Текст книги "Книга Иуды"

Уговорившись с Иудою относительно времени и места взятия Иисуса, синедристы – по Матфею – постановили, или, как у Луки, согласно решили выдать предателю денежную награду и притом, по известию Матфея, в количестве тридцати сребреников. Ввиду выражения Марка «обещали дать ему денег», нужно полагать, что в этом заседании синедриона было постановлено только выдать награду предателю, но сребреники получены были Иудою после – в ночь предания Господа.

Сребреник (евр. sekel) был первоначально единицею веса вообще и в частности серебра, также золота и других металлов; но впоследствии это название было присвоено серебряной монете, которая употреблялась у евреев времен Христа при сборе податей, в торговых операциях и других случаях как денежная единица – подобно английскому фунту или нашему рублю. Вес сикля, а равно и стоимость его изменялись в разные эпохи, поэтому можно сделать только приблизительное определение их. С древних времен у евреев различались два сикля, обыкновенный и священный, первый стоил вдвое менее второго. Сикль священный как чеканная серебряная монета был введен у евреев при Симоне около 143 года до Р. Х. (1 Мак. 15:6). Несколько экземпляров этой монеты сохранились до нашего времени; она имеет круглую форму с изображением пальмы, или чаши, или же расцветшего жезла – и надписью по-еврейски «Святый Иерусалим» и «сикль израилев». На позднейших экземплярах встречаются и греческие надписи. Приблизительный вес и стоимость сикля равняется 272 французским гранам. Из Мф. 27:6 c несомненностью открывается, что евангелист разумеет священный сикль, а не полусикль обыкновенный. Таким образом, за свое злодейство Иуда получил около 90 франков, или 18–20 рублей серебром. Сумма эта в Ветхом Завете назначается за раба, убитого волом (Исх. 20:32); у пр. Захарии 30 сребреников упоминаются в качестве презренной и ничтожной суммы, которою неблагодарный народ израильский оценивает попечение о нем Иеговы (Зах. 11:12, 13); у пр. Осии этою суммою определяется цена распутной женщины (Ос. 14:2); у раввинов она является, так сказать, специальною ценою каждого раба без различия пола и возраста.

Вообще оценка в 30 сребреников в глазах еврея времен Христа служила символом ничтожества и выражала презрение к тому, кто ею оценивался: это цена грошовая, рабская. Вероятно, какой-нибудь остроумный синедрист думал в этой презренной цене найти средство отмстить ничтожному галилеянину, дерзавшему колебать высокий авторитет представителей еврейской книжности и учености. Этими 30 сиклями хотели выразить пренебрежение к лжемессии, как человеку, который сто́ит не более любого раба. Предатель, как извещает Лука, согласился и взял эти жалкие гроши – по каким побуждениям, увидим после… Но если злоехидная и спесивая ученость синедристов этими 30 сребрениками думала отомстить Иисусу, то Промысл нашел средство дать этой цене другое значение: именно в этой-то презренной сумме буквально исполнилось старинное пророчество Захарии о 30 сребрениках, коими неблагодарный народ оценил отеческое попечение о нем Иеговы: «И сказал им Иегова: если угодно вам, дайте Мне плату Мою; если же нет, не давайте. И они отвесили Мне в уплату тридцать сребреников. И сказал Господь (пророку): брось их в церковное хранилище… высокая цена, какою они оценили Меня!.. и взял я тридцать сребренников и бросил их в дом Господень для горшечника» (Зах. 11:12–13). Если за попечения о себе Отца неблагодарный Израиль платит рабскою ценою, то что же удивительного, если и Сын удостоивается только тридцати сребреников.

Внешняя или фактическая сторона евангельского рассказа об измене Иуды отличается летописною простотой и очевидною правдивостью. Несмотря на это, отрицание находит возможным заподозрить историческую достоверность этого рассказа и применить к нему излюбленную теорию мифа. Противоречия, как мы знаем – мнимые, между Матфеем и Лукою в сказаниях о смерти Иуды – некоторая неясность внутренних мотивов поступка Иуды, – невероятное зверство и неестественная бесчеловечность предателя по отношению к некогда любимому Учителю: на этих и других подобных основаниях Штраус и Фолькмар считают всю историю предания Господа Иудою не более как легендою, созданною воображением первых последователей Иисуса[76]76
  См.: Штраус Д. Ф. Жизнь Иисуса. СПб., 1907; Volkmar. Religion Iesu.


[Закрыть]. В Иуде, утверждает Штраус, первохристианская фантазия олицетворила весь иудейский народ, изменивший своему Мессии и предавший Его на распятие. В основе мифа – как о предании Господа за 30 сребреников, так и о раскаянии и смерти предателя, – по мнению Штрауса, лежат ветхозаветные прообразы и мессианские типы. Сюда относится прежде всего вышеприведенное пророчество Захарии о 30 сребрениках, коими Израиль ценит Иегову и которые Бог повелевает пророку бросить в храмовую сокровищницу для горшечника. Но главную роль в создании мифа играла, по Штраусу, личность некоего Ахитофела, упоминающегося в истории возмущений Авессалома против Давида во 2-й книге Царств, главах 15–17. Несмотря на то что Ахитофел был приближеннейшим и довереннейшим советником Давида, он изменяет своему повелителю и переходит на сторону бунтовщика (2 Цар. 15:1). Но когда Авессалом пренебрег однажды благоразумным советом Ахитофела, последний не мог вынести этого: с досады и отчаяния, сказано, он пошел и удавился (17:23). По образцу пророчества Захарии и истории Ахитофела первохристианская фантазия, по мнению Штрауса, создала миф об измене Иуды, о 30 сребрениках, храмовой сокровищнице, горшечном поле, раскаянии и смерти предателя. Впрочем, он склонен допустить, что поводом к такой мифизации мог послужить и сам Иуда и что в основе легенды есть историческое зерно. Вероятно, Иуда действительно предал своего Учителя из-за денег и потом скрылся, распустил молву о своем раскаянии и самоубийстве, чтобы этим избежать преследований со стороны фанатичных приверженцев Иисуса. Христианская фантазия облекла этот факт в мифическую форму, создав вероятную и подробную, хотя и никогда не бывавшую, историю. Фолькмар идет гораздо далее Штрауса. Он решительно утверждает, что весь рассказ об измене Иуды, как в общем, так и в частностях, есть не более как фантастический вымысел первохристиан, не имеющий в своей основе ни малейшей доли правды. И прежде всего, по мнению Фолькмара, нужно предполагать в Иуде не сатанинскую только, но уже какую-то неестественную и зверскую натуру, чтобы объяснить его решимость за несколько жалких грошей предать любимого Учителя, в невинности которого он был убежден. Притом измена Иуды, по мнению Фолькмара, и для синедриона не могла иметь такого важного значения, какое придают ей евангелисты: для того, что сделал Иуда, было достаточно и простого сыщика, в каковых синедрион, конечно, не имел недостатка. Наконец, наш ученый критик старается подыскать и исторические основания для полного отрицания факта: так, Апокалипсис знает всех двенадцать, а не одиннадцать апостолов, имена коих написаны на стене храма (Апок. 21:14). Апостол Павел в своих Посланиях везде говорит о двенадцати, а не об одиннадцати апостолах: он прямо утверждает даже, что непосредственно по воскресении, следовательно до избрания Матфия на место Иуды, Иисус явился двенадцати апостолам (1 Кор. 15:5); вообще, Павел ничего не знает об измене и отпадении одного из двенадцати. Очевидно, заключает Фолькмар, сага об Иуде измышлена христианами с тою целью, чтоб устранить и отвратить первоначальных членов церкви от измены христианству и перехода в иудейство. Лука, приверженец партии Павла, первый воспользовался этой сагою для того, чтобы очистить в списке двенадцати место апостолу языков.

Таковы фантазии Штрауса и Фолькмара. Для опровержения их достаточно указать на следующие основания: а) Параллели из Ветхого Завета никоим образом не могут служить критерием мифического характера новозаветных рассказов. Совпадения и аналогии между событиями всегда возможны, и мы встречаем их нередко в жизни и истории. Так, например, в параллель тридцати сребреникам Газе указывает на 30 серебряных мин, коими была оценена жизнь Сократа. Тем более, возможно, было в Ветхом Завете пророчество о 30 сребрениках. Что же до Ахитофела, то сходство его судьбы с историей Иуды самое общее, внешнее и чисто случайное. Об Ахитофеле сказано, что он пошел и удавился; но разве того же самого нельзя сказать о всяком, кто решается на подобное самоубийство? Притом Ахитофел изображается во 2-й книге Царств совсем не таким, каким Иуда в Евангелиях: советы Ахитофела принимались с уважением и считались за советы самого Бога (2 Цар. 16:23; 17:1, 14); Ахитофел, далее, не получил за свою измену никакой денежной награды; он, наконец, только оставил Давида и перешел на сторону Авессалома, но не имел умысла коварно выдать Давида врагам. б) Сага об отпадении Иуды не могла явиться среди приверженцев Павла с целью дать этому апостолу место в списке двенадцати. Сам Павел нигде в своих Посланиях не претендует на титул одного из двенадцати; напротив того, он всегда резко отличает себя от них (напр., Гал. 2 и др.).

Далее, Лука, который будто бы первый воспользовался этою сагою, чтобы очистить Павлу место между двенадцатью, прямо и решительно исключает апостола языков из числа двенадцати; он рассказывает в книге Деяний об избрании на место отпавшего Иуды некоего Матфия, причем необходимым условием для сопричисления к лику двенадцати ставит непосредственное и личное знакомство с жизнью и учением Господа, на что Павел, конечно, не мог претендовать (Деян. 1:21–22). в) Если Апокалипсис в гл. 21, ст. 14 знает не одиннадцать, а двенадцать апостолов, коих имена сияют на стене храма как драгоценные камни, то не следует забывать, что Апокалипсис написан уже после избрания двенадцатого апостола на место отпавшего Иуды. г) Апостол Павел в своих Посланиях, правда, не упоминает прямо об измене Иуды. Но ведь этот апостол и вообще сообщает очень мало рассказов из жизни Господа. Далее, в 1 Кор. 15:5, апостол говорит, что по воскресении Господь явился не одиннадцати, как этого требовала бы историческая точность, а к двенадцати ученикам. Но в данном случае апостол употребляет название «двенадцать» как технический термин или специальный титул приближеннейших учеников Господа, в отличие от апостолов в дальнейшем смысле. Название это, конечно, могло сохранять свое значение и быть употребляемо в том случае, когда полного числа двенадцати не было в наличности. Аналогичное явление находим в книге Деяний: диакон Филипп называется одним из семи (21:8), когда Стефана уже не было в живых; точно так же апостол Павел в 59 году употребляет термин «двенадцать», хотя Иаков старший уже в 54 году потерпел мученическую кончину. Наконец, в Посланиях Павла есть прямой намек на предание Иисуса Иудою, – именно в словах 1 Кор. 11:23: «в ту ночь, в которую был предан Господь». Выражение «предан» нельзя относить к Богу, ибо Иисус был предан или оставлен Богом не ночью, но днем – на кресте; естественнее поэтому разуметь здесь ночь предания Господа Иудою.

д) Возражение Фолькмара, что измена Иуды не могла иметь для синедристов важного значения, не заслуживает внимания. Существенного значения в судьбе Иисуса злодейство Иуды, конечно, иметь не могло; хитрые и могущественные первосвященники и помимо Иуды нашли бы средства к осуществлению своего плана. Но не следует упускать из виду, что при стечении громадного числа пилигримов в Иерусалиме и его окрестностях для синедриона было весьма важно знать местопребывание Иисуса. Во всяком случае, содействие Иуды освобождало синедрион от лишних хлопот и вело к цели скорее и вернее. е) Кроме того, против мифического происхождения рассматриваемого рассказа говорят следующие соображения.

Во-первых, непонятным представляется: каким образом фантазия самих христиан могла бы создать такой миф, который позорным пятном ложится на одного из выдающихся учеников Господа, если бы факта не было на деле? Евангелие Матфея явилось еще при жизни апостолов и очевидцев евангельской истории: как могли они допустить такую постыдную хулу на своего собрата? Нужно заметить при этом, что поступок Иуды уже в первое время христианства вызывал глумление над христианами со стороны язычников и иудеев: так, уже Цельс, ввиду этого факта, считал нравы любой разбойнической шайки нравственно чище христианских[77]77
  Ориген против Цельса, 11, 12.


[Закрыть]. Во-вторых, измена одного из двенадцати апостолов могла в глазах первохристиан бросать некоторую тень подозрения и на нравственное достоинство самого Иисуса: этот факт было трудно помирить со всеведением Иисуса, Его человеколюбием, глубинным знанием человеческих сердец и властною силою перерождать испорченные натуры в нравственные и добрые. Эту трудность, по-видимому, сознают и сами евангелисты, если для объяснения загадочного факта ссылаются то на божественное предопределение и пророчество, то на предвидение Господа (Ин. 17:12; Мф. 27:9–10 и др.): заметно, что этот печальный эпизод евангельской истории был проблемою для самих евангелистов и трудно укладывался в сознании первохристиан. Ввиду указанных соображений нельзя предположить, чтобы измена Иуды могла сделаться предметом религиозно-поэтического творчества первоначальных последователей Христа, а тем менее она могла быть вымыслом первохристианской фантазии; скорее можно бы ожидать противного – для первых последователей Христа было легче забыть этот тяжелый эпизод, чем измыслить позорную хулу на одного из приближеннейших учеников Господа. ж) Наконец, мы имеем и положительное доказательство исторической достоверности рассматриваемого факта, а именно – в заметке Матфея и Луки, что место, купленное на деньги предания, называется землею крови с того времени и до сего дня (Мф. 27:8; Деян. 1:19). Такое название не могло бы явиться и утвердиться в народном языке, если бы оно не было связано с действительным событием.

Но если мы имеем все данные считать евангельский рассказ безусловно достоверным, то, с другой стороны, нельзя не сознаться, что по своей внутренней или психологической стороне измена Иуды представляется одною из не довольно ясных страниц евангельской истории. В самом деле, Иуда был избран Иисусом в число двенадцати приближен-нейших и довереннейших учеников: безусловно он имел сначала веру в Иисуса далеко незаурядную, иначе Господь не отличил бы его в массе Своих последователей; предатель настолько имел веры, любви и самоотвержения, что, как и другие двенадцать, решился оставить родину и следовать за Иисусом; он, без сомнения, был неоднократным свидетелем необычайных дел Господа, знал Его беспредельную любовь к людям и нравственное величие; вместе с другими апостолами участвовал в первоначальной проповеди Евангелия и, быть может, сам творил чудеса; вообще Иуда имел в себе задатки быть истинным апостолом, так как в противном случае было бы непонятно его избрание в число двенадцати: каким, спрашивается, образом такой человек мог сделаться изменником и предателем своего Учителя? Какие внутренние и сокровенные мотивы двигали Иудой? Чем объяснить его быстрое раскаяние и притом столь сильное, что он решается даже покончить с собою? Эти вопросы представляют одну из труднейших проблем новозаветной экзегезы. Рассмотрим различные, выработанные доселе наукою решения их и предложим то, какое кажется нам наиболее вероятным и сообразным с делом.

1) Наименьшею состоятельностью и наибольшею фантастичностью отличается предположение, что Иуда действовал под влиянием честолюбивых фантазий из эгоистических целей.

Известно, что в самом начале почти все апостолы, самоотверженно последовав за Иисусом, надеялись с лихвой вознаградить себя за эти лишения в то время, когда Господь откроет обещанное царство и Сам займет славный трон Давида. Они питали надежду, что лучшие места в этом царстве достанутся им – двенадцати, как приближеннейшим ученикам Господа. Ввиду этого ожидавшегося прославления Иисуса ученики гадали промеж себя: кому из них достанутся самые видные и почетные места в царстве Мессии, кто будет сидеть ближе всех к царскому трону по правую и левую стороны Мессии (Мф. 20:20–28; Лк. 22:24–27 и др.). Первыми кандидатами на эти места в глазах учеников были, конечно, Петр и два сына Зеведея – Иаков и Иоанн: этих троих Господь видимо отличал от прочих из двенадцати, удостоивал их особенного доверия и делал свидетелями наиболее важных минут Своей жизни (Мф. 17:1; Мк. 5:37). Такие гадания вызывали в обществе учеников Христовых иногда маленькие размолвки и взаимные препирательства: когда Соломия попросила однажды у Иисуса для своих сыновей первых мест в мессианском царстве, то эта наивная просьба вызвала сильный ропот и негодование у остальных учеников.

Лелеял эти мечты и Иуда; и ему, как сыновьям Зеведея, конечно, хотелось занять лучшее место в царстве Мессии; поэтому и он завидовал тому предпочтению, какое Учитель явно оказывал Петру и сыновьям Зеведея. Чтобы достигнуть цели и перебить привилегию у этих любимцев Иисуса, Иуда придумал такое средство, которое должно было сразу выдвинуть его из ряда остальных учеников. По прибытии из Ефраимской пустыни в Иерусалим Иуда узнал здесь, что синедрион решил взять Иисуса тайно и после праздника предать Его смерти. Искариот, конечно, понимал слабость синедриона; он видел увлечение толпы, еще так недавно встречавшей галилейского пророка с царскими почестями. Тогда, для достижения своих честолюбивых замыслов, Иуда составляет смелый и решительный план – предать Иисуса Его врагам. Народ, так думалось Иуде, конечно, не позволит синедриону казнить любимого пророка; напротив, взятие Иисуса только ускорит развязку; преданная Пророку толпа разгонит ненавистный синедрион, истребит преторскую стражу и провозгласит Иисуса своим Царем-Мессиею. Мог при этом Иуда рассчитывать и на чудотворную силу, которую, по мнению Иуды, Христос волей-неволей должен бы был употребить, чтобы избежать казни, – чем еще более ускорил бы Свое восшествие на мессианский престол.

В таких-то надеждах Искариот решается на время принять на себя личину предателя. В глухую полночь он таинственно является к первосвященникам и предлагает им свои услуги. Чтобы лучше замаскировать хитрость, Иуда притворяется сребролюбцем, требует денежной награды, торгуется с синедрионом. Своим предложением – выдать Иисуса тайно – Иуда рассчитывал перехитрить хитрых синедристов; соблазн для них был слишком велик, чтобы они отказались воспользоваться услугами Искариота; поэтому свой хотя и медленный, но верный план, по которому Христос должен был бы взят после праздника и казнен без народа, они переменили на другой, более быстрый, но и более рискованный – казнить Иисуса во время праздника в виду многочисленной толпы пилигримов. Может быть, предатель мог уверить первосвященников, что их опасения за народ слишком преувеличены, – что толпа не так сильно увлечена пророком, как то воображает синедрион, что даже в самом обществе Иисусовом и Его ближайших учеников нет полного единодушия и беззаветной преданности Учителю. Может быть, также синедристы нашли для себя поощрительный пример в недавней казни любимого народного пророка Иоанна Крестителя, которого Ирод Антипа обезглавил без всяких демонстраций со стороны народа. Как бы то ни было, но, во всяком случае, предложение Иуды было принято: синедрион решился тайно взять Иисуса во время праздника и подвергнуть его публичной казни. Но в этом-то и заключалась, так сказать, душа всего замысла Иудина: Искариоту думалось, что он предает синедриону его же собственную гибель; как только синедристы решатся на насилие по отношению к Иисусу, народ, как казалось Иуде, поднимет бунт и провозгласит Христа Царем Израильским. За такую услугу Иуда надеялся получить от Иисуса отменную награду: все апостолы должны будут уступить Иуде первое место в мессианском царстве, он сделается первым советником Мессии. В словах Господа, сказанных на Тайной вечере: «Что делаешь, делай скорей» (Ин. 13: 27), – предатель мог видеть поощрение своему замыслу: поэтому, не медля ни минуты, он идет к первосвященникам и выдает им Иисуса. Но как, по-видимому, ни предусмотрителен и ни надежен был этот план, ему не суждено было сбыться. Толпа, на которую так рассчитывал Искариот, с холодным равнодушием приняла весть о взятии Иисуса, – сам Иисус не совершил при этом никакого чуда, – многие, под влиянием возбужденного праздничными торжествами религиозного фанатизма и приверженности к Моисееву культу, даже требовали распятия Галилейского пророка, думавшего преобразовать этот культ. При подобных обстоятельствах натуры сильные и характеры могучие прибегают к одному средству – patet exitus, – смерть самый обыкновенный исход из такого положения. К этому средству прибег и Иуда. Узнав, что Иисус осужден на смертную казнь и что первосвященническая партия взяла верх, что сам народ требовал распятия Иисуса, что пред учениками Иисуса Иуда должен оказаться гнусным извергом и низким изменником, – Иуда предается полному отчаянию и налагает на себя руки.

Так думают объяснить историю предания Господа Иудою многие из древних и новых толкователей[78]78
  Феофилакт, Лайтфут, Бардт, Нимейер, Шмидт, Тисс, Лиде, Павлюс, Шоллмейер и др. Из русских в этом роде фантазирует Аскоченский в своем Дневнике. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]. Но для опровержения этой гипотезы достаточно указать только на то, что она не имеет за собой решительно ни одного положительного основания в наших Евангелиях: вся она от начала до конца построена на совершенно произвольных догадках и фантастических комбинациях[79]79
  Ср. Иннокентия «Последние дни земной жизни Господа».


[Закрыть]; кроме того, против этой гипотезы говорят следующие основания: а) Если вначале ученики и могли рассчитывать на внешнюю славу царства Христова, то в конце общественного служения Господа, особенно пред последнею Пасхою, Иуде, как и другим апостолам, трудно было питать эти надежды. К этому времени Христос уже ясно и часто стал говорить ученикам о Своих страданиях и смерти, о гонении на Его последователей и пр. б) Если бы поступок Иуды был делом только простого недоразумения и печальной ошибки, то Христос, без сомнения, вовремя предупредил бы апостола и остановил бы его от исполнения нелепого плана, который при этом должен был так печально окончиться для Иуды.

в) Сам Христос прямо называет Иуду изменником (διαβολος): такое название было бы несправедливо и неточно, если бы Иуда имел, в сущности, добрую цель и действовал из фанатической преданности к мессианскому делу.

2) Иные указывают на сатану как на виновника действий Иуды во время предания. Во исполнение божественного предопределения и ветхозаветных пророчеств Иуда, полагают, был только орудием в руках диавола. Основание находят в словах Иоанна (13:2): «и во время вечера, когда диавол уже вложил в сердце Иуды предать Его», и в ст. 27: «после сего куска вошел в него сатана»; также у Луки (23:3): «вошел сатана в Иуду».

Частнее эта гипотеза может быть развиваема в двоякой форме. Можно предполагать, что сатана управлял Иудою без свободного самоопределения последнего. Искариот действовал автоматически, подобно сомнамбуле, как слепое и бессознательное орудие диавола. Но развивать гипотезу именно в такой форме не позволяют следующие соображения: а) этому предположению противоречит сильное и тяжкое раскаяние Иуды, доведшее предателя даже до самоубийства, раскаяние, которое, по крайней мере в такой сильной степени, не могло бы овладеть Искариотом, если бы он не ведал, что творил; б) пред синедрионом Иуда обвиняет себя самого, не указывая на сатану: «согрешил я, – говорит он, – предав кровь невинную»; в) Христос, указывая на то, что Он должен быть предан одним из Своих учеников, обвиняет при этом не сатану, а человека: «горе человеку тому, которым Сын Человеческий предается, лучше бы человеку этому не родиться»; также Иоанн, упоминая о сатане, в то же время говорит, что диавол вложил в сердце Иуды мысль о предании Господа; таким образом, в деле предания участвовали собственные сознание и воля Иуды. Ввиду сделанных замечаний влияние сатаны на Иуду должно быть понимаемо в том смысле, в каком диавол служит виновником и коренною причиной всякого вообще зла в мире. Сатана мог действовать на Иуду только при том условии, если в самом предателе была восприемлемость к злым внушениям сатаны, т. е. если сам Иуда внутри себя обладал предрасположениями к гнусной измене. Если же так, то спрашивается, что это за внутренние предрасположения, которые открывали в сердце Иуды доступ сатанинской мысли предать Господа? Таким образом, вопрос о мотивах предания остается открытым.

3) По обыкновенному и общепринятому предположению, ближайшим и главным мотивом измены Иуды было сребролюбие.

Этот недуг, предполагают, заправлял всею душевною жизнью Иуды и был развит в нем так сильно, что в угоду этой низкой страсти Искариот пожертвовал своим любимым Учителем. Основание находят в известии синоптиков и книги Деяний, что за свое злодейство предатель получил от синедриона денежную награду, и в заметке Иоанна, что Иуда носил общественную кассу и был вор.

Но есть весьма веские основания и против этого предположения.

Те экзегеты, которые, претендуя на научную объективность, отрицают богодухновенность Писания или же ограничивают ее одною только нравственно-догматической стороною, считают себя вправе видеть в сказаниях синоптиков и Иоанна только субъективные догадки самих евангелистов.

Переговоры Иуды с синедрионом, конечно, были окружены величайшею тайной; ни один апостол поэтому не мог знать, требовал ли Иуда и сколько получил он денег за свою измену? Не мог и Иоанн знать того, что Иуда был вор: это только субъективное предположение самого евангелиста. Таким образом, рассматриваемые показания евангелистов суть только лично им принадлежащие объяснения загадочного факта, с которым можно и не соглашаться.

Мы, конечно, далеки от подобных гаданий и нимало не можем сомневаться в верности евангельских показаний. Мы безусловно должны признать, что за свою измену Иуда получил 30 сребреников, и любовь к серебру, этот отличительный недуг как древнейших, так и новейших евреев, играла не последнюю роль в злодействе Иуды. Но мы не можем согласиться, что этот мотив был главным и руководительным в поступке Искариота. Утверждаем это на основании следующих данных. а) Уже сами евангелисты очевидно не придают сребролюбию Иуды первенствующего значения, если прямо и ясно указывают на сатану как на главного виновника предания и мысль Иуды о предании Господа связывают с вшествием в него диавола. б) Из рассказа синоптиков об уговоре Иуды с синедрионом не видно, чтобы предатель ставил на первом плане сребреники. Так, Матфей хотя и говорит, что, явившись к первосвященникам, Иуда начал речь с вопроса о денежной награде, но тот же самый евангелист извещает, что предатель безо всяких возражений соглашается на ту небольшую сумму, какую ему назначает сам синедрион. Марк, писавший свое Евангелие после Матфея и, вероятно, дополнявший и разъяснявший сообщения своего предшественника, не говорит, чтобы Иуда требовал себе от синедриона денежной награды;

Иуда только предлагает первосвященникам предать Иисуса, за что уже сами синедристы обещают предателю денежное вознаграждение. Точно так же и по известию Луки Иуда не требовал сам денег, сребреники были предложены ему синедрионом. Ввиду таких, вероятно преднамеренных, разъяснений со стороны Марка и Луки мы должны и сказание Матфея понимать в духе этих разъяснений, т. е. что сребролюбие не было главною причиной измены Иуды. Что же до Иоанна, то он совсем ничего не говорит о денежной сделке Иуды с синедрионом; уже только косвенным путем можно заключать о ней на основании замечания евангелиста, что Иуда носил денежный ящик и был вор. Но некоторые критики считают 6-й ст. 12-й гл. за позднейшую глоссу: этой заметки нет в некоторых рукописях; притом она сделана, кажется, не совсем удачно, ибо на возражение Иуды Христос отвечает не в единственной, а во множественной форме. Далее, по известию синоптиков, это возражение было сделано не одним Иудою, но всеми апостолами. Наконец, если бы возражение Иуды было сделано по таким низким побуждениям, то неужели Христос ограничился бы столь ласковым и снисходительным ответом? Если же эта заметка и подлинна, что гораздо вероятнее, то во всяком случае она свидетельствует только о неравнодушии Иуды к золотому кумиру, но отнюдь не дает ни малейшего повода заключать, что сребреники были главным мотивом измены Иуды; напротив, сам Иоанн прямо и выразительно указывает на сатану, который вошел в Иуду и вложил в его сердце мысль о предании, как на главного виновника гнусного злодеяния Иуды.

в) Иуда получил за свою измену 30 сребреников: неужели предатель ограничился бы такими жалкими грошами, если бы действовал под главным влиянием страсти к деньгам? Синедрион, без сомнения, не пожалел бы храмовой казны за такую услугу, и Иуда не мог этого не знать. Притом такую незначительную сумму Иуда мог бы безнаказанно взять из находившейся в его распоряжении общественной кассы. Наконец, трудно предположить, чтобы сребролюбец, оставив все, мог последовать за Сыном Человеческим, Который не имел где главы преклонить. Тем менее могла развиться в Иуде эта страсть после вступления его в общество учеников Иисуса, которые жили частью делами рук своих и частью благотворением других.

г) Что золотой кумир не играл главной роли в измене Иуды, это показывает также и дальнейшая судьба предателя. Сребреники были получены, предатель достиг цели и удовлетворил свою страсть: чего же более? Однако же, когда Иуда узнает об осуждении Иисуса на смерть, он совсем теряет голову; раскаяние доводит его до полного отчаяния; явившись к первосвященникам, он с презрением бросает им их сребреники, уходит и налагает на себя руки. Все это такие черты, которые не свойственны сребролюбцу и бессердечному поклоннику золотого кумира; в них открывается прямой, сильный и трагический характер; здесь виден человек, который не боится выдать себя головою, для которого не только серебро, но и самая жизнь нипочем, который не страшится не только иерусалимских властей, но самой смерти.

д) Наконец – и это главное: в минуты предания продолжал ли Иуда верить в Иисуса как Мессию, пророка и чудотворца, или же этой веры в предателе не было? Если первое, то решительно нет никакой возможности объяснить ни самую измену Иуды вообще, ни дерзкое поведение его на Тайной вечере и в Гефсиманской роще. Мог ли пошлый скупец с такою наглою дерзостью вопрошать «не я ли, Господи» Того, Кому были доступны даже самые интимные тайны человеческого сердца? Неужели жалкий поклонник золотого кумира осмелился бы на коварный поцелуй и дерзкое приветствие, если бы он верил, что Иисус может воскрешать мертвых, укрощать бури, изгонять бесов? Ввиду той самоуверенности и дерзости, с какими ведет себя Иуда на Тайной вечере и в Гефсиманской роще, необходимо признать, что в эти минуты предатель утратил всякую веру в Иисуса, потерял страх, любовь и уважение к Нему; вообще из последователя и ученика сделался врагом и противником Иисуса. А если так, то спрашивается снова, что довело предателя до такого состояния? Чем объяснить это наглое презрение, эту беспредельную вражду, это дерзкое лицемерие и бесстрашное поведение по отношению к Тому, в Кого предатель прежде верил, Кого он раньше любил и уважал.