Текст книги "Дело Зили-султана"

Глава шестая. Орден убийц

Назавтра я встал пораньше, чтобы успеть с утра переговорить с поваром в казармах. Но как ни рано я появился на службе, полковник Караваев уже был на месте. Он встретил меня возле фонтана с видом крайне мрачным и лишь кивнул головой на мое приветствие.

– Что-то случилось? – спросил я его.

– Случилось, – отвечал Караваев. – Повара утром нашли в петле.

Секунду я еще надеялся, что, может быть, это не тот повар, с которым я собирался поговорить, но полковник меня разуверил: повар был именно тот. Я только головой покачал – гримаса судьбы, иначе не скажешь.

– Самоубийство? – спросил я.

– Бог его знает, – отвечал Караваев. – Выглядит именно так, но… Самоубийство для мусульман – великий грех. Да и с чего вдруг ему накладывать на себя руки? Каковы, так сказать, причины?

И он опять крайне хмуро посмотрел на меня. Я поднял брови.

– Вы, кажется, меня в чем-то подозреваете, господин полковник?

– Ни в чем я вас не подозреваю, – отрезал тот. – Но поймите и вы меня. В первый же день, как вы приехали, у нас в казармах отравился ваш денщик. Через день повара, который, возможно, причастен к его отравлению, находят повешенным.

Я пожал плечами.

– Вы думаете, эти два события как-то связаны?

– Именно, – отвечал полковник, поворачиваясь ко мне спиной и мрачно оглядывая двери мастерских. – Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы видеть эту связь.

– Может быть, по-вашему, это я убил повара? Так сказать, из соображений мести…

– Я такого не говорил.

Мы помолчали.

– Черт с ним, с поваром, в конце-то концов… – снова заговорил Караваев. – Но с тех пор, как вы приехали, в бригаде творится какой-то первобытный хаос.

Настроение полковника было понятно: мне самому этот хаос не нравился совершенно. Я спросил, могу ли я посмотреть на покойного.

– Зачем это, – через плечо покосился полковник, – любопытство заело?

Я сказал, что есть основания полагать, что вся эта история направлена лично против меня.

– И что вам даст осмотр трупа? – поинтересовался полковник.

– Можно будет хотя бы понять, самоубийство ли это или что-то иное…

– Да я вам и так скажу, что никакое это не самоубийство, без всякого осмотра. А, впрочем, как хотите.

Караваев махнул рукой и указал на караулку, где, ожидая местного прозектора, лежало тело бедняги повара. Даже беглого осмотра трупа было достаточно, чтобы версия о самоубийстве отпала, как несостоятельная. Всюду имелись следы насилия. На предплечьях у покойного были синяки – видимо, его удерживали за руки. Странгуляционная полоса казалась слишком широкой для веревки: значит, душили руками. Крылья носа оказались исчерканы царапинами. Я заглянул покойнику в рот – там зияла лунка от свежевыбитого зуба и нитки: видимо, чтобы он не кричал, ему зажали нос и забили в рот кляп. Я ощупал голову – на затылке вздулась изрядная шишка.

– Ну, кое-что проясняется, – заметил я.

– Что проясняется? – спросил полковник, несколько брезгливо наблюдавший за моими манипуляциями.

– Ну, во-первых, это, конечно, убийство.

При этих словах Караваев дернулся, хотя раньше как будто и сам так считал. Я привел ему свои резоны, он не спорил, только глядел угрюмо. Очевидно, убийц было как минимум двое, а то и трое – в противном случае они бы не справились без шума: повар защищался изо всех сил. Видимо, его оглушили ударом сзади, и он потерял сознание. Затем несчастному вставили в рот кляп – (нитки от него я обнаружил во рту) и стали запихивать в петлю. Он пришел в себя и начал сопротивляться. Его пришлось удерживать, отсюда и синяки на руках. В конце концов, его придушили руками, следы от которых остались на шее, а потом повесили. Впрочем, все это было важно скорее для меня: теперь я мог быть уверен, что мой преследователь действует не один.

– Интересно, где это вас так учили дедукции? – подозрительно спросил полковник. – В лейб-гвардии Его императорского величества?

Я коротко отвечал, что биография у меня была весьма пестрая.

– О, это я уже понял, – кивнул Караваев. Потом оглянулся, хотя в караулке мы были одни, и сказал: – Послушайте, могу я вас попросить об одолжении?

Я уже догадался, о каком одолжении он собирается меня просить, и не возражал. Тем более, что оказать полковнику услугу было в моих интересах.

– Разумеется, можете – сказал я. – Если, конечно, одолжение это в рамках закона.

Полковник уверил меня, что все законно, и, понизив голос, попросил провести свое собственное расследование и найти убийц. Повар – бедный перс, вряд ли местная полиция будет усердствовать в раскрытии преступления. Запишут самоубийство и похоронят так, как велит традиция. Но он, полковник, не сможет жить спокойно, зная, что у него в бригаде служат убийцы.

– А почему вы считаете, что это свои, а не пришлые? – удивился я.

Полковник открыл рот, чтобы ответить, но в этот миг в караулку сунулся Ганцзалин и принялся безбожно скандалить. Моего верного помощника до глубины души возмутило, что его не выпускают из казарм. Я повернулся к полковнику:

– Казармы заперты?

– Ну разумеется, – криво усмехнулся он. – У меня тут труп, и вы полагаете, что я позволю кому угодно входить и выходить?

– Это интересно – сказал я. – Скажите, а на ночь казармы тоже запираются?

Полковник отвечал утвердительно и добавил, что на ночь ставится усиленный караул.

Я вспомнил о вечно сонных караульных у ворот и подумал, что через такую преграду убийцы бы прошли как нож сквозь масло. Но полковник заметил, что в эту ночь на постах стояли кавказцы-мухаджиры, а они – люди куда более надежные, чем простые персы. Скорее всего, убийцы не вышли отсюда ни ночью, ни утром.

– Раз так, наши шансы поймать мерзавцев существенно повышаются – сказал я.

– Если вы их поймаете, я буду вам безмерно благодарен, – отвечал полковник.

На мой взгляд, сказано это было несколько напыщенно, но полковник жил тут уже больше года и, видно, набрался персидской торжественности.

Я попросил его выстроить всех военнослужащих на территории казарм – всех, кроме тех, кто стоял ночью на посту. Пока урядники суетились, пытаясь соорудить из здешней вольницы более-менее ровный фрунт, я присмотрелся к паре персидских офицеров и попросил Караваева рассказать мне о них, что тот и исполнил в лучшем виде.

Собранные казаки поглядывали в нашу сторону с некоторым страхом – и не зря. Полковник объявил рядовым и офицерам, что я, их новый ротмистр Нестор-мирза – могущественный факир и владею искусством читать мысли. В доказательство я как бы наугад ткнул в одного персидского офицера, потом во второго, и рассказал о них такие вещи, которые могли знать только они сами (или их начальник). Бригада была поражена моим «всезнанием», и все замерли, благоговейно пожирая меня глазами.

Я объявил, что сейчас я пойду вдоль строя, чтобы найти убийц. Полковник же строго-настрого велел всем смотреть прямо мне в глаза и не отводить взгляда, чтобы я мог беспрепятственно читать мысли. Еле слышный вздох ужаса пронесся по цепи.

Я пошел вдоль строя, переводя суровый взгляд с одного человека на другого. Некоторые выдерживали мой взгляд, некоторые, моргнув, отводили. Но меня интересовали не глаза, я следил за руками. И был вознагражден: заметил, как один коренастый рядовой все время тихонько вытирает ладони о форму. Подойдя к нему, я указал на него пальцем и сказал по-персидски: «ты убил!» Глаза его выкатились, рот перекосило, и он упал передо мной на колени, выкрикивая непонятные слова. Урядники бросились и скрутили его, заведя ему руки за спину.

– Где твой сообщник? Где сообщник? – громко спросил я.

Тот, трудно вращая головой по сторонам, закричал что-то неразборчивое. Но мне и не нужно было разбирать. Вон из строя рванулся долговязый малый с вислыми усами и побежал прямо к выходу. Однако Ганцзалин, которого я предусмотрительно поставил у выхода, дал ему такую подножку, что тот покатился по земле. Спустя секунду на беднягу насели персидские офицеры и принялись колотить с удивительной жестокостью. Если бы не вмешательство полковника, они бы, наверное, забили его до смерти.

Мы на всякий случай проверили шкафы обоих негодяев, и тут подозрения мои подтвердились: в шкафу долговязого нашли смятый и запачканный кровью кляп.

Я попросил у полковника позволить допросить преступников с глазу на глаз. Полковник, ухмыльнувшись, отвечал мне, что у него нет возражений. Но есть одна сложность – эти солдаты говорят только на персидском языке, а я его не знаю.

Вот так сюрприз! И что прикажете делать? К счастью, Кузьмин-Караваев сам разрешил эту задачку: отрядил мне в помощь штатного переводчика бригады, Мартирос-хана. Пришлось согласиться, да и что мне оставалось еще? Плохо, что о приватности речи уже не шло, переводчик все равно донес бы суть разговора командиру бригады, но я решил вести допрос как можно более аккуратно.

– Советую быть с Мартирос-ханом полюбезнее – сказал полковник. – Во-первых, он носит персидский чин сартипа, то есть генерал-майора. Во-вторых, он не просто переводчик, а учитель самого Насер ад-Дина: дает ему уроки русского языка.

Тут я вспомнил Ясмин, которая говорила, что в русском шах не продвинулся и на пол-уса, и заподозрил, что перевод, который я услышу, будет крайне приблизительным. Однако выбирать не приходилось.

Допрос решили устроить в лазарете – может, это было самое укромное место в казармах, а, может, наоборот, хорошо прослушивалось снаружи. Когда в лазарете появился сам Мартирос-хан, я, признаюсь, был несколько обескуражен. Я думал, что переводчик – перс, а это оказался русский армянин. Мартиросом и армянином он был от рождения, а вот ханом его сделал шахиншах – в благодарность за его уроки.

* * *

– И как же проходит учеба? – полюбопытствовал я. – Хороший ли ученик его величество?

– Прекрасный, просто замечательный, – отвечал Мартирос, но вид у него при этом сделался несколько загадочным.

Наконец привели убийц и посадили на кровати. Руки у них были связаны, и выглядели оба весьма плачевно – на их физиономиях уже проступили синяки от битья. Поначалу я опасался, что убийцы станут запираться, так что придется давить на них и запугивать прямо при переводчике. Но опасался я напрасно. Оба находились в таком ужасе, что сразу выложили все.

Долговязый, который, очевидно, был у них за главного, заявил, что убить повара им велел какой-то суфий. Я чертыхнулся про себя: поистине, суфиев в Персии больше, чем тараканов.

– И как же он выглядел, этот суфий? – спросил я.

Суфий, по словам проштрафившихся, выглядел в точности как суфий. Я вспомнил, что в день отравления Ганцзалина на площади сидела целая компания суфиев, или, как они сами себя называют, тасаввуф. И хотя я слышал байки про суфиев-убийц, но полагал, что они рождены страхом перед необыкновенными людьми, которыми суфии казались обывателям. Теперь же выходило, что в действительности есть некий загадочный орден отверженных, которых хлебом не корми – дай кого-нибудь отравить или повесить. Вопрос состоял в том, действуют ли суфии-убийцы сами по себе или по чьему-то наущению.

– А вас не удивило, что святой человек, суфий, велел вам убить вашего повара? – полюбопытствовал я.

Они отвечали, что, конечно, удивило: ведь он заплатил за убийство какого-то паршивого повара целых триста туманов, то есть почти тысячу рублей на русские деньги. Если учесть, что жалованье рядового составляет один туман в месяц, для них это было целое состояние. Серебреники эти они успели спрятать у себя дома еще до того, как напали на повара. Но убежать после убийства, увы, не смогли – и все из-за бдительных мухаджиров, стоявших в ту ночь на карауле.

Вот, собственно, и все, что могли сказать задержанные по этому делу. Я велел караульным увести их и передать полковнику, что они меня больше не интересуют и он может делать с ними что пожелает – хоть в землю их вкапывать вместо телеграфных столбов. А сам тем временем решил получше познакомиться с Мартирос-ханом, который показался мне весьма любопытной фигурой.

Я пригласил его продолжить разговор в ближайшей харчевне, подальше от посторонних ушей. Поначалу Мартирос-хан, жеманный и хитрый толстяк, держался крайне настороженно. Но потом выяснилось, что у нас много общего, например, мы оба любим армянский коньяк. А когда я невзначай обмолвился, что мать моего отца была армянкой (да простит мне такую вольность покойная моя бабушка), почтенный переводчик совершенно размяк и рассказал мне про двор и шаха много любопытного.

Как я и полагал, обучение Насер ад-Дина было чистой синекурой. Мартирос ходил к нему не регулярно, а лишь когда шах сам позовет. Но даже и тогда уроки случались не каждый раз. Бывает, вызовет к себе шах Мартироса, но пока тот доберется до дворца, повелитель уже передумает, решив, что лучше поваляться в эндеруне. Понятно, что при таком подходе шах просто не мог ничего выучить за вычетом нескольких слов, которые он при этом коверкал до неузнаваемости.

– Как вы думаете, что это может такое значить? – лукаво спрашивал Мартирос и, надувшись и поводя усами, произносил важно: – Лош жир.

Я лишь руками разводил – угадать в этих звуках русский язык было мудрено.

– Лошадь жирная, – хихикая, переводил Мартирос-хан. – А вот это – больш пиль?

– Боль и шпиль? – предполагал я, но опять оказывался бессилен перед лингвистическим гением царя царей. Разгадка, впрочем, оказывалась совсем простой, а именно – большая пыль.

– Но в целом, – спохватившись, говорил Мартирос, – в целом его величество необычайно способный ученик.

Я серьезно кивал, косясь на подошедшего к нам слишком близко хозяина харчевни…

Расстались мы с Мартирос-ханом друзьями – и, как выяснилось в дальнейшем, это оказалась очень полезная дружба.

* * *

Вечером, когда я уже ложился спать, в дверь моего дома раздался стук. Ганцзалин мгновенно занял позицию сбоку за дверью, я сунул в халат револьвер и пошел открывать.

– Кто там? – спросил я, на всякий случай стоя несколько наискосок к выходу – некоторые убийцы любят стрелять на голос прямо сквозь дверь.

Оказалось, что принесли письмо от русского посланника. Мельников писал, что ближайший смотр, где будет присутствовать Насер ад-Дин, в казачьей бригаде состоится неизвестно когда, а, значит, представить меня шаху на плацу в ближайшее время не удастся. Поэтому надо делать это прямо во дворце. Завтра планируется шахский салам – то есть парадный выход повелителя – в честь праздника Курбан-байрам. Если при знакомстве я смогу очаровать шаха, дальнейшее будет зависеть только от меня.

Все отправляющиеся на шахский салам сначала собирались у Наиб-э Султана – сына шаха и военного министра. Только после этого публика двигалась прямо к шаху Каджару. Однако, когда мы с Мельниковым явились в дом министра, тот еще облачался в парадный мундир, так что нам пришлось подождать. Время, впрочем, мы потратили не зря: посланник вприглядку знакомил меня со свитой министра и пришедшими сюда же дипломатами. Меня он никому не представлял, а незаметно указывал на ту или иную персону и давал ей краткую, но исчерпывающую характеристику. Мне он посоветовал держаться незаметно, сказав только:

– Насколько я понимаю, вам пока не следует мозолить глаза здешнему высшему обществу. Когда будет нужно, они и так увидят вас во всей красе.

* * *

Надо сказать, что собрание наше у министра выглядело весьма экзотически. В огромном зале, где мы сошлись, мебели почти не было. Персы сидели на коврах, поджав ноги, иностранцы по большей части стояли, разбившись на группки. Впрочем, имелись здесь и сидящие на стульях – это были европейцы в весьма разнообразных и подчас неожиданных костюмах, как будто их изъяли прямо из XVIII века. Тут фигурировали самые пышные наряды, как военные, так и штатские, и самые замысловатые шляпы – от круглых до треуголок. В основном щеголяли всем этим великолепием австрийцы, французы и итальянцы; подданные королевы Виктории выглядели более сдержанно.

В другом углу, тоже на стульях, восседали наши русские офицеры во главе с полковником Караваевым – в кавказских черкесках и папахах и с дорогим оружием. Я извинился перед посланником и отправился поприветствовать товарищей и командира. Тут я тоже попросил прощения, что не могу составить им компанию – якобы из-за некоего дипломатического дела. В действительности же Мельников велел держаться мне рядом с собой, чтобы я не затерялся и был непременно особым образом представлен шаху.

Некоторые персидские генералы прямо тут же, в зале, курили кальян, сидя на полу. Вообще, как мне показалось, кальяны в Персии приносят всем, кто только пожелает – своего рода местный аперитив перед любым событием, будь то выход шаха, театральное представление, казнь или любое другое занимательное зрелище. Вдобавок почти каждый вельможа приводит в собрание прислужников, которые шныряют среди публики и без стеснения толкают всех, кроме своих господ.

Спустя недолгое время посреди залы постелили скатерти, по которым в одних чулках стали бегать слуги и ставить на них чашки с едой. Тут были плов, лаваши, шербет, сладости, фрукты и прочее восточное великолепие. Все это оказалось праздничным обедом для истомленной ожиданием публики. Те, кто проголодался, подсаживались к скатерти и ели с нее прямо руками. Впрочем, справедливости ради скажу, что европейцы – да и наши русские инструкторы тоже – за эти дастарханы не садились.

Когда обед окончился, зал наполнился движением: гости отправились в комнату, где сидел военный министр Наиб-э Султан – поздравлять его с праздником. Тут сразу стало видно привилегированное положение посольских. Дипломаты – то есть и я с Мельниковым тоже – прошли в отдельную комнату и уже там обратились с поздравлением к Наиб-э Султану.

Министр оказался фигурой по-своему примечательной и, очевидно, типичным персом. Во всяком случае, разодет он был, как жар-птица: красные штаны, белый мундир, усыпанный орденами и драгоценными камнями, с голубой лентой через плечо, в маленькой кокетливой шапочке, да еще и с накрашенными бровями. Благосклонно приняв положенные чествования, он вышел в зал и там уже сам поздравил тех «нечистых», которые не были допущены к личным поздравлениям. Затем, окруженный слугами и солдатами, двинулся прямо на шахский салам.

Во дворце, который сам шах назначил для приема, имелась закрытая сверху терраса, на которой возвышался трон – пока еще пустой. На террасе вдоль по стенам рассыпался разноцветный горох – приближенные шаха. Внизу террасы, в саду, с одной стороны выстроились пестро одетые персидские министры, мирзы и чиновники, с другой – европейские инструкторы и их подчиненные. Ближе всего к террасе оказался военный министр.

День был жаркий, но истому от яркого солнца несколько смягчал огромный бассейн с фонтаном посредине.

Прямо перед террасой стоял человек с копьем в руках, на конце которого висел бесформенный бурый кусок. Когда я пригляделся, меня замутило – это был кусок мяса. Я тут же вспомнил варварский обычай персов на Курбан-байрам убивать верблюда. Причем убийство это, как говорят, совершается самым живодерским образом. Верблюда выводят перед толпой зевак, напротив него встает человек с длинным копьем. Его задача – ударить верблюда копьем в бок так, чтобы тот повалился бездыханным, и тем же копьем вырвать из него кусок мяса, который позже будет преподнесен шаху. Говорят, однако, что убить верблюда с одного удара удается крайне редко, обычно он падает на колени, и мясо из него вырывают у еще живого. Бедное животное жалобно кричит, а собравшаяся толпа бросается к верблюду и начинает вырезать из него куски, не дожидаясь, пока он испустит дух. К счастью, все это безумие происходит за пределами шахского дворца. Мне трудно было бы спокойно переносить подобное зрелище без желания самому насадить на копье извергов.

* * *

Шах, как и военный министр до этого, с выходом не спешил. Я не стал выяснять причину такой неторопливости: она, очевидно, заключалась в персидском характере. Думается, здесь последний нищий может заставить ожидать английскую королеву, а шах – и подавно.

В конце концов, все-таки зазвучали крики «внимание!» и «смирно!», после чего шах под музыку и парадные экзерциции караула вышел на террасу. Все тут же начали ему кланяться – исключая посольских, которые наблюдали салам не с улицы, а из дворцовых окон. Не буду описывать всю церемонию, скажу только, что тут лишний раз проявилась особость дипломатического корпуса: мы поздравляли шаха отдельно.

В облике шаха, знакомом мне по фотографиям, меня поразила не важность его, понятная для восточного сатрапа, и даже не то, что весь он был усыпан орденами и драгоценностями. Меня удивило, что на владыке красовались очки, которые он время от времени снимал и протирал платком. Понятно, что царь царей – такой же человек, как и остальные, у него тоже может быть слабое зрение, однако тут, мне показалось, было несколько иное. Очки шахиншах носил не затем, чтобы улучшить зрение, а для пущей важности. Позже я убедился в правильности своей догадки – а быту Насер ад-Дин прекрасно обходился без очков.

Когда всеобщий салам закончился, начался, если так можно выразиться, салам дипломатический. Шах вернулся во дворец, где его уже ждали посольские из разных стран. Усевшись на некоторое подобие богато украшенной семейной постели, он важно произнес: «Мубарек!», то есть «поздравляю!».

После этого дипломаты в свою очередь стали подходить к нему с поздравлениями. Сопровождалась эта однообразная, на мой взгляд, церемония подношением подарков. Опять же, довольно однообразных – тут были золотые блюда, альбомы, картины и все в том же роде.

Когда пришел наш черед, посланник кивнул мне, и мы направились прямо к шаху. Поскольку Мельников много лет жил в стране и персидским языком владел свободно, он сам, лично, представил меня царю царей. Я же из сказанного посланником ухватил только пару слов, одно из которых означало «герой». Так или иначе, похоже, аттестовали меня наилучшим образом, поскольку шахиншах смотрел на меня с явным благоволением.

– Вид брав! – с поощрительной улыбкой заметил Насер ад-Дин.

Я догадался, что повелитель демонстрирует мне свои познания в русском и сразу вспомнил Мартирос-хана с его «лош жир» и «больш пиль». Шах оглядел меня с ног до головы, лицо его затуманилось, и он с некоторым разочарованием заметил, тыча себе куда-то под нос:

– Ус мал…

Поскольку усы самого шаха маленькими назвать было никак нельзя, я понял, что речь идет обо мне. Усы у меня, действительно, были далеки от персидских, да я и не стремился их отращивать, завел только в угоду местным обыкновениям.

Я вежливо наклонил голову и заговорил по-тюркски:

– Я приветствую царя царей, да продлятся его дни на земле сверх всякой меры!

Услышав знакомые с детства звуки, Насер ад-Дин даже подпрыгнул от восторга и разулыбался во все лицо.

– Говорите по-тюркски? – спросил он меня.

– Я имел удовольствие служить в Туркестане, – отвечал я, не входя в детали.

– Отлично, – сказал шахиншах, потирая ладони, – отлично!

И уставился на меня как бы с вопросом в глазах. Я понял, чего он ждет и продолжил.

– Я знаю, что его величество любит фотографию, и хотел бы преподнести ему скромный подарок…

Еще продолжая говорить, я снял с плеча походную сумку, раскрыл ее и вытащил наружу козырь, который должен был сделать меня важной фигурой в шахском дворце. Козырем этим было фотографическое ружье Маре, опытный его экземпляр. Вы, конечно, удивитесь, как ко мне могла попасть подобная редкость, о существовании которой вообще мало кто знал. На это могу сказать, что в ходе одного недавнего расследования я оказал Маре очень серьезную услугу и в благодарность получил от него этот удивительный аппарат. Устройство позволяло делать до 12 фотоснимков в секунду. Разместив их потом на катушке зупраксископа, вы получали движущееся изображение, то есть становились свидетелем настоящего чуда.

Все это я объяснил шахиншаху и даже продемонстрировал ружье в действии. Повелитель смотрел на меня глазами ребенка, которого пригласили пожить в пряничном домике.

– Вы дарите мне это ружье? – переспросил он.

– Со всем возможным благоговением, ваше величество.

– И вы научите меня им пользоваться?

– Если только вы пожелаете.

Восторженное «вай!» дало мне понять, что сердце повелителя отныне принадлежит мне. На краткий миг я почти почувствовал разочарование – так это оказалось просто. Впрочем, удавшееся предприятие чаще всего кажется простым и легким, и совсем другое дело – конфуз.

Потрясая подаренным фоторужьем, шахиншах громогласно объявил, что салам окончен и мы немедленно едем на охоту – фотографировать зверей. В глазах Мельникова я прочел невольное уважение. «Поздравляю, господин ротмистр, похоже, сегодня вы победитель», – ясно говорил его взгляд.