушла – на этот раз окончательно. А я последовал ее совету и отправился в ближнюю деревню – к Ганцзалину. Слуга мой воспринял слова Элен очень серьезно.

– Эта мальчик-девочка мне сразу не понравилась, – хмуро заметил он, имея в виду Ясмин.

– Вот как? А что же ты молчал?

– Потому что она понравилась господину.

Я хотел сказать, что это глупости, но осекся. Пожалуй, что так, пожалуй, Ясмин мне понравилась. В ней было что-то влекущее, она мне нравилась даже тогда, когда я считал ее врагом. И вот теперь, получается, мы вернулись к тому, что было. Опять придется считать ее врагом, опять опасаться и думать о ней не так, как мне бы хотелось…

– Хозяин не должен беспокоиться – сказал мой помощник. – Ганцзалин найдет предательницу и вырвет ей глаза.

– Не надо никому ничего вырывать – сказал я, – просто будь аккуратен, и если увидишь ее, доставь ко мне.

Ганцзалин молча поднял вверх указательный палец.

– Что? – спросил я нетерпеливо.

– Один глаз можно вырвать?

Но я был не расположен шутить, хотя, подозреваю, что Ганцзалин вовсе не шутил.

* * *

К Зили-султану меня не пустили, сказали, что у него военный совет. Меня это несколько удивило. Что это значит? С кем он там совещается? Ведь это я его советник. Вышедший ко мне ленивый денщик – не секретарь даже – путая тюркские слова с персидскими, заявил что-то вроде, что доверия мне теперь нет, я ведь побывал в плену.

– Что же это, принц думает, что я переметнулся на сторону туркмен? – изумился я.

Денщик поднял глаза к небу, некоторое время что-то там разглядывал, потом повернулся ко мне спиной и, ничего не говоря, пошел прочь. Недоумевая, я направился к офицерскому шатру. Версия о моем предательстве Зили-султана казалось неубедительной даже мне. Я не был предателем, потому что никогда не был на его стороне. Я сразу приехал в Персию, чтобы шпионить и бороться с ним. И вот, после всех моих сокрушительных успехов я оказался если не у разбитого корыта, то, как минимум, в чрезвычайно двусмысленном положении.

Я зашел в шатер. При моем появлении все офицеры умолкли как один. Воцарилась тягостная тишина.

– Приветствую вас, господа – сказал я. – В такой жаркий день особенно приятно выпить шампанского с ледника. Как вы на это смотрите? Я угощаю.

И я кивнул буфетчику Мустафе. Но Мустафа отвел глаза.

– Мустафа, – сказал я по-тюркски, – принеси нам шампанского бутылочек пять.