Текст книги "Дело Зили-султана"

– Нет шампанского, – пробурчал Мустафа, – кончилось вчера.

И молча вышел из шатра.

– Забавная вещь, – я не терял хладнокровия, – какая же может быть война без шампанского? Это же чистое варварство. Неужели придется переходить на водку?

Хмыкнул один только лейтенант Коулман, но тут же и затих испуганно.

– В таком случае распишем пульку, – предложил я. – У кого колода?

Однако перекинуться в карты желающих не было: офицеры как-то странно отворачивались и избегали моего взгляда. Ну и черт с вами, подумал я, как-нибудь обойдусь. В конце концов, миссия моя почти исполнена. Уже ясно, что англичане вооружают Зили-султана, осталось только, чтобы он обнаружил свое чудо-оружие и применил его. Это станет тем редким случаем, когда победителя будут судить, и судить сурово.

Выходя из шатра, я нос к носу столкнулся с сартипом, командовавшим личной охраной принца. Его, кажется, звали Тахир-дженаб, я не помнил точно, потому что мы с ним и двух слов не сказали. Но в этот раз пройти мимо не удалось – сартип перегородил мне дорогу. Его сопровождали четверо-караульных с примкнутыми штыками.

– Нестор-дженаб, сдайте оружие. Вы арестованы.

Я бросил быстрый взгляд по сторонам. Наверное, в жизни каждого шпиона наступает момент, когда он слышит эти слова. Если же он их не слышит, то он либо сверхъестественно хитер, либо не сделал ничего такого, за что бы его стоило арестовать. Главное, впрочем, состоит в том, чтобы вскоре за этими словами не прозвучала сакраментальная фраза: «Приговаривается к смертной казни». Все остальное можно пережить.

Итак, я арестован. Так вот, значит, о чем совещался Зили-султан в своем шатре в мое отсутствие! Разумеется, четыре солдата и сартип меня не удержат, я легко убегу, даже если им дан приказ стрелять в случае неповиновения. Вот только стоит ли поступать столь опрометчиво? Если меня и правда считают туркменским лазутчиком, то это просто смешно и подозрения эти я рассею несколькими словами, да и полковник Олдридж всегда подтвердит мою невиновность. Нет-нет, будем сохранять спокойствие. Хотя протокол есть протокол, и я бы хотел узнать кое-что перед тем, как отдать мой верный револьвер.

– По чьему приказу я арестован?

– Приказ принца.

Так, ну, хотя бы в этом я был прав. С другой стороны, кто еще здесь мог меня арестовать?

– И в чем же меня обвиняют?

Обвиняли меня в измене, больше ничего сартип не знал или не собирался говорить. Что ж, и в этом я прав. Ничего страшного, как-нибудь перетерпим. Ближайший разговор с его высочеством, я полагаю, все поставит на свои места.

Меня отвели на гауптвахту и заперли там. Я мог поклясться, что по дороге спину мне сверлил взгляд Ганцзалина. Я сделал незаметный жест, который означал: пока ничего не предпринимать. Жест, разумеется, был незаметен лишь для окружающих, Ганцзалин-то его видел прекрасно.

* * *

Гауптвахта была обустроена на персидский манер. На грязных обшарпанных стенах здесь висели ковры, зато земляной пол оказался совершенно голый. Впрочем, может быть, оно и к лучшему. У часовых сапоги были такие грязные, что ковер на полу мгновенно превратился бы в собачью подстилку или даже еще во что-нибудь похуже.

Мне бросили на пол кошму, и я, преодолев некоторую брезгливость, худо-бедно на ней устроился.

Бурда, которую принесли мне на ужин, была совершенно несъедобной. Впрочем, не думаю, что старались отдельно для меня. Скорее, это была обычная солдатская еда. Я осторожно попробовал ее и решил все-таки не продолжать. На мой взгляд, голодная смерть была куда здоровее такой еды. К счастью, ближе к ночи явилась Элен, которая принесла мне собственноручно сделанные пирожки.

– Признавайся, что ты такое натворил? – зашептала она мне в дверное окошко, которое смотрелось теперь как рама для ее прелестного лица. – За что тебя арестовали?

На этот вопрос я только и мог, что плечами пожать. Я на самом деле не знал, что бы я мог натворить такого ужасного, за что меня следовало бы арестовать. Ну, то есть знал, конечно, но кроме меня самого это мог знать только российский министр Николай Карлович Гирс да, может быть, кое-кто в эндеруне нашего дорогого шахиншаха.

– Послушай, Нестор, – моя очаровательная подруга сделалась чрезвычайно серьезной. – Видимо, ты перешел какую-то границу. Умоляю тебя, не дразни гусей. Персы на вид добродушны, но скоры на расправу. До шахиншаха далеко, защитить он тебя не сможет. Даже твой Ганцзалин куда-то пропал.

Я отвечал, что она, на мой взгляд, несколько преувеличивает опасность. Что же касается Ганцзалина, то пусть-ка она сделает следующее. Выйдя с гауптвахты, пусть посмотрит на небо и левой рукой как бы заслонится от света солнца. Это будет знак Ганцзалину, и он с ней свяжется.

– О чем ты говоришь, какое солнце – на улице ночь!

– Неважно. Сделай так, как будто ты заслоняешься от света луны…

Она отвечала, что это глупость, потому что от луны никто не заслоняется, на луну, даже полную, можно спокойно смотреть, не щуря глаз. Я шутливо поднял руки, капитулируя.

– Хорошо, тогда приходи сюда завтра утром, сделай этот знак. Чуть позже с тобой свяжется Ганцзалин. Скажи ему, что меня облыжно обвиняют в предательстве и пусть он отправится в Тегеран, там добьется приема у русского посланника и расскажет ему об этом.

– Я же говорила, что ты шпион, – всплеснула она руками.

– Да никакой я не шпион, что за идэфи́кс у тебя, в конце-то концов?!

– Зачем же тогда тобой будет заниматься ваш посланник?

– Затем что я – русский офицер, я подданный Российской империи, и дело страны – защищать своих граждан за рубежом – вот зачем!

Она немного притихла и сказала, что, конечно, это убедительный аргумент. После чего чмокнула меня в щеку через окошко и убежала. А я со спокойным сердцем улегся спать. Имея на воле таких союзников, как Ганцзалин и Элен, я мог ни о чем не беспокоиться. Азиатская изобретательность моего слуги и женская хитрость моей возлюбленной гарантировали успех любому моему предприятию.

* * *

Ночь прошла спокойно, а наутро началось светопреставление. Видимо, туркмены совершили очередной набег, но войско Зили-султана было к нему готово и встретило врага во всеоружии. Издалека ветер донес грозные вопли туркмен, но их тут же заглушила винтовочная стрельба. Я буквально обратился в слух, чтобы распознать в винтовочном грохоте и взрывах гранат пулеметное таканье. Я уже слышал, как работают митральезы, и полагал, что сумею различить пулемет даже в этом хаосе и неразберихе.

И действительно, спустя минут пять после начала сражения я услышал тяжелый частый стук, калибром явно отличный от винтовочных выстрелов. Туркмены сначала завизжали воинственно, но потом вдруг смолкли. Стук продолжался не больше минуты, потом пулемет затих. Потом снова возобновил стрельбу, теперь уже короткими очередями. Спустя недолгое время раздался победоносный вопль идущей в атаку персидской конницы, и стрельба смолкла.

– Ну, что ж – сказал я себе, – дело сделано, пора выходить на свободу. И я загремел кулаками в дверь, крича: – Часовой, мне нужно до ветру!

Поганое ведро стояло у меня в камере, однако я посчитал, что оно слишком полное и пора бы его сменить. Но часовой почему-то не появлялся. Я решил, что его убила шальная пуля, и теперь мне придется самому выламывать двери и выбираться на свободу. Я стал похаживать вдоль стен, прикидывая, как лучше всего разрушить мое узилище. Я уже даже пришел к выводу, что проще всего начать со смотрового окошка, и закатал рукава, как вдруг появился вчерашний сартип Тахир-дженаб, сопровождаемый сразу четырьмя караульными.

В первый миг я было подумал, что меня решили освободить, но сразу сообразил, что в таком случае вряд ли бы явился такой серьезный караул. Что ж, теперь руки у меня развязаны, и я сбегу при первой же возможности – не обессудьте, мои персидские друзья.

Однако, как выяснилось, так думал только я один. Дверь моя распахнулась, вошли сартип и два караульных. Еще два встали у двери и направили свои ружья прямо мне в грудь, всем видом выказывая готовность немедленно стрелять. Два других караульных надели мне на руки наручники, а на ноги – кандалы.

– Зачем это? – спросил я у сартипа. – Я ведь никуда не сбегу.

Но он знаком приказал мне молчать. После этого меня вывели на улицу и повели по лагерю. Шел я в своих кандалах довольно медленно, поэтому смог оценить общее настроение. В лагере царило настоящее ликование, никто даже не смотрел на меня. Персы праздновали полную и окончательную победу над своим старинным врагом туркменом.

Наконец мы добрались до шатра Зили-султана. Тут конвой остановился, и сартип сам ввел меня внутрь. Зили-султан сидел в высоком кресле и смотрел куда-то в сторону. Я надеялся, что сейчас меня избавят хотя бы от колодок, которые за короткий путь успели натереть мне ноги, но ничего подобного не случилось. Я так и остался стоять перед принцем скованный.

– Добрый день, ваше высочество – сказал я светски, как будто мы сидели в каком-нибудь европейском салоне, где все равны – и русский офицер, и персидский принц. – Вы не могли бы объяснить мне причину столь строгих мер?

– Причина простая: вы предатель, господин Загорский, – отвечал Зили-султан, по-прежнему не глядя на меня.

Я помолчал несколько секунд, как бы осмысливая сказанное, а на самом деле прикидывая линию защиты.

– Я мог бы оскорбиться, ваше высочество. Все-таки я русский офицер и…

– Повторяю еще раз, вы предатель и изменник, – холодно выговорил Зили-султан и наконец взглянул на меня суженными от ненависти глазами. – Вы втерлись ко мне в доверие для того, чтобы выдать меня туркменам.

Я усмехнулся.

– Как вам в голову пришла эта оригинальная мысль, ваше высочество?

– Мысль вовсе не оригинальная, – отвечал принц. – Об этом сказал мне полковник Олдридж.

Вот тут, признаюсь, на пару секунд я растерялся.

– Этого не может быть, – сказал я. – Он не мог этого сказать.

– Почему? Потому что вы хотели и его выдать туркменам?

– Это была военная хитрость, – начал было я, но Зили-султан опять меня перебил.

– Прекрасная военная хитрость. Вот только со мной она не удастся. Я не так прост, как этот осел Олдридж. Я выведу вас на чистую воду.

Осел Олдридж? Вот как он называет своего английского союзника! Интересно, какими же эпитетами он наградит вашего покорного слугу?

– Ваше высочество, если вы соизволите дать мне одну минуту, я вам все объясню…

– Я не дам вам ни минуты, ни полминуты. Вы были изобличены как шпион, вас будут судить как шпиона и как шпиона же казнят.

Ах, вот оно что… Похоже, эндерун, что-то знающий о моей миссии, поделился своими сведениями с Зили-султаном. Ах, если бы знать, кто и что тогда подслушал в нашем разговоре с Гирсом!

Я улыбнулся – независимо и нахально.

– Ваше высочество, мы оба помним, что сказал вам шахиншах перед нашим отъездом. Если с моей головы упадет хоть волос…

Он неожиданно засмеялся.

– Я готов принять на себя гнев царя царей.

Я посмотрел ему прямо в лицо и все понял. Принц не боится шаха, потому что сам готов им стать. После сегодняшнего триумфа он решился пойти на столицу и захватить там власть. А я, вместо того, чтобы, загоняя лошадей, мчаться в столицу, стою перед узурпатором в кандалах. Удачное завершение миссии, нечего сказать!

– А если ваш поход на Тегеран провалится, что вы скажете шаху? – я решил, что нет смысла скрываться и играть в поддавки.

– Если мой, как вы его называете, поход сорвется, о такой малости, как вы, никто даже и не вспомнит. Но вы не беспокойтесь, мой поход не провалится.

– Россия предъявит вам ноту – сказал я холодно. – Моя казнь может стать кáзусом бéлли[12]12
  Casus belli (лат.) – повод к войне.


[Закрыть]. Вы готовы воевать с самой большой империей в мире?

– Россия ничего мне не предъявит, – отвечал будущий шахиншах. – Хотя, само собой, вы не туркменский шпион, а российский. Кто еще мог знать, что англичане снабдили меня пулеметом Максима?

Черт побери, но откуда он знает о том, что знаю я… Но тут перед глазами моими возник земляной зиндан, где мы сидели с полковником, и я услышал свой собственный крик: «У Зили-султана есть страшное оружие – пулемет». Да, я кричал это по-тюркски, кроме одного слова – машинган. И вот это одно-единственное английское слово разобрал полковник и донес принцу. Ну, а тому уже не составило трудности понять, откуда растут ноги.

Зили-султан между тем продолжал.

– Не знаю, насколько важна ваша персона для российского правительства. Но это и не важно. Как только я приду к власти, я разорву с Россией дипломатические отношения. Кроме того, самой большой и могучей страной является Британская империя, над которой, как известно, не заходит солнце. Британия будет на моей стороне, и Россия не осмелится ничего предпринять против меня.

Следовало признать, что некоторый здравый смысл в его речах присутствовал. Что ж, если запугать нашего славного принца не удалось, я решил сблефовать.

– Вы, конечно, можете меня убить, – заметил я, – но взять власть вам все равно не удастся. Мой слуга уже мчится галопом к шахиншаху, и он расскажет о вас все. Пока вы доберетесь до столицы, шах успеет подготовиться.

Зили-султан растянул усы в улыбке.

– Ваш слуга? Этот, как вы его там зовете – Ган-цза-лин, кажется? Увы, мой добрый друг, он никуда не мчится.

Принц хлопнул в ладоши, и в шатер втолкнули Ганцзалина – он был в таком же плачевном виде, что и я, то есть в кандалах и наручниках.

– Простите, хозяин – сказал он, не поднимая глаз, – я оплошал.

Черт возьми! А где Элен, что они сделали с ней?

– Кстати, о вашей английской мисс – сказал принц. – Мы посадили ее под домашний арест – уж больно была деловита. Но вкус ваш мне нравится. Когда я стану шахиншахом, я, может быть, возьму эту птичку к себе в эндерун – пусть ублажает меня своими английскими песнями.

– Я бы не советовал – сказал я, – эта птичка может быть очень ядовита. Вы костей не соберете после встречи с ней, ваше высочество…

– Вы в самом деле наивны, как дитя, – покачал головой принц. – Впрочем, вас это не извиняет и уж подавно вам не поможет. Конечно, я мог бы оставить вас пожить еще немного, чтобы вы увидели мой триумф, но вы обременяете меня. Несмотря на свою наивность, вы изобретательны, как шайтан, и столь же опасны. Я мог бы казнить вас прямо тут, но, боюсь, весть об этом достигнет ушей шаха раньше, чем мои победоносные войска войдут в столицу. Мне не хотелось бы огорчать отца смертью его любимца, у него и так огорчений будет предостаточно…

Зили-султан внезапно захихикал, но тут же снова принял значительный вид.

– Кроме того, – сказал он, – ваша публичная казнь произведет неприятное впечатление на моих союзников-англичан. По их мнению, шпионов не следует казнить, но лишь обменивать их на других шпионов. В крайнем случае, отдавать за выкуп. Однако я не отдам вас ни за какие деньги, слишком много вы мне попортили крови. Что же нам остается, мой друг?

Я пожал плечами: выпустить меня под честное слово, что я буду нем как могила.

– Честное слово здесь в Персии ничего не стоит, – отвечал принц, – да и в России, насколько мне известно, значит не слишком много. Так или иначе жизнь научила меня не верить никому на слово. Тем более – моим врагам. Таким образом, остается единственный путь – умертвить вас тайно.

Я, конечно, понимал, к чему ведет Зили-султан, но мне все равно сделалось не по себе. Я обменялся быстрым взглядом с Ганцзалином. Ах, если бы не проклятые кандалы! Вдвоем с помощником мы вполне могли бы побороться – тем более, что терять нам все равно было нечего. Но увы, чтобы вступить в бой, нужна была хотя бы минимальная свобода действий.

Принц перехватил мой взгляд и улыбнулся.

– Да, – сказал он, – я догадываюсь, с кем имею дело. Именно поэтому вы оба в кандалах. Так вам будет несколько затруднительно демонстрировать свое боевое искусство. Впрочем, мы отвлеклись. Вас следовало бы тайно умертвить, говорю я. Однако и этот путь мне не слишком подходит. Поэтому я решил предоставить вас вашей собственной судьбе.

Я посмотрел на него внимательно. Что это? Очередные красивые слова, которые так любят на Востоке или он действительно имеет в виду что-то необычное…

– Имею, – сказал принц. – Я не запятнаю рук вашей кровью, но смерть ваша будет медленной и мучительной. Вы слышали про гебров-огнепоклонников? Здесь неподалеку находится их дахма, башня молчания. Скоро вы познакомитесь с ней поближе.

Он хлопнул в ладоши. В шатер вошел стражник с подносом в руке. На подносе стояли два стакана с водой, рядом на блюдечке лежали две голубые пилюли.

– Ах, как изящно это смотрится, – восхитился принц, – как красиво! Именно ради таких моментов и стоит жить, как вы полагаете?

Я ничего не ответил, потому что не видел в дискуссиях никакого смысла.

– Сейчас вы примете эти пилюли – сказал Зили-султан, – и запьете их водой.

– Это яд? – спросил я.

Принц нахмурился.

– Я же сказал, что не буду вас убивать. Пейте!

– А если нет?

Зили-султан как-то погано оскалился.

– Вы же знаете такую казнь – распиливание на тысячу кусков. Ее придумали китайцы, но применить ее можно и в Персии.

– Ладно, – сказал я, – верю вашему слову, ваше высочество. Видите, я не так подозрителен, как вы.

И кивнул Ганцзалину. Стражник помог нам обоим принять свои пилюли и проследил, чтобы мы их проглотили.

Опрокидываясь в небытие, я вдруг увидел перед собой лицо Элен. Она сокрушенно смотрела на меня и говорила: «Как жаль, как безумно жаль… Но ведь ты сам этого хотел, милый!» Рядом с ней стоял и мерзко улыбался Зили-султан.

Глава шестнадцатая. Башня молчания

Что-то острое коснулось моей щеки, потянуло и вырвало меня из загробного морока. Я открыл глаза и вздрогнул: прямо на меня пялился черный гриф – омерзительный, с голой шеей, окруженной струпьями из перьев. Стервятник сидел у меня на груди и, кажется, примеривался чудовищным своим клювом вырвать мне глаз.

Я попробовал махнуть рукой, чтобы отогнать его, но ни руки, ни ноги мои не двигались. Тогда я закричал ужасным голосом:

– Вон! Пошел вон!

Гриф нехотя спрыгнул с меня и отскочил на пару саженей в сторону. Когда грудь моя освободилась, я почувствовал, каким тяжелым был этот пернатый могильщик.

Я поморгал глазами, в которых все двоилось – то ли от снотворного, то ли от страха. Но увидел я после этого только синее небо над головой. Солнце уже близилось к закату. Рядом раздался тихий стон. Я повернул голову направо и увидел, что неподалеку от меня на небольшой каменной плите лежит Ганцзалин. Видимо, он, как и я, только пришел в себя. Слуга мои был спелёнат сверху донизу, словно египетская мумия, открытой оставалась одна лишь голова. Судя по всему, так же поступили и со мной – именно поэтому я не мог двинуть ни рукой, ни ногой.

Я повернул голову налево и снова увидел уже знакомого мне грифа-падальщика. Он сделал несколько быстрых шагов в мою сторону и застыл. Немного поодаль сидели два его ужасных сотоварища, но чуть поменьше размерами.

По мере того, как отступало действие снотворного, ко мне возвращались все пять чувств. Гриф отвратительно заскрипел, а потом издал резкое металлическое кудахтанье. Этот адский звук словно открыл ворота для остальных ощущений. Сначала я почувствовал, как затекли мои руки и ноги, потом нос мой наполнился мерзким сладковатым запахом тления. Я чуть приподнял голову и увидел, что в пятидесяти футах от нас с Ганцзалином лежат два изъеденных птицами трупа. Нас разделяло только что-то вроде широкого колодца.

Я знаю, что некоторые суеверные люди боятся, что мертвец может восстать из гроба и прийти по их душу. Я этого не боялся, довольно было того, что мертвецы просто лежали рядом и отвратительно смердели. Черт побери, эдак ведь можно и заразиться какой-нибудь дрянью! С другой стороны, что мне бояться заразы, если жизни моей осталось всего ничего. Слуга мой снова заворочал головой и попытался что-то сказать, но ветер отнес его слова в сторону.

– Не слышу, – крикнул я – говори громче!

– Хозяин, – прохрипел Ганцзалин, – где мы?

– Это дахма – сказал я, – башня молчания, или башня смерти. Здесь огнепоклонники хоронят своих усопших.

– Но мы-то не усопшие, – голос у Ганцзалина по-прежнему был хриплый.

Я не стал спорить, только заметил, что нам здорово не повезло попасть сюда живьем. В виде трупов было бы гораздо спокойнее. Огнепоклонники считают мертвецов нечистыми, а нечистое нельзя предавать ни земле, ни воде. И вот они придумали эти свои башни, где выставляют тела умерших. Мертвецов сначала объедают птицы, потом кости сушит солнце, потом, наконец, их бросают в колодец. Там скорбные останки тлеют и разрушаются, пока их не смоет дождевая вода.

Ганцзалин, однако, настаивал, что нам такой конец не подходит. Хотя бы потому, что мы до сих пор живы.

– Не беспокойся, нам недолго осталось, – отвечал я. – Посмотри налево, там грифы-падальшики. Очень скоро они возьмутся за нас. И вот тогда-то мы пожалеем, что не умерли раньше.

Ганцзалин сказал, что грифам он не дастся. Я отвечал, что его бы устами да мед пить. День-другой – солнце и жажда сделают свое дело. Мы так обессилеем, что не сможет даже разговаривать. Мы будем лежать как мертвые, и вот тогда придет черед грифов. Слуга мой пробурчал, что у меня всегда был мрачный взгляд на жизнь. Зато на смерть взгляд у меня вполне оптимистический, парировал я.

– Конечно, – отвечал мой помощник, – вы же христианин, вы после смерти отправитесь в рай. А я простой бедный человек, меня только в ад и пустят, да и то не во всякий. Так что умирать я пока не собираюсь.

– Ты окажешь мне большую услугу, если помолчишь немного и дашь мне подумать – сказал я.

Слуга обиженно умолк, а я попытался рассмотреть наше положение с точки зрения возможности спастись. Но как я ни думал, как ни поворачивал сложившиеся обстоятельства, везде выходило, что выбраться живыми нам не удастся.

Можно было попробовать кричать: вдруг на шум кто-то явится и спасет нас. Однако дахмы обычно ставят в уединенных местах. Так что докричаться до ближайшего селения мы едва ли сможем, только силы потратим зря и приблизим неминуемый конец. Можно было бы попробовать выпутаться из наших египетских одеяний, в которые нас запутали. Правда, я уже попробовал это сделать, но безрезультатно. Это был какой-то особый метод пеленания, незнакомый мне. И он был гораздо хуже любых пут, потому что путы можно попробовать перетереть или ослабить. А то, во что нас завернули, ни перетереть, ни ослабить было нельзя.

Солнце уже не стояло в зените, но все еще палило, и защиты от него у нас не было никакой. В горле пересохло, язык стал шершавым. Казалось, он уже не помещается во рту. Кожа на лице горела, мерзко вскрикивали грифы, то подбираясь совсем близко, то снова отступая назад. Мысли мои путались, чудилось, что от жары мозги начинают спекаться. Тем не менее я продолжал думать. Ясно было, что рациональных способов спастись у нас нет. Так может быть, нужно рассчитывать на нечто иррациональное, или, проще говоря, чудо? Удивительно, куда может кинуть человека доведенный до абсурда индуктивный метод… И тем не менее я решил попробовать.

– Молись! – грозно сказал я Ганцзалину, поворачивая к нему голову, чтобы он по лицу моему догадался, что я не шучу.

Как и следовало ожидать, он не сразу понял меня.

– Молись, – повторил я настойчиво.

– Кому молиться? – спросил он изумленно.

– Кому хочешь. Богам, буддам, духам предков. Молись, чтобы они нас освободили. Я тоже буду молиться. Может быть, так мы спасемся.

Любому здравомыслящему человеку после этих слов стало бы ясно, что меня настиг тяжелый солнечный удар с последующим поражением мозга. Спорить с этим было бы трудно: способ освобождения, скажем прямо, я выбрал оригинальный. Конечно, я понимал, что нет никаких аргументов в пользу того, что наши молитвы побудят сверхъестественные силы вступиться за нас. Но ведь не было и никаких аргументов против этого. А, значит, попробовать стоило. Даже если никаких сверхъестественных сил на свете и не существует, кто знает, не создаем ли мы их в момент молитвы? На мой взгляд, именно фантастичность этого метода давала нам некоторую надежду.

Не знаю, кому молился Ганцзалин, а я молился Божьей матери и Георгию Победоносцу. Верил ли я так, как следует верить человеку, оказавшемуся на пороге смерти? Не знаю, может быть, и нет. Но я исходил из традиции: если на протяжении тысячелетий люди обращаются к небесным заступникам, значит, какой-то неизвестный мне смысл в этом есть. А раз он есть, надо попробовать. Ибо чем мы с Ганцзалином хуже всех прочих людей, которым небеса уже в этой жизни иной раз посылают спасение?

* * *

Как я уже говорил, это было крайне странное и сомнительное предприятие, продиктованное моему воспаленному мозгу соображениями индукции. И тем удивительнее было, что оно удалось. Небеса ответили на наши мольбы. Высшие силы послали нам если не прямое спасение, то некоторое облегчение. Неожиданно ветер усилился и принес огромные сизые тучи, которые в считанные минуты заполонили все небо. Начал погромыхивать гром. Ганцзалин забеспокоился. Небо гневается, сказал он, сейчас оно испепелит нас молниями. Прежде он уже видел человека, в которого попала молния. Тот лежал как живой, только побагровела и приобрела странный рисунок кожа в том месте, куда ударил гнев богов. И вот сейчас опять будет так же – небо сердится на нас.

– Нет, небо не сердится, – отвечал я, – небо дает нам надежду.

И действительно, спустя несколько минут тучи разверзлись, и хляби небесные обрушились на землю. Буря шумела, гром грохотал, молнии сверкали, дождь хлестал нас косыми струями, а мы радовались, как только может радоваться человек. И я, и Ганцзалин, мы оба открыли рот как можно шире, чтобы туда попадала вода – изобильная, упоительно прохладная и освежающая. По нашим лицам вперемешку с водой текли слезы, но это были слезы радости. Одна из молний сверкнула совсем рядом, ослепив меня на несколько секунд, но вреда не принесла.

Дождь кончился почти так же быстро, как начался. Он разогнал грифов, и мы теперь лежали одни на своих каменных постелях, если, конечно, не считать двух разложившихся мертвецов, которые, впрочем, были нам не компания.

– Если дело так пойдет дальше, я, пожалуй, решу, что правильно нас не убили сразу, – заметил я.

Ганцзалин ничего не ответил.

– Ганцзалин, – окликнул я его, – ты уснул, что ли?

Ганцзалин молчал. Я с некоторой тревогой повернул голову и обмер. Мой слуга лежал неподвижно, пелены, спутывающие его, обгорели. Молния ударила в него и остановила сердце.

Мой помощник, друг, человек, которого не брала ни пуля, ни нож, ловкий, как обезьяна, и сильный, как медведь, лежал теперь передо мной холодный и бездыханный, и вернувшийся черный гриф приплясывал рядом с ним свой ужасный танец могильщика. Так вот как ответило небо на наши мольбы…

Я так стиснул зубы, что услышал хруст обколовшейся эмали… Я не мог глядеть на тело и не мог отвести от него взгляд. Минуту, другую, третью я лежал так, ничего не чувствуя и ничего не понимая. Потом что-то замелькало у меня перед глазами, и я с трудом стал приходить в себя. Не сразу я осознал, что происходит, и лишь спустя несколько мгновений понял, что гриф слетел на грудь Ганцзалину и погрузил клюв в его ключицу – туда, где, видимо, мясо казалось ему более нежным.

– А! – закричал я как безумный. – Нет! Прочь! Про-о-о-о-очь!!!

Я залился криком непрерывным, как пароходная сирена. Вспугнутый гриф тяжело спрыгнул на землю и, недовольный, неуклюже отбежал в сторону.

Еще несколько раз он пытался взяться за моего бедного друга, но всякий раз я отпугивал его дикими криками. В последний раз я сорвал себе голос и мог уже только хрипеть. Было ясно, что еще немного, и гриф получит у смерти свою страшную дань.

И тут случилось нечто необыкновенное. Я воочию увидел, как смерть соткалась из ночной тьмы и, освещаемая ледяным светом луны, вступила на скорбную арену дахмы. Сердце мое облилось холодом, дыхание замерло. Не отрывая глаз, я глядел, как смерть приближается ко мне неторопливым ровным шагом. Это была женщина, вся в черном, лицо ее было закрыто – вероятно, потому, что лик смерти можно увидеть один только раз – и то в самый миг умирания. Итак, мы звали сверхъестественную силу, и она явилась.

Смерть подошла ко мне вплотную. Что ж, она забрала Ганцзалина, теперь пришла и моя очередь. Смерть наклонилась надо мной, и я неожиданно почувствовал легчайший запах французских духов. Но удивиться как следует не успел. Смерть откинула черную вуаль, закрывавшую ее лицо, и посмотрела на меня глазами Ясмин.

Несколько секунд мы молчали, глядя друг на друга. Потом я проговорил хрипло, почти неслышно:

– Как ты здесь оказалась?

– Я следила за тобой, – просто отвечала Ясмин. – Когда поняла, что вас оставили здесь умирать, достала веревочную лестницу с крюками, забросила ее на башню и залезла сюда.

– Значит, пришла доделать свое черное дело… – я не мог на нее больше смотреть.

– Черное дело? – ее голос звучал удивленно. – Я пришла спасти вас, как спасала всегда.

– Элен мне все про тебя рассказала… – голос у меня был сорван, я не мог говорить громко, но в кладбищенской тишине дахмы каждый звук разносился необыкновенно далеко. – Я знаю, что ты родственница Зили-султана.

Она на миг смутилась, но отпираться не стала.

– Да, я его родственница. Точнее, родственница его матери.

– Значит, тебя послали следить за мной и… и уничтожить меня, – я не мог смотреть в ее глаза, черные, как колодцы. – Радуйся, ты победила.

Несколько секунд она только молча глядела на меня, потом тихо заговорила.

– Меня на самом деле послали следить за тобой. И если понадобится, уничтожить. Но я была слишком неосторожна. Я провела с тобой в тахтараване целый день. И после этого я уже не могла делать то, ради чего меня к тебе отправили. Ты оказался слишком хорошим человеком и я… я не смогла. Поэтому я устроила так, что полиция меня схватила – мне надо было чем-то оправдать свое бездействие.

– А кто преследовал нас все это время?

– У эндеруна много лазутчиков, у него везде глаза и руки. Как могла, я оберегала тебя, ты об этом уже знаешь.

Я отвел глаза.

– Я тебе не верю.

Несколько секунд она молчала. Потом заговорила вновь.

– Пускай. Я все равно спасу тебя. И тебя, и твоего слугу.

Я скрипнул зубами, вспомнив о Ганцзалине.

– Ты опоздала. Ганцзалину уже никто не поможет. В него ударила молния, он мертв. Мертв…

Ясмин растерянно умолкла. Потом сказала:

– Но ты-то жив! И тебя еще можно спасти.

Несколько секунд я молчал. Мне очень хотелось довериться ей. Но я не мог.

– Ты меня не обманешь, – проговорил я. – Элен мне все про тебя рассказала.

Она покачала головой.

– Элен… И ты ей поверил? Она же работает на англичан, она шпионка, как и ты. Как все мы… – поправилась Ясмин, перехватив мой взгляд.