Текст книги "Книга Иуды"

Чем подкуплен Иуда? Золотом? Нет, спасением Израиля: «Лучше, чтобы один человек умер за всех, нежели чтобы весь народ погиб». В этом Иуда с Гананом встретились, «друг – с врагом»; два конца веревки соединились и затянулись в мертвую петлю предательства.

XIV

В одной точке, в одном миге – вечности, два лица – Иуды и Христа – сближены так, что можно их увидеть или не увидеть, понять или не понять, только вместе. Вместе надо их увидеть, чтобы понять не отвлеченно-догматически, а исторически-опытно Страсти Господни. А для этого надо помнить, что Иисус не знал наверное, – не мог, не хотел, не должен был знать до последней минуты, предаст ли Его Иуда или не предаст. Этого не знал Иисус, может быть, потому, что и сам Иуда не знал; знал только, что надо «делать скорей». Но не делал, страшно медлил; нетерпеливый во всем только это терпел.

За год еще до предательства, когда по Умножении хлебов «многие из учеников Иисуса отошли от Него»

(Ин. 6:66), – как легко и просто мог бы Он сказать Иуде: «Отойди и ты»; но вот не сказал и не скажет до последнего лобзания, которым тот предаст Его в Гефсимании.

Друг! для чего ты пришел? (Мф. 26:50).

В греческом подлиннике – больше, чем «друг», почти «брат». Как легко и просто мог бы тогда же отойти Иуда; но не отошел и не отойдет, будет верен до конца – до предательства.

Любит великий ваятель крепчайшие, почти резцу не поддающиеся мраморы; великий полководец любит опаснейшие бои: так, может быть, Иисус любит Иуду. Не было ли таких минут, когда Он любил Иуду больше, чем Петра, чем Иоанна; больше верил в него, чем в них?

Горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше бы тому человеку не родиться (Мк. 14:21).

Это значит: Иуда Предатель – Иуда Несчастный, Самый несчастный из людей – он. Мог ли его покинуть Иисус? Если Сын Человеческий пришел, чтобы найти потерянное, спасти погибшее, мог ли Он покинуть погибавшего так, как никто никогда не погибал? Очень глубоко объясняет Ориген: Иисус не покинул Иуду потому, что «до последней минуты надеялся», что он может спастись.

XV

«Диаволом» назван Иуда, Петр – «сатаною»; в чем-то на один миг они близнецы, двойники, почти неразличимые, – как сатана от диавола? Нет, как один слабый и грешный человек – от другого, такого же грешного и слабого. Да и все остальные ученики, может быть, не лучше и не хуже этих двух: двенадцать Петров – двенадцать Иуд.

Петр от Господа «отрекся» – тоже предал Его, но покаялся вовремя.

Петр мог быть Иудой. Иуда – Петром; между ними расстояние, может быть, меньшее, чем это нам кажется. Верил Иисус в обоих и обоих любил до конца. Если же в Иуде «ошибся», то ошибка эта человеческая дает меру любви Его, божественной.

Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15:13).

Душу Свою не положил ли Господь за «друга» Своего, Иуду?

XVI

Но чем больше Иисус любит Иуду, тем больше тот ненавидит Его, и медленно зреет горький плод предательства под черным солнцем ненависти. Когда же созрел, – голову, должно быть, потерял Иуда, чувствуя, какая дана ему власть и свобода: судьбы Израиля, судьбы мира он один решит на веки веков. Этой же свободы, кажется, и не вынес Иуда: сделался орудием зла нечеловеческого: «вошел в него сатана». Остался ли в нем или вышел, мы не знаем. Сделав через него дело свое, может быть, бросил его, как выжатый плод или пустую личину.

Крайнее зло нераскаянно, потому что здесь, на земле, почти всегда счастливо: счастлив Ганан, Иуда несчастен. Крайнего зла, сатанинского, кажется, не было в нем; было только среднее зло, человеческое, что еще ужаснее, конечно, как мера всего человечества.

Суток не пройдет от предательства, как Иуда уже раскается:

Согрешил я, предав кровь неповинную.

Страшным судом осудит себя и казнит:

Пошел и удавился (Мф. 27:4–5).

Тело Распятого будет еще висеть на кресте, когда тело Предателя уже повиснет в петле. Всовывая шею в петлю, понял ли Иуда, что значит: «проклят висящий на древе»?

Начал хорошо, кончил худо; но и в конце, как и в начале, все еще – «один из Двенадцати». Пришел к Иисусу, ушел от Него и опять пришел; полюбил Его, возненавидел – и опять полюбил.

И на страшном конце Иуды все еще неизгладимый, темным блеском блистающий знак славы апостольской.

XVII

Проклят Иуда людьми потому, может быть, что слишком близок людям. Да, как это ни страшно сказать, – стоит каждому из нас только заглянуть в себя поглубже, чтобы увидеть Предателя: все, кто когда-то в детстве верил во Христа, а потом отрекся от Него – «предал» Его, – «Иуды» отчасти.

Сыном погибели называет Господь Иуду (Ин. 17:12). Слово это переводит Лютер не точно, но глубоко:

Потерянное дитя,

Das verlorene Kind.

«Блудного Сына» принял отец и простил. Есть, может быть, в каждом из нас «Иудин кусочек», «блудный Сын», «потерянное дитя», или «Сын погибели».

«Господь Иуду простит», – этого мы не смеем сказать, да и «не простит» тоже сказать не смеем.

Все, что дает Мне Отец, ко Мне приходит, и приходящего ко Мне не изгоню вон (Ин. 6:37), —

это, может быть, не только об Иуде сказано, но и о нас всех.

Литературный раздел

Клеменс Брентано
(по откровениям Анны Катарины Эммерих)
Трагедия Иуды[85]85
  Брентано К. (по откровениям Анны Катарины Эммерих). Трагедия Иуды. М., 1992. Клеменс Брентано (1778–1842) – немецкий поэт и драматург, представитель малой романтической школы. С 1818 г. полностью отдался религиозной жизни в лоне католической Церкви; им были записаны и обработаны видения ясновидящей монахини Анны Катарины Эммерих, частично переведенные на русский язык. Анна Катарина Эммерих (1774–1824) – христианская ясновидящая, монахиня Ордена августинцев (монастырь Дюльмен, Германия). Ее видения о Страстях Господних и евангельских событиях записаны и обработаны Клеменсом Брентано. Некоторые из ее прозрений носят фантастический характер, иные нашли реальное подтверждение: в частности, на основании ее видений был найден дом Марии Богородицы в Эфесе.


[Закрыть]

С Иудой случилось что-то страшное… Впрочем, уже давно, вот уже скоро два года, как вообще с ним совершается что-то совсем необычайное. Он уже перестал быть самим собою, тем Иудою Симоновым, которым был еще так недавно…

Если бы два года назад ему кто-то сказал, что он будет жить так, как он живет теперь, он засмеялся бы говорящему в лицо и назвал его сумасшедшим. Он, Иуда, неожиданно бросит свой маленький уютный домик; свой виноградник, который он обрабатывал с такой любовью; эти густые лозы, благоухающие каждый вечер и пылающие на предзакатном солнце. Он будет как нищий, как бродяга, неуверенный в завтрашнем, а иногда даже в сегодняшнем хлебе, бродить с толпой галилеян. Он будет, наконец, спорить с раввинами, возбуждая их гнев и негодование, иногда доходящие до проклятий и резкой брани.

Нет, все это было вовсе немыслимо, невозможно, несообразно ни с чем. И, однако, несообразное, невозможное – случилось.

Вот уже скоро два года он не был в своем домике и в своем винограднике. Он даже не знает, целы ли они. Да его это и не интересует. Он их не вспоминал уже давно-давно…

А между тем этот дом – такой родной и еще недавно такой любимый. Ведь и дом, и виноградник – родовое наследие. Он помнит, как еще старый дед заботливо и благоговейно сберегал разрастающиеся лозы. А с покойным отцом он сам ходил вместе по дорожкам и учился у него науке виноградаря.

Потом отца не стало, не стало и матери. Но виноградник остался по-прежнему и, кажется, стал еще дороже со дня их смерти для сердца его, Иуды. Там он забывал о своем сиротстве, там вспоминал о прошлом, там сладко мечтал о будущем.

Несмотря на свои почти тридцать лет, он еще не знал женщин. Он избегал не только их ласк – их он не знал вовсе, – но даже встреч с ними. И взоры, бросаемые иногда ими на его стройное тело и некрасивое, но мужественное лицо, обрамленное рыжеватыми волосами, всегда смущали его и казались ему нескромными и ненужными.

Как раз недалеко от его дома жила известная в округе женщина, привлекавшая к своему порогу молодых и немолодых мужчин. Но Иуда проходил мимо ее дома с отвращением, и когда однажды она, проходя, точно нечаянно задела его краем одежды, он ответил ей глухим проклятием.

Но чем меньше Иуда знал женщин, тем больше он мечтал о них. И мечтал там, в винограднике. Там любил он долгими часами повторять звучные стихи «ПЕСНИ ПЕСНЕЙ», и они опьяняли его своим сладким ритмом. Его воображению рисовались картины мирной и радостной семейной жизни. Вот он, Иуда, вводит под свой кров тихую и покорную невесту, Ревекку или Рахиль, со смуглой кожей, с темными, густыми, вьющимися, распущенными под прозрачным покрывалом волосами, с длинными опущенными ресницами. Он уже ясно ощущал, как оживится тихий покой его дома и заструится по освещенным солнцем горницам новое тепло… Он заранее наслаждался все растущим и умножающимся, как там, у далеких праотцев Моисеева «Бытия», семейным счастьем, видел длинные ряды нисходящих поколений, ласкал и целовал маленькие детские личики…

И когда каждый год, на Пасху, он приходил в Иерусалим, в храм на поклонение святыне, его молитва была все о том же: об этом будущем счастье и уюте, спокойном и мирном.

Может быть, потому он и любил эти ежегодные паломничества, что связывались они в его сердце с этой молитвой.

Впрочем, конечно, он молился не только об этом. Ведь он был иудей, настоящий иудей, трепетно и кровно любящий свой народ, его прошлое, настоящее и будущее. В нем всегда жила и, кажется, по мере его роста, крепла и росла мечта и надежда на грядущего Мессию. И его молитва была об этом пришествии, о желании избавления родины от ненавистных осквернителей – язычников.

И как любил он там, в храме, бродить в толпе, переходить от одних к другим, прислушиваясь к затаенным вздохам надежд, к сладким для сердца словам мечты и к длинным речам учителей, пытающихся определить подлинный смысл пророчества о времени Грядущего.

Так протекали его дни, спокойно и мирно. Каждодневная работа в винограднике нарушалась только в ожидании того, что было ее последним смыслом – браком…

Только иногда, это было очень редко, его посещали часы какой-то страшной, почти непреодолимой тоски, и тогда, случалось, он лежал целые ночи без сна в винограднике, смотря на прозрачное звездное небо, или целыми днями почти совсем забрасывал работу.

В те часы мечта о жене и семье вдруг угасала и становилась пустой и скучной.

Иногда тоска приходила в храме. Кадильный дым и возгласы священников казались тогда ненужными, толпа – отвратительной, мудрые учителя – глупыми и смешными.

Иуда боялся этих часов и, когда в обычном состоянии вспоминал о них, старался объяснить их тем, что слишком откладывает брак.

И вот все переменилось.

Это случилось сразу, в один день.

В тот день Иуда впервые увидел ЕГО. Иуда никогда не забудет этой минуты: прозрачного воздуха; солнечных палящих лучей, заливавших раскаленный песок дороги; высокую фигуру в длинной белой одежде, на которой так ярко вырисовывалась темная, почти лиловая от загара, кожа.

Он не забудет этих, услышанных впервые, звуков ЕГО голоса, – от них сразу так затрепетало сердце.

В этот день Иуда не отходил от НЕГО и не переставал слушать и смотреть.

Точно где-то в нем, в его глубине, зазвучала новая, иная «Песнь Песней», и та, что читал в винограднике, показалась теперь только слабым предчувствием и намеком.

С того дня он уже не возвращался домой, и, вероятно, теперь его виноградник совсем зарос и одичал…

Где-нибудь под чужим, предоставленным из любви к его Учителю кровом, или прямо под открытым небом, он чувствовал острую радость от сознания, что вот он опять сейчас увидит ЕГО лицо, услышит ЕГО голос, какие-то новые, необычайные слова, от которых опять все существо будет пылать и содрогаться.

Он начинал день с молитвы благодарности за совершенный дар посетившего его блаженства.

Молитва его со времени встречи стала совсем иной.

С тех пор, как из уст Учителя он услышал слова о Боге, имя – Отец Небесный, точно Бог пришел к нему из какой-то заповедной глубины, из сокровенной тьмы Святая Святых и, такой далекий, страшный, неприступный, стал так близко, совсем рядом. Он чувствовал так часто эту близость, точно самый воздух кругом него и в нем самом был напоен Богом.

И это чувство достигало в нем такой остроты, что, беседуя с кем-нибудь, он останавливался на полуслове, чтобы отдаться вполне захватывающему ощущению таинственной близости.

Чувство Бога и Его близости сливалось в нем с еще более сильным и новым чувством близости к Учителю. Граней тут не было. Одно переходило в другое. С Учителем он был всегда. И даже когда на короткие часы с Ним разлучался, все-таки реально ощущал Его присутствие. И когда расположился с наступлением ночи на ложе, к радостному чувству покоя, наступившего после дня ходьбы и утомительных трудов, присоединялось бесконечно более радостное чувство неразлучности с Любимым даже здесь, в полном мраке, в глубоком и сладком сне. Иногда это чувство сосредоточивалось просто где-то в сердечной глубине, иногда оно сопровождалось светлыми видениями.

Тогда казалось, что Сам Учитель неслышно подошел к изголовью и склонился так низко, что длинные пряди волос касаются лица, а глаза, ЕГО глаза, льют лучи, смотрят с нежной и грустной любовью в самое сердце.

И тогда Иуда просыпался, вслушивался в тишине и, смотря на далекие звезды через открытую кровлю, неслышно плакал слезами умиления и восторга.

Он понял теперь, о чем была его тоска там, раньше, когда он был еще один. Он понял, что всю жизнь искал только этой встречи, о ней томился, ее предчувствовал, любил всем существом своим ТОГО, за Кем шел теперь, любил, еще не зная Его, любил, кажется, с самой колыбели. Теперь он ничего не желал, ни о чем не мечтал. Быть всегда с ним, ловить взоры Его глаз, слышать Его голос, касаться Его рук, наслаждаться Его словами и Его молчанием – в этом был последний предел возможного и мыслимого, человеческого и сверхчеловеческого, земного и небесного блаженства.

И вдруг что-то оборвалось, надломилось внутри.

Кажется, это нарастало уже давно, но открылось вполне только теперь, в последние дни…

Иуда просто не хотел замечать того, что в нем случилось, не хотел думать об этом, потому что оно как призрак вставало между ним и его счастьем: но это «оно» было неотступно и могущественно. И вот Иуда уже не может больше с ним не считаться. Он мучительно всматривается в его темную пустоту, ищет его корней в далеком прошлом, спрашивает себя: когда и откуда оно пришло.

И день за днем встают в его памяти странные видения этих двух последних лет, проведенных вместе с Учителем…

Самыми светлыми, неповторимо радостными были, конечно, первые дни, первые месяцы их странствия.

Они бродили тогда большей частью по Галилее, где так по-особенному голубеет прозрачное небо, так ласково солнце, так благоуханны цветы и даже травы.

В длинных легких одеждах, бездомные и свободные, переходили они из города в город, из деревни в деревню, по широким желто-зеленым просторам, по берегам прозрачно-задумчивого, таинственного и тихого, как небо, озера.

Иуда был тогда в каком-то непрекращающемся восторге, почти опьяненным. И этот же восторг, это же опьянение он видел на лицах всех: и ближайших учеников, и собиравшейся и вновь разбегавшейся изменчивой толпы. Все точно нашли что-то такое, чего искали всю жизнь, и оттого стали радостными и совсем простыми, как дети, которых они подводили к Учителю; точно Учитель, как там, в Кане, в эти самые первые дни, прикоснулся легким движением руки к холодной влаге, наполняющей чашу жизни, и она вдруг заискрилась, заиграла, засверкала на солнце сладким и опьяняющим вином…

В этом общем возбуждении оставался спокойным и всегда тихим, кажется, только Учитель. Но Его спокойствие и тишина казались безоблачными, до дна просветленными прозрачно-голубым лучистым сиянием.

Где-нибудь на берегу или на поляне останавливались. Нестройный гул голосов стихал, и после нескольких минут глубокого, ненарушаемого молчания, проносившегося над толпой, сидевший посредине Учитель начинал говорить…

Его слова не походили на проповедь… Он говорил совсем просто: говорил о солнце, о маленьких птичках, кружившихся в теплом воздухе, о больших белых цветах, благоухавших у Его ног… а если Он и приводил слова Закона, они точно оживали в Его устах, точно спадала с них какая-то мертвая, давящая тяжесть, и они становились тоже простыми и радостными в своей простоте, как все вокруг Него.

И каждый раз, когда Он говорил «Отец Небесный», точно какая-то волна проносилась над толпой, само небо казалось голубее и прозрачнее, ближе и вместе с тем бездоннее, и сердце содрогалось, таяло и пламенело.

Иуда любил в часы этих бесед смотреть на лица слушающих.

Кое-кого из толпы он знал, но гораздо больше было неизвестных вовсе, сошедшихся из разных мест. Однако и эти неизвестные казались обычно знакомыми, такие были у них простые лица, встречающиеся так часто, на каждом углу, на каждом перекрестке. И вот эти-то обыкновенные, точно подернутые пылью лица в часы бесед изменялись, становились новыми, непохожими на себя. Ранним, еще серым утром первые лучи солнца, пронизав холодную полумглу, зажигают все предметы своим сиянием, и серая дымка спадает, уступая место теплому, розовому зареву… так розовели и золотились от каких-то разливавшихся в воздухе лучей эти глаза и лица.

Все точно сдвигалось, сходило со своих мест, становилось необычайным. Старые делались как дети, дети казались иногда серьезными, как взрослые, от мудрых отлетала их мудрость и осеняла головы самых простых и неученых. Женщины, о которых другие учителя говорили, что лучше разбить скрижали Закона, чем передать их им – они длинными вереницами располагались у ног Его, неотступно ловя каждое Его слово, и иногда тихо плакали, и это казалось всем естественным и понятным и никого не удивляло.

В те дни, казалось, еще не было недовольных, или, по крайней мере, они таили свое недовольство. Даже учителя, приходившие из Иерусалима, не спорили, а только спрашивали, и даже на их лицах иногда, может быть помимо их воли, мелькало выражение радостного изумления.

В словах Учителя вовсе не было тех кричащих угроз, которыми так богаты были проповеди других странствующих раввинов.

Его голос, ровный и прозрачный, напоминал серебряный звук трубы, созывающей в Иерусалиме верных в храм на утренней заре. И, однако, была в этом голосе какая-то власть, непреодолимая сила, пред которой смиренно и радостно склонялось побежденное, добровольно отдающееся в плен сердце.

Когда Он кончал говорить, толпа сгущалась плотным, теснящим Его кольцом. Сквозь эту толпу старались пробиться поближе ползущие по земле калеки, натыкались на неосторожных; пробирались, тыкая вперед палками, слепые; других вели сострадательные; а некоторых несли на носилках. Внимательно и сосредоточенно, как всегда спокойно и серьезно, Он наклонялся низко к носилкам, к этим параличным и сухоруким, похожим больше на какие-то обрубки или на чудовища, чем на людей; и иногда вкладывал Свои тонкие, длинные пальцы в гноящиеся, зловонные раны, и от этих прикосновений как будто отбегали темные призраки ужаса и вместо исчезавшей смерти улыбалась расцветавшая жизнь.

Иногда радостный и густой гул толпы прерывался внезапным и резким криком. Это кричали бесноватые, изрыгая с пеною у рта отвратительные проклятия, судорожно колотясь о землю и царапая об острые камни лицо и руки. Тогда Он глядел на них долгим пристальным взглядом, и крики затихали, а в широко открытых глазах загорались огоньки новой мысли и воскрешенного сознания… Так дни проходили за днями… И так радостно было вспоминать о прожитом и ждать манящего «завтра»; ложиться, чувствуя легкую усталость во всем теле от постоянной ходьбы. И по зеленеющим полям, свободно и беззаботно, не думая ни о хлебе, ни о ночлеге, идти утром много верст и не знать, где встретишь ночь. Так радостно было впивать в себя эту свободу, знать, что нет на душе никаких оков, кроме сладостных уз всерастущей любви к Нему, Кому раз отдалось и каждый миг все снова и снова отдается сердце. И мир, казалось, потерял границы. Земля слилась с прозрачным озером, а озеро на далекой и таинственной линии горизонта сливалось с небом. Так смешались и сдвинулись все пределы. Время, казалось, остановилось, и сладкое блаженство восторга струилось пьянящим и неиссякаемым потоком. Так было в Галилее, в первые дни странствия.

____

Иуде почему-то запомнилось особенно одно чудо.

Вместе с Учителем в небольшой толпе, где-то далеко от города, шли днем по желтой, как всегда раскаленной дороге, в тихой задумчивой беседе.

И вдруг совсем рядом прозвучал резкий, угрожающий окрик.

В нескольких шагах от них выросла закутанная в пожелтевшие от гноя покровы фигура прокаженного. На страшном, нечеловеческом лице зияла открытая впадина вместо носа, а из синих губ вырывались пронзительные крики, предупреждавшие верных, чтобы они спешили прочь, охраняя себя от осквернения и отвратительного наваждения грозящей смерти.

Все, бывшие с Учителем, с ужасом ринулись назад, и кто-то, может быть Петр, в невольном страхе схватил Его за руку, как бы охраняя от надвигающейся грозы. Но Учитель, освободив руку, со стремительностью, так редко проявляющейся в Его движениях, быстро приблизился к надвигающемуся призраку.

Все как будто застыли от ужаса, а Он протянул вперед руку, снимая повязки, касаясь внимательно и нежно бесчисленных гнойников. И прямо на глазах у всех вместо отпадающей черной гнили на обнаженных костях зарозовело новое, зарождающееся тело.

А Учитель стоял весь белый в Своем одеянии, и Иуде казалось, что от Него идут белые прозрачные лучи и что эти лучи – любовь, и это она претворяется в плоть на обновляющемся теле очищающегося.

С тех пор Иуде не раз приходилось видеть исцеление прокаженных, но никогда он не мог забыть о первом, им виденном.

После этого исцеления Учитель долгие дни не мог показаться в городе, как оскверненный нечистым прикосновением, и странствовал вместе с учениками по бесконечным пустынным дорогам.

Один раз только почудилось Иуде: тень какой-то глубокой, пронизывающей до мозга костей грусти прошла в ясной тишине их невозмутимой галилейской радости. Кто знает, может быть, только почудилось. Ведь это было как раз в минуту рассвета, напряжения радости.

Это было там, в первые дни, в Кане, на браке, когда еще Учитель не был так известен и так почитаем, и туда, на бракосочетание, Его позвали не как Учителя, а скорее просто как знакомого, больше даже знали Его Мать. Но ОН пришел со всеми, только что окружившими Его учениками.

Было уже за полночь… Свадебное пиршество было в полном разгаре: шумели и говорили, радуясь и перебивая друг друга. Высокая белая фигура Учителя показывалась в разных углах горницы. То одни, то другие окружали Его, и Он беседовал с ними.

Но вот, точно утомленный этим весельем и праздником, Он вышел из горницы туда, к преддверью, и остановился на пороге, вдыхая свежий, предутренний воздух. Ученики вышли вместе с Ним. Они тоже устали, а главное – хотели побыть опять наедине с Ним, ощутить острую радость Его близости и Его необычайности.

Иуда стоял совсем рядом с Учителем и видел, как к Нему подошла Его Мать, такая же высокая и стройная, как Он, тоже в длинных белых одеждах. Она наклонилась к Нему ласково и нежно, трогая слегка Своею тонкою рукою края Его хитона. Она говорила, кажется, о том, что у нерасчетливых и бедных хозяев не хватает вина для пиршества.

И вот тут Иуда увидел, как лицо Учителя изменилось, точно затуманилось пеленой острой и пронизывающей грусти. И Иуде показалось, что на миг, нет, это продолжалось меньше мига, Учитель взглянул на него, и от этого взгляда резкая боль прожгла его, Иудино сердце.

Совсем тихо Он отвечал Матери. Он, кажется, сказал Ей о Своем часе. Этот час еще не пришел. И от этих слов Ее лицо покрылось смертельной бледностью, точно вспомнила Она о чем-то бесконечно страшном.

Они стояли рядом молча, такие похожие Друг на Друга в Своей красоте и в Своем страдании.

Но это продолжалось только миг. Может быть, все это только так показалось Иуде.

А затем Учитель уже обернулся к высоким водоносам и смотрел, как слуги наполняют их водою по Его слову.

И потом все видели, как в этих водоносах было вино вместо воды, такое красное, похожее на кровь.

Что сделалось с учениками тогда? Они пробовали вино, вырывая друг у друга, они смеялись и даже, кажется, плакали как дети, с гордым и ликующим торжеством, показывая друг другу на Учителя, не смея, однако, подойти к Нему слишком близко и рассказать о своем ликовании, как будто бы почувствовали сразу какую-то черту, которая легла в этот час между ними и Им.

А Учитель стоял на пороге спиною к горнице и смотрел на восток, где, разгоняя предутренний туман, восходящее солнце зажигало первые красные полосы, и кровавые отсветы ложились на Его лицо, руки и на складки длинных белых одежд.

____

Потом, уже значительно позже, видел Иуда эти тени грусти. Это было в незабываемый ни для него, ни для других апостолов день. Накануне этого дня Учитель не спал с ними вместе. С вечера Он ушел в горы, и они знали, что всю ночь проведет в молитве. Так поступал Он часто, особенно после дней, когда людей около Него было слишком много, или накануне других дней, отмеченных чем-нибудь особенным в Его служении.

Наутро, когда Он пришел к ожидавшей Его толпе, Он не стал беседовать. Став посредине, Он внимательно смотрел на собравшихся, останавливая иногда Свой пристальный взор на отдельных лицах. И тех, на кого Он так смотрел, Он потом называл по имени и знаком указывал им, чтобы они вышли из толпы и стали рядом с Ним. И сразу вся толпа поняла, что в эту минуту совершается что-то бесконечно значительное в жизни тех, чьи имена Он назвал, и, может быть, не только в их жизни. И все затаили дыхание, и каждый трепетно звал: «Не я ли?»

А Учитель медленно и громко называл избранных. Вот вышел покрасневший от волнения Петр, его брат Андрей, всегда радовавшийся воспоминанию, что он первый пошел за Учителем, вот молодые сыновья Зеведеевы: Иоанн и Иаков, а вон и Матфей, еще недавно сидевший у мытницы и собиравший подати.

Семь… десять… одиннадцать… Учитель остановился.

Иуда стоял в толпе, отделенный от Учителя спинами стоявших ближе. И сердце его замерло. Господи… зачем, зачем Он их выбирает? Может быть, Он хочет сделать из них первый легион, когда пойдет на Иерусалим, чтобы там воссесть на престоле Давидовом. Если так, то разве не знает

Он, разве не видит, что вот здесь в толпе стоит тот, кто готов, не раздумывая, отдать за Него свою жизнь, разве не знает о любви его, Иуды, о трепещущем сердце, о восторге, не престающем ни днем, ни в темной тишине ночи…

Пусть же Он возьмет его, Иуду, остановит на нем Свой выбор. Ведь все равно сердце его и жизнь принадлежат Учителю. А Учитель молчал… Казалось, Он находился в каком-то странном раздумье, и глаза Его были полузакрыты. Но вот Он поднял Свои длинные ресницы, и Его испытующий взгляд, скользя по лицам ждущей толпы, упал на лицо Иуды. На миг их глаза встретились, и во взоре Учителя увидел Иуда снова страшную печать той невыразимой грусти, что мелькнула там, в Кане; только теперь была она еще острее и нестерпимее. И Иуда затрепетал всем телом от ответной непонятной боли, от страха каких-то невыразимых предчувствий, от мысли, что чаша избрания не коснется его уст. Но как-то особенно внятно, в общем молчании, прозвучал тихий голос Учителя:

– Иуда.

В этот день его и одиннадцать других Он возвел на гору, там молился о них, возложил на них руки и назвал апостолами.

Когда же началась перемена? И что случилось?

Иуда силился вспомнить. Да, кажется, это началось после встречи с этим сумасшедшим стариком, с раввином Бен-Акибой.

Они с Учителем были тогда в Иудее, в Иерусалиме, на празднике Пасхи. Хотя Иудея для него, Иуды, родная, но с тех пор, как он ходит за Учителем, Галилея ему кажется роднее и ближе. Здесь, среди иудейских учителей, среди этих ученых раввинов и воспитанного ими народа, Учитель кажется совсем чужим, и Его слова звучат так странно. Здесь ведь и солнце светит иначе, иное небо, иные птицы и иные люди. Здесь нет этой восторженной галилейской толпы и, кажется, каждый, услышавший слово Учителя, прежде взвесит его на каких-то невидимых весах, посмотрит, пощупает, как товар руками, и потом только пустит в сердце.

Там, в Галилее, раввины только сомневались, вопрошали, недоумевали. Здесь они сразу ополчились решительно и определенно, как враги Учителя.

Иуда помнит их лица после той субботы, когда в Вифезде Учитель исцелил расслабленного. На этих лицах были не только гнев, но и ярость. Недаром среди учеников бродили страшные слухи – впервые было произнесено это слово о возможном убийстве Учителя, от которого Иуда содрогнулся.

И Учитель – Он никогда еще не был таким, как здесь, – с какою властью и с какою силой, какие непонятные, захватывающие дух слова Он говорил им:

«Отец Мой доныне делает, и Я делаю».

«Как Отец воскрешает мертвых и оживляет кого хочет».

«Как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе».

И потом, как последний, страшный приговор, как какое-то грозное пророчество: «Не знаю вас, вы не имеете в себе любви к Богу. Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня, а если иной придет во имя свое, его примете».

И вот там, в те дни, встретился Иуда с раввином Бен-Акибой. Иуда шел один по дороге, и когда увидел приближающуюся старческую фигуру с длинной седой бородой и развевающимися пейсами, то хотел свернуть с пути.

Но Бен-Акиба уже заметил его.

– Стой, – закричал, – куда ты идешь, Иуда Симонов? Ты, кажется, хочешь уйти, чтобы не встречаться со мною, старым другом твоего отца, покойного Симона? Ты уже не хочешь больше знать раввина Бен-Акибу? А разве не он, не Бен-Акиба, таскал тебя на руках, когда ты, еще маленький мальчик, уставал бродить около храма, куда тебя привели твои родители на праздник? Разве не Бен-Акиба толковал тебе, юноше, о Законе и открывал тебе тайну за тайной и премудрость за премудростью? Разве не с Бен-Акибой еще недавно, две пасхи назад, ты говорил так страстно о времени пришествия Мессии?

И теперь ты убегаешь от Бен-Акибы как от разбойника… О, я знаю, Кого это дело, и знаю, за Кем ты ходишь теперь день и ночь неотступно, вот уже много месяцев – Галилеянин! Галилеянин! Назарянин! Бедный, бедный Симон! Если бы он только знал, что будет с его сыном! Разве не знаешь ты, что, следуя за Назарянином, ты изменяешь Богу, отцам и народу? Не Он ли хочет разрушить великий храм отцов? Не Он ли оскверняет открыто субботу? Не Он ли привлекает необрезанных и превозносит их над нами? И не называет ли Он Сам Себя Богом и не хочет ли предать нас всех Своим безумием в руки римлян? Богохульник! Но нет, Он не уйдет от наших рук! И клянусь тебе, что старый Бен-Акиба еще увидит Его кровь, пролитую на земле. Этой старческой рукой я сам подниму камень, чтобы размозжить Ему голову. Или нет! Мы предадим Его римлянам, прежде чем Он успеет предать нас, и пусть солдаты-язычники пригвоздят ко кресту Его руки…

Вся кровь прилила Иуде к лицу. Но, делая страшное усилие над собой, сдавленным голосом он прервал поток отвратительных проклятий:

– Стой, старик. Ты, должно быть, не знаешь сам, о чем ты говоришь. Ты, вероятно, никогда не видел Учителя и не слыхал Его слов. Иначе ты знал бы, что Он самый кроткий из людей, что Он прекрасен, как утренняя восходящая звезда. Он проповедует любовь и учит о Боге-Отце. Он исцеляет больных и очищает прокаженных. От Него разбегаются бесы, и воскрешенные из мертвых благословляют Бога.