Текст книги "Путник и лунный свет"

4

Сиена оказалась самым красивым итальянским городом из всех, что Михай до сих пор видел. Красивей Венеции, красивей благородной Флоренции и милой Болоньи с её аркадами. Может, тут примешивалось и то, что прибыл он сюда не с Эржи, и не официально, а с Миллисент, и случайно.

По всему городу, с его крутыми розовыми улицами, подвижной звездой случайно-беспечно волнящихся холмов; и по лицам жителей можно было прочесть, что они очень бедны, но очень счастливы, счастливы на свой неповторимо латинский лад. Сказочность, да, веселую сказочность придавала городу видная из любой его точки домская церковь, что парила над ним как шуточный, раскрашенный под зебру дирижабль с башней.

Одна из стен шагов на двести отстояла от цельного массива, гротескно и прекрасно, роскошный пространственный символ тщеты человеческого замысла. Михай боготворил богемность, с какой эти старые итальянцы брались за свои соборы. И нам надо, раз у Флоренции есть, только много больше, если можно, сказали, и построили самую дальнюю стену, чтоб флорентийцы заранее напугались, какой сиенцы себе храм отгрохают. А потом деньги вышли, и мастера как ни в чём не бывало сложили свои мастерки, и глядеть в сторону собора перестали. – Да, да, – думал Михай, – так и надо церкви строить, если б обитатели дома Ульпиусов строили церковь, то поступили бы точно так же.

Потом они спустились на Кампо, главную площадь города в форме раковины, которая уже из-за этой формы выглядела как улыбка города. Михай оторваться от нее не мог, но Миллисент была неумолима:

– Мисс Дуарф ничего про неё не пишет, – сказала она, – и это не примитив.

После обеда они подряд обходили ворота Сиены, останавливались перед воротами, и Михай вдыхал узкую сладость тосканского ландшафта.

– Вот это человеческий ландшафт, – говорил он Миллисент. – Гора тут как раз такой величины, какой и надо быть горе. Всему тут есть мера, и всё соразмерно человеку.

Миллисент задумалась.

– Откуда вы знаете, какой величины надо быть горе? – спросила она.

Надпись на одних воротах гласила: Cor magis tibi Sena pandit, Сиена распахнёт тебе сердце шире… Тут даже ворота мудры и правы, Сиена шире распахнёт тебе сердце, чтоб оно полнилось простой и лёгкой радостью жизни и желаньем, созвучно дымчатой прелести времени года.

На другой день на рассвете Михай проснулся, встал и выглянул в окно. Окно выходило из города на горы. В тосканском пейзаже плавали лёгкие лиловые туманы, и золотое медленно и несмело приготавливалось ко дню. И ничего не было кроме этого брезжащего лилово-золотого, под дальними горами.

Если эта картина реальна, – думал он, – то прекрасное и в самом деле есть, и тогда всё, что я делал до сих пор, враньё. А эта картина реальна.

И громко прочёл строки Рильке:

 
Denn da ist keine Stelle,
Die dich nicht sieht. Du musst dein Leben ändern[10]10
  …ибо здесь нет ни единой точки, которая тебя не видит. Ты должен переменить свою жизнь. (Архаический торс Аполлона, перевод Ольги Седаковой.)


[Закрыть].
 

Потом испуганно обернулся к Миллисент, которая сладко спала себе дальше. И до него дошло, что нет за Миллисент никакой реальности. Миллисент не более чем сравненье, случайно пришедшее на ум. И ничего. Ничего.

Cor magis tibi Sena pandit. Пробрала смертельная тоска, такая тоска, какую он знал лишь в ранней юности, только эта была ясней и настоятельней: такая острая тоска по тоске юности, что криком вырвалась.

Он знал уже, что приключение, возврат к годам странствий всего лишь переход, лестница, по которой нужно спуститься ещё ниже, ещё глубже в прошлое, в собственную историю. Чужестранка осталась чужой, как годы странствий лишь годами, потраченными на никчёмное бродяжничество, а нужно вернуться домой, к тем, кто не чужой. Только вот… те давно умерли, и развеяло их на все четыре стороны перелётным ветром.

– Миллисент проснулась, когда почувствовала, что Михай уткнулся ей головой в плечо и плачет. Села в постели и испуганно спросила:

– Что случилось? Майк, Бога ради, что случилось?

Ничего, – сказал Михай, – мне снилось, что я маленький мальчик, и пришла большая собака и съела мой хлеб с маслом.

Обнял и притянул Миллисент к себе.

В тот день им больше не о чем было говорить друг с другом. Он предоставил девушке в одиночку изучать сиенские примитивы, а в полдень лишь вполуха слушал милые глупости, пока она делилась впечатлениями.

После обеда и вовсе не вышел из дому, лежал в постели одетым.

…Боже мой, чего стоит вся цивилизация, если мы забыли то, что у последних негров знали: как вызывать умерших…

Так его и застала Миллисент.

– У вас не жар? – спросила она, и положила ему на лоб свою большую красивую руку. От прикосновенья Михай немного пришёл в себя.

– Пойдёмте прогуляемся, Майк. Такой прекрасный вечер. И все итальянцы на улице, и у каждого по шестеро детей, с такими чудесными именами как Эмерита и Ассунта. Бывает вот такая маленькая, а её уже Аннуциатой зовут.

Михай кое-как поднялся, и они ушли. Михай двигался с трудом и неуверенно; как будто видел всё сквозь кисею, как будто в ушах был воск, и сквозь него доносились звуки итальянского вечера. Ноги были свинцовые. Откуда мне знакомо это ощущенье? – дивился он.

Они спустились к Кампо, и Михай уставился на Торре дель Манджа, стометровую башню городской ратуши, что вонзалась иглой в вечернее небо. Взгляд его медленно следовал за башней в головокружительную высь, и башня как будто всё росла и росла в звенящий тёмно-синий простор.

И тут случилось. Земля у колодца разверзлась, и опять была воронка у ног. Длилось, наверно, не больше мгновенья, потом прошло. Всё встало на место. Торре дель Манджа опять была всего лишь очень высокой башней. Миллисент ничего не заметила.

Но в ту ночь, когда тела их насытившись отлепились друг от друга, и Михай остался один в той тяжкой отъединенности, какую ощущаешь после объятий с женщиной, с которой у тебя ничего общего, снова открылась воронка (или просто на ум пришла?), и длилась на сей раз очень долго. Он знал, что стоило лишь руку протянуть, чтоб ощутить приятную реальность другого, милого тела, но и руки протянуть не мог, и одиноко страдал, похоже, долгие часы.

Наутро голова болела, и от бессонницы страшно жгло глаза.

– Я болен, Миллисент, – сказал он. – Та же болезнь, из-за которой я слёг в Фолиньо.

– Что у вас за болезнь? – недоверчиво спросила Миллисент.

– Нельзя определить наверняка. Такая спорадическая каталептико-апродиктическая штука, – нёс он.

– Вот оно как.

– Надо возвращаться в Фолиньо, к доброму доктору Элсли. Вдруг он что-то знает. И с ним я хотя бы знаком. С вами что будет, Миллисент?

– Поедем вместе, разумеется, раз вы больны. Не оставлять же вас одного. Всё равно я уже посмотрела все сиенские примитивы.

Михай растроганно поцеловал ей руку. Ближе к вечеру они уже были в Фолиньо.

Комнаты сняли порознь, Михай предложил. Незачем Элсли знать, сказал.

Вечером Элсли навестил Михая. Выслушал жалобы Михая, и по поводу воронки только хмыкнул.

– Род агорафобии. Отдыхайте пока что. Потом увидим.

Михай днями лежал. Воронка, правда, не возобновилась, но вставать не было никакой охоты. Он чувствовал, что воронка опять подступит, стоит только встать. Старался спать подольше. Глотал все успокоительные и лёгкие снотворные, что принёс Элсли. Во сне иногда удавалось увидеть Тамаша и Еву.

– Я знаю, что со мной, – сказал он Элсли. – У меня острая ностальгия. Хочу быть молодым. Есть от этого какое-нибудь лекарство?

– Хм, – сказал Элсли. Наверняка есть, но об этом нельзя говорить. Помните о Фаусте. Не желайте снова быть молодым, Бог дает и зрелость, и старость.

Миллисент добросовестно, хотя скучая, навещала его. По вечерам Элсли заглядывал к ней, и они вместе отправлялись к Михаю.

– Скажите честно, – сказал как-то Элсли, сидя у постели Михая, – скажите честно, нет ли у вас какого-то дорогого вам умершего?

– Есть.

– Вы много думаете о нём последнее время?

– Да.

С тех пор метод лечения Элсли всё менее отвечал правилам медицины. Раз он принес с собой библию, раз чётки, раз Деву Марию Лурдскую. Как-то Михай заметил, что пока они с Миллисент беседуют, Элсли рисует кресты на двери. А однажды явился с луковым венком.

– Вы это на шею наденьте перед сном. Запах лука очень укрепляет нервы.

Михай рассмеялся.

– Доктор, я тоже читал Дракулу. Знаю, для чего нужен луковый венок. Чтобы отгонять вампира, который сосёт по ночам человечью кровь.

– Верно. Рад, что знаете. Зря не верите, что мёртвые как-то есть. Вы больны вашими мертвецами. Они являются вам и высасывают ваши жизненные силы. Медицина тут бессильна.

– Тогда заберите ваш лук. Моих мертвецов этим не отгонишь. Они во мне.

– Разумеется. В наше время и мёртвые прибегают к психологическим средствам. Но сути это не меняет. Надо же как-то защищаться.

– Оставьте меня в покое, – сказал Михай слегка раздраженно. – Скажите, что у меня анемия мозга и пропишите китайского железного вина и брому от нервов. Это ваше дело.

– А как же. Большего я и не могу. От мёртвых медицина не помогает. Но есть средства посильнее, сверхъестественные средства…

– Вы же знаете, что я не суеверен. Суеверия помогают лишь тем, кто верит в них.

– Это давно устаревшее мнение. Да и отчего б не попробовать? Вы ничем не рискуете.

– Как же ничем. Самолюбием, достоинством, сознанием рационального существа.

– Длинные и ни о чём не говорящие слова. Попытаться надо. Вам нужно съездить в Губбио, там один монах-чудотворец живёт, наверху, в монастыре Сан Убальдо.

– Губбио? Вы как-то уже говорили мне об этом месте. Если я хорошо помню, вы сказали, что там с вами произошла какая-то загадочная история.

– Да. И теперь я вам её расскажу, может эта история вас убедит. Речь-то как раз об этом самом монахе.

– Слушаю вас.

– Знаете ли, сначала я был городским врачом в Губбио, прежде чем попал в здешнюю больницу. Однажды меня пригласили к больной, у которой видимо было тяжелое нервное расстройство. Она жила на Виа дей Консоли, этой чисто средневековой улице, в старом тёмном доме. Молодая была женщина, не из местных, и не итальянка даже, не знаю, откуда она родом, но по-английски хорошо говорила. Очень красивая женщина. Жильцы рассказали, что это их постоялица, и что с некоторых пор она страдает галлюцинациями. Вбила себе в голову, будто по ночам дверь мёртвых не заперта.

– Что-что?

– Дверь мёртвых. Дело в том, что в Губбио у этих старинных домов две двери. Обычная для живых, и рядом другая, поуже, для мёртвых. Эту дверь размуровывают лишь когда гроб из дому выносят. А потом снова замуровывают, чтобы мёртвый не мог вернуться. Как им известно, мёртвый может возвратиться лишь тем же путём, что вышел. Дверь эта даже не вровень с улицей, а эдак на метр повыше, чтобы гроб передать стоящим на улице. Дама, о которой речь, как раз в таком доме и жила. Однажды ночью она проснулась оттого, что дверь раскрылась, и вошёл кто-то, кого она очень любила, и кто давно умер. И с тех пор умерший являлся каждую ночь.

– Так ведь тут помочь легко было. Даме нужно было просто съехать.

– Мы ей то же самое говорили, но она не хотела. До того счастлива была, что умерший навещает её. Весь день лежала, как вы, и ждала ночи. А сама худела стремглав, и жильцы очень тревожились за неё. И потом что за радость, если к вам в дом по ночам является мёртвый мужчина. Очень строгих нравов патрицианское семейство было. Они меня, собственно, затем и позвали, чтобы я своим врачебным авторитетом убедил даму съехать.

– И как же вы поступили?

– Попытался объяснить даме, что у неё галлюцинации, и ей необходимо лечиться; но она подняла меня на смех. «Какие галлюцинации», – говорит, – он здесь каждую ночь, наяву, точно так же неоспоримо, как теперь вы. Не верите, оставайтесь тут на ночь».

– История не совсем по мне была, я несколько даже чересчур чувствителен к подобного рода вещам, но пришлось остаться, из врачебного долга. Впрочем, ожиданье вовсе не было неприятным, дама была не напугана или там в экстазе, а, напротив, восхитительно трезва, и даже, не сочтите за хвастовство, прямо таки кокетничала со мной… Я едва ли не позабыл, зачем пришёл, и что полночь близится. Вдруг перед полуночью она взяла меня за руку, и со свечой в другой, повела в ту залу в первом этаже, куда выходила дверь мёртвых.

– Должен сознаться, мёртвого я не увидел. Но я сам виноват; храбрости не хватило дождаться. Почувствовал только, что стало чрезвычайно холодно, и пламя свечи затрепетало на сквозняке. Я бежал из комнаты, вон, дома запер дверь и с головой накрылся одеялом. Конечно, вы на это скажете, что я был во власти внушенья. Возможно…

– А что стало с дамой?

– Да, да, я как раз собирался сказать. Когда они увидели, что врач, по крайней мере, врач вроде меня, не в силах помочь, то пригласили патера Северинуса из монастыря Сан Убальдо. Этот патер Северинус очень странный и святой человек. В Губбио его занесло из какой-то дальней страны, невесть откуда. В городе его почти не видели, разве что по большим праздникам или на похоронах, обычно же он не спускался с горы, где жил в большой строгости и самоотречении. А тут как-то удалось всё же уговорить этого патера Северинуса, чтоб он сошёл вниз и навестил больную. Встреча их, говорят, была воистину потрясеньем и драмой. Дама, увидев патера Северинуса, страшно закричала и упала в обморок. Патер Северинус тоже побледнел и пошатнулся. Чуял видно, что дело непростое. Но потом он справился всё-таки.

– Как же?

– Этого я не знаю. Экзорцировал, видимо, привидение. После того как они час проговорили с дамой на каком-то неизвестном языке, он возвратился на гору; а дама успокоилась, и уехала из Губбио, и никто её с тех пор больше не видел, ни её, ни призрака.

– Интересно. А скажите, – спросил Михай охваченный внезапной догадкой, – этот патер Северинус и в самом деле попал туда из какой-то чужой страны? Вы и вправду не знаете, откуда?

– Увы, нет. Никто не знает.

– А что он за человек, то есть выглядит как?

– Довольно высокий, сухощавый… Монах как монах.

– Он и теперь в этом монастыре?

– Да. Съездили бы вы к нему. Он один может помочь вам.

Михай глубоко задумался. Жизнь полна необъяснимых коинциденций… Что если этот патер Северинус и в самом деле Эрвин, а дама была Евой, которую мучила память о Тамаше…

– Знаете что, доктор, съезжу-ка я завтра в Губбио. Ради вас, милейший вы человек. Да и на дверь мёртвых тоже любопытно взглянуть, как религиеведу-любителю.

Элсли очень обрадовался результату.

На другой день Михай собрал вещи. Пришедшей навестить его Миллисент он сказал:

– Я должен ехать в Губбио. Доктор говорит, что только там я вылечусь.

– В самом деле? Боюсь, что тогда нам придётся расстаться. Я еще побуду в Фолиньо. Очень я полюбила этот город. А ведь до чего же злилась вначале на того француза, что загнал меня сюда, помните? Но больше уже не жалею. И доктор тоже милейший человек.

– Миллисент, увы, я до сих пор не вернул вам долг. Мне бесконечно стыдно, но знаете, иностранную валюту у нас перечисляет Национальный банк, и это такая сложная механика. Теперь уж точно деньги прибудут со дня на день.

– Пустяки. Увидите какую-нибудь красивую картину, пишите.

5

До Губбио надо добираться по узкоколейке, моторным поездом, курсирующим между Фоссато-ди-Вико и Ареццо. Несмотря на малое расстояние, дорога оказалась довольно долгой, да и жарко было, так что Михай сильно устал, пока добрался. Но город, вскоре показавшийся на пути от станции в гору, покорил его с первого же мгновенья.

Лежит себе, испуганно приникнув к склону огромной каменистой горы в итальянском стиле, как будто упал без сил на полпути, спасаясь бегством в гору, город. Смотришь, и ни единого дома, которому не было бы много сотен лет. Над путаницей улиц торчит здание немыслимой вышины, поди пойми, кто и для чего воткнул его тут, посреди этих мест, у Бога на задворках. Громоздкий и угрюмый средневековый небоскрёб. Это Палаццо дей Консоли, отсюда консулы правили маленьким городом-республикой Губбио, до XV века, когда город перешёл во владенье урбинских герцогов Монтефельтро. А над городом, почти на самом хребте Монте Инджино пространный белый массив монастыря Сан Убальдо.

Еще внизу, по пути от станции к городу есть вполне приличного вида альберго. Михай снял здесь комнату, пообедал, передохнул немного и двинулся открывать Губбио. Осмотрел изнутри похожий на громадную мастерскую художника зияющий Палаццо дей Консоли, и совсем уж древние игувинские медные таблицы в нём, что остались ещё с предримских времён и хранят сакральные тексты племени умбров. Осмотрел и старый кафедральный собор. Больше достопримечательностей по сути и не было; достопримечательность тут сам город.

Большинство итальянских городов в этих краях вызывают такое чувство, будто дома их рассыпаются, ещё несколько лет, и тлен поглотит их, как столько других старых городов. Дело в том, что итальянцы, там где они строят из песчаника, не штукатурят стен, и среднеевропейскому наблюдателю кажется, что с дома или со всего города облупилась штукатурка, и так его и оставили, напрочь заброшенным, на погибель. Губбио ещё неоштукатуренней, ещё облупленней, чем остальные итальянские города; Губбио и в самом деле заброшен. В стороне от туристических дорог, промышленности и торговли почти никакой, загадка, чем живёт пара тысяч человек, что застряла среди его стен.

Выйдя из собора, Михай свернул на Виа дей Консоли. Вот улица, о которой говорил Элсли, – думал он. Чему только не поверишь о такой. Обитатели этих черных от древности, суровых, исполненных достоинства бедности домов, как догадывался он, столетьями уже живут былой славой, на хлебе и воде…

И сразу, у третьего же дома и в самом деле оказалась дверь мёртвых. Рядом с обычными воротами, в метре от земли, узкая, замурованная готическая арка. Почти в каждом доме на Виа дей Консоли есть такая; других на всей улице и нет; людей тем более.

Он перешёл по узкому переулку на параллельную улицу, что не была новей, а лишь чуть менее мрачно благородной; тут похоже живут живые существа. И мёртвые видимо тоже. Поскольку у одного из домов ему бросилась в глаза странная, поразительная группа людей. Если б он сразу не догадался, в чём дело, то принял бы их за виденье. Лица стоявших перед домом людей были закрыты капюшонами, в руках они держали свечи. То были похороны, по старинному итальянскому ритуалу покойника здесь выносят одетые в капюшоны близкие, члены братства.

Михай снял шляпу, и подошёл к ним, чтобы увидеть ритуал вблизи. Дверь мёртвых была открыта. Можно было заглянуть в дом, в тёмную залу, где стоял гроб. Священнослужители и министранты стояли с кадилами вокруг гроба и пели. Потом они взяли гроб и через дверь мёртвых передали наружу, люди в капюшонах подняли его на плечи.

Тут в готическом проёме возник священник в альбе. Бледным, цвета слоновой кости лицом и грустным ничего не видящим взглядом обернулся к небу, мотнул головой вбок и каким-то неизъяснимо родным, напоминающим давнее движеньем сложил руки.

Михай не рванулся к нему. Он ведь теперь священник, серьёзный и бледный монах, и как раз исполняет свой пастырский долг… нет, не рванулся, как какой-нибудь гимназист, как мальчишка…

Гроб тронулся, следом за ним священник и скорбящие. Михай тоже встал в конец процессии, и без шляпы брёл к дальнему кампосанто, вверх по склону.

Сердце колотило так, что иногда приходилось приостановиться. Сумеют ли они ещё, по прошествии стольких лет, и столь разными дорогами идущие, говорить друг с другом?

Спросил одного из шествовавших, как зовут священника.

Это патер Северинус, – сказал итальянец. – Очень святой человек.

Достигли кампосанто, опустили гроб в могилу, похороны кончились, люди разбрелись. Патер Северинус со спутниками направился в сторону города.

Михай всё никак не решался подойти. Ему казалось, что Эрвин, такой святой теперь, наверняка стыдится своей светской юности, и вспоминает о ней с благородным омерзеньем, как святой Августин. Наверняка, он всё переоценил, и Михая тоже наверно отторг от себя, и помнить о нём не желает. И может, лучше ему уехать, довольствуясь тем чудом, что видел Эрвина.

И тут патер Северинус оставил спутников и повернул обратно. Прямиком к нему. С Михая вся взрослость мигом слетела, он побежал навстречу Эрвину.

– Миши! – воскликнул Эрвин. И коснулся лица Михая правой, а затем левой щекой, поповски ласково.

– Я тебя еще у могилы заметил, – тихо сказал он. – Как тебя занесло сюда, на край света?

Но это он так, из сердечности спросил, по голосу ощущалось, что он не удивлён ничуть. Наоборот как будто, давно рассчитывал на эту встречу.

Михай не мог произнести ни слова. Только вглядывался в лицо Эрвина, какое оно худое и длинное, и в глаза, в которых отгорел юный огонь, и та же глубокая печаль исходила от них из-под мимолётной радости, что от домов Губбио. До сих пор «монах» было для Михая лишь словом, теперь до него дошло, что Эрвин монах, и слёзы накатились. Он отвернул лицо.

– Не плачь, – сказал Эрвин. – И ты изменился с тех пор. О, сколько я думал о тебе, Миши, Миши!

Михая вдруг охватило нетерпенье. Эрвину нужно всё рассказать, столько всего, чего он и Эржи не мог… Эрвин всё исцелит, найдёт, как, ведь на нём уже отсвет иного мира, этот луч…

– Я знал, что ты должен быть здесь, в Губбио, потому и приехал. Скажи, где и когда мы сможем поговорить? Может пойдём сейчас ко мне в альберго? Поужинали бы вместе.

Эрвин улыбнулся наивности Михая.

– Нельзя мне. Да и некогда сейчас, в эту минуту, мой Михай. Я до самого вечера занят. Вот уже и идти пора.

– Неужто у вас столько дел?

– Уйма. Вам этого и не представить. И молитвами я на сегодня задолжал.

– Когда же у тебя будет время, и где нам можно встретиться?

– Единственным образом, Миши, боюсь только, что тебе это будет очень неудобно.

– Эрвин! Ну что ты, какие неудобства, если речь о том, что мы поговорим с тобой?

– Придется тебе подняться в монастырь. Нам нельзя оттуда уходить, если только не из пасторских обязанностей, как вот сейчас, когда я пришёл на эти похороны. И в монастыре тоже каждый час строго расписан. У нас с тобой одна возможность спокойно поговорить друг с другом. Знаешь, в полночь мы сходимся в церковь на общую молитву. В девять обыкновенно ложимся, и спим до полуночи. Но сон этот не обязательный. На это время нет правила, и молчанье тоже не предписано. Вот и поговорили бы. Разумней всего было бы, если бы ты сразу после ужина поднялся в монастырь. Придёшь как паломник, у нас паломники гостят. Захватишь с собой какой-нибудь маленький подарок Святому Убальдо, пусть и братья порадуются. И попросишь брата привратника, чтобы он пустил тебя в комнату для паломников на ночь. Знаешь, там по твоим меркам не особо удобно, но это всё, что я могу. Не хочется, чтобы ты в полночь отправлялся в обратную дорогу, для этого гору знать надо. Очень недружелюбная местность, если не знаешь её. Наймёшь мальчика, пусть проводит тебя к монастырю. Годится?

– Годится, Эрвин, очень даже годится.

– Ну тогда Бог в помощь. Пора идти, я уже опоздал. Вечером увидимся. А пока Бог в помощь.

И очень быстрым шагом удалился.

Михай спустился в город. Нашёл лавку недалеко от собора, и купил несколько красивых свеч Святому Убальдо. Потом пошёл к себе в гостиницу, поужинал, и стал ломать голову, чем бы оснаститься в качестве паломника. В конце концов ловко свернул свечи, пижаму и зубную щётку в нечто, при достаточном благорасположении могущее сойти за узелок паломника. После чего поручил официанту найти ему проводника. Вскоре официант вернулся с каким-то сорванцом, и они двинулись в путь.

По пути Михай интересовался местными достопримечательностями. Спросил, а что же стало с тем волком, которого Святой Франциск Ассизский умирил, и у которого был с городом договор?

– Небось, давно дело было, – призадумался сорванец. – Ещё до Муссолини. Потому что с тех пор как он дуче, не было никаких волков. – Но, вроде как, он слыхал краем уха, в одной дальней церкви похоронена волчья голова.

– А паломники в монастырь приходят?

– А как же, часто. Святой Убальдо сильно помогает, от коленей, или от спины, если долго болит. У господина тоже, наверно, спина болит?

– Не столько даже спина…

– И от малокровия, и от нервов тоже очень хорошо. Больше всего народу к 16 мая приходит, на день Святого Убальдо. Тогда снизу идут, от собора к монастырю с чери и восковыми фигурами, в процессии. Но это не такой крестный ход, как на Пасху или на Божьего тела. С чери бегом добежать надо…

– А что изображают чери?

– Этого никто не знает. Старые очень.

В Михае встрепенулся когдатошний религиовед. Надо б поискать что-нибудь о чери. Как интересно, что с ними в монастырь бегом бегут… как вакханки на гору в праздник Диониса, во Фракии… И вообще что за дивная древность этот Губбио: умбрские таблицы, двери мёртвых… А что если и волк, которого приручил святой Франциск, тоже был каким-нибудь древним италийским божеством, родичем матери-волчицы Ромула и Рема, что живёт в легенде… Как странно, что Эрвина как раз сюда занесло…

За час непростого скалолазания добрались до монастыря. Здания окружала массивная каменная стена, небольшие ворота, прорезанные в стене, были заперты. Позвонили. Ждали долго, наконец, в створке ворот распахнулось небольшое окошко, и из него высунулся бородатый монах. Услужливый сорванец объяснил, что господин паломник, и хочет навестить Святого Убальдо. Двери распахнулись. Михай расплатился с проводником и ступил на монастырский двор.

Брат-привратник изумленно оглядел экипировку Михая.

– Господин иностранец?

– Да.

– Ничего, есть тут один патер, тоже иностранец, и понимает язык иностранцев. Я извещу его.

Он провел Михая в одно из зданий, где ещё горел свет. Через несколько минут появился Эрвин, не в альбе уже, а в коричневом балахоне францисканца. Михай лишь теперь с болью ощутил, до чего ж францисканец Эрвин. Тонзура сообщала лицу его совсем иной характер, и сама по себе уже убивала всё мирское в нём, самоё причастность к этому миру, вознося туда, где роятся Джотто и Фра Анжелико, при этом Михай чувствовал, что это и есть настоящее лицо Эрвина, что к этому лицу он готовился с самого начала, что тонзура всегда была у него на макушке, просто из-за чёрных кудрей Эрвина её ещё не было видно… Никаких сомнений, Эрвин нашёл себя, как это ни ужасно. И не успев поймать себя на этом, он уже приветствовал Эрвина как привык приветствовать в школе людей церковного сана:

– Laudetur Jesus Christus.

– In Aeternum, – сказал Эрвин.

– Ну, взобрался на край света, не потерялся? Пойдём, провожу тебя в гостевую. У себя в келье принимать гостей я не могу. Мы очень строго блюдем клаузуру.

Он зажег свечу, и со свечой повел Михая громадными, белеными известью и совершенно пустыми залами, коридорами и комнатушками, и нигде не было ни души, и только их шаги отзывались эхом.

Скажи, а сколько вас тут, в этом монастыре живёт? – спросил Михай.

– Шестеро. Места, как видишь, хватает.

Жутковато было. Вшестером в доме, где свободно могут разместиться двести человек. И где столько их когда-то наверно и жило.

– А тебе не бывает страшно?

Эрвин улыбнулся, и не стал отвечать на ребяческий вопрос.

Пришли, комната для постояльцев оказалась пустой огромной сводчатой залой со столом и несколькими ветхими деревянными стульями в одном из углов. На столе красное вино в кувшине и стакан.

– По доброте патера Приора мне выпала удача немного угостить тебя вином, – сказал Эрвин. Лишь теперь Михай отметил про себя лёгкий оттенок чужести в речи Эрвина. Сколько лет он уже не говорил по-венгерски… – Давай я сейчас же налью тебе. Приятно будет выпить после долгой дороги.

– А ты?

– О, я не пью. С тех пор, как вступил в орден…

– Эрвин… может быть ты и не куришь?

– Нет.

Опять глаза у Михая наполнились слезами. Нет, это невообразимо. Он готов был поверить про Эрвина чему угодно, что может он и власяницу с гвоздями носит под одеждой, и что перед смертью у него проступят стигмы… но чтобы Эрвин не курил!

– Пришлось и от куда большего отказаться, – сказал Эрвин, – так что этой жертвы я даже не заметил. А ты пей и закуривай.

Михай опрокинул стакан красного вина. Каких только иллюзий не питаешь относительно вина братьев, хранимого ими для редкого гостя в заросших паутиной бутылях. Это оказалось не из таких. Обычное, но слишком чистое деревенское вино, вкус его отлично сочетался с простотой белых пустых зал.

– Не знаю, хорошо ли вино, – сказал Эрвин. – Подвала у нас нет. Мы нищенствующий орден, и это вполне дословно надо понимать. А теперь рассказывай.

– Послушай, Эрвин, из наших с тобой жизней твоя куда чудесней. Мой интерес по праву сильней твоего. Рассказывай первым…

– Что я могу рассказать, мой хороший Миши? У нас не бывает биографий. Что одна история, что другая, и всё сплавляется в историю церкви.

– Но скажи, как ты попал сюда, в Губбио?

– Сначала я был дома, в Венгрии, там я был послушником, в Дёндёше, после этого долго был в Эгере, в монастыре. Потом венгерское отделение ордена должно было послать в Рим одного патера, ну и послали меня, я к тому времени уже выучил итальянский. Когда я это дело уладил, то меня снова вызвали в Рим, меня там очень полюбили, хотя я и не заслужил по-настоящему, хотели оставить меня при викарии. Но я боялся, что кончится тем, что со временем… я сделаю карьеру, во францисканском конечно смысле слова всего лишь, стану настоятелем монастыря, или какой-нибудь чин получу при викарии, а этого-то не хотелось. Я попросил отца викария, чтобы он отправил меня сюда, в Губбио.

– Почему именно сюда?

– Трудно объяснить. Может, из-за старинной легенды, из-за легенды про волка из Губбио, что мы так любили школьниками, помнишь? Однажды из-за легенды я приехал сюда из Ассизи, и мне очень понравился монастырь. Такое место на краю света, знаешь…

– И хорошо тебе тут?

– Хорошо. С годами всё больше мира в душе… но не хочется «проповеди читать» (странной тонкой улыбкой обозначил кавычки) – знаю, ты ведь не к патеру Северинусу явился, а к тому, кто когда-то был Эрвином, правда?

– Сам не знаю… скажи… так трудно о таком спрашивать… не слишком ли тут однообразно?

– Ничуть не однообразно. У нас тут такие же радости и горести, как в жизни извне, просто мерки другие, и акцент не там.

– Почему ты не захотел карьеры в монашестве? Из смиренья?

– Не в том дело. Эти чины, которых я мог бы добиться, согласуются со смиреньем, и тем более, что дают тебе повод перебороть гордыню. А потому нет, что продвиженьем я был бы обязан не тому, что я хороший монах, а тем качествам, что я привнес с собою ещё из светской жизни, а то и вовсе унаследовал от предков. Чутью к языку, тому что некоторые вещи мне легче сформулировать, чем кому-то из моих товарищей. Словом еврейским качествам. И этого мне не хотелось.

– Скажи, Эрвин, а как твои товарищи по ордену смотрят на то, что ты был евреем? Не во вред это тебе?