Текст книги "Дело Зили-султана"

Глава четвертая. Цианистый калий

Переночевав на постоялом дворе, мы продолжили путь. С утра к нашему каравану присоединилось семейство персидского полковника-сергенка в составе самого полковника, его жены и его малолетней дочери. Я с большим удовольствием уступил им свой тахтараван, чем, кажется, вызвал недовольство караван-баши. Тот очень хотел усадить меня обратно, но я устал и не желал больше быть узником гигантского сундука с прорезями для воздуха. Правда, в тахтараване моем ехали только жена и дочь полковника, сам полковник предпочел гарцевать на муле.

Теперь мы двигались по горам. Дорога была живописной, но опасной. Дело усугублялось тем, что местные мулы почему-то упорно ходят по самому краю тропы. Время от времени они срываются вниз и находят себе тут упокоение. Это можно было понять по белым костям, которые щедро усеивали склоны.

Во второй половине дня прямо перед нами разверзлась пропасть. Впрочем, пропасть оказалась небольшой, шириной футов в тридцать, так что слово «разверзлась» тут не совсем подходит. Тем не менее пропасть была достаточно глубокая, чтобы отпало всякое желание в нее падать. Прямо над ней повис хлипкий мостик без перил. Внизу шумела ледяная горная речка, из которой торчали острые камни. Было ясно, что падение вниз означает верную смерть.

Правда, бревна на мосту были достаточно широкие, так что пройти мы должны были без всяких сложностей. Так, во всяком случае, казалось мне. Но если мой оптимизм объяснялся неопытностью, чем объяснялся оптимизм погонщиков, понять совершенно невозможно.

Первым через мост двинулся наш семейный экипаж, который вел один из черводаров. Когда мулы ступили на мост, у меня вдруг возникло дурное предчувствие. Внимательный читатель, уже, наверное, заметил, что дурные предчувствия возникают у меня с завидной регулярностью. Впрочем, тут я не вижу ничего страшного – гораздо хуже, что предчувствия эти почти никогда меня не обманывают. Так случилось и в этот раз.

Один из двух мулов, тащивших тахтараван, вдруг поскользнулся и повалился грудью прямо на мост. Второй, не желая упасть в реку, уперся в мост всеми четырьмя ногами. Но на него теперь легла большая часть экипажа, а сам тахтараван ужасающим образом накренился и опасно завис над бездной. Женщина и ребенок в экипаже ужасно закричали. Услышав вопли, первый мул в панике забился, пытаясь встать на ноги, но от этого тахтараван покосился еще больше. Еще пара толчков – и весь экипаж вместе с мулами повалился бы прямо на камни. К счастью, черводар, сопровождавший экипаж, наконец опомнился и бросился на первого мула, прижимая его к бревнам и не давая раскачивать тахтараван.

Было, однако, ясно, что силы неравны и долго он так не протянет. Ясно было и другое – второй мул в одиночестве не удержит падающий тахтараван. Пробраться к женщине и ребенку тоже было нельзя: дорогу перегораживал покосившийся экипаж и стоящий мул, изо всех сил пытавшийся этот экипаж на мосту удержать. Пока я думал, Ганцзалин с ловкостью циркового артиста пробежал по крайнему справа бревну и оказался возле дверки тахтаравана. Я последовал за ним, думая только о том, чтобы не поскользнуться на мокрых бревнах. Лежащий мул снова начал биться, но мы с Ганцзалином уже вытащили жену полковника и его малолетнюю дочь и быстро вели их на другую сторону моста. Едва мы успели ступить на твердую землю, как упавший мул вырвался из рук черводара и, дергаясь, начал подниматься на ноги. К счастью, пока он лежал, черводар успел выпрячь его из тахтаравана. Но экипаж, оставшись без поддержки, покосился еще больше, и медленно, как в страшном сне, стал обрушиваться в бездну, увлекая за собой оставшегося мула…

Нужно ли говорить, что тахтараван разбился при падении вдребезги, а несчастный мул погиб? Караван-баши долго причитал над убытками и даже предъявил претензии полковнику: дескать, мул поскользнулся из-за того, что жена его слишком дородная и перегрузила экипаж. Полковник, однако, отмахнулся от караванщика, как от мухи, и кинулся к Ганцзалину, который спас его семейство. Тот вместе с черводарами осматривал оставшегося мула, пытаясь понять, насколько тот пострадал. Полковник отвлек моего слугу от этого почтенного занятия и стал обнимать и прижимать к сердцу.

– К чему мне его объятия, я не девушка, – сердился потом Ганцзалин, – лучше бы денег дал.

Но с деньгами полковник расставаться не спешил: видимо, семейство не настолько было ему дорого, чтобы платить за его спасение. Видя это, Ганцзалин только тихо негодовал на скупость местных жителей, бормоча что-то вроде «жадные собаки хуже макаки».

Я утешал его, говоря, что эта пропасть наверняка не последняя и он еще сможет спихнуть скупого полковника в реку где-нибудь подальше.

– Смейтесь, смейтесь, только вот что я вам скажу, господин, – у мула была подпилена подкова, – обиженно заявил мой помощник. – Кто-то хотел, чтоб тахтараван упал в пропасть.

– Думаешь, кто-то покушался на жизнь полковничьей жены? – удивился я.

– При чем тут жена, жена села туда в последний момент. В тахтараване должны были ехать вы. Это вас собирались убить.

Шутить мне сразу расхотелось. Обсудив ситуацию с Ганцзалином, мы решили, что впредь следует удвоить бдительность. Очень может быть, что невидимый враг предпримет новую попытку. Если, конечно, мы правы и охотятся действительно за мной.

* * *

В следующие дни ничего интересного в дороге не происходило, если не считать совершенно свинских условий на местных постоялых дворах. Впрочем, на мой взгляд, и в этом тоже не было ничего интересного.

По-персидски название станций, где путники меняют лошадей, похоже на «мамзель». На одной из таких мамзелей с нами вышел неприятный случай. Заселившись, мы оставили вещи в номере и пошли немного размять ноги. Гуляли мы недолго, но, возвратившись назад, обнаружили, что вещи наши почему-то выставлены во двор.

Найдя смотрителя станции, оборванного нищего перса, мы спросили его, что все это значит. Он отвечал, что, когда мы ушли, явился слуга местного губернатора и сказал, что скоро приедет его господин, которому нужна самая лучшая и большая комната. Подумав немного, смотритель решил, что лучше нашего номера ему не найти.

– Но что же делать нам? – спросил я. – В таком случае, дайте хотя бы другую комнату.

Однако других свободных комнат не имелось. У нас не было даже формального повода возмутиться, поскольку за комнаты на станциях не платят, разве что вы воспользуетесь здешними лошадьми. Так или иначе, ночевать на улице мне совсем не улыбалось. Я стал подумывать, не прийти ли в ярость, но меня упредил Ганцзалин.

– Не беспокойтесь, хозяин – сказал он, – добрые люди всегда найдут общий язык.

С этими словами он уединился со смотрителем для беседы. Не знаю, о чем они там толковали, но спустя пять минут наши вещи уже внесли обратно, а смотритель забился в какую-то тараканью щель и до самого нашего отъезда не показывал оттуда носа.

Как уже говорилось, за комнату в «мамзелях» ничего не платят. Правда, по неписаным законам, на станциях принято давать смотрителю анам, то есть своего рода подарок. Ганцзалин, однако, объявил, что никакого анама смотрителю не полагается, хватит с него подарка в виде синяков по всей физиономии. Но я все-таки пожалел бедолагу и оставил ему в утешение пару кранов – чуть больше шестидесяти копеек на русские деньги.

Когда мы вместе с караваном выезжали со станции, несчастный смотритель выбежал и кланялся нам вслед – такое впечатление произвела на него моя неожиданная щедрость. Но, между нами говоря, щедрость эта была лишней, поскольку обслуживание на станциях поставлено из рук вон плохо.

Если вы путешествуете сами, на этих станциях вам должны сменять уставших лошадей на свежих. Однако сделать это почти невозможно. Обычно тут вам дадут таких кляч, на которых смотреть страшно, не то, что ехать на них. Может статься, что до следующей остановки вы будете тащить их на себе.

Справедливости ради скажем, что не везде царит такое безобразие. Ближе к столице, где-то после города Казвина, образ станций становится более человечным, а сами они делаются гораздо чище. Кроме того, здесь уже появляются теплые комнатки с мебелью и мягкими кроватями. Единственное, с чем не могут справиться персы, так это с неизбежными насекомыми на постоялых дворах. Но Ганцзалин уже наловчился истреблять их посредством керосина (да здравствует Альфред Нобель и все нефтепромышленники на свете!).

Всю дорогу помощник мой объедался сушеными фруктами, к которым, по его словам, он еще с детства обнаружил необыкновенное пристрастие. Признаться, он меня этим немного раздражал – кому охота видеть перед собой вечно жующую физиономию? На мои упреки он лишь отъезжал в сторону, но жевать не переставал.

* * *

Долго ли, коротко, но наконец мы добрались и до Тегерана. По форме столица Персии представляет собой что-то вроде огромного круга. Круг этот, в свою очередь, окружен защитными земляными валами. Вдоль этих валов тянется ров, через который переброшены четырнадцаь мостов, ведущих к четырнадцати воротам. Ров можно запрудить водой, но в современной войне толку от этого немного. Когда смотришь на город из-за вала, самой столицы почти не видно, видны только минареты и дворец шаха.

Перед тем, как войти в Тегеран, нам нужно было миновать таможенного офицера. Важный вид этого достойного человека немного искажали короткие, по щиколотку, брюки, придававшие ему несколько клоунский вид. Тем не менее он со всей тщательностью проверял баулы и тюки въезжавших в город путешественников.

При взгляде на таможенника я вдруг почувствовал смутное томление. Чем ближе подходила наша очередь, тем сильнее становилось это томление, хотя причины его я понять не мог.

– А больших начальников они так же проверяют? – пробурчал Ганцзалин, которому надоело стоять в очереди.

– Больших начальников… – повторил я и посмотрел на него. Вдруг сознание мое озарилось, и причина томления сделалась совершенно ясной. – Ты помнишь «мамзель», где нас выселили из комнаты, потому что должен был явиться губернатор?

Ганцзалин, само собой, помнил. Он даже подивился тогда, что вещи наши, стоявшие просто так во дворе, никто не забрал.

– Удивляться тут нечему, – отвечал я, – здесь суровые законы против воровства: могут отрезать уши, а если украдено много, то и руку отсечь. Скажи мне, губернатор тогда появился в нашем постоялом дворе?

– Нет, – отвечал Ганцзалин, – не было.

Мы уставились друг на друга.

– То-то и оно, – заметил я. – Бояться надо не того, что могли забрать…

– А того, что могли подбросить, – закончил за меня Ганцзалин. И, по обыкновению, закончил назидательно: – Сам Абрам дался в обман.

К чему тут был помянут какой-то легковерный Абрам, не знал, я думаю, и сам Ганцзалин. Впрочем, мне некогда было комментировать дурацкие присловья – я уже обшаривал наши чемоданы. Слуга присоединился ко мне, и вскоре на дне самого большого баула мы откопали заботливо укутанную в шерстяную ткань склянку. На склянке красовались череп, скрещенные кости и английская надпись «пойзн»[3]3
  Poison – яд (англ.).


[Закрыть]. А чтобы не было никаких сомнений, что это за яд такой, тут же имелась еще одна – «сáйнайд»[4]4
  Cyanide – цианид.


[Закрыть], то есть цианид. Внутри склянки пересыпался бесцветный порошок.

– Что написано? – спросил Ганцзалин, не сильный в иностранной учености.

– Здесь написано – цианистый калий, – отвечал я. – Это очень сильный яд.

– Добрые люди подсунули нам яд? – удивился слуга. – Зачем?

Ответ на этот заковыристый вопрос был очевиден. Яд там или не яд, еще непонятно, зато ясно, что такая склянка – подарок для таможенника. Может быть, нас и не бросили бы в тюрьму, но точно ободрали бы как липку. Прием старый, как мир, но довольно эффективный. Оставалось понять, кто это придумал и чего следует ожидать дальше.

Но поразмыслить об этом толком я не успел, потому что таможенник возгласил: «Следующий!» Следующими были мы. Я велел Ганцзалину быстренько закопать склянку на обочине, а сам повернулся к стражу границы с самой любезной улыбкой. Тот, однако, улыбаться в ответ не стал, но весьма деловито принялся за осмотр нашего багажа.

Он потребовал вывернуть все чемоданы, но не удовлетворился этим и пересмотрел отдельно каждую вещь. Я бывал в разных странах, но столь строгой таможни даже и припомнить не мог. На миг мне почудилось, что офицер не вообще досматривает нас, а ищет что-то совершенно конкретное… Впрочем, ничего интересного для себя он не обнаружил и, в конце концов, с видимым разочарованием все-таки пропустил нас в город.

– За нас взялись всерьез, – заметил я Ганцзалину, когда мы все-таки прошли досмотр. – Знать бы еще, кто.

Вопреки ожиданиям, слуга мой не ответил пословицей, но лишь хмуро промолчал.

Войдя в город, мы отправили наши чемоданы на постоялый двор, а сами двинулись к моему месту службы, то есть к Персидской казачьей бригаде. Казармы бригады выходили на плац Мейдан-и Машк, он же – Машк-Мейдан. Над входными воротами казарм красовались декоративные балкончики и львы, тут же развевался флаг Персии.

Ганцзалин церемонно постучал в открытые ворота и торжественно объявил сонному оборванному часовому, что приехал новый ротмистр, его высокоблагородие Нестор Васильевич Загорский. Персидский часовой, кажется, не очень даже понял, о чем речь, но изобразил вящую готовность служить и ужасно медленно побрел вглубь казарм – видимо, за урядником или офицером.

Мы покуда остались снаружи, ожидать. Ганцзалин по своему всегдашнему обычаю стал рыскать по площади, где, на мой взгляд, не было ничего интересного, только вездесущие продавцы воды да стайка дервишей. Подивившись, сколько в стране бродячих суфиев, я стал осматривать здания казарм снаружи, припоминая историю Персидской казачьей бригады. История эта пока не насчитывала и десятка лет.

В 1878 году шах Насер ад-Дин побывал в России. По Закавказью его сопровождали казаки, которые поразили царя царей как молодецким видом, так и выучкой – в особенности же лихой джигитовкой и владением шашкой. Шах попросил Великого князя Михаила Николаевича направить в Персию русских офицеров для создания и обучения персидской казачьей кавалерии. Русское правительство не возражало – так и возникла бригада. Формально она подчиняется военному министру Персии, де-факто – нашему посланнику, а напрямую командует ей полковник Русского генерального штаба. Так же примерно обстоит дело и с командованием полками – у каждого есть персидский генерал, но приказы отдают русские офицеры. Часть бригады сформирована из мухаджиров – переселенцев с Кавказа, другая часть – из кого попало, в основном из местных племен. Создателем бригады был полковник Домонтович, сейчас ей командует полковник Кузьмин-Караваев.

* * *

Наконец из ворот вышел урядник. Это оказался средних лет бравый усач по фамилии Калмыков.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

На приветствие я отвечал довольно сдержанно, поскольку прождал у ворот не меньше пятнадцати минут. Калмыков объявил, что за полковником уже послали, правда, он, кажется, не дома, так что поиски займут некоторое время. А пока предложил пройтись по казармам и лично ознакомиться с жизнью бригады. Я не возражал, и мы вступили под своды, если можно так выразиться, местной казачьей альма-матер. Следом за нами поспевал Ганцзалин.

– Честно сказать, ваше высокоблагородие, не с чем тут особенно знакомиться, – доверительно говорил урядник, пока мы с некоторым изумлением озирали открывшийся нам пейзаж. – Нестроение и свинство, и более ничего. Но нашей вины в этом никакой нет, потому как местные жители ленивы и нелюбопытны так, что никакому Пушкину и не снилось. Ежели хоть в малой степени удается на короткий срок навести дисциплину – и то уже надо отмечать как великую воинскую победу.

В правоте его слов я смог убедиться лично. За воротами мы вошли в неширокий двор, где стояли амбары и орудийный сарай. Далее следовали еще ворота и второй двор. Налево и направо имелись две караульные комнатки, а рядом с ними – карцеры, куда я заходить не стал из чистой брезгливости.

В караулках сидели только нижние чины. Персидские же офицеры, как с легкой гримасой заявил урядник, изволили отдыхать. Вид у нижних чинов был, как и у первого часового, оборванный, а некоторые явились нашему взыскательному взору в одном исподнем. Глядели они на все равнодушно, как индусы или греческие боги. Только грозный окрик Калмыкова заставил их подняться с пола, где они кейфовали, и выстроиться в самый кривой фрунт, который я когда-либо видел.

– Что-то у вас караульные комнаты больше на собачьи будки походят – сказал я Калмыкову.

Тот не стал меня убеждать, что это местная архитектура такова, а честно развел руками: дескать, денег нет на обустройство, да и были бы, все равно вмиг загадят. Впрочем, по его словам, имелась в казармах одна караулка, сделанная по европейскому образцу, но туда никого не пускают и открывают только для русских инструкторов или при посещении казарм знатными лицами.

– Желаете осмотреть? – осведомился Калмыков.

Я только рукой махнул – бог с ним, с европейским образцом, в другой раз посмотрим.

Мы прошли во второй двор. Посреди него красовался бассейн с фонтаном, по чистоте легко могущий соперничать с выгребной ямой.

– Чистим, чистим, а толку нет, – с горечью бросил урядник. – Эти башибузуки белье в нем стирают, разные хозяйственные надобности справляют, бросают что ни попадя, мы уж отчаялись.

– Надо палкой бить, – авторитетно заявил Ганцзалин.

– И штрафовали, и палками били – ничего не помогает.

– Надо сильно бить, – не отступал Ганцзалин.

Позже я убедился, что бассейны с фонтанами – вещь в столице повсеместная. Но все они, как ни странно, тоже были грязными и вонючими, даже те, которые находились во дворце шахиншаха. Вспомнив, что многие странности в России объясняются загадочной русской душой, грязные фонтаны я решил отнести по разряду загадочной персидской души.

Вокруг второго двора расположились разные мастерские, где производилось, кажется, все на свете, от седел до казачьих шашек. Мы мастерских осматривать не стали, а сразу пошли в казарму для нижних чинов. Тут нас встретили огромные залы, где по стенам стояли зеленые деревянные шкафы в две двери и с ящиками внизу. Как объяснил Калмыков, шкафы эти при разборе превращаются в кровати. Дверцы у них на петлях, при необходимости откидываются сверху вниз; потом подставляются две ножки, так что из дверцы образуется еще и скамейка. На скамейку эту кладут на ночь тюфяк и подушку и ложатся сами. Утром же все убирается в шкаф, который возвращается к своему обычному виду.

– Очень удобная конструкция, господа инженеры придумали, – с такой гордостью сказал урядник, как будто господа инженеры изобрели по меньшей мере двигатель внутреннего сгорания.

Осматривая шкафы-кровати, мы с Ганцзалином переглянулись, вспомнив, сколько насекомых водится в Персии. и дружно решили, что подобные шкафы – вполне удобные для них жилища. С каким количеством клопов приходится делить такую кровать, страшно даже подумать. Впрочем, может быть, я возвожу напраслину и здесь все подвергается такой выдающейся очистке, что клопы если и заходят сюда, то только на минуточку – попить чаю в веселой компании.

Я прикинул на глаз количество шкафов, и вышло, что в каждой казарме должно спать по сто пятьдесят человек. Калмыков кивнул, но признался, что заняты кровати меньше, чем на четверть, то есть получается человек по тридцать-сорок в казарме. Женатые нижние чины ночуют дома, а здесь спят только байгуши, бессемейные бедняки.

Меня такая беспечность несколько удивила.

– А если ночью выйдет тревога? – полюбопытствовал я.

Урядник развел руками – в ружье поднимут только тех, кто имеется в наличии. Я подумал, что если такой беспорядок царит в образцовой по персидским меркам казачьей бригаде, что же происходит в обычном войске? На практике подобное устройство военной службы значило лишь одно: если напасть на город ночью, он будет беззащитен. Оставалось только удивляться гуманности или лености Зили-султана, который при желании мог овладеть городом за несколько часов, но почему-то до сих пор этого не сделал.

Калмыков уговаривал меня посмотреть еще и кухню: отпробовать, чем тут кормят, но я отказался – все, что было нужно, я уже увидел. Впрочем, Кузьмин-Караваев все еще не явился, и я согласился заглянуть в бригадный лазарет. В конце концов, если начнется война, лазарет – место далеко не последнее. Ганцзалин заворчал, говоря, что благородный муж не должен пропускать обед и вообще должен закусывать при каждой возможности. Однако поколебать меня ему не удалось, и он быстро стушевался.

Внешне лазарет выглядел неплохо – три чистые комнатки с застеленными кроватями. В одной из комнат размещалась целая аптека со шкафом, в котором вместе с полными склянками почему-то во множестве стояли и пустые. Не успел я спросить, что может означать такая конфигурация, как явился старший врач – хеким-баши. Звали его, кажется, Шахзаде Ибрагим-мирза и, насколько я понял, он принадлежал к местной знати. Впрочем, толку от этого не было никакого, сразу стало ясно, что врач он никудышный. Правда, то, что он потерял во врачебном искусстве, он с лихвой восполнил в ораторском.

– О блистающий своими добродетелями ротмистр, подобный солнцу и луне, и даже во много раз их превосходящий, да будет благословен твой визит в нашу утлую обитель! – обратился ко мне хеким-баши, едва Калмыков представил меня ему.

Я не удержался и поморщился, поскольку никак не могу привыкнуть к местной велеречивой манере, которая иной раз кажется мне просто издевательской. Но хеким-баши трансформаций моей физиономии не заметил, а взялся рассказывать о важности медицинской помощи в военное, а равно и в мирное время. Я не буду передавать всю ту чепуху, которую он с важным видом сообщал, могу только сказать, что вы поистине взысканы Аллахом и Пророком, раз миновали вас эти глупости.

Пока он болтал в свое удовольствие, я взял одну из полных склянок и понюхал. Запах показался мне странным. Тогда я взял другую, третью, четвертую – все они пахли одинаково и как-то, я бы сказал, не совсем по-медицински. Смутило меня и то, что склянки не были подписаны – как же понять, что там внутри?

– Это что за лекарство? – спросил я.

Урядник внезапно покраснел, а хеким-баши ласково улыбнулся и ответил:

– Лучшее лекарство на свете, созданное самой природой.

– И что же в него входит? – не отставал я.

– Мел, вода, немного краски, – отвечал этот удивительный эскулап.

На мой вопрос, где же настоящие лекарства, я услышал уже знакомый ответ про нехватку денег.

– Но помилуйте, – изумился я, – как же вы лечите больных?

– А больных нет, – отвечал хеким-баши, – больных, слава Аллаху, исцеляет Всевышний прямо у них дома.

Я вполне допускал, что Всевышний мог исцелять больных и увечных прямо по месту жительства в мирное время, но как быть во время войны? Неужели они и раненых отправят лечиться по квартирам?

– Аллах – Милостивый, Милосердный – не попустит случиться войне в нашем благословенном отечестве, – с чрезвычайной убежденностью отвечал Ибрагим-мирза.

Я хотел было спросить, к чему же тогда были все его разговоры о медицине. Если Всевышний лично охраняет мир в стране, так надо бы немедленно распустить не только казачью бригаду, но и все шахское войско. Однако, глянув на вдохновенную физиономию собеседника, я передумал. Тем не менее осмотр лазарета я завершал с полным убеждением, что если бы Зили-султан захотел захватить столицу, он сделал бы это без всякого Максима, одними голыми руками.

Мы уже собирались закончить нашу экскурсию, как в лазарет ворвался человек в белом поварском колпаке. Лицо его перекосилось от ужаса и цветом почти сравнялось с колпаком.

– Господин, – хрипло прошептал он на ломаном русском языке, – тревога!

«Неужели началось, – изумился я, – неужели мысли мои телепатическим путем достигли Зили-султана, и он решил атаковать столицу, не ожидая никаких пулеметов?» Однако тут же выяснилось, что тревога была не военной, а имела прямое отношение ко мне. Из панических криков повара, мешавшего русскую речь с персидской, я понял, что с моим помощником случилось нечто ужасное.

Мы с урядником бросились вслед за поваром в кухню. Первое, что я увидел, был лежащий на полу Ганцзалин. Он валялся ничком, кожа его потемнела, дышал он тяжело, глаза покраснели, зрачки расширились, на лбу выступил холодный пот.

– Что происходит? – взревел я, хватая Ганцзалина за руку и пытаясь нащупать пульс, который, как назло, прощупывался очень плохо.

Первым моим порывом было сделать ему искусственное дыхание, и я уже наклонился пониже, но тут взгляд мой упал на пол рядом с плечом бедняги. На полу валялась уже знакомая мне этикетка с черепом и костями и надписью «цианид». Проклятье! Неужели Ганцзалин не выбросил яд, а решил припрятать до лучших времен? Картина была совершенно ясна: он не придумал ничего умнее, как положить склянку в карман, не приняв никаких мер предосторожности. Пробка открылась, и он либо вдохнул ядовитые пары, либо яд попал ему на кожу.

Я обхлопал его карманы, но ничего не нашел. Может, склянка куда-то закатилась, может, найдя ее открытой, он просто избавился от нее. Так или иначе, искать яд сейчас времени не было.

– На воздух его, быстро, – скомандовал я уряднику и повару.

Они подхватили Ганцзалина и потащили к выходу. Я стал метаться по кухне, открывая и закрывая шкафы и наконец увидел то, что искал – банку с медом. Я налил воды в большую кружку, бухнул туда же меду от души, перемешал, выбежал на улицу, отдал уряднику, велел вливать в пострадавшего получившийся сироп: глюкоза задержит распространение яда. Сам же вернулся назад, ворвался в лазарет. Там трясся напуганный до смерти хеким-баши.

– Есть у вас нитроглицерин или метиловая синь?

Хеким-баши заблеял, из блеяния его я понял только, что поскольку денег нет, нет тут и настоящих лекарств. Дьявол, да он же говорил об этом пять минут назад! Ах, Ганцзалин, Ганцзалин, не вовремя решил ты покинуть этот лучший из миров…

Мысли в моей голове проносились с нечеловеческой скоростью. Что еще может обезвредить цианистый калий? На ум ничего не приходило, я почти уже отчаялся, и вдруг в мозгу моем молнией сверкнуло: «Тиосульфат натрия!»

– Где тут у вас фотомастерская?

Оказалось, что мастерской поблизости нет. Я буквально кожей ощутил холодное дыхание смерти. Она пришла не за мной, но от этого было не легче. Отчаянно бежали секунды. Неужели все кончится так глупо и пошло? Неужели в этом и состоял замысел моих врагов, когда они сунули склянку с ядом ко мне в чемодан?

– Г-господин, – раздался блеющий голос главного лекаря, – мастерской нет, но я фотограф, как и наш повелитель. Если хотите, могу вас сфотографировать.

– К чертовой матери фотографию, – закричал я, – тиосульфат, у вас есть тиосульфат натрия?

Хеким-баши только хлопал глазами, не понимая. Я вспомнил, что тиосульфатом химикат стали называть совсем недавно и перс просто мог не знать этого термина.

– Гипосульфит! Натрий серноватистокислый! Антихлор! – я выкрикивал все известные мне названия, но Ибрагим-мирза только стоял, открывши рот, и моргал глазами.

– Закрепитель для фотографий! – рявкнул я наконец.

Тут хеким-баши очнулся, лицо его приобрело осмысленный вид, и я понял, что Ганцзалин спасен…

Спустя полчаса Ганцзалин уже лежал под чистыми простынями в лазарете и поблескивал на меня глазами, если не вполне здоровый, то, по крайности, живой.

– Твое счастье, собачий сын, что ты все дорогу лопал фрукты – сказал я ему с нежностью. – Они замедлили действие яда, и ты не только не умер, но даже не превратился в слюнявого идиота.

Мне доложили, что в казармы наконец прибыл и командир бригады, полковник Кузьмин-Караваев. Убедившись, что Ганцзалин вне опасности, я вышел представиться командиру.

* * *

Полковник оказался крепким мужчиной с коротко стриженной бородой и с ясным проницательным взглядом.

– Бог знает, что у вас тут делается, господин полковник, – я не удержался и все-таки нарушил субординацию. – На целый лазарет ни одного нормального лекарства. Интересно, Насер ад-Дин шах знает о том, что у него творится в армии?

Полковник проигнорировал мою невежливость, лишь нахмурился.

– А что, собственно, произошло, ротмистр?

Я вкратце пересказал ему случившееся. Как ни странно, полковник только хмуро кивал. Неужели он знал о злоупотреблениях, но не собирался их пресекать? Этого, по понятным причинам, спрашивать я не стал. В конце концов, я не армейский инспектор, и бригада – лишь прикрытие для моей миссии. Пусть хоть перебьют друг друга, если им так нравится, лишь бы меня это не касалось.

– Мне очень жаль, что знакомство наше состоялось при таких печальных обстоятельствах, – заметил между тем полковник. – Тем не менее я уверен, что мы обретем в вашем лице доброго товарища. Вы где служили?

– Лейб-гвардии Первый стрелковый Его Величества батальон.

Место службы мне подобрали такое, чтобы оно не пересекалось ни с одним из русских офицеров, которые к тому моменту были в Персии. Никому не нужно было знать, что на самом деле я не офицер, а штатский.

Полковник поднял брови.

– Однако! Из лейб-гвардии перевестись в Персию? Это надо было постараться, господин ротмистр.

– Личные обстоятельства – сказал я сухо.

Обстоятельства действительно должны были быть не только личные, но и очень серьезные. Из лейб-гвардии офицера угнали к черту на рога – что же он натворить-то мог, люди добрые? – явственно читалось в глазах полковника.

– Ну что ж, в молодости мы все делали ошибки… – Караваев поглядывал понимающе, и это, признаюсь, несколько раздражало меня. Мой официальный курри́кулюм ви́тэ[5]5
  Биография, буквально «бег жизни» (лат.).


[Закрыть] был безупречен, и подловить меня на фактах было невозможно. Тем не менее проверка всегда неприятна – даже для самого выдержанного человека.

– А денщик ваш – китаец?

– Из эмигрантов. Зовут Ганцзалин, или для простоты – Газолин.

– Русским владеет хорошо?

– Изрядно, господин полковник. Романов писать, конечно, не станет, но объясниться может вполне сносно.

Караваев помолчал, видимо, о чем-то размышляя. Потом поморщился, словно уксусу в рот взял. Заговорил медленно, раздумчиво.

– Вы справедливо обратили внимание на некоторые здешние злоупотребления… Однако стоит иметь в виду, что это Восток и тут свои традиции.

– В чем же суть эти традиций? – полюбопытствовал я.

– Суть этих традиций, – по-прежнему раздумчиво продолжал Кузьмин, – состоит в обмане, взяточничестве и беспробудном воровстве.

Я позволил себе слегка улыбнуться.

– Не слишком оригинально. Дело, знакомое еще по России.

Полковник покачал головой.

– Нет-нет, это иное. Видите ли, Россия в какой-то степени европейская страна – во всяком случае, в западной ее части. У нас хотя бы понаслышке знают о законе, порядке и прочих цивилизованных фантазиях. Здесь же ни о чем таком даже и не думают. Здесь беззаконие возведено в степень. Даже я, русский подданный, командующий бригадой, должен давать взятки военному министру и самому шахиншаху. Конечно, вслух это называется подарками, но сути это не меняет.